Разговорились... - Один раз было так, - осторожно вставила Таня, - что дед заночевал в лесу, а с ним остался и Семен. - А помнишь, как Семен оступился и вывихнул ногу? - напомнил Березкин. - Ну и что? - спросила Таня. - Что ты хочешь этим сказать? - Я хочу сказать, что в дороге всякое может случиться, - ответил Березкин, встал и зажег коптилку. Таня лежала в своем уголке, заложив руки за голову, и, щурясь, смотрела на мигающий огонек. Сережа Ветров заглянул в землянку, обвел всех взглядом и, посмотрев на наручные часы, исчез. - Он, видно, вот-вот подойдет, - пробормотал Логачев. Но время шло, а Семена не было. К сердцу подкрадывалась глухая, неосознанная тревога. Березкин встал, натянул на себя гимнастерку, надел сапоги и обратился ко мне: - Я пойду встречу его, Кондратий Филиппович. Я всегда говорил, что в лес надо ходить вдвоем. Мало ли что может приключиться, а один в поле не воин. Я и сегодня хотел идти с Семеном, да он заупрямился. - Я тоже пойду, - решительно поднимаясь, сказала Таня. - Никуда ты не пойдешь! - сердито прикрикнул я. - Лежи и спи! Пойдут Березкин и Логачев. Поднимайтесь, товарищ Логачев! - Есть! Через минуту Логачев и Березкин вышли. Я оделся и последовал за ними. К нам подошел Ветров, светя горящей цигаркой. Несколько мгновений мы стояли молча, осваиваясь с темнотой. - Мы пойдем разными тропинками, так вернее... - сказал Логачев. Я одобрил и спросил: - Сколько это займет времени? - Днем часа за четыре можно управиться туда и обратно, а сейчас уйдут все шесть, - ответил Березкин. - Да, не меньше, - подтвердил Логачев. - Теперь первый час, - заметил я. - Ну что ж, ступайте! Ребята взяли автоматы и спустились с обрыва вниз. Сделав несколько шагов, они скрылись во мраке. Ветров отошел в сторонку и сел у обрыва, свесив ноги. Я закурил. На душе было смутно. - Ночь-то какая дрянная! - сказал Ветров. - Должна когда-нибудь и дрянная быть, - как можно бодрее отозвался я. Ветров промолчал. Я выкурил цигарку и возвратился в землянку. Таня лежала неподвижно, лицом к стене. Она или спала, или делала вид, что спит. Я закрыл глаза, но, конечно, заснуть не мог. В голову лезли тревожные мысли. Уж не увяз ли Семен в проклятом болоте? В такой темноте это не мудрено, тем более что в нескольких местах тропинка совсем уходит из-под ног и приходится прыгать с кочки на кочку. Я сам убедился в этом, когда мы провожали Фому Филимоновича, и дивился старику, который так спокойно и уверенно - в его годы! - скакал по кочкам, точно кулик. Я понимал, что для того, чтобы утонуть в топком месте, достаточно нескольких минут и что, если с Семеном произошло такое несчастье, думать о его спасении уже поздно. Но... нельзя бездействовать ни секунды! - Таня! - позвал я, поднявшись с места. - Да, Кондратий Филиппович, - отозвалась она. - Подмени Ветрова, а мы пройдемся с ним по болоту. - Хорошо. Таня вышла вместе со мной. - Ты, Сережа, дорогу по болоту хорошо знаешь? - спросил я. - А что же тут знать? - ответил Сергей. - Не заблудимся? - Ну что вы... - Пойдем! - Фонарик взять? - Возьми. Оставив Таню, я и Сережа спустились к болоту. Мигая фонариком, мы отыскали стежку и, осторожно ступая по ней, отправились в сторону леса. Стежка прихотливо извивалась, пробиралась по зыбким трясинам; под нашими ногами колыхались и чавкали болотные хляби. Я освещал фонариком наиболее подозрительные места. Мы часто останавливались, вслушивались в ночные звуки, несколько раз аукали и звали Криворученко, но безуспешно. Из-под наших ног вспархивали испуганные птицы и, пролетев немного, тут же шлепались на воду. Мы достигли леса, перекурили и вернулись обратно, ничего не обнаружив. Уснул я не сразу и не скоро. Засыпая, видел неуверенный, зыбкий свет, просачивавшийся в землянку, и зеленоватый туманный сумрак, висевший над болотом. В пещеру пробиралась утренняя сырость. Я накрылся с головой шинелью и забылся. Проснулся я, когда уже светило солнце. Проснулся от какого-то внутреннего толчка. Таня стояла, прислонившись к стене, и заплетала косу. Я хотел было спросить ее о чем-то, но в это время в дверном проеме показался Березкин. Он дышал тяжело, порывисто и, сделав шаг, сказал: - Семен погиб!.. - Что ты сказал?! - не своим голосом переспросил я и соскочил с постели. - Семен погиб! - повторил Березкин и в оцепенении опустился на нары. За его спиной появились Ветров и Логачев. - Ой!.. - придушенным голосом вскрикнула Таня и упала. Все бросились к ней. Мы подхватили ее, положили на нары. Она была без сознания. В землянке стало тихо. - Говори! - приказал я Березкину. Он рассказал. К месту встречи с Фомой Филимоновичем вели две тропы: одна - сплошным лесом, через сечи, другая - просеками. Логачев пошел первой, а Березкин - второй. Они условились дойти до зимовья, встретиться там и в зависимости от результатов решить, что делать дальше. Но Березкин не дошел до зимовья, где обычно ожидал Фома Филимонович. Метрах в пятистах от зимовья, в том месте, где к просеке вплотную подходит протока, он увидел мертвого Семена. Через несколько минут подоспел и Логачев. - Он убит вчера днем или даже утром... - сказал Березкин. Логачев проговорил: - Скорее, утром. Он уже окоченел. - А как, кем, что еще вы увидели? Логачев медленно покачал головой: - Ничего не видели. И Семена не трогали. Он лежит так, как лежал. - Мы не хотели трогать, - сказал Березкин. - Надо все осмотреть кругом. Может быть, что-нибудь обнаружим. - Берите оружие... быстро! - приказал я. - Тут останется Таня. А Таня не приходила в себя. Я проверил ее пульс, он едва бился под моими пальцами. Я написал Тане несколько слов и положил бумажку на стол. Другого выхода не было: мертвого Семена мы могли донести лишь вчетвером, поочередно. - Пошли! - подал я команду. - Березкин, вперед! Прежде чем выбраться на просеку, мы долго пробирались по едва заметной тропе. Она плела замысловатые узоры, делала неожиданные повороты, врезалась в густые папоротники, карабкалась вверх, терялась и вновь появлялась среди лесных трав. По просеке идти было уже легче и безопаснее, так как местность просматривалась далеко вперед. Мы могли заметить врага чуть ли не за километр, хотя так же легко могли быть замечены и сами. Взмокшие от пота, смертельно уставшие, мы вышли, наконец, к протоку, наполненному черной, неподвижной водой. Березкин остановился и молча показал рукой вперед, на что-то темневшее под кустом орешника. Семен лежал лицом вниз. Правая рука его, выброшенная вперед, была сжата в кулак, а левая лежала на затылке. Одна нога была подтянута под живот, будто перед смертью Семен хотел вскочить и броситься вперед. Глаза его, всегда такие горячие, полные жизни и отваги, теперь были плотно смежены. Чистым, хорошим помыслам и мечтам, которыми была полна его большая душа, не довелось сбыться... Мы стояли над мертвым другом, сняв шапки, в глубоком молчании. - Так и было? - спросил я после долгой, томительной паузы. - Так... - ответил Логачев. - А где его автомат? Никто мне не ответил. Все переглянулись в растерянности. - С чем же он пошел? - У него была граната и автомат, - сказал Березкин. - Правильно, - подтвердил Ветров. Но ни гранаты, ни автомата вблизи не было. Как погиб Семен, при каких обстоятельствах, от чьей руки? На этот вопрос мы должны были найти ответ. Я принялся за осмотр тела. Руки и шея Семена были покрыты ранами. Некоторые из них по виду ножевые, другие казались рваными. Глубокая рана зияла на затылке. Она-то, видимо, и оказалась смертельной. Брюки, были во многих местах изорваны в клочья. - Смотрите! - сказал Логачев, вытянув из сжатой в кулак руки Семена клок шерсти. - Собака! - воскликнул Ветров. - Овчарка! - проговорил Березкин. - Это шерсть овчарки... Я еще раз, более внимательно, осмотрел тело и в нескольких местах на одежде обнаружил клочья прилипшей шерсти. Значит, Семен боролся с овчаркой - в этом не было никаких сомнений. Но было также ясно, что Семен боролся не только с собакой. Рана на затылке и порезы требовали другого объяснения. Мы наскоро изготовили походные носилки из длинных жердей и ветвей, закрепили их поясами и ремнями от автоматов и положили на них мертвого Семена. - Давайте тщательно исследуем все вокруг, - предложил я. - А ты, Сережа, покарауль здесь. И гляди в оба. Ветров кивнул и занял место у носилок. Тщательно осмотрев тропу, мы пришли к единодушному заключению, что шагов двадцать Семен не шел, а полз. Об этом говорили отпечатки рук и ног на земле и примятая трава. Мы решили проследовать в направлении его движения. И вдруг Логачев сказал вполголоса: - Нож... Он поднял его с земли и подал мне. Это был большой, обоюдоострый нож с тяжелой черной ручкой и лезвием, запачканным кровью вперемешку с шерстью. - Ничего не понимаю, - проговорил я. - Этим ножом мог быть убит Семен, но им же, видимо, кололи и овчарку. - Сюда! Сюда! - позвал Березкин. И мы бросились к нему. Возле самого протока, на берегу, в траве лежали два мертвых немецких солдата. Тут же валялся автомат Семена и граната. - Семену пришлось схватиться с двумя!.. - прошептал Березкин. Мы осмотрели убитых. Можно было предположить, что Семен натолкнулся на солдат неожиданно, в густом орешнике. Одного из врагов Семен сразу свалил из автомата, о чем говорили пулевые ранения. Остался еще один. Что-то помешало и Семену и его второму врагу воспользоваться автоматами. По всей видимости, овчарка, бросившаяся на Семена. Защищаясь от ее укусов, Семен, очевидно, уронил и автомат и гранату. А фашист, опасаясь убить овчарку, бросился на Семена с ножом. Он нанес Семену, судя по ранам, два удара, но потом, можно полагать, Семену удалось вырвать у немца нож. Этим ножом Семен убил гитлеровца и ранил собаку. - Но собаки нет, - сказал Логачев. - И это очень плохо, - заметил Березкин. Да это было плохо. Раненая собака ушла, убедившись, что и человек, с которым она схватилась, и ее хозяева были мертвы. Она постарается добраться до дома и, конечно, приведет сюда людей. Складывалась скверная обстановка... Я сказал Логачеву и Ветрову: - Несите Семена... А мы с Березкиным пройдем до зимовья. Да, кстати, проследим, куда поплелась собака. Потом мы вас догоним и сменим. Логачев и Ветров подняли тяжелые носилки и отправились в печальный путь. Я и Березкин пошли дальше. Я уже опасался за судьбу Фомы Филимоновича и за судьбу всего дела: не выследили ли старика и не пришли ли сюда солдаты с собакой по его следу? - Немцы часто появлялись в этих местах? - спросил я. - Да нет... - неуверенно ответил Березкин. - Во всяком случае, мы этого не замечали. Тропинка сошла с просеки и повела нас в сторону, к зимовью. - Далеко еще? - Нет, шагов двести, - ответил Березкин и пояснил: - По договоренности с Фомой Филимоновичем мы всегда ожидали друг друга в течение часа. Если за это время один не являлся, то другой уходил. Возможно, что Фома Филимонович был здесь вчера и, не дождавшись Семена, ушел. - Но Фома Филимонович должен оставить знаки? - Да. И он всегда оставлял. Мы всегда знали, когда он придет в следующий раз. - А время? - Время у нас всегда было одно: полдень. Это удобно и нам и Фоме Филимоновичу: зимовье почти на полпути. - Стоп! - прошептал я. И мы замерли, выдвинув вперед автоматы. Овчарка... Да, это была овчарка, но уже неопасная для нас, хотя поза, в которой она лежала, была естественной для отдыхающей собаки. Живая, даже смертельно раненная овчарка при виде чужих людей ни за что не улежала бы на месте. А эта даже не шелохнулась. Она была мертва, и мы без опаски подошли к ней вплотную. Овчарка лежала на брюхе, вытянув вперед лапы и уткнув между ними морду. - И ее доконал Семен, - произнес Березкин. - Один против троих! Недалеко она ушла... Овчарка была необычайно крупная, с мощной, широкой грудью, крепкой шеей, толстыми и сильными лапами. По ее спине проходила широкая черная полоса. "Страшный зверь!" - подумал я и невольно поежился: моему взору представилась схватка Семена с этим свирепым псом. Конечно, она ушла последней, когда все люди были мертвы. Иначе она не бросила бы своих проводников. На собаке мы обнаружили несколько глубоких ножевых ран. Пса надо было спрятать. Березкин отыскал в сторонке огромный муравейник. Мы разворошили его, уложили в него поглубже овчарку и забросали муравейник хвоей. Через десять минут мы вышли к заброшенному зимовью, от которого уцелели лишь жалкие остатки - несколько врытых в землю и насквозь прогнивших столбов, торчавших из густого бурьяна. Березкин принялся за осмотр деревьев, окружавших поляну, и через минуту окликнул меня. - Вот видите? - Он показал мне зарубки на белой коре березы. - Значит, Фома Филимонович был здесь вчера и, не дождавшись Семена, ушел. Я всмотрелся в зарубки. - И Фома Филимонович придет сюда послезавтра, - продолжал Березкин. - Почему именно послезавтра? - А вот три надреза, видите? Я кивнул. Теперь оставалось лишь неясным, когда здесь был Кольчугин - до или после гибели Семена. Но на этот вопрос никто не мог ответить. На обратном пути мы отволокли трупы гитлеровцев в чащу, тщательно убрали следы крови на тропинке, забрали оружие и поспешили вслед Логачеву и Ветрову. 39. ГЮБЕРТ СОБИРАЕТСЯ НА ОХОТУ Горе замутило Танины глаза. Потух в них лучистый, чудесный блеск, и на смену ему пришло выражение безмерного горя. В Тане что-то сразу надломилось. И что меня пугало -она не плакала. Сухими, невидящими глазами она смотрела вдаль и бродила по лагерю, и все мы понимали, как тяжело дается ей это внешнее спокойствие. Никто не пытался утешать ее, так как каждый из нас нуждался в утешении. У Тани не было слов выразить свою боль, не находили слов и мы. Все, начиная с меня, самого старшего по возрасту, и кончая самым молодым - Сережей Ветровым, понимали, что обычные слова утешения здесь не нужны и бесполезны. Говорить пустые, ничего не значащие фразы мы не хотели. Бывают в жизни моменты, когда молчание лучше всего выражает чувство человека. Почти всю ночь мы рыли могилу на том самом месте, где я не так давно очнулся после недельного беспамятства. У нас не было ни лопаты, ни кирки. Мы рыли могилу топором, ножами, немецким штыком, выгребая влажную землю руками. Рано утром, с восходом солнца, при общем молчании мы бережно опустили тело Семена, обернутое в плащ-палатку. Потом долго стояли у открытой могилы. "Прощай, дорогой человек!.. Прощай, боевой друг! - мысленно говорил я. - Я запомню день твоей смерти так же, как день смерти моей Танюшки. И я припомню его врагам". Там, где положили Семена, вырос холмик. Небольшой свежий холмик, который мы обложили дерном. А солнце уже поднималось. Оно пробилось сквозь густое сплетение ветвей и уронило на холмик яркий золотистый луч. С нетерпением и тревогой ожидал я встречи с Фомой Филимоновичем. Одно то, что старик требовал досрочного свидания, уже само по себе вызывало беспокойство. И чего только я не передумал: над Фомой Филимоновичем нависла какая-нибудь угроза; Гюберт и Штейн разведали что-либо о Полюсе недоступности; Опытную станцию опять решили передвинуть на новое место... Я терялся в догадках. Особенно тревожило сообщение Фомы Филимоновича о том, что Штейн приказал регулярно прочесывать лес. Нельзя было не сопоставить этого обстоятельства с гибелью Семена. Я рассуждал так: Фома Филимонович, вероятно, попал под подозрение, и майор Штейн установил за ним слежку. Эта слежка привела солдат с овчаркой к месту свиданий старика с ребятами. Ведь ранее, до этого, никто из участников нашей группы не замечал, чтобы фашисты проникали в глубь леса так далеко. А тот факт, что мы обнаружили свежие зарубки Фомы Филимоновича на заброшенном зимовье, еще ни о чем не говорит. Эти знаки старик мог оставить до того, как произошла схватка Семена с солдатами и овчаркой, и до того, как он был схвачен сам. И возможно, что с овчаркой пришло не двое солдат, а больше - трое, четверо. Один из них занялся Фомой Филимоновичем, схватил его и повел в "осиное гнездо", а двое, с которыми столкнулся Семен, остались в засаде. Но могло быть и так, что Фома Филимонович еще не схвачен, но с него не спускают глаз. Возможно, что немцы обнаружили место его свиданий с кем-то, для них еще неизвестным, и решили пока не трогать старика. Они видели, как Фома Филимонович делал зарубки, выждали, пока он ушел, а через некоторое время столкнулись с Семеном. Одним словом, я приходил к очень неутешительному выводу, что свидание с Фомой Филимоновичем таит в себе опасность не только для него самого, но и для всего дела. Если старик уже арестован, он может появиться в лесу под дулом автомата, как приманка. А если он не арестован, еще не подозревает о своем провале и явится на свидание, все равно по пятам за ним будут идти люди Гюберта. И они, конечна, организуют засаду. Я поделился своими опасениями с Логачевым и Березкиным. Разумеется, подобные же опасения волновали и их. - Для меня одно ясно, - сказал Логачев. - Фома Филимонович ничего не знает о гибели Семена. - Откуда у тебя такая уверенность? - спросил его Березкин. - Сейчас скажу... Если бы он знал, то, бесспорно, оставил бы на березе сигнал тревоги и опасности. Он знает, как это делать. - А если ему не дали этой возможности? - спросил Березкин. - То есть? - А так, не дали, и все. Его сцапали, - сказал Березкин. - Кто же мог сцапать? Солдаты к этому времени уже были покойниками, - Это в том случае, если их было двое, - возразил Березкин. - А если четверо, пятеро?.. - Ерунда! Если их было больше, то они не оставили бы в лесу убитых. - Хотел бы я посмотреть, - усмехнулся Березкин, - как двое или трое уцелевших потянули бы на себе двоих убитых. Не так это легко. Мы вчетвером несли Семена и потратили на это одиннадцать часов... - Ну хорошо, допустим, ты прав. Дальше? - Дальше? - спросил Березкин. - Я считаю так... За трупами они могут приехать на подводе. Наконец, они, может, умышленно не трогают убитых, чтобы создать видимость того, что никому не известно о происшествии. - Да... - задумчиво произнес Логачев. - Все это очень сложно и непонятно. Можно предполагать что угодно... Я внимательно слушал спор Логачева и Березкина, слушал и размышлял по-своему. Я скорее склонялся к точке зрения Логачева. Мне, как и ему, думалось или, может быть, только хотелось думать, что Фома Филимонович не знает о гибели Семена. Мы не могли отказаться от встречи с Фомой Филимоновичем, независимо от того, что таила эта встреча. К долгожданному дню встречи, от результатов которой зависело почти все, мы обстоятельно продумали план действий. Прежде всего на заброшенное зимовье отправились сразу все, кроме Тани. Мы вышли ночью двумя группами, разными тропами и к рассвету собрались в условленном месте. Мы не пошли сразу на поляну, понимая, что враг мог нас опередить и выставить засады. Мы подобрались к зимовью с четырех сторон, предварительно обшарив лес в радиусе до полутора километров, и убедились, что после нас здесь никто не был: трупы гитлеровцев лежат там, где мы их спрятали, от овчарки остался почти скелет. То, что мы не обнаружили никаких признаков засады, нас, конечно, обрадовало, но не успокоило: враги могут еще появиться, пойти по следам Фомы Филимоновича. Чтобы не попасть впросак, я задолго до полудня выдвинул Березкина и Ветрова примерно на километр от зимовья навстречу Фоме Филимоновичу. Я сказал им: - Кольчугина пропускайте, себя не обнаруживайте и ждите. Если вслед за ним появятся немцы, исходите из того, сколько их. Если человек пять-шесть, на худой конец - семь-восемь, топайте окружным путем к нам, и мы их здесь сообща встретим, а если их больше, пропустите на приличное расстояние и подавайте сигнал. Я считал нецелесообразным ввязываться в драку с врагом, намного превышающим нас в численности и вооружении. Я учитывал и то, что нам не удастся застать немцев врасплох. Уж если они лезут сюда, то знают зачем и будут, конечно, наготове. Мы долго думали, на каком сигнале остановиться. Расстояние не позволяло прибегать к подражанию крику птицы или животного или к свистку - мы могли не услышать ни того, ни другого. Ракета ненадежна: во-первых, в лесу мы могли ее не заметить и, во-вторых, ракетой можно обнаружить себя так же, как и выстрелом. Все же пришлось остановиться на выстреле как сигнале отступления. Выстрел давался в том случае, если враг намного превысит нас числом. Предупредив нас выстрелом, Березкин и Ветров должны были уйти на запад, в заболоченные места, а оттуда уже добираться до Полюса недоступности. Я и Логачев должны были задержаться, чтобы предупредить Фому Филимоновича и помочь ему оторваться от немцев, если те движутся по его следам. Я ставил себя на место врагов, как делал всегда в таких случаях, и пришел к заключению, что дистанция между стариком и выслеживающими его солдатами должна быть не маленькая. Вместе с Фомой Филимоновичем мы должны были уйти в болотистое место, лежавшее в полутора километрах от зимовья. Этот маневр преследовал единственную цель - сбить со следа овчарок, если люди Гюберта ведут их с собой. Итак, учтя все возможные случайности, я и Логачев выбрали удобную позицию, с которой хорошо просматривалась поляна, и стали ждать. Примерно за полчаса до обусловленного времени мы услышали скрип тележных колес. Я и Логачев замерли, почти не дышали... Потом мы услышали, что кто-то поет, и по голосу сразу узнали Фому Филимоновича. Он пел тихо, вполголоса, старую русскую песню: "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит". Слов разобрать было нельзя, но мотив мы улавливали отлично. Едва я и Логачев успели переглянуться, как на поляну, к руинам зимовья, выехала одноконная телега. На ней восседал Фома Филимонович. Мы наблюдали за ним и продолжали сидеть не двигаясь. Мы ждали или появления немцев, или сигналов, или, наконец, подхода Березкина и Ветрова. Но пока стояла тишина и, кроме Фомы Филимоновича, никто не показывался. Я взглянул на часы. Старик явился раньше двенадцати, и обнаруживать себя было еще рискованно. В нашем распоряжении имелось чуть ли не полтора часа. Мы могли ждать и наблюдать. Фома Филимонович слез с телеги и, продолжая напевать, обошел поляну, всматриваясь в каждое дерево и отыскивая условный знак. Старик прошел в десятке шагов от нас, ничего не заметив. Это меня успокоило - уж если глаза Фомы Филимоновича не смогли нас обнаружить, то немцев можно было не опасаться! Пробормотав что-то про себя, он подошел к телеге, развязал супонь, снял дугу, вожжи, чересседельник, хомут и пустил лошадь пастись. Это была ребристая кобыла гнедой масти, очень спокойная на вид. Фома Филимонович не "проявлял ни малейших признаков беспокойства. Это было важно, однако не давало никаких гарантий, что все в порядке. Фома Филимонович снова взобрался на телегу, достал кисет и бумагу, скрутил самокрутку и закурил. А сигнала от ребят все не было, не было и их самих. Прошло полчаса, три четверти, час - положение оставалось прежним. Вдруг Фома Филимонович, сидящий на телеге, насторожился, склонил голову набок и затем стал всматриваться в растущие вблизи деревья. Я и Логачев застыли. В чем дело? Что произошло? Что заметил или услышал старик? Фома Филимонович слез с телеги, взял дарственную централку, подошел к отдельно стоящей березке и, взглянув на ее крону, стал постукивать прикладом о ствол. И только тут я заметил малюсенькую пушистую белку, испуганно метавшуюся в ветвях березы. Так вот кого увидел старик. Я посмотрел на Логачева. Он улыбнулся. Значит, и он заметил белку. Неопытная, должно быть вышедшая на свою первую самостоятельную прогулку, она, увидев незнакомое двуногое существо, и не знала с перепугу, что делать. Береза стояла на отшибе, перепрыгнуть зверьку некуда, и белка, пометавшись, прижалась к стволу и замерла. - Спускайся, спускайся, дурочка! - ласково звал ее Фома Филимонович. - Ишь какая крохотулька! Ну, спускайся же, а не то я сам доберусь до тебя. Только теперь я убедился, что Фома Филимонович ни о чем не знает и никакая опасность нам пока не грозит. Я взял Логачева за руку, и мы вышли из засады. Старик тотчас же повернулся к нам лицом. - О! Кондрат, Миколка! Смотрите! - И Фома Филимонович показал на белку. - Словим? Это Таньке. Она страсть как любит всяких зверюшек. Ну-ка, Миколка, ты половчее меня... Теперь у меня окончательно рассеялись все сомнения. По настроению Фомы Филимоновича было ясно, что в "осином гнезде" не произошло ничего непредвиденного для нас. Логачев положил на землю автомат и полез на березу. Видя опасность, белка тоже стала взбираться повыше. Наконец белка достигла самой верхушки. Дальше лезть было некуда. Она дрожала и поглядывала на приближавшегося врага. - Смотри не сорвись, - предупредил я Логачева. Но все окончилось благополучно, если не считать двух-трех укусов, которыми наградила белка Николая, когда он ее схватил и сунул за пазуху. Мы разглядывали зверька, погладили его шерстку. И по совету старика Логачев опять спрятал ее за пазуху. - Вот девка-то будет рада! Приручит ее... До войны она пару выходила, я ей из лесу принес. Забавные были... - проговорил Фома Филимонович и, сразу переменив тему и напустив на себя строгий вид, обратился к нам: - А кому же это зуботычки полагается надавать, а? Кто заставил меня понапрасну трясти кости прошлый раз? Над кем мне расправу учинить? Ты? - кивнул он на Логачева. Тот покачал головой. - А кто же: Семенка, Мишутка? Мы молчали. Я не знал, как сообщить Фоме Филимоновичу о смерти Семена. Держать же старика в неведении было совершенно невозможно. И я прямо сказал: - Семена, Фома Филимонович, уже нет... Семен погиб!.. Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись на меня, спросил: - Ты... ты что мелешь, Кондрат?.. Руки Фомы Филимоновича повисли, точно плети, он побледнел и, словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом: - Как погиб? Почему ты молчишь? Я коротко рассказал о случившемся. Фома Филимонович опустился на землю, схватился за голову и заплакал: - Как сына родного любил!.. Он был ближе сердцу моему, чем кора дереву... Семенушка, голубчик!.. Закопала Танюшка свое счастье в землю... - бормотал он. Я взял старика за плечи и заставил подняться: - Мужайся, крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело - и Тане, и мне, и всем... Что ж теперь плакать - поздно! Фома Филимонович затих, глядя на какую-то точку, и после долгого молчания проговорил: - Все пройдет, Кондрат... Все стерплю! Дай только опомниться! - Он вдруг сильно затряс головой, как бы стараясь от чего-то освободиться, и сказал жалобным голосом: - Нельзя же так враз - и забыть Семенку... Нельзя!.. - А мы и не забудем! - твердо произнес Логачев. - Никогда не забудем! И фашистам припомним... Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем. Чтобы рассеять его немного и отвлечь от мыслей о Семене, я сообщил о наших подозрениях и о том, как мы подготовились к этой встрече. Фома Филимонович сказал: - Я никого в тот раз не видел. Я пришел, прождал час и ушел... А теперь мне кое-что ясно. - Что тебе ясно? - насторожился я. Оказывается, в день гибели Семена со станции на проческу леса ушли двое солдат, прихватив с собой самого крупного и злющего кобеля, под кличкой Спрут. - Они вышли раньше тебя? - Раньше. Их до Ловлино довезли на машине. - А зачем они поехали в Ловлино? Несколько дней назад из райцентра на Опытную станцию приезжал гестаповец и сказал, что около деревни Ловлино, в лесу, староста обнаружил зарытый в песок парашют, и коль скоро гестапо не располагало собаками-ищейками, он попросил Гюберта обследовать местность. Гюберт отрядил солдата - проводника овчарки, а второго прислало гестапо. Солдаты уехали и не вернулись. - Ты знал в лицо обоих? - спросил я. - Одного знал хорошо, второго видел один раз. Я предложил сходить к кустам, где мы спрятали трупы. Фома Филимонович без труда узнал в одном проводника собаки и твердо заявил: - Это Артур. Он самый... О приезде гестаповца, обнаружении парашюта и посылке солдат в лес Фоме Филимоновичу рассказал Похитун. Мы вернулись на полянку. Теперь ясна стала причина появления немцев так далеко от "осиного гнезда" и так близко к Полюсу недоступности. - Что же теперь говорят на станции? - поинтересовался Логачев. - Разное плетут, - ответил Фома Филимонович. - Одни говорят, что солдаты заблудились в лесу, другие - что напали на след, а след их завел далеко. Штейн считает, что они отправились в Раковку и хлещут там самогон. Он обзвонил все окрестные деревни и наказал старостам и полицейским учинить розыск. Да где же теперь искать... - Старик усмехнулся и махнул рукой. Немного погодя он добавил: - Значит, я был здесь, когда все уже свершилось... - А что случилось, почему ты досрочно пришел? - спросил я. - На уток готовимся ехать, Кондрат. Вот какое оно дело! - Когда? - С субботы на воскресенье. - В эту субботу? - Да нет... В будущую. Через девять дней. - Решили открыть охотничий сезон пораньше? - усмехнулся Логачев. Старик кивнул головой и заметил: - Выходит так. Утка еще не везде готова, но ему мало дела до этого. Сказал: "Ищи, чтобы наверняка". - Нашел? - полюбопытствовал я. - Есть на примете озерцо... За мной дело не станет. Ну, я и заторопился свидеться. Видишь, Кондрат, как оно оборачивается!.. - Фома Филимонович нахмурился (видно, тяжелые мысли опять одолели), помолчал и продолжал: - Тут, однако можно устроить бал-маскарад. Озерцо-то в самой глухомани, а нас, охотников, будет раз-два - и обчелся! Ты смекаешь, куда я клоню? Одно дело - громить их гнездо. Это - стоящее дело, слов нет! А сцапать майора живьем тоже недурно. А? Я, как говорят в таких случаях, весь загорелся. Так вот почему Фома Филимонович просил о внеочередной встрече! - Где это озеро? - спросил я. - От Селезневки версты четыре будет. - От Селезневки, говоришь? - переспросил я, быстро достал из планшетки карту и разостлал ее на траве. Да, озеро было обозначено. В двух километрах к востоку от него пролегала лесная дорога на железнодорожный разъезд. - Это? - спросил я старика. - Оно самое, - подтвердил он. - Мы будем добираться до него на подводе. Тысячи мыслей зароились в моей голове. Неожиданное обстоятельство облегчало наши планы. Жизнь давала нам в руки редкую... редчайшую возможность. Я не отрывал глаз от карты, вымерил расстояние от озера до Полюса, до Опытной станции и спросил: - Значит, точно в субботу? - Это как водится. Как он велел, так и будет. - А кто поедет с ним? - Вот этого не скажу. Весной он брал солдат, на двух подводах ездили, а как решит сейчас - не скажу. - Ты был уже на озере или только собираешься? - спросил я. - Собираюсь. Во вторник туда поеду. Гюберт велел поразведать все досконально, соорудить там шалашик, скрадки... - Хм... во вторник... Чудесно! В котором часу ты там будешь? - Как сейчас, в полдень. - Договорились! Я тоже подойду. - Правильно. Так-то лучше! - одобрил Фома Филимонович. - На месте виднее будет, а к тому времени я проведаю, кто поедет с нами. Однако у меня еще есть что рассказать тебе... И Фома Филимонович сообщил новость, не очень приятную. Вчера его вызвал к себе Штейн и поинтересовался, куда именно, в какой город выехала его внучка и получает ли Кольчугин от нее какие-либо известия. Старик рассказал, что документы ей дали до Франкфурта-на-Майне, но никаких вестей от нее он не имеет и очень беспокоится. По этому поводу он уже дважды обращался к Гюберту, но тот заверил, что все обойдется хорошо и со временем выяснится. Штейн ничего не сказал на это и начал расспрашивать о сыновьях Фомы Филимоновича: какого они возраста, кто по профессии, где работали до войны, с кем водили дружбу, служили ли в армии, почему не остались в городе, а эвакуировались, что он знает о них в данное время и так далее... Выслушав ответы Кольчугина, Штейн заговорил о помещике Эденберге, стал расспрашивать, как жил Эденберг, какое у него было хозяйство, кто работал у него по найму, как часто Кольчугин бывал с ним на охоте. Фоме Филимоновичу не составило никакого труда ответить на все вопросы Штейна: со слов брата он знал всю подноготную о помещике, сам подолгу живал у брата. Но самый факт такого допроса насторожил старика. - Видать, хочет, злыдень, вывести меня на чистую воду, - заключил Фома Филимонович. - Я уж прикидываю: не пора ли мне сматывать удочки? Разумеется, для этого были серьезные основания, но уход Кольчугина со станции именно теперь, когда предстояли решающие операции, грозил серьезным осложнением, если не срывом дела. Во всяком случае, пришлось бы решительным образом перестраиваться. Поэтому я попросил старика: - Потерпи до субботы! - А потом? - Потом ты сможешь плевать на всех, в том числе и на Штейна. - Что ж, до субботы так до субботы, - согласился Фома Филимонович. - Тебе виднее, Кондрат. На этом мы закончили беседу, распрощались, и каждый отправился своей дорогой. 40. ПОСАДОЧНАЯ ПЛОЩАДКА Дождь зарядил с утра в пятницу и лил с небольшими перерывами до половины воскресенья. Это был мелкий, убористый, похожий на осенний, дождь. Сразу похолодало. Как всегда при затяжном дожде, казалось, что теплые, солнечные дни уже никогда не вернутся. Но с полудня в воскресенье подул ветерок, разогнал тучи, и вновь засветило горячее солнце. Мы все приободрились. Одна лишь Таня не видела ничего вокруг. Она окаменела в своем горе, будто заживо умерла. Я не на шутку тревожился за нее. Мы все горевали о Семене, о нашем замечательном друге и боевом товарище. Но Таню смерть Семена убила. Она отказывалась от еды, почти не спала, похудела, взгляд ее потух. Без радости приняла она подарок деда - белку, но все-таки не расставалась с ней ни на минуту. Березкин сказал мне по секрету, что, будучи дежурным, он видел, как Таня украдкой ночью покидала землянку, усаживалась у могилы Семена и оставалась около нее почти до рассвета. Так можно было вконец извести себя. Я понял, что прежде всего надо расшевелить Таню, вдохнуть в нее жизнь какой-либо трудной и важной работой. А потому, как только позволят обстоятельства, отправить ее с Полюса недоступности, где все так живо напоминает о Семене. Кстати, нужно было подыскать посадочную площадку для самолета с Большой земли. Я обратился к карте, но подходящей по размерам поляны в нужном радиусе не обнаружил. - Неужели нам придется принимать самолет за сотню километров отсюда? - спросил я ребят. - Не может быть, чтобы в этом лесу не было хоть одной большой поляны. - Есть, Кондратий Филиппович, - спокойно заметил Сережа Ветров. - Где? - Правда, я не могу поручиться, что она подойдет... - нерешительно начал он. - Я видел ее только ночью. Не знаю, достаточных ли она размеров. - Где же она? - торопил я. - Покажи! Сережа долго водил кончиком карандаша по карте, затем вздохнул и положил карандаш: - Таня должна хорошо помнить ее. Я был там ночью, а она провела на ней весь день, пока мы перебирались сюда со старого места. - Зови Таню! Сережа выбежал из пещеры. Я внимательно проводил взглядом его маленькую фигурку. В последние дни я заметил между светлых бровей Сережи морщинку. Ее раньше не было. Эта морщинка придала Сережиному лицу новое, взрослое выражение. Меня удивляло спокойствие Сережи. Он, как мне казалось, легче всех нас, не говоря уже о Тане, перенес утрату Семена, хотя ему довелось больше, чем кому-либо другому, жить с Семеном один на один в лесу в тяжелых условиях с осени прошлого года. Но вчера я понял, что сильно ошибался. В полдень, улучив момент, когда дождь прекратился на короткое время, я пошел на край острова и на самом берегу болота увидел Сережу. Он лежал и плакал. Плакал горько, безутешно, как может плакать только сильно и несправедливо обиженный ребенок. Он рыдал, вздрагивая всем телом. А за обедом, час спустя, Сережа сидел, как всегда, спокойный и уравновешенный. Я подумал было, что кто-то из ребят обидел его, хотя, зная его характер, сомневался в этом. Под вечер я пригласил Сережу на прогулку и привел к тому месту, где он плакал. Мы сели на бережок, закурили, помолчали, а потом, глядя ему в глаза, я сказал: - Я видел тебя здесь перед обедом. Что с тобой случилось? Он нахмурился, покраснел и, пересилив себя, ответил дрогнувшим голосом: - Семен!.. - и, тяжело вздохнув, добавил: - Я не могу представить его мертвым... Только вы не говорите ребятам... Я обнял его за плечи, молча прижал к себе и сказал: - Будь солдатом, Сережа! Война... А за Семена мы отомстим так, что ворон костей вражеских не найдет... И вот Сергей привел Таню. - Вы меня звали? - тихо, даже робко спросила она. - Да. Садись... - бодро ответил я. - Ну, Серега, допрашивай! Таня вопросительно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на Сережу. - Да я вот говорил о поляне, - произнес он. - О какой поляне? - А помнишь, та, на которой ты сидела весь день и ждала меня? - Помню. - Велика она? - спросил я. - Ну, как сказать... - Таня немного задумалась.- По-моему, очень большая... Да, большая. - Больше той, на которой я должен был приземлиться? Таня махнула рукой: - Что вы! Конечно больше! На ней десять таких поместится. - Вот это номер! - поразился я. - А на карте такой поляны нет! Таня заявила, что она не ошибается. - Дорогу до нее найдете? Не заплутаетесь? - спросил я. Таня и Сережа заговорили в один голос и заверили меня, что выведут на поляну без всякого труда. - Отлично! - сказал я. - Завтра утром мы выступим и больше, пожалуй, сюда не вернемся. Пойдем на поляну, а оттуда на озеро, встретим там Фому Филимоновича. Сейчас займемся сборами. Когда у тебя сеанс, Сережа? - В двенадцать, - ответил он. - Так. Передашь, что утром мы оставляем Полюс недоступности и пусть нас слушают завтра в это же время. Сережа кивнул головой, а на лице Тани появилось выражение физической боли. Я понял ее, но продолжал в том же тоне: - Засветло надо уложиться и распределить весь груз по мешкам... Ты как себя чувствуешь, Таня? Как здоровье? - Что? - недоуменно спросила она. - Можно на тебя рассчитывать? Выдержишь? Не придется нам на руках тебя тащить? Таня смутилась. - Что вы... - проговорила она. - Тогда готовь и себе мешок, - сказал я. - Выносите все наружу. И закипела работа. Окончили укладку, когда начало темнеть. Приближалась ночь. - А теперь спать! - приказал я. - Дежурить буду сам. Все улеглись. Я не верил в то, что ребята уснули, но, когда заглядывал в землянку, там царила полнейшая тишина. Чуть свет я поднял всех на ноги. Позавтракали всухомятку. Потом взвалили на себя вещевые мешки. Каждый мешок весил чуть ли не два пуда. В них были гранаты, взрывчатка, самовоспламеняющаяся жидкость, ракеты, патроны, батареи к радиостанции, зап