ты захочешь, чтобы я стала примерной женой, которую первый же начнешь презирать. -- Завтра ты улетаешь в Москву, -- мягко напомнил он. -- Я не шучу! -- А я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду тебя презирать. -- Ты и сам не заметишь. Сначала тебе захочется, чтобы я сидела дома, потом... Он погладил ее по волосам, словно капризную девочку, и покачал головой. -- Нет, это твой верный полковник Волк будет мирно поджидать тебя дома. Ты будешь возвращаться из командировки, а я буду укладывать тебя, уставшую, в постельку и нежно убаюкивать. Маша оттолкнула его руку, и это действительно был жест капризной девчонки. -- Я знаю, чего ты добиваешься, -- заявила она. -- Ты хочешь, чтобы я оценила, какого неотразимого мужчину я могу потерять в твоем лице! Чтобы мне побольнее было! -- И вовсе ты меня не потеряешь. А вот я и правда боюсь тебя потерять! Она внимательно всматривалась в него: шутит он или говорит серьезно, а он взял ее заплаканное лицо в свои ладони. -- Если бы ты так нянчился с Оксаной, то был бы для нее самым родным человеком, -- всхлипнула Маша. -- И не жаловался бы другой женщине на отчужденность жены. -- Не нужно больше говорить о ней. Я ведь и так о ней все знаю. Она всегда старалась не усложнять мне жизнь. И вообще была очень терпелива. -- А я, значит, усложняю жизнь? Впервые полковник действительно погрустнел, поднял глаза и обвел взглядом далекие горы и высокие белоснежные облака. Потом медленно кивнул. -- В ней я был совершенно уверен, а в тебе нет. -- Вот и правильно, -- вдруг искренне обиделась Маша. -- Ты переменчива, как эти облака, и далека, как те горы, -- продолжал он, как будто не слыша ее. -- Тогда зачем я тебе? -- воскликнула она. Его губы почти касались ее губ. -- Я люблю тебя, -- сказал он. -- И буду ждать, пока и ты привыкнешь к мысли, что любишь меня. -- Почему ты решил, что я тебя люблю? -- резко спросила она, только теперь осознав, как далеко у них все зашло. Он прищурился на солнце. -- Но если ты меня не любишь и тебе не хочется думать о том, что мы могли бы жить вместе, жить нормальной, счастливой жизнью, то тогда ты, конечно, уедешь, а я не буду пытаться вернуть тебя. -- Наконец я тебя поняла, -- сказала Маша, вставая. -- Если женщина не в состоянии создать тебе то, что тебе кажется нормальной жизнью, то ты начинаешь ею тяготиться, а потом просто избавляешься, как от ненужного хлама. Зачем тратить время, полковник Волк? -- А что ты считаешь нормальной жизнью? -- вдруг вспылил он. -- Вряд ли стоит объяснять. Ты все равно бы не понял, -- вздохнула она. -- Как не понял того, что едва я смогла чего-то добиться в жизни, как явился ты и все разрушил. -- Пожалуйста, давай не будем ссориться, -- попросил он смиренно. -- Отвези меня домой, Волк. Мне еще нужно собраться. -- Если бы только знать, где твой дом, Маша, -- грустно сказал полковник. -- Если бы ты сама это знала! x x x На следующее утро он провожал ее до самолета. Самолет был военным, но на посадку прибыло много гражданских пассажиров, которых тщательно проверяли перед вылетом. Это были беженцы, некоторые с детьми, -- редкие счастливцы, которым удалось пробиться на прямой рейс, однако на их лицах не было заметно особой радости. Когда наконец объявили посадку и все торопливо бросились к самолету, полковник обнял Машу и шепнул ей на ухо: -- Если хочешь, скажи мне прощай... Все равно это будет неправдой. Она ничего не сказала, но, когда поднималась по трапу, быстро оглянулась -- в надежде еще раз увидеть его влюбленный взгляд и запомнить его навсегда. Однако полковник уже успел вскочить в машину, которая помчалась наискосок через летное поле. IX За рекой, в тени березок, тихо-мирно жили славяне Клавдия Ивановна и Михаил Палыч Ивановы, родители звукооператора Ромы. Их приземистый, обшитый вагонкой пятистенок с затейливыми ставнями и разукрашенным жестяным петушком на крыше медленно, но верно врастал в загадочную русскую почву. С понятным трепетом дожидались пенсионеры приезда сына, который обещал не только явиться сам, но и привести в гости ту самую Машу Семенову, которую они регулярно наблюдали на телеэкране. Удовлетворительно ясного впечатления о ней они еще не имели, поскольку телевизионная антенна на крыше была кривобока и не давала стабильного изображения. Однако пенсионеры от души надеялись, что избавившийся от паскудной столичной блажи сын везет девушку с конкретной целью. Михаил Палыч даже забыл думать о своей старой доброй "тулке", из двух стволов которой собирался встретить мужеложествовавшего "поганца", если тот посмеет сунуться на свою малую родину... Словом, ждали родители сына, а получили цинковый ящик с письменными соболезнованиями от всего центрального телевидения. Машу провели в комнатку, где прошли ранние годы ее звукооператора. Над стареньким диваном, еще сохранившим запах отроческих поллюций, висела свежеувеличенная фотография Ромы Иванова в форме сержанта-связиста советской армии на фоне знамени части. К рамке, в которую была вставлена фотография, был прикреплен черный траурный бант. На гвоздике у двери висели его футбольные бутсы, а на комоде стоял его первый самодельный радиоприемник, заботливо покрытый кружевной деревенской салфеткой, на которой лежали два бумажных цветка. -- Он приглашал меня, чтобы я отметила здесь свой день рождения, -- сказала Маша. -- У нас красота, говорил он. Русская Швейцария. -- Венеция, -- смущенно поправил ее Михаил Петрович. -- Точно, -- кивнула она. Маша со вздохом окинула взглядом этот маленький семейный мемориал и, поспешно достав платок, промокнула глаза. В ту же секунду заголосила и разразилась бурными рыданиями Клавдия Ивановна, и Маша была вынуждена ее обнять и забормотать какие-то утешительные слова. Бывший милиционер Михаил Палыч беспомощно развел руками. Его огромный живот вываливался из синих сношенных галифе. Он переминался с ноги на ногу, и по его лицу обильно текли слезы. Маша подвела женщину к диванчику, они вместе уселись на него и некоторое время рыдали. Наконец Клавдия Ивановна вытерла лицо передником, пробормотав: -- Вы уж простите нас, некультурных... -- Я вам так сочувствую, -- всхлипнула Маша. Только теперь, вдоль нарыдавшись, она почувствовала, как внутри нее наконец что-то расслабилось. Отпустило. К ней подошел Михаил Палыч и неловко протянул ей свою широкую ладонь. Он осторожно пожал ей руку, и она заметила у него на пальцах лиловые наколотые буквы "КЛАВА". Сама не понимая почему, Маша вдруг ощутила что-то вроде светлой зависти к их незамысловатой ясной жизни. И случившееся несчастье лишь оттенило ясность и простоту их жизни. -- Спасибо, что приехала, дочка, -- просто сказал пожилой мужчина. -- Рома у нас один был. Единственный сыночек. Он подсел к Маше с другого бока и принялся праздно похлопывать себя ладонями по коленям. -- Он был славным пареньком, -- проговорила Маша, складывая и раскладывая свой платок. -- Добрым и внимательным. -- Да, он был очень хорошим мальчиком, -- подхватила Клавдия Ивановна. -- И никогда никого не обижал. Она снова вскрикнула, и они оба бросились ее утешать. Вместе им и в самом деле было легче переносить несчастье. -- Единственный сынок, -- повторил Михаил Палыч, ожесточенно хлопнув себя по коленям. -- Клавдия Ивановна, понимаешь, моя потом все мертвых рожала! Только теперь Маша заметила, что бывший милиционер капитально проспиртован и пьяные слезы, словно сами собой, снова заструились по его тяжелым брылям. -- А вы, значит, в Москве живете? -- поинтересовалась Клавдия Ивановна. -- Живу, -- сказала Маша. -- Как приехали -- прямо к нам? -- Да. -- Милая вы моя! -- воскликнула женщина и, взяв Машу за руки, принялась жадно в нее вглядываться. -- Такая модная, видная! Было видно, что ей хочется спросить, кем эта городская красавица доводилась их сыну, но она не решалась. А у Маши не поворачивался язык, чтобы соврать. -- А правда, что вы были женой известного комментатора Невзорова Александра? -- вдруг спросила Клавдия Ивановна. Маша так опешила, что даже не нашлась, что ответить. -- Полно, мать, -- сказал Михаил Палыч. -- Не твоего ума это дело!.. Мы тебя, дочка, регулярно наблюдаем по телеку, -- словно извиняясь, сообщил он Маше. -- Очень складно ты выступаешь и политически остро. Маша молча кивнула. -- А правда, что эту Чечню хотели одной бомбой накрыть, -- спросил он, -- только, дескать, эти чечены пока что откупаются? -- У них, у чеченов, все куплено, -- со вздохом добавила Клавдия Ивановна. -- Говорят, и наш район уж купили. -- А хер им, а не район! -- вспылил пенсионер и, вскочив, сделал хрестоматийный жест. -- Ну-ну, отец, уймись! -- прикрикнула на него жена. -- Что ты понимаешь, мать, -- вздохнул тот. -- Президент у нас неадекватный -- вот беда! Маша снова ощутила в душе прежнюю боль. Она вспомнила, что больше не увидится с Волком. Она смотрела на пожилых супругов и понимала, что те, без сомнения, переживали бы любое ее горе как свое собственное. Но что значит ее боль по сравнению с их болью? Об этом даже смешно говорить. Если бы какая-нибудь подруга рассказала ей о своей печали после расставания с неким полковником, с которым переспала в командировке, бесчувственная Маша, наверное, подняла бы ее на смех. -- Так значит, вы собирались отметить в наших краях свой день рождения? -- спохватилась Клавдия Ивановна. -- Вместе с Ромой? -- Ты, дочка, у нас будь как дома, -- добавил Михаил Палыч, словно забывшись. -- У нас тут отдых -- благодать божья! Жаль только, Ромы нет, он бы тебе все показал... Дело молодое... -- Нет больше Ромы! -- снова заголосила Клавдия Ивановна, закрываясь передником. Маша бросила взгляд через открытую дверь в смежную комнату и увидела в уголке над широкой железной кроватью с никелированными набалдашниками несколько простых иконок, убранных чистым белым полотенцем, и крошечную лампадку. Клавдия Ивановна, словно почувствовав ее взгляд, перекрестилась и воскликнула: -- За что, Господи? За что? И в самом деле, за что?.. Если уж Господь Бог в бесконечной доброте своей и мог на кого-то прогневаться и решил отнять ребенка, то только не на этих двух бедных стариков, только не у них!.. Маша плакала вместе с ними и думала о том, что, если бы ее собственные родители от нее отказались, тогда бы Клавдия Ивановна и Михаил Палыч могли бы удочерить девочку Марию. И называлась бы она не Маша Семенова, а Маша Иванова. Невелика разница. Она вообразила себе, как папа ковыряется ключом в замке почтового ящика и вместе с "Юридическим вестником" и "Экономикой и жизнью" извлекает это странное письмо. Поднимаясь в лифте, он вертит в руках конверт без обратного адреса со штампом какой-то русской не то Швейцарии, не то Венеции, а потом, войдя в квартиру, читает письмо маме, которая вываливает на ладонь из баночки новый патентованный крем и толстым слоем размазывает по морщинистому лицу и шее. Он читает: "Глубокоуважаемые супруги Семеновы, Иосиф Яковлевич и Ольга Николаевна, сына нашего Рому Иванова разорвало пополам гранатой из подстволъного гранатомета в городе-герое Грозном Чеченской АССР, и Мария приехала навестить нас в нашем доме, который, кстати сказать, в настоящее время приватизирован и вместе с участком пятьдесят соток находится в нашем полном законном владении. Имеются у нас также акции нашего совхоза, в котором Клавдия Ивановна проработала до пенсии, а теперь будет получать оттуда дивиденды. В прошлом годе Михаил Палыч тоже вышел на заслуженный отдых как работник внутренних дел, а потому материально мы вполне обеспечены государством. К тому же, и хозяйство, с которого тоже кое-что имеем. Вот мы сидели себе вдвоем, говорили, плакали, когда приехала Мария и предложила нам себя удочерить. Чтобы утешить нас в нашем большом горе. Мы, конечно, согласились, потому что это очень нас утешит, и мы будем чувствовать себя не так одиноко, если мы удочерим Марию и будем ее любить как родную..." -- Это что за новости? -- удивится мама. -- По-моему, -- скажет папа, -- это крестьяне или что-нибудь в этом роде. Совершенно никакого слога. -- Но зато от чистого сердца, -- ответит мама. -- Кажется, они действительно будут любить ее как родную. Тебе не о чем беспокоиться. -- Я надеюсь, -- покачает головой папа. -- Если ты не возражаешь, я согласен. x x x Потом они втроем отправились на кладбище, которое располагалось на холме между двумя озерами в густой роще. У свежей могилы они еще поплакали и помянули дорогого им человека. Клавдия Ивановна разложила на платочке нехитрую закуску, а Михаил Палыч наполнил небольшие граненые стаканчики. -- Вы в Россию насовсем? -- вдруг перейдя на "вы", спросил Машу Михаил Палыч. -- Или скоро опять туда, к чеченам? -- Пожалуй, насовсем, -- ответила она. -- Да и начальство считает, что мне нужно отдохнуть... Потом они долго молчали, и Маша чувствовала, чего от нее ждут осиротевшие родители. Наконец она собралась с духом и начала сбивчиво объяснять: -- Вообще-то все случилось мгновенно... Рома даже ничего не почувствовал... Вспышка, удар -- и конец... Она подняла голову и устремила глаза к небу, откуда, как она надеялась, на них теперь взирал Рома, чье расчлененное тело покоилось у них под ногами. Сквозь слезы солнце дрожало и было готово вот-вот покатиться по небосклону в озеро. -- Скажи, дочка, -- проговорила Клавдия Ивановна, в отличие от мужа почему-то переходя на "ты", -- он... он там не голодал, хорошо питался? -- Очень хорошо, -- успокоила Маша. -- Ну ничего, -- проворчал Михаил Палыч, -- наши тоже всыпали чернозадым! Потом снова поплакали и помолчали. Маша порылась в сумочке и отдала им пластиковую кредитную карточку. Что они с ней будут делать? Кажется, они даже толком не поняли, что это такое. Наверное, бережно сохранят в память о сыне -- пришпилят рядом с его украшенной траурным бантом фотографией. Больше рассказывать было нечего. Маша засобиралась назад. Ее проводили до паромной переправы. -- Дай те Бог, дочка, счастья, что приехала, -- сказала Клавдия Ивановна, крепко обнимая Машу. -- Дай те Бог!.. -- В отпуск или так -- милости просим, -- бормотал Михаил Палыч. -- У нас места -- у-у! -- знаменитые!.. x x x ...Маша стояла на пароме, сонно ползущем через водоем, и ветер трепал ее волосы. Становилось свежо, и, прислонившись к железным перилам, она поплотнее запахнула куртку из черной дорогой кожи. Вдали на воде виднелись какие-то острова и над ними стаи птиц. Тут у Ромы Иванова прошло детство и отрочество... В этот момент к Маше приблизилась толстая женщина с худой девочкой. -- Вы прямо вылитая Маша Семенова из новостей! -- сказала толстая женщина. -- Какая такая Маша Семенова? -- пожала плечами Маша. -- Ну вы даете! -- изумилась худая девочка. -- Жена ж этого Невзорова! X Вот Маша снова оказалась в Москве-матушке, которая после долгой разлуки что-то не проявляла к ней особых родственных чувств. Мысль о возвращении в полупустую однокомнатную квартиру, которую Маша снимала с тех пор, как обрела моральную и материальную независимость от кого бы то ни было, не высекала в душе бурного энтузиазма. Для начала она решила продефилировать через центр -- в надежде адаптации. Как быстро все становилось чужим! Маша затрясла головой, словно разгоняя пелену забвения, но проступившие воспоминания, которые таились за каждым поворотом, были не из разряда приятных. Знакомые дома, бульвары и улицы помнили, как она бродила здесь, корчась от боли. Маша неловко пробиралась сквозь толпу на улице Горького. От прежней боли осталось одно воспоминание, зато в душу уже успела внедриться новая. От ощущения бездомности засосало под ложечкой. Она смотрела на ослепительное богатство в витринах модных магазинов, не испытывая ни малейшего желания войти и порадовать себя чем-нибудь эдаким, но на Пушкинской площади, сама не ведая зачем, купила у какой-то старухи бутылку шампанского, а у другой -- гроздь бананов. Вот уже не один год эти старухи, приторговывающие всякой всячиной, выстраивались здесь наподобие оцепления, словно живое кольцо в защиту новых экономических преобразований. Жуя банан и влача оттягивающий руку полиэтиленовый пакет с бутылкой, Маша в легкой прострации брела куда глаза глядят. Единственное, в чем она была непосредственно убеждена, так это в том, что есть у нее еще люди, на которых она может положиться и которые, в случае чего, поддержат и успокоят ее. Что есть у нее настоящая подруга. Несколько сосунков, лет по семнадцать, с рюкзачками на плечах, жадно засмотрелись на ее стройные ноги, и, проходя мимо, она услышала у себя за спиной: -- Знаешь, чья жена, придурок?.. -- спросил один другого. -- Какая жена, дятел! -- прервал друг с преувеличенной развязностью. -- Это он сам и есть! Только в юбке... Усмехнувшись, Маша вспомнила, что забыла надеть свою обычную маскировку -- темные очки и косынку. Однако на душе ненадолго полегчало. Можно было снова приступить к упорядочению воспоминаний. x x x Первое время после своего одесского знакомства среди бюстгальтеров и трусов новые подруги Маша и Рита общались весьма часто. Едва вернувшись в Москву, Маша позвонила новой знакомой, и они стали регулярно встречаться у Риты на квартире к взаимному своему удовольствию. Обычно Маша приходила в пятницу с утра, когда Эдик уже священнодействовал пред золотым тельцом у себя в офисе или еще где, а Рита, поздняя пташка, только-только просыпалась после того, как накануне допоздна трудилась на ниве телевидения. Иван Бурденко, деликатный муж Риты, брал собаку и отправлялся совершать моцион, и у женщин образовывалась пара спокойных часов, когда они могли с удовольствием заняться друг другом. Эти утренние свидания по пятницам стали для Маши истинным душевным отдохновением. Она могла на время забыть о своей постылой роли Эдиковой не то супружницы, не то наложницы. Само собой, даже если бы и случилась такая возможность, она бы никогда не взяла с собой в гости самого Эдика. Ей и без того было ясно, что тот яро не одобрил бы ее новой подруги, которая была абсолютной противоположностью всему тому, что он предпочитал видеть в женщинах. Рита была агрессивной, умной и преуспевающей. Она была деловой. Сам факт, что такая женщина счастлива в своем замужестве, смутил бы его и лишил покоя. В противном случае он мог бы просто записать ее в разряд феминисток, то есть она бы превратилась для него в пустое место. Между тем, со своей стороны, Рита понимала, что Маша еще не созрела для решительных действий. Маша была ленива, мечтательна и... беременна. Словом, момент не настал. -- Маша! -- восклицала Рита во время их интимных встреч, -- ты достаточно умна, чтобы понять -- я послана тебе самой судьбой. Я здесь, в этом мире, чтобы помочь тебе, когда ты наконец решишь стать самой собой. -- Я тебя так люблю, Рита! -- отвечала Маша. -- Я чувствую, что так и будет!.. Вот только дай мне немного прийти в себя... Прийти в себя, чтобы стать собой. В этой парадоксальной игре слов и содержалась суть проблемы. Нынешняя жизнь вцепилась в Машу мертвой хваткой, и даже Рита ничего не могла с этим поделать. И чем хуже Маше становилось, тем больший стыд сжигал Машу, когда она приходила к подруге и встречала в ее глазах один и тот же немой вопрос. Она стала бывать у нее все реже и реже, а в конце концов и вовсе перестала. Лишь иногда звонила. -- Мы стали общаться только по телефону, -- пеняла ей Рита. -- Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу. -- Сейчас столько дел дома, -- оправдывалась Маша. -- Только что привезли новую спальню, идет ремонт на кухне... Молчание на другом конце телефонного провода говорило о том, что Рита не верит ни одному ее слову, хотя слишком деликатна, чтобы уличать ее во лжи. Дело, конечно, было вовсе не в ремонте... Потом они перестали и созваниваться. Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, но Маша была даже рада, что Рита ее не видит, -- так более безболезненно совершалось ее начавшееся падение. Набирая килограмм за килограммом, она словно потеряла чувство времени. Лишь изредка бросала на себя взгляд в зеркало, ужасалась... и падение продолжалось. Несколько месяцев, предшествующих ее неудачным родам, и несколько месяцев после них Маша вообще не вспоминала о любимой подруге, а та, пару раз нарвавшись по телефону на Эдика и боясь показаться навязчивой, оставила попытки дозвониться. Признаки душевного отрезвления появились как раз накануне мрачного октября девяносто третьего года. Проснувшись утром от мерных и фантастически-зловещих отзвуков далеких орудийных залпов, Маша увидела, что Эдик в халате стоит у окна с прекрасным цейсовским биноклем и, бессознательно почесывая яйца, всматривается в горизонт. -- Вижу дым, -- сообщил он ломающимся, как у мальчишки-юнги, голосом. Прихватив с собой телефон, Маша отправилась в туалет и, устроив свой инфернально-раздавшийся зад на сиденье, принялась дозваниваться до Риты. Увы, на этот раз она не смогла поймать подругу, которая в эти дни ни минуты не сидела на месте. Эдик не стал долго любоваться дымом из преисподней и наслаждаться бетховенскими раскатами. Охота к перемене мест владела им уже несколько дней. Да и все необходимое было собрано. "Зачем нам этот геморрой?" -- сказал он, кивнув на пейзаж битвы, и они на полтора месяца улетели на Багамы. x x x Только спустя несколько недель после уже упомянутой истерики с битьем хрустальных стаканов и суицидальными настроениями и после того, как ей удалось сбросить первые десять килограммов, Маша решилась наведаться к подруге. Нарядившись в балахонообразное, бесформенное и дорогое черное платье, которое, по ее наивному замыслу, должно было скрыть полнотелость, но которое едва доходило до жирных коленок, похожих на два блюдца, Маша взяла такси и прикатила прямиком к Рите. Она надеялась, что хотя бы отчасти стала похожа на себя прежнюю и Рита не грохнется в обморок, когда ее увидит. И надо признаться, жестоко ошиблась. Открыв дверь и увидев на пороге то, что она увидела, Рита побледнела как смерть, и только железная воля помогла ей удержаться на ногах. -- Здравствуй, а вот и я! -- натужно улыбаясь, громко сказала Маша, мгновенно раскаявшись и прокляв ту минуту, когда ей пришло в голову навестить подругу. -- Пойду сварю кофе... -- пролепетала Рита, все еще не двигаясь с места. -- Боже мой, до чего ты себя довела! -- вырвалось у нее в следующую секунду. Однако потом бросилась обнимать Машу. -- Сейчас еще ничего, -- бодро ответила та, хотя была готова провалиться сквозь землю. -- Я уже сбросила десять килограммов! Видела бы ты меня две недели назад... -- Слава Богу, не видела, -- проворчала Рита, уже окончательно овладев собой. -- Мне и этого триллера достаточно! Маша сидела на диване, слегка расставив толстые ноги, и прямо смотрела ей в глаза. -- Да, я вела себя, как последнее ничтожество, -- как можно спокойнее начала исповедоваться она. -- И боялась себе в этом признаться. Иначе мне бы пришлось прилагать какие-то усилия, чтобы выкарабкиваться из этой ямы. Я просто боялась менять свою жизнь. Мне было страшно оттого, что нужно будет впервые что-то делать самой... Поэтому я ничего не делала... Хотя знала, что скоро разучусь делать что-нибудь, кроме как набивать живот... -- И кажется, добилась в этом больших успехов, -- беспощадно констатировала Рита. -- Я свинья, Рита, -- сказала Маша, опустив глаза. -- Я так виновата перед тобой. -- Нет, ты моя любимая подруга, -- услышала она в ответ. -- И больше ни слова о прошлом. Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своих планах. Маша неловко заерзала. -- Я правда этого хочу, -- улыбнулась Рита. -- Я хорошо все обдумала, -- неуверенно начала Маша. -- Тебе должно это понравиться... Рита ободряюще кивнула, но в ее взгляде сквозило недоверие. -- У меня есть идея серьезного документального фильма о настоящих и будущих войнах на территории бывшего Союза... Ты понимаешь, насколько это серьезно... Я хочу, чтобы ты убедила начальство, чтобы мне дали... Рита отвернулась, чтобы скрыть улыбку. -- Теперь послушай меня, -- сказала она. -- Тебе придется на время выбросить из головы все свои серьезные идеи... Единственное, на что ты употребишь сейчас все свои силы и энергию -- это на то, чтобы как можно быстрее превратиться в ту воздушную, трепетную и сексапильную женщину, которую я когда-то знала. -- Но я думала, что... -- начала Маша. -- Итак, -- деловито прервала ее подруга, -- расскажи мне, что ты для этого делаешь. -- Во-первых, я прохожу строгий курс у диетолога, пью специальные пилюли, принимаю процедуры... -- покорно начала Маша. -- Во-вторых, я каждый день хожу на теннисный корт... -- И сколько тебе уже удалось это выдержать? -- Почти месяц, -- гордо ответила Маша. -- Я сбросила десять килограммов. -- Ну это я уже слышала, -- кивнула Рита. -- Через месяц-другой сброшу еще пятнадцать! -- Меня убеждать не надо. Надо убеждать себя. -- Я готова на все! -- Верю, -- снова кивнула Рита. -- Если бы ты только знала!.. -- вздохнула Маша. -- Мне кажется, что я умерла, побывала в аду и вдруг опять воскресла. -- С чем я тебя и поздравляю. Расскажи-ка мне лучше, как ты питаешься в течение дня! У тебя есть специальный режим? -- Не то слово! У меня особый, индивидуальный режим! -- Ну-ну... -- На завтрак я себе обычно позволяю эдакую здоровую сочную ссору с Эдиком. Запиваю ее чашечкой крепкого кофе и перехожу к водным процедурам. -- Неплохо, -- одобрила Рита. -- А когда он уезжает в офис, наверное, бежишь на кухню? -- Ага, бегу... Только не на кухню, а на корт. -- Одобряю... А обед? -- Овощи, фрукты, минеральная вода. -- Неужели? -- И немножко риса. -- Это допускается. -- Потом начинаю жадно поглощать знания. -- Умница! Это самая вкусная и здоровая пища... -- На полдник -- йогурт. -- Ты просто бессовестная обжора! -- рассмеялась Рита. -- Это еще не все. На десерт пилюли и сеанс у диетолога, который до отвала кормит меня советами и внушениями. -- С ума сойти!.. Ну а ужин? Вот когда ты, наверное, отыгрываешься. Ты ведь готовишь ужин для Эдика? -- То же, что и на завтрак. Поэтому он предпочитает ужинать у себя в офисе или заезжает куда-нибудь в ресторан, а потом мы вместе смотрим новости. -- Ну а если перед сном ты все-таки проголодаешься? Тогда что? Опять пытаешься вывести из себя Эдика? -- Нет, это было бы уже чересчур. Хотя нет ничего проще... Я просто пью чай с сухариком или съедаю яблоко. -- Хватит, -- не выдержала Рита, -- не то я тебя начну жалеть! -- Что меня жалеть? -- пожала плечами Маша. -- Ведь у меня в запасе еще остается ночь! -- Господи, -- прошептала Рита, -- неужели ты просыпаешься от голода и идешь набивать желудок? Маша молчала. -- Случается такое, да? -- продолжала Рита. -- Я угадала? -- Почти... -- сквозь зубы процедила Маша. Она едва сдерживала смех. -- Я сама не просыпаюсь... Но, случается, меня будит Эдик, чтобы щедро накормить своей любовью! Подруги расхохотались, а потом, взяв друг друга за руки, долго смотрели друг другу в глаза. -- Вот так я и живу, -- вздохнула Маша. -- На меня еще не налезает ни одно мое старое платье. Я ношу одежду, которую носила во время беременности... -- Не нужно меня жалобить, -- сурово прервала Рита. -- Ты этого заслуживаешь... -- Однако она разглядывала лицо подруги с восхищением и любовью, искренне радуясь, что той удалось преодолеть себя. -- И пожалуйста, -- спохватилась она, -- не верь, если кто-нибудь начнет говорить тебе что-нибудь вроде того, что пусть ты толстая, но зато у тебя красивые глаза, симпатичное лицо. Убеждать, что хорошего человека должно быть много... Все это пошло и гадко! Это ложь! Ты выглядишь ужасно, и ты должна сделаться прежней очаровательной женщиной! И всегда быть такой. Не забывай об этом. -- Ни за какие коврижки! -- твердо пообещала Маша, а потом тихо спросила: -- Но ты... ты поможешь мне, Рита? Я хочу работать на телевидении. Конечно, я и не мечтаю, чтобы меня сразу пустили в эфир и дали делать свою программу... Я готова делать все что угодно, лишь бы оказаться на телевидении. Мне нужен шанс, чтобы проявить себя! Рита поднялась с дивана и молча прошлась по комнате. Лицо ее было очень серьезно. -- У меня действительно есть кое-какой авторитет на телевидении, -- медленно сказала она. -- Да и Иван с радостью возьмется тебе помочь, но... -- Она сделала многозначительную паузу. -- Но сейчас ни он, ни я не станем этого делать. Сейчас, когда ты выглядишь подобным образом, я не намерена выпускать тебя в свет. Маша поникла головой. Конечно, подруга совершенно права. Но до чего унизительно и больно было это слышать! К счастью, Рита была не из тех, кому доставляет удовольствие смаковать чужие недостатки и неудачи. Должные оргвыводы сделаны -- а это главное. Она подошла к своему рабочему столу и принялась листать пухлую записную книжку. Выудив искомый номер телефона, она сняла трубку. -- Артемушка? Здравствуй, здравствуй, милый!... У меня все замечательно, а как у тебя, радость моя? Помнишь наш разговор? Ты просил подыскать незаурядного сотрудника? У меня кое-кто на примете. Лучшего варианта тебе не найти... Да!.. Но есть одно "но". В настоящее время она не свободна... Не мог бы ты ее принять, ну скажем... -- тут Рита вопросительно взглянула на Машу поверх своих редакторских очков с половинно-усеченными линзами, -- через два месяца?.. Сейчас у нее неотложная работа в другом проекте, но она мечтает об участии в твоем сногсшибательном шоу. Она просто создана для работы в программе новостей... Ты подождешь немножко, да?.. Не за что, Артемушка. Тебе спасибо!.. Как ее зовут?.. Маша Семенова. Это имя стоит запомнить! Рита не особенно покривила душой перед Артемом Назаровым, главным редактором популярнейшей программы новостей. Следующие два месяца Маше и в самом деле предстояло в поте лица трудиться над другим проектом, а именно: ей нужно было похудеть аж на пятнадцать килограммов. -- Ну-с, -- молвила Рита, подводя итог всему сказанному, -- у тебя есть ровно два месяца, чтобы вылезти из этого дерьма. Потом я звоню Артему и договариваюсь с ним о встрече... А пока что вот тебе листок бумаги и подробно напиши о себе, обо всех своих достоинствах. Эти сведения должны быть у меня под рукой, чтобы при случае показать кому следует. -- Готово! -- выдохнула Маша, одним духом составив требуемый документ. -- А то, что я в школе окончила курсы машинописи, нужно было указать? -- спохватилась она. -- Если собираешься работать машинисткой, -- усмехнулась Рита. -- То есть как? -- Ладно, -- смилостивилась Рита. -- Про свои машинописные способности тебе лучше умолчать. -- А в чем будет заключаться моя работа? -- робко поинтересовалась Маша. -- Там увидишь. В общем, будешь делать, что скажут. И будешь делать хорошо. Пока не обучишься телевизионному ремеслу. -- А потом? -- Если не проговоришься, что умеешь печатать на машинке и тебя не засадят за нее на всю жизнь, то получишь то, о чем мечтаешь... -- А... о чем я мечтаю? -- осторожно поинтересовалась Маша, -- Ну, это у тебя на лице написано, -- подмигнула ей Рита. -- Что написано? -- Что ты мечтаешь быть ведущей. Работать в эфире. Маша задумчиво закусила нижнюю губу. -- Или не мечтаешь? -- спросила Рита. -- Наверное, мечтаю... Если честно, в настоящий момент Риту Макарову меньше всего заботило то, о чем мечтает Маша. Она хотела добиться одного -- чтобы та любой ценой вернула себе былое очарование. -- Будешь являться ко мне раз в неделю, чтобы я видела, как идут твои дела, -- потребовала она. -- Я поверила в тебя, Маша Семенова. Теперь ты стала частью моей души! Маша слегка покраснела, а Рита, подсев к ней, обняла подругу и нежно прошептала на ухо: -- Тебя ждет блестящее будущее... Но как бы ты высоко ни залетела, как бы изумительно ни выглядела, я хочу, чтобы ты навсегда запомнила, как ты чувствовала себя в своем теперешнем положении! Ты должна помнить, что выглядела так отвратительно, что я даже побоялась показывать тебя коллегам... И никогда впредь не занимайся самоуничтожением! На глазах у Маши появились слезы. -- Но почему ты со мной так нянчишься? -- прошептала она. Рита пристально посмотрела на нее, а потом звонко рассмеялась: -- Да потому что я безумно влюблена в телевидение! А телевидение задыхается без таких великолепных, милых и темпераментных женщин, как ты! -- И как ты! -- взволнованно воскликнула Маша. -- Само собой, радость моя, -- улыбнулась подруга. x x x Маша как штык являлась к ней каждую неделю. Все это время Рита была, как никогда, с головой погружена в работу, и часто у них не было минуты, чтобы переброситься друг с другом парой слов. Дома у Риты постоянно шумела-гудела компания коллег, с которыми та решала какие-то важные постановочные и финансовые проблемы. Маша становилась посередине комнаты и, сбросив кому-нибудь на руки свой голубой песцовый полушубок, эффектно приподнимала юбку повыше и, поводя бедрами, дожидалась реакции. И дожидалась, надо сказать, недолго. Иван Бурденко тут же делал большие глаза и, показывая большим пальцем вверх, восклицал: "Во-о!" Потом Маша видела, как светлело озабоченное лицо Риты и на лице подруги появлялась радостная улыбка, которая без всяких слов говорила о том, что дело идет на лад. Прочие же гости, наблюдая это бесплатное представление, изумленно раскрывали рты и оставались в таком положении, пока Маша не исчезала -- времени у нее было в обрез, нужно было лететь на очередное культурно-оздоровительное мероприятие. Наконец два долгих месяца миновали. Победа духа над плотью была полной и окончательной. Маша снова сидела на уютном диване дома у Риты. На этот раз у нее в руке была авторучка, а на обольстительнейших коленках, которые больше не имели ни малейшего сходства с блюдцами, лежал деловой блокнот. Она ожидала результата переговоров между Ритой Макаровой и Артемом Назаровым. -- Да, она здесь передо мной и рвется в бой, -- говорила Рита в телефонную трубку. -- Не за что, Артемушка. Целую. -- Завтра в полдень, -- сказала она Маше, положив трубку, -- он будет готов увидеть тебя во всем блеске, а ты постараешься ему понравиться. -- Не знаю, как тебя благодарить, Рита... -- вздохнула Маша. -- И слава Богу. Не хватало, чтобы ты еще начала кого-то благодарить, -- воскликнула подруга. -- Прошу тебя, оставайся неблагодарной девчонкой и великолепной женщиной! x x x Преднамеренно или нет, но Останкинский телецентр был задуман и возведен таким образом, что представлял собой нечто космически-обособленное, наподобие гигантского метеорита, совершающего в пространстве невидимых гравитационных полей безотносительное движение по траектории бесконечно малой кривизны. Маша проникла внутрь здания через один из главных подъездов, с помещением вроде отстойника, где вновь прибывшие с паспортами наготове дожидались получения групповых или индивидуальных пропусков, чтобы просочиться мимо пятнистых спецназовцев в вестибюль. -- Вам на второй этаж прямо по коридору, -- сказал один из них, вручая Маше разовый пропуск, и назвал номер студии. Изнутри телецентр представлял собой что-то среднее между вокзалом и бюрократическим учреждением. Та же безликость и обшарпанность, те же бесчисленные двери с табличками с именами и названиями служб и бесконечные коридоры с ярко освещенными коммерческими киосками на каждом углу. Единственным, но исключительным отличием был какой-то неуловимый фантастический флер, который лежал абсолютно на всем, преображая пространство и обычные предметы в их зазеркальную противоположность. Скоро Маша поняла, откуда лилась эта светоносная энергия. Ее источниками были изолированные аудитории, над дверьми в которые зажигались и гасли табло с надписью "Тихо: идет запись!". Сгустки этой энергии выплескивались, когда двери на мгновение приоткрывались, чтобы впустить входящего, и там, в глубине, в неясной полутьме что-то сияло и пульсировало... Впрочем, может быть, это Маше только казалось. Итак, она поднялась на второй этаж и прошла по длинному коридору, выстеленному мягким ковровым покрытием и отделанному чем-то лунно-серым, отчего уши словно слегка заложило, а в глазах стояла серебристая рябь, пока, наконец, не оказалась перед искомой дверью, за которой разместился отдел новостей. Она вошла и увидела еще одну дверь -- на этот раз раздвижную стеклянную со строгой надписью, извещающей, что посторонним вход воспрещен. Со всей решительностью, а на самом деле весьма застенчиво она преодолела и эту преграду. Несколько секунд она дезориентированно озиралась вокруг, а затем перед ней материализовался человек без возраста с сигаретой, которая плясала в его элегантно отставленной руке и с выцветшими волосами и глазами. Этот был тот самый наследный мелкопоместный дворянин тележурналистики. -- Артем Назаров, -- представился он, протягивая руку. -- А вы, смею предположить, та самая Маша Семенова. Что ж, пойдемте. Он был похож на большую лакированную марионетку. Он и двигался так же -- прерывисто и словно против собственного желания. Маша уже успела прийти в себя и осмотреться. Отдел новостей являл собой рукотворный хаос письменных столов, стеллажей и кресел, и Артем Назаров не без труда пробирался в лабиринтах, проложенных сквозь нагромождения офисной мебели. На каждом столе находились телефон и телевизионный монитор -- только изображение, никакого звука. На одной стене была укреплена громадная доска, к которой пришпиливались листки со всей текущей информацией -- сообщениями, дополнениями и изменениями. -- У нас тут все в движении, -- пояснил Артем. -- Если в последнюю минуту перед выдачей информации в эфир появляется что-нибудь любопытное, все расписание мгновенно меняется. Непосредственно у информационной доски располагался такой же громадный стол, вокруг которого и сосредоточивалась вся суета. За столом дежурило несколько операторов на телефонах и коммутаторе, с помощью которого они поддерживали связь с мобильными телевизионными группами, службой "Скорой помощи", пожарными и милицией. Информация мгновенно редактировалась и поступала на телефоны, а затем подавалась на микрофоны в студию -- так что телерепортеры имели возможность в любой момент включиться в эфир или оставить сообщение в записи. Артем двигался по сложной траектории сквозь весь этот хаос, останавливаясь время от времени, чтобы задать короткий вопрос то одному, то другому человеку, попадающемуся на его пути. Маша старалась не отставать, но один раз едва не споткнулась, когда он чересчур резко изменил направление движения. Наконец он остановился перед своим кабинетом и, толкнув дверь, пригласил ее зайти. -- Отдельные кабинеты у нас полагаются либо тем, кто наживает на телевидении миллионы, либо тем, кто наживает на нем язву, -- усмехнулся Артем. -- Я, увы, отношусь к категории последних. -- Еще бы, -- начала Маша со священным ужасом, -- ведь вам приходится следить за таким сложным процессом.. -- Вы имеете в виду, за тем, как