твах пролетариата с буржуазией. Сейчас Быстров поставит Андриевского на свое место. Но встает Андриевский. Высокий, громадный, он гораздо крупнее Быстрова, спиной прислоняется к косяку окна, скрещивает на груди руки, ни дать ни взять - Цицерон перед сенатом. - Нет, Степан Кузьмич, вы совершаете непростительную ошибку. Ваша партия совершает ошибку. Хорошо, вам удалась ваша революция, вы пытаетесь удержаться у власти. История рассудит, кто прав, кто виноват. Но при чем тут дети? Оставьте детей в покое. Вовлекать детей в политическую игру - преступление... Быстров молчит, как-то по-мужицки молчит, не будь у него военной выправки, он бы и покряхтел, и затылок почесал, но он не кряхтит и не чешется, только молчит, раздумчиво, выжидательно, и вдруг произносит всего одно слово: - Вовлекать! Но как он его произносит! Славушка смотрит на Быстрова во все глаза. - О какой игре речь? Это жизнь, а в жизнь мы вовлечены с рождения. И мальчики сами устроят свою жизнь, как получше... - Вы полагаете, Слава знает, что ему нужно? Славушка не вмешивается в разговор. Но ведь это о нем. О нем спор! Да он и не может ничего сказать. Он не субъект, а объект спора. Слушай, слушай! Спор обо мне... За меня. Предыдущие поколения вступили в спор с ним самим... - Политика - занятие взрослых, а до совершеннолетия человек выполняет лишь биологические функции, он еще слишком в себе. Nosce te ipsum! Познай себя! Как цветок оберегают от сорняков, так и вокруг подростков следует пропалывать окружающее их пространство. Телята гибнут в стаде, пока не окрепнут... Проклятый Цицерон! Все бурлит в мальчике, как пар в закрытом котле. Это ведь его назвал Цицерон теленком... - Неправда, - спокойно возражает Быстров. - Я не знаю, что у вас на душе. Вы ставите спектакли, выдаете книги, насаждаете культуру... Служите народу. А иногда мне кажется, вы все это презираете и ненавидите. Но разбираться в вас нам некогда, а польза от вас очевидна. А если не верите в то, что делаете, это ваше личное дело. Ваше личное отношение к революции меня мало заботит, не для вас делают ее большевики. - Это уже с ним случалось - Быстров запутался, рассуждения увели его от основной мысли, и вот он снова и снова возвращается к тому, что сказал, теряется, не находя доказательств, и сердится, когда их не находит. - Думаете, революция - это нечто вроде коммерческой операции: сразу извлекай выгоду? Революция редко когда приносит пользу поколению, которое ее совершило, революции совершаются для последующих поколений... - Он ухватился за мысль, которую хотел высказать. - Революцию совершают определенные классы и в интересах своего класса. Нашу революцию совершил русский пролетариат в союзе с русскими мужиками. Но на этот раз для всего народа. Наша революция действительно принесет людям свободу и счастье. В труде, в личных взаимоотношениях, во всей их деятельности. Не сразу, а принесет. Поэтому мы и вовлекаем в революцию тех, кому предстоит пользоваться ее плодами... - Горькими плодами познания... Отравленными плодами! Вы бросаете детей в политику, как в пасть Молоха. Вы ссылались на Евангелие. Вспомните: поднявший меч от меча и погибнет. История повторяется. - Неправда! - страстно возражает Быстров. - Такой революции еще не было. Пролетариат не превратит капиталистов в рабов и не возвеличит своих детей за счет детей других классов. Пролетариат жертвует собой ради общего счастья. - Конечно. Пролетариату терять нечего... - Но мир он приобретет не для себя, а для всего человечества. - История повторяется. Молодежь была уже вовлечена в массовое политическое движение и... погибла. - Этого не было. - Вы знаете историю? - Кое-что знаю. - Слышали о крестовых походах? - Это когда феодалы и рыцари шли завоевывать Иерусалим? - Гроб господен. - Читал. - А слышали о крестовом походе детей? Быстров промолчал, он никогда не слышал о крестовом походе детей, но Славушка читал об этом какую-то повесть... - Религиозные войны, эпидемии, обнищание обездолили бесчисленное множество детей... И всякие проходимцы возглавили их движение. Дети из Франции добрались до Марселя, там их посадили на корабли, часть погибла в море, а большая часть попала в руки работорговцев и была продана в Египет. Дети из Германии дошли до Бриндизи, повернули обратно, и почти все погибли в Альпах от истощения и болезней... - Он помедлил. - А вы говорите, история не повторяется. Славушка думал, что Быстров рассердится, ждал вспышки, но тот, наоборот, повеселел. - Глупости вы все говорите, - ответил он. - Во-первых, у них не было реальной цели, а во-вторых, к молодежи мы и близко не подпустим никаких проходимцев... Славушка удивился - не заметил Быстров или не захотел понять намек, но Славушке захотелось поддержать Быстрова, хотя он отлично понимал, что Быстров не нуждается ни в какой поддержке. Мальчик собрал книги в стопку, сдвинул на край подоконника. - Я пойду, - сказал он. Андриевский повернулся к нему. - Далеко? Лиловое облако под потолком растаяло, деревянная обшивка поблескивала в прозрачном оранжевом свете, золотистая полоса теплого света лилась через окно. - В крестовый поход, - вызывающе сказал Славушка и перебросил ногу через подоконник. - Против кого же? - спросил Андриевский с насмешливым участием. - Против врагов революции! - крикнул Славушка и прыгнул за окно. - Против врагов революции! Лежишь, лежишь, а сон бежит с глаз. Тело неподвижно, а душа мечется, душа не может свернуться клубочком и заснуть. Ночь давила. Жестокость жизни давила. Ему жалко себя. Жалко до слез. У мальчика выступили на глазах слезы. О чем он плакал? Кто знает! Он и сам не знал. Разочарование в людях... Может быть, это самое тяжкое, что обрушивает на нас жизнь. Разочарование в человеке. В самом любимом, самом дорогом. Ты - лучшее, что произвела природа. И ты - худшее, что только есть в природе. Предчувствие множества обид и горестей жизни, какое-то неясное предчувствие, ощущение неизбежности. А он хотел быть сильным. И справедливым. Справедливым. К самому себе. Ко всем людям. К жизни. Как много говорят, толкуют, кричат об Отечестве! Как бессовестно склоняют это слово... А разве не сказано: не употребляй имени господа бога твоего всуе. А его употребляют. Спорят: что есть Отечество? Жуют, жуют это слово, а ведь это не слово. Нет человека без отца, и нет человека без Отечества. Отечество, ты моя душа, а без души нет человека! Славушка лежал в тумане июльской ночи. Где-то за окном дрожала пронзительно нежная песня полевого кузнечика. Бежали часы секунда за секундой. Шуршали в высоте листья. Нет, он не спал, слезы высохли, он ждал зари, ждал, когда розовый отсвет опередит солнце и окрасит пушистые облака, он клялся не забывать и не изменять, быть верным одной цели, быть лучше себя, лучше самого себя, всегда быть лучше самого себя! 16 В отступление Красной Армии никто не верил... Проскользнули отдельные сообщения в газетах, доходили какие-то слухи, говорили, что Деникин наступает, причем имелся в виду не столько сам генерал Деникин, как вообще враждебные недобрые силы, которые катятся откуда-то с юга, с Дона, с Кубани, из далеких Сальских степей, создавалось впечатление, что белогвардейцы обходят большие города стороной, думалось, что и Успенское останется в стороне. В исполкоме работа шла своим чередом, власть где можно подбирала хлеб, хотя и без особого нажима, делили и переделяли землю, разбирались какие-то гражданские дела, и только начальство, увы, редело день ото дня, да и сам Быстров становился все мрачнее и мрачнее. Война ворвалась к Астаховым в образе Егорыча, младшего брата Прасковьи Егоровны. Был он неудачник, бедняк, бобыль, маленький, седенький, вертлявый старичок, все им пренебрегали, слыл он первым сплетником во всей округе и никогда не появлялся без новостей. Настроение у всех, как перед грозой, тревога терзает Павла Федоровича, как въедливая головная боль, а вот поди ж ты, раздался знакомый скрипучий голосок, и стало как будто легче. Трухлявая таратайка Егорыча не успела еще остановиться, а Егорыч что-то уже кому-то кричит, с кем-то здоровается, что-то кому-то сообщает и смеется заливистым детским смехом. Лошадь он не распрягает, из чего явствует, что прибыл Егорыч ненадолго, привязывает своего саврасого одра - "чтоб тебе ни дна ни покрышки!" - к одному из столбов галереи и вбегает в кухню. - Мир дому сему и кобелю моему! Такое приветствие он считает отменной шуткой. - Откуда вы, дядя? - спрашивает Павел Федорович. - Где бывал, никто не видал, а куда спешу, никому не скажу! - И Егорыч опять заливисто смеется. - У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак, а хозяйке за так, чайком угостит - даром отдам! Без чая он не уедет, для него чай лучшее угощение, дома у него ни заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не то что до Успенского, а хоть до Москвы. Павел Федорович вздыхает: - Надежда, ставь самовар... - С медком или сахарком? - осведомляется гость. - Лучше бы с медком, со свеженьким... Качали давно? Он садится, вскакивает, снова садится, юркий, как бес, и, как бес, лукавый и любопытный. - Троцкий себя царем объявил, - сообщает он. - Только препятствия есть... - Кем? - Царем! - Ну что вы мелете? - грубо вмешивается Славушка. - Троцкий народный комиссар... - А что из того? Разве из комиссаров в цари заказано переходить? - отвечает Егорыч. - Тут другая препятствия, на царствие надо в соборе присягать, а он масон. - Какой еще масон? - Это я для деликатности, а проще сказать - иудей, а иудею нельзя в церкву, а без церквы на царствие... - Вы лучше скажите, что про войну слышно? - Льгов взят, Фатеж взят, Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск заберут не сегодня-завтра... - И все вы врете, - перебивает Славушка. Егорыч нисколько не обижается. - Как разговаривает! Что значит молодая поколения! Надоть сестренку проведать... Возвращается он очень скоро. - Ничего, еще поживет, только дух от нее... Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай, сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по стаканам. Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее, третий совсем не торопясь. - Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился? - А чего готовиться? Придут, уйдут... - Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил? - А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут. - А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес бы унес! - Да что они - кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает, не нарушает хозяйства. - Так-то так, а я б схоронил! - Егорыч опять заливисто смеется, придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит лишь отдельные слова. - Снизки, борки... - Это о жемчужных снизках, что покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. - Под матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить... Амбре! - Старик взвизгивает. - Никто как бог, а сам не будь плох... Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен - советами шутов не следует пренебрегать. Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом. Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то старикашка, судя по разговору, - мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже веселее обычного. 17 Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы. Мальчик соскочил с дивана, - штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, - скользнул в окно и был таков! Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли. Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно. Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, - эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно. В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама. Павел Федорович осклабился: - Удирают? - Уезжают. - Через час здесь от них ни следа. - Нет, у них здесь еще дело. - Дело? - Жечь будут. - Чего? Бумаги? - Бумаги увезут, дома. - Какие дома? - Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться. - Брось, не может того быть... Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг... - Поди, поди послушай, - деловито сказал Павел Федорович. - В случае чего прибежишь. Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, - значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез. Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына: - Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся... Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала. Напились чаю - вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали. Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика. Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой. Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело. - Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками... На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку. - Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь? А почему бы и не поехать?.. Веселей, чем сидеть дома. - Поеду. Но тут "тук-тук, тук-тук...". Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу. - Тебе чего? - недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать. Григорий пошевелил губами: - Пест, пест... Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо. - Чего? - хмуро переспросил Павел Федорович. - Мне бы Вячеслав... Николаича! - с усмешкой произнес Григорий. - Кролики. - Чего кролики? - Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича... Славушка встрепенулся. - Пойдем, дядя Гриша. Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой. - Да погоди ты, Вячеслав... Славка! - Ну? - Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает. Славушка ворвался в помещение волкомпарта. Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин. Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев. - Товарищи! - сказал он. - Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание... В голубых глазах Быстрова отчаяние. - Мы ушли... - Он поправился: - Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь - по домам... - Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. - Расходитесь. По одному. - Задержитесь, - говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. - Слушай внимательно. - Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. - Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе - ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского. - А меня Пал Федорыч по деревням посылает, - пожаловался мальчик. - Зачем? - Яблоками торговать. - Отлично, - похвалил Быстров. - Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит... Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут... Смекнул? Беги! Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки... Что хорошего? А грустно... Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням. Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле. - Пришел? - незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. - Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча. Павел Федорович ждал Славушку, яблок в лавке гора, яблоко легкое, яровое, даром сгниет. - Яблоки набирай чохом, просом или рожью - мера за меру, на яйца - гарнец десяток. Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка барином на возу. Семичастная. Народу на улице нет. Но Федосей откидывает рядно и... поет. Тоненьким сдавленным фальцетом: Ой, полным-полна моя коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча! Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. "Стой, мил-лай!.. Гарнец - десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих..." Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики... Тпру! 18 Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости. Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: "Мобилизовали, вот и везем". Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит - где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне... Константин Быстров - его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, - тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: "Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли". Зернов сидит дома, надеется, что его забыли... Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина. И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота... Покажи, маленький, на что ты способен! Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер. Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает. - На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами... Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! - Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: - Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! Славушка повторяет, но у него не получается. Отвлекает их тарахтенье тарантаса. - Есть кто? Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом. Быстров соскочил со стола. - Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин! - Здравствуй, Степан Кузьмич... - Приезжий взглядом обвел комнату. - А где же остальные? - Нормально, по огородам, за околицей. - А это кто? Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу. - Руководитель местной молодежи. Шабунин слегка улыбается. - Не мал? - Мал, да дорог, - серьезно отвечает Быстров. - Цыпленок, - с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: - Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени... - А у нас как раз осень, - говорит Быстров. - Волкомпарт доверяет ему. - Ну если волкомпарт... - А к нам каким образом? - Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем. В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома. Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали. Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились. - Докладывайте обстановку. - Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости... Шабунин нетерпеливо перебил: - Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались? - Не проявившие себя оставлены по домам. - А проявившие? - Сформировали отрядик. - Что будете делать? - То здесь, то там. Советская власть не кончилась... Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет. - Уверены, что Советская власть не кончилась? - Уверен. - И я уверен. Славушка слушал завороженно. Вот какие они - коммунисты: ни тени сомнения! Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову: - Должен сказать, что положение весьма катастрофическое... - Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: - А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит. Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи. - Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним... - Встал. - Мне еще в Покровское. Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы. - Разрешите обратиться... К уездному комитету партии. - Обращайся. - Шабунин поморщился. - Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ. - Много коммунистов ушло в армию? - Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл - фронт. Требуется разумное равновесие. - Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? - Голос Быстрова сорвался. - Афанасий Петрович, я очень прошу! - Нет, нет, - сухо обрезал тот. - Мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет? Он молча протянул Быстрову руку, потом Славушке. Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще. - Селиванов! Парень встрепенулся, задергал вожжами. - Давай в Покровское. На речке кто-то бил вальком, полоскали белье. - Все нормально, - негромко сказал Шабунин и, сидя в тарантасе, озабоченно спросил: - А в своих людях, Степан Кузьмич, вы в них уверены? Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул, и тотчас издалека послышался такой же свист. - Отлично, действуйте, - сказал Шабунин. - И запомните: от имени уездного комитета я запрещаю вам даже думать о том, чтобы покинуть волость... - Он легонько хлопнул кучера по спине. - Поехали. - Кто это? - спросил Славушка. Тарантас затарахтел. - Самый умный коммунист во всем уезде, - похвастался Быстров. - Председатель уездного совнархоза. Свистнул еще раз, появился Григорий с лошадью, Быстров перехватил у него поводья, вскочил в седло, наклонился к мальчику. - Иди, не надо, чтобы тебя здесь видели. Теперь, когда война приблизилась вплотную, подчиняться следовало беспрекословно. - А ну, как кричат перепела? - окликнул Быстров мальчика, когда тот почти растворился во мраке. - Ну-ка! Славушка подумал, что это очень неконспиративно, но подчинился опять. - Пиить-пить-пить! - ответил он одним длинным и двумя короткими звуками: - Пиить-пить-пить! И задохнулся от предвкушения опасности. 19 Удивительный день, солнечный, прохладный, безлюдный. Небо голубое, лишь кое-где сквозистые перистые облачка. Легкий ветерок приносит дыхание отцветающих лип, а если вслушаться, то и жужжание какой-нибудь запоздалой пчелы, еще собирающей нектар для своего улья. Пахнет старым устоявшимся деревом и пылью, благородной пылью на полках книжных шкафов. В библиотеке тишина. Андриевский пишет. Славушка в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика книги. Он поглощен поисками пьесы. Какой-нибудь необыкновенной пьесы. Мольер, Херасков, Луначарский. А за спиной Андриевский. И все пишет. Что он пишет? Письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно называет он Петроград?.. А может быть, заговорщицкие письма? Любить Советскую власть ему не за что... Синее небо. Сладкие запахи. Зеленые тени. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из "Руднева" или "Базарова". Впрочем, Базарова не существует. "Отцы и дети". Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети. - Что это вы тут пишете? Негромко, спокойно и неожиданно. Славушка поднимает голову. Откуда он взялся? Быстров в дверях библиотеки. Похлопывает хлыстиком по запыленным сапогам. Все думают, что он уехал, а он не уехал. Появляется то тут, то там, даже вот в Народный дом завернул. Небрежный взгляд на Славушку. - А, и ты здесь... И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому: - Что пишете? Андриевский встал, стоит. - Письма. - Интересно... Быстров протягивает руку, и... Андриевский подает ему свою писанину. - Мечтаете вернуться в Петроград? - Родной город. "Годной гогод". Письма возвращаются царственным жестом - мол, все в порядке. - Не советую. - Я вас не понимаю. Быстров садится, и Андриевский тоже вынужден сесть. - Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить... - Я весь внимание. - Вы газеты читаете? - Иногда. - О положении на фронте осведомлены? - Приблизительно. "Пгибгизитегно". Грассирует точно гвардейский офицер. Но играть на сцене предпочитает обездоленных героев Островского: Митю Коршунова, Тихона Кабанова, Григория Незнамова, мы, мол, без вины виноватые. - Н-да, положение того... - Быстров задумчиво смотрит на Андриевского, а Славушка посматривает на Быстрова. - Может случиться, Деникин докатится и до нас... - Когда? - Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, ненадолго. На всякий случай я и хочу предупредить... Андриевский бросает на собеседника любопытный взгляд. - Меня? - Не вздумайте уехать ни в Петроград, ни вообще. Вы останетесь здесь, будете охранять этот дом. Беречь народное имущество. Со стороны деникинцев вам опасаться нечего, но в отношении Советской власти вести себя лояльно. Понятно? - "Пгостите"... Простите, я не вполне понимаю... - Андриевский, кажется, действительно не понимает Быстрова. - Если придет Деникин, вы хотите связать мне руки? - Вот именно. - Превратить в сторожа народного имущества? С каким сарказмом это сказано: "нагодного имущества"! - Вот именно. - Ну, знаете ли... Слишком многого вы хотите. - Я хочу сохранить этот дом. - А вы не думаете, что этот дом возвратят владельцам? - Не успеют! - Но я-то предпочту Петербург. - Тогда поплатятся все Пенечкины, откроем Народный дом в Кукуевке. - Но если это вне моих сил... Тут Быстров обращает внимание на Славушку. - Слышал наш разговор? Мы поручим охрану... Андриевский смотрит на Славушку уничтожающим взглядом. - Ему? - Не ему одному, молодежи... Все-таки Быстров излишне доверчив. Неужели Степан Кузьмич не замечает иронии Андриевского? Не столько к самому Быстрову, сколько ко всему тому, что символизирует собою Быстров. - Вы знаете, что отличает большевиков от всех политических партий? То, что они вмешивают политику во все области человеческой жизни, никого не хотят оставить вне политики. - Андриевский прислонился спиной к книжному шкафу, книги - это его тыл. - Взрослые ответственны за свои поступки, да и то не все. Но для чего вы позволяете играть в политику детям? - Чтобы политикой не могли заниматься некоторые взрослые! Он поворачивается к собеседнику спиной, теперь он обращается к Славушке, хотя слова его предназначены Андриевскому. - Слышал? Продолжайте посещать Нардом. Пользуйтесь библиотекой. Устраивайте спектакли. Виктор Владимирович даст тебе вторые ключи... - И не подумаю, - произносит за его спиной Андриевский. - Даст, а не то у него будет бледный вид, как у того Карапета, - продолжает Быстров. - Ты будешь здесь представителем молодежи, и если... - Секунду медлит, раздумывает, как назвать Андриевского - господином или товарищем. - Если товарищ Андриевский позволит себе какую-нибудь провокацию, ты осведомишь меня. Ну а если по вине товарища Андриевского с твоей головы упадет хоть один волос, меч революции обрушится не только на него, но и на всех Пенечкиных... - Нет, это уж слишком! - говорит за его спиной Андриевский. - Понял? - спрашивает Быстров мальчика. - Нет никаких оснований прерывать работу культурных учреждений, и пусть все, кого клонит то вправо, то влево, помнят - у нас хватит сил поставить их... Он не договаривает, но слушатели его понимают. - Проводи меня, - говорит Быстров и добавляет, специально для Андриевского: - Ключи! - Нет, - говорит Андриевский за его спиной. - Пошли, - повторяет Быстров. - Вечером еду в Тулу. Славушка понимает, что никуда он не едет... Спустились с крыльца, свернули в аллею, сирень давно отцвела, рыжие кисти пошли в семена. - Степан Кузьмич!.. - кричит позади Андриевский. Славушка останавливается. - Идем, идем, - говорит Быстров. - Слава! Сла-ва-а-а!.. Товарищ Ознобишин! - Иди, - говорит Быстров. - Да постойте же... Славушка слышит, как сзади их нагоняет Андриевский. Добежал, идет сзади, запыхался. - Степан Кузьмич... Быстров шагает как шагал. - Возьмите... - Возьми, - говорит Быстров. Андриевский сует ключи мальчику в карман. - Идем, - говорит Быстров. Андриевский отстал, Славушка не видит, но вид у того, должно быть, в самом деле бледный. - Ты с девчонками здесь еще не гуляешь? - спрашивает Быстров. - Нет. - А лягушками их пугаешь? - Нет. - Надо с тобой посоветоваться... Если бы Славушка сказал, что гуляет с девчонками, Степан Кузьмич все равно будет советоваться, но, если сказать, что терзаешь лягушек, вряд ли он удостоится доверия Быстрова. - Ума не приложу, что делать с Александрой Семеновной? Только тут приходит Славушке на ум, что за всеми делами по эвакуации Быстров забыл о собственной жене. - Отправьте, отправьте ее, Степан Кузьмич, - умоляет Славушка. Быстров хлыстиком почесал себе лоб. - Красные будут знать, что она жена председателя ревкома, а белые - дочь генерала Харламова. - А если белые узнают, что она ваша жена, а красные, что она дочь генерала? - Тогда скверно. - Так увозите! - Я и хотел... - Он хлыстиком принялся сбивать рыжие султаны сирени. - А она не хочет. - Почему? - А может быть, отправить и тебя? - неожиданно предлагает Быстров. - Мне ничто не грозит. - Вождь молодежи! - Смеетесь? - Мне, брат, не до смеха. - Сами учили: спектакли, танцы... - Вот и говорю: легко дотанцеваться. - Но вы сами сказали, что нужно остаться. - Нужно-то нужно, мальчик из богатого дома... - А говорите - отправить! - Ума не приложу... Пахнет медом, душистым липовым медом, звенит пчела, вьется вокруг головы. Славушка отмахивается, но пчела носится вокруг, как угорелая. Не надо махать руками. - Ну, прощай, - произносит Быстров. Славушка не успевает ответить, Быстров ныряет в заросли сирени, и его уже нет. Куда это он? Если в Семичастную, не миновать усадьбы Введенского. Андрей Модестович не слишком-то обожает Советскую власть. Как это Степан Кузьмич не боится? 20 Странное затишье. Точно все замерло - и в людях, и в природе. Близилась осень, а никто о ней будто и не думал, неопределенность порождала леность мысли, даже Федосей и Надежда двигались, как сонные мухи, даже Павел Федорович меньше хлопотал по хозяйству, все уединялся с Марьей Софроновной. Вера Васильевна по-прежнему заранее готовилась к занятиям, перечитывала учебники, доставала книги, делала выписки. Утром она выпросила у деверя лошадь съездить в Козловку, там учительствовали две сестры - Ольга Павловна и Варвара Павловна, фамилия одной Шеина, другой - Франк, Варвара Павловна замужем за бароном Франком, и все в округе зовут обеих сестер баронессами. Франк, выйдя в отставку, был он военным инженером, поселился в деревне, жена и свояченица, хоть и происходили из дворянской семьи, в молодости встречались с Фигнер и Засулич, сами едва не стали народоволками и служение народу считали первейшей обязанностью всякого образованного человека. Поэтому имение приобретено было ради идеи: сестры решили выстроить школу и посвятить себя просвещению крестьян. Постройка школы совпала по времени с русско-японской войной, брат Ольги и Варвары, морской офицер, командовал крейсером "Светлана", потопленным японцами в Цусимском бою, он тоже был настолько предан идее долга, что так, стоя на капитанском мостике, и пошел ко дну вместе со своим крейсером. Сестры назвали школу в честь брата "Светланой". Козловка выделялась среди окрестных селений, почти все ее жители были грамотны, книги и мыло водились в каждой избе, а возле многих изб росли вишни и яблони. Вера Васильевна познакомилась с Ольгой Павловной на учительской конференции, пожаловалась на отсутствие иностранной литературы и получила приглашение приехать в Козловку за книгами. Хоть и неохотно, но лошадь Павел Федорович дал, и Вера Васильевна с сыном с утра покатили в гости. Сестры мало схожи, хоть и погодки, им лет под шестьдесят, Ольга Павловна грузна и медлительна, Варвара Павловна подвижна и худощава, под стать мужу, худенькому полуслепому старичку с короткой бородкой. Гостей встретили радушно, напоили чаем, угостили яблоками и повели в школу, в которой хранилась библиотека. В простых некрашеных шкафах Байрон, Диккенс, Гете, Шиллер, Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Пушкин, Толстой, Тургенев, Бальзак, Гюго, Дидро, Руссо... У Славушки разбежались глаза. Ольга Павловна раскрыла шкафы. - Выбирайте. - Берите, берите все, что надо, - предлагал Франк, тыча вверх сучковатой палкой. Вера Васильевна смущенно развела руками. - Не могу. Полные собрания. Страшно разрознить... - Мы не знаем, что будет завтра, говорят, деникинцы жгут школы, убивают учителей, - уговаривала Ольга Павловна гостью. - Не стесняйтесь... Вера Васильевна поколебалась, взяла два томика Мопассана, томик Беранже, тем более что в Успенском, в библиотеке Нардома, есть Беранже в переводах Курочкина, томик Гейне, томик Гауптмана... Старик осторожно притрагивался к корешкам книг. - Набирайте, набирайте... Набралась тяжелая связка. - Я верну весной, по окончании учебного года. - И отлично, - одобрила Ольга Павловна. - Захватите с собой еще яблок. - У нас есть яблоки... - Не такие, как наши, - возразила Ольга Павловна. - У нас сорта, выведенные Алексеем Павловичем... Вернулись домой и узнали, что началось отступление. Пока они были в гостях, через Успенское прошла большая воинская часть, усталые люди, безразличные ко всему на свете. Больше не показывался никто, и Славушка лег спать разочарованный. Около полуночи загромыхали в сенях. Загремела щеколда. "Света!" Павел Федорович дрожащей рукой запалил лампу. "Света!" Человек двадцать ввалилось, вид у всех обшарпанный. Потребовали золота. "А ну, хозяин, все золотишко на стол..." Павел Федорович не стал отрицать, что золото было. "Было, да вчера об ту же пору нагрянул особый отдел, все обшарили, забрали золото, даже серебро, даже ложечки чайной не оставили". - "Эти могут, мать их, прости господи..." Ночные гости не стали перетряхивать сундуки, удовлетворились двумя караваями хлеба. "Бывайте здоровеньки..." Часа через два, в сизый предутренний сумрак, вломилось еще с десяток солдат. Усталые, озверелые. "А ну, помещица, отдавай добро..." Конопатенький солдат приставил к виску Веры Васильевны пистолет. Вера Васильевна осталась безучастной, солдат опустил руку. "Раскрой чемодан!" Звякнула металлическая коробочка из-под каких-то патентованных пилюль. Солдат кинулся, в коробочке пуговицы, торопливо сунул коробку в карман. Славушка вдруг понял, что это действительно отступление, в арьергарде всегда мечется всякий сброд. Утром в село вошла еще какая-то отставшая часть, солдаты разбрелись по избам, там, где их кормили, все обходилось тихо, а где отказывали, ловили курей, сами рубили им головы, сами ощипывали и варили в хозяйских чугунках. Утром кто-то принес слух, что отступающие части расстреляли в Козловке барона Франка. Спустя день слух подтвердился. Вера Васильевна собралась было к баронессам: "Им, вероятно, надо как-то помочь". Но на этот раз Павел Федорович категорически отказал в лошади: "Вы что, в уме? Идут военные действия, пропадете ни за понюх табаку". А еще через день пришел кто-то из Козловки и сказал, что "седни мы похоронили барона". 21 Несколько дней тишины, и вдруг они появились. Небольшой конный отряд. Спешились у церкви, квартир не искали, пошли по избам - пожрать да прихватить