ал Васька. - Пуста! - Так, значит, ты? - повторил Слава. - Что же нам с тобой делать? Тут Васька изловчился и впился зубами в руку Саплину. - Ах, ты... Саплин хотел ему снова влепить. - Не надо, - остановил Слава. Бить Ваську не хотел, но и не хотелось отпускать его без возмездия. - Вот что, Костя, - распорядился Слава. - Нарви крапивы побольше, а я его подержу... Саплин крапивы не пожалел. - Спускай штаны, набивай крапивой... Слава цепко держал Ваську за плечи. - Убью! - завывал Васька. Девчонки сидели в воде и хихикали, пока Саплин запихивал крапиву. - Теперь поддерни да затяни потуже ремень. Васька уже почувствовал сладость казни, тело зажглось... - Сво... Саплин усмехнулся: - Молчи лучше. - А теперь беги и запомни... Слава выпустил Ваську из рук. Он был уверен, что Васька без промедления исчезнет. Но ошибся. Отбежав на безопасное расстояние, Васька повернулся и, уставившись на Славу, завизжал еще пронзительнее, чем недавно кричали девки: - Байстрюк! Комсомол! Я т-тебе... Я т-тебе самому ворота вычерню! Я т-тебе эту крапиву всю жизнь не прощу! Попадешься когда-нибудь... На берегу под елью валялись прошлогодние шишки, Саплин наклонился, поднял шишку, запустил в Ваську, и тот наконец исчез. 15 Лето выдалось тяжкое, жару можно было бы перенести, если бы на полях росло хоть что-то путное - рожь перемежалась с лебедой так часто, что при взгляде на поле во рту ощущался вкус вязкого, будто смешанного с песком, черного хлеба. Сыт не будешь и от голода не помрешь, не сравнить с Поволжьем, как не сравнить Орел с той Тамбовщиной, где кулаки подняли восстание против Советской власти, в Орловской губернии кулаки такой силы не набрали. Пошумели кое-где в Малоархангельском уезде, но не так, как под Тамбовом, в Куракине, эсеры призывали мужиков поднять бунт, а в Колпне мужики требовали Советов без коммунистов, но стоило явиться чекистам - и горлодеры сразу на попятный. В Успенской волости кулаки действовали втихаря, сказывалось присутствие Быстрова, он потачки кулакам не давал, вот они и боялись пойти в открытую против Советской власти. Перед успенскими коммунистами очередная задача - подготовиться к тяжелой зиме. Для этого надо поставить под жесткий контроль все мельницы и крупорушки и прежде всего мельницы Астахова в Успенском и Выжлецова в Козловке. Быстров опять явился к Павлу Федоровичу с целой комиссией. - Гражданин Астахов, вы намерены продолжать свой саботаж? - Ни в коем случае... К тому времени и до Успенского дошла брошюра Ленина о продналоге, наступали новые времена, и частные хозяева воспрянули духом, еще два-три года и крепкие мужички восстановят свои хозяйства, вот Павел Федорович и предполагал, что двигатель на мельнице не сегодня-завтра затарахтит в пользу дома Астаховых. - Мельницу пустим? - А почему не пустить? - Нефтью мы вас обеспечим. - А что молоть? - Все. - И лебеду? - Разумеется, и лебеду. - Нет, на лебеду не согласен, не для того ставлена мельница, чтобы пакостить ее лебедой. - А что же вы собираетесь молоть? - Придет время, пшенички намелем. - Тогда мы сами пустим. - Коли есть среди вас механики, пускайте. Механиков не было, и взять их было неоткуда. Потопталась комиссия перед Астаховым и удалилась несолоно хлебавши. А с Выжлецовым получилось еще хуже. Быстров и в Козловке появился с комиссией. Прошли прямо к мельнице, вызвали Выжлецова. Тот появился незамедлительно. Тихонький, вежливый, нисколько не испуганный, чуть подергивая верхней губой, отчего его рыжие усики шевелились, как у таракашки, пронзительно сверля Степана Кузьмича голубыми внимательными глазками. - Чем могу служить? - Гражданин Выжлецов, откройте мельницу. - Не могу. - То есть как это не могу? - А очень просто, мне сейчас открывать мельницу не с руки. - А я вам приказываю. - А я не выполняю. - То есть как это? - А так. - Тогда объявляю вам решение комиссии: вашу мельницу, как незаконно нажитую, мы обобществляем, можете работать мельником, но мы назначим учетчика, и вы будете отчитываться за работу. - Не приму я никакого учетчика. Своей наглостью Выжлецов поставил Быстрова в тупик. - Позвольте разъяснить вам, Степан Кузьмич, что поступаете вы вопреки закону, - вежливо сказал Выжлецов. - Не знаю, читали вы или нет разъяснения гражданина Ульянова, а мы читали. Теперь налог, теперь нельзя действовать супротив крестьянства, теперь не позволят конфисковать ни мельницу, ни граммофон. В другое время Быстров зашелся бы в крике, а то и достал револьвер, стрельнул бы в воздух, но теперь действовала брошюра товарища Ленина. Выжлецов был спокоен, а Быстров накалялся, и Выжлецов явно ощущал свое превосходство. - Так вы, значит, против Советской власти? - еле сдерживаясь, холодно спросил Быстров. Выжлецов улыбнулся. - Ни в коем разе, мы только против обобществления. - Откроешь? - шипящим голосом спросил Быстров. - Если вы меня ударите, вас будут судить, - предупредил Выжлецов. - А ключей все равно не дам. Быстров повернулся к Коломянкину, председателю Козловского сельсовета, который тоже был в составе комиссии. - Савелий Яковлевич, неси сюда замок, получше и покрепче! Замок был принесен. Быстров запер мельницу на второй, на свой замок, да еще в придачу опечатал оба замка, сделал картонные бирки, продел бечевки, заклеил бумажками, припечатал бумажки печатью. - Теперь намертво, - сказал он Выжлецову. - Гербовая печать. За срыв государственной печати предание суду революционного трибунала. - Как угодно, - согласился Выжлецов. - Однако поимейте в виду, Степан Кузьмич, что на ваш трибунал у нас найдется управа покрепче. Опять же год назад Быстров показал бы Выжлецову, где раки зимуют, арестовал бы, посадил под замок, а сейчас не решился, дули другие ветры, партия требовала более справедливого отношения к крестьянам. Летом 1921 года брошюра Ленина "О продовольственном налоге" была распространена по всей стране, и не только определяла практическую деятельность партийных организаций, но и позволяла им заглядывать в будущее. Волисполкомы и сельсоветы готовились к взиманию налога, разница между продразверсткой и продналогом ощущалась еще недостаточно. Но если при изъятии продразверстки комсомольцы оказывали продотрядам помощь: раскапывали ямы, взвешивали найденное зерно, то при взимании налога такой помощи не требовалось, строгое соблюдение закона исключало всякую самодеятельность. Однако комсомольцы - вчерашние, а то и сегодняшние школьники - были в деревне наиболее грамотными людьми, и в чем, в чем, а в учете урожая и исчислении налога их помощь была незаменима. "Учет и контроль - вот главное, что требуется для налаживания, для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества..." А они уже чувствовали себя живущими в коммунистическом обществе и поэтому в деле учета, - больше в деле учета, чем в деле контроля, - могли и оказывали посильную помощь своим старшим товарищам - коммунистам. В каждой ячейке Слава находил наиболее грамотных ребят, которые фактически превращались в учетчиков и счетоводов, а попутно становились агитаторами, объясняя своим отцам и дядьям, что уплата налога улучшит хозяйственное положение самих крестьян и обеспечит снабжение деревни промышленными товарами. Второй заботой комсомольских работников были школы. Хотя непосредственно школами руководил отдел народного образования, они тоже находились в сфере внимания комсомольских ячеек. Комсомольцы вслух читали ученикам газеты, только что изданные книги, проводили беседы и собрания и, учась, сами учили других. А жизнь тем временем шла своим чередом. Как-то незаметно и скучно приняли в партию Евгения Денисовича Зернова. Не принять было нельзя, он заведовал волнаробразом, надо было распространять партийное влияние на учителей, но и торжествовать особенно не приходилось. Шел уже не двадцатый, а двадцать первый год, война кончилась, человеку, вступившему в партию всего годом позже, не грозили ни мобилизация на фронт, ни борьба за хлеб в продотряде, митинговать можно было спокойнее, не рискуя получить пулю в спину. Стояла засуха, в жаркий июльский день коммунисты собрались поговорить о заготовке кормов. Быстров в который раз твердил о том, что овес надо поискать у кулаков, а Данилочкин наставлял всех не оставлять невыкошенными ни одну ложбину и ни один овраг. В конце собрания зачитали заявление Зернова, позвали дожидавшегося за дверью Евгения Денисовича. - Что еще можете добавить, товарищ Зернов? Он принялся повторять передовицу, напечатанную в "Орловской правде". Евгений Денисович принарядился по случаю вступления, на нем розовая шелковая рубашка и черный гарусный шнурочек вместо галстука, позволил себе такую вольность, и собравшиеся старались ее не замечать. - Как школы-то у вас? - спросил Данилочкин. - Обеспечите дровами? Евгений Денисович развел руками, снабжение школ дровами зависело от того, с какой строгостью будет разговаривать с председателями сельсоветов Данилочкин. Из десяти присутствующих шестеро голосовали "за", четверо воздержались. Событие это облегчало Зернову продвижение по службе, а те, кто его принимал, считали полезным вовлекать учителей в партию. Потом навалилась история с женитьбой Саплина. Свадьбу он сыграл мировую, но Славу не позвал, лишь недели две спустя дошли до Славы слухи о свадьбе. Саплин все реже и реже появлялся в волкомоле. - Дела, хлопочу, чтоб не обижали батраков, - отговаривался он. - В Журавце, в Туровце, в Каменке... А потом выяснилось, что он нигде не бывал, занят был своими делами. Мать оставил в Критове, а сам пошел во двор, в соседнюю волость, к самому что ни на есть стопроцентному кулаку Воскобойникову и, главное, венчался в церкви. Девка у Воскобойникова кровь с молоком, заглядишься, а тут еще отцово богатство... Нашел Саплин свое счастье. Недели через три после свадьбы встретились Ознобишин и Саплин в Барановке. Ознобишин приехал поговорить с ребятами по поводу предстоящего призыва в армию, а Саплин торговал там лошадь. Столкнулись нечаянно, в сельсовете, Ознобишин проверял списки призывников, а Саплин хотел расплатиться с владельцем коня при свидетелях. - Что ж ты? - А что я? - Мог бы невесту и в Критово привезти, мы бы ее перевоспитали. - А капитал псу под хвост? - Какие мы на тебя надежды возлагали! - Рассчитался я с комсомолом, мне тоже пожить хочется. - Он вдруг порозовел, застеснялся. - Приезжай в гости... А, Вячеслав Миколаич? Первачом угощу. Мы и тебе невесту найдем... Саплина вызвали на заседание волкомола. Он не явился. Исключили его заочно - "за измену комсомолу, за соблюдение религиозных обрядов, за связь с классовым врагом". А года через три Саплин похоронил тестя и сам стал кулаком, сам нанимал батраков, пил первач, с женой жил душа в душу, а еще через несколько лет его раскулачили, и по этапу он отбыл в Сибирь. 16 Дождь лил как из ведра, дороги тонули в грязи, но никакая непогода не могла задержать успенских коммунистов. "Всем членам и кандидатам РКП(б) Успенской волостной организации прибыть 19 октября 1921 г. в 2 часа дня в гор. Малоархангельск для прохождения чистки..." Все шестнадцать членов да еще двое кандидатов собрались рано утром в волисполкоме... Заболел было Быстров, завсобесом, Константин Филиппович, однофамилец Степана Кузьмича, но и за ним послали нарочного - ни дождь, ни болезнь не должны были воспрепятствовать выполнению партийного долга. Степан Кузьмич ехал вместе со всеми. Грешно было гнать Маруську по такой грязи, дорога размыта ливнем, поэтому на каждой подводе, кроме возчика, всего лишь по двое ездоков. Но к себе Степан Кузьмич Ознобишина не позвал - не то что недоволен Славой, но тот уже не воспринимает каждое замечание Быстрова как непреложную истину. - Что-то мало в тебе классовой ярости, - упрекнул недавно Быстров Славу, когда тот в ответ на требование Быстрова поэнергичнее теребить мужиков со сдачей хлеба сказал, что прошло время пугать мужиков окриками и обысками. Быстров взял к себе Еремеева, Славу же посадил в свою телегу Данилочкин. - Прячься под брезент, парень, - рассудительно сказал он. Предусмотрительный Данилочкин захватил огромное полотнище брезента и устроил над телегой навес, какие делают на своих повозках цыгане. В пути Быстров с Еремеевым то и дело поторапливали отстающих, и всю дорогу Данилочкин брюзжал: - Скачут сломя голову как на войну, тише едешь - дальше будешь. Быстров и Еремеев всю дорогу сидели на грядках телеги, показывая, что дождь им не страшен, и так промокли, что вместо укома пришлось искать пристанище, чтобы обсушиться. Успенские коммунисты не знали за собой серьезных грехов, почти все вступили в партию в трудные дни, но когда тебя призывают к ответу, каждому в пору заглянуть в глаза своей совести. Да и чем черт не шутит, смотришь на себя сквозь розовые очки, а окружающие видят тебя таким, какой ты на самом деле. Ввалился Данилочкин в канцелярию. У стола худой небритый мужчина. Слава не помнил его фамилию, но в лицо знал - заведующий учетом. - Откуда? - Из Успенского. - Где только вы пропадаете? Вас ко скольким призывали? К двум? - Дождь... - Не любовное свидание, дождь дождем, а дело делом, Семин заждался вас. - А при чем тут Семин? - удивился Данилочкин. - Проходит чистку вместе с вашей организацией, у нас он всего два месяца. Семина только назвали, а он уже тут как тут, в новой кожаной куртке. Окинул испытующим взглядом Данилочкина и Славу. - Василию Семеновичу! - Василию Тихоновичу! Со Славой поздоровался свысока: - Здравствуй, Ознобишин. Чем-то он изменился, все такой же сдержанный, молчаливый, внимательный, но и какой-то отчужденный. - А где же остальные? - с легким раздражением спросил заведующий учетом. - Сейчас будут, только грязь счистят. - Чистить их будут здесь, - мрачно пошутил заведующий учетом. - Вы еще не знаете Неклюдова! Неклюдов - председатель комиссии по чистке, в губкоме заведует отделом пропаганды и агитации, из губкома же заведующая женотделом Петрова и от укома Шабунин. Заведующий учетом пошел доложить о приезде коммунистов из Успенского. - И я с вами, - сказал Семин, проходя вместе с ним в кабинет. - Хм, каков! - хмыкнул Данилочкин. - Без году неделю здесь, а уже свой... Выглянул из двери Шабунин, поманил Данилочкина. - Заходи, заходи, не теряй времени. Данилочкин растерялся, не думал, что начнут с него, обдернул китель, решительно шагнул в кабинет. Заведующий учетом вернулся в приемную, а минуту спустя показался и Семин. Тем временем пришли остальные. Быстров поинтересовался: - А где Данилочкин? - Там. Быстров даже растерялся! - Думал, начнут с меня. Он считал себя более других ответственным за деятельность волостной организации, да так оно и было на самом деле. - А кто там, в комиссии? - поинтересовался Давыдов, председатель Протасовского сельсовета. Ответил Семин: - Из губкома Неклюдов и Петрова и Шабунин от нас. - А он - не очень? Давыдов недоговорил, но все поняли - не очень ли строг Неклюдов. - Только держись! - ответил Быстров вместо Семина. - Обязательно спросит, читаешь ли газеты... - Он в упор посмотрел на Давыдова. - А ты их не читаешь. Вот он и попросит тебя... - Партия не читальня, - возразил Еремеев. - Солдата не спрашивают, умеет ли он читать, а умеет ли он стрелять. - Однако в партии невеждам тоже не место, - неожиданно вмешался Зернов. - Куда стрелять, тоже надо понимать. - Вот так и шпарь перед Неклюдовым, - одобрил Степан Кузьмич. - Такой же книжник, как и ты. Он даже книжку написал - "Пособие для руководителей политкружков". Тут появился Данилочкин, на лбу поблескивают капли пота. - Потеешь? - посочувствовал Еремеев. - Здорово пропесочили? Данилочкин только рукой махнул. - Газеты надо читать, - насмешливо повторил Быстров. - А ты небось ни в зуб. - Какие там газеты, все больше о самогоне. - Как борешься с самогонщиками? - Сколько сам потребляю... Позвали Зернова. Не в пример Данилочкину, его держали недолго. - Все в порядке, - ответил он на молчаливый вопрос ожидающих. - Ни о газетах, ни о самогонке. Спросили, как работают школы, о моих отношениях с учителями. Приглашают Ознобишина. Никогда не знаешь, когда придет твой черед! Слава пригладил рукой волосы, улыбнулся, вошел в кабинет. За письменным столом Шабунина Неклюдов, строгий, бледный, с прилизанными волосами, в пиджачке, при галстуке, а Шабунин и Петрова, повязанная старушечьей коричневой косынкой, устроились у окна. - Секретарь волкома в Успенском, - представил Шабунин вошедшего. - Вступил в комсомол еще до прихода белых. Неклюдов внимательно рассматривал Ознобишина. - Сколько вам лет? - Шестнадцать. - А кто ваши родители? Этот вопрос задавали Славе еще год назад... Те же слова, но какая разница! Доброжелательность и утверждение в одном случае, отрицание и недоверие в другом. - Педагоги, - сказал Слава. - А где сейчас ваш отец? - спросил Неклюдов. - Убит. - Кем? Где? - На войне, - сказал Слава. - Убит в четырнадцатом году, - добавил Шабунин. - На германском фронте. - А мать? - Мать учительствует в Успенском, - опять ответил Шабунин вместо Славы. Неклюдов откинулся на стуле и прищурился, продолжая с недоверием смотреть на Ознобишина. - Вы интеллигент? Это был, как показалось Славе, каверзный вопрос, и он промолчал, не ответил. - Ладно, - сказал Неклюдов. - А как вы считаете, способны ли вы руководить нашей молодежью? Пытаясь определить степень политической подготовки Ознобишина, он спрашивал: почему произошел раскол на большевиков и меньшевиков, какие споры велись по поводу Брестского мира, чем вызвана замена разверстки натуральным налогом... Слава ответил на все его вопросы. - А откуда вы все это знаете? - придирчиво поинтересовался Неклюдов. - Из газет, - отвечал Слава. - Другие коммунисты рассказывали. Тогда Неклюдов спросил Ознобишина, что ему известно о совещании двадцати двух большевиков. Этого Ознобишин не знал. На помощь пришла Петрова. Быстров как-то рассказывал Славе о ней: в партию вступила еще в подполье, участница гражданской войны. - Это вы приезжали к Землячке в Отраду? - задала она вопрос. - Вы это о чем? - поинтересовался Неклюдов. - О том, как Ознобишин пробрался через тылы белых в политотдел. - А вам откуда об этом известно? - Сама Землячка рассказывала. Является мальчик, привез документы... Неклюдов с любопытством взглянул на Славу. - Было так? - Так, так, - вмешался Шабунин. - Даже больше. Петрова укоризненно взглянула на Неклюдова: - По-моему, хватит. - Хватит, хватит, - поддержал Шабунин. - Наш парень. Неклюдов медлил, Слава чувствовал - не нравится он чем-то Неклюдову. - А с работой как, справляетесь? - Справляется, - уже сердито сказал Шабунин. - Уком доволен им. - Что ж, у меня больше вопросов нет, - закончил Неклюдов. - Переведем в кандидаты, пусть поучится, а дальше посмотрим. - Зачем переводить? - удивился Шабунин. - Он у нас по всем статьям... - Молод еще, - объяснил Неклюдов и даже упрекнул Шабунина: - Этак вы десятилетних детей начнете принимать в партию. - Не согласен, - сказал Шабунин. - Парень прошел испытание... - Да испытания он как раз и не прошел, - возразил Неклюдов. - Приняли без кандидатского стажа, прямое нарушение Устава. - Он сквозь деникинские тылы прошел, - запротестовал Шабунин. - Ну, это в войну, - отвечал Неклюдов. - А сейчас посложнее время, мягкотелости в нем много, мне у вас же в укоме говорили, было какое-то письмо. Ознобишин ваш весной на посевной зерно всем подряд давал, пожалел кулаков... - Успели доложить? - Шабунин покачал головой. - Так, да не так. Он не кулаков пожалел, а детей. Отцы их действительно ушли к белым, не пожалели детей, бросили на произвол судьбы, а Ознобишин политическую дальновидность проявил, дети те не забудут, чем они Советской власти обязаны, потому мы и оставили то письмо без внимания. - Нет, я бы перевел в кандидаты, - настаивал Неклюдов и обратился за поддержкой к Петровой: - А вы что скажете? Петрова пожала плечами. - Молод, конечно, но... - Впрочем, давайте-ка спросим его самого... - Неклюдов повернулся к Ознобишину. - А что скажешь ты сам? Однако спрашивать Славу было излишне. Он стоял, вдавившись спиной в стену, и плакал. Он был уверен, что ни у кого даже вопроса не возникнет, достоин ли он находиться в партии. - Видите? - как будто даже обрадовался Неклюдов. - Эти слезы характеризуют его лучше всего. Ребенок! Решается серьезный вопрос, а он плачет, точно у него отнимают игрушку. Петрова укоризненно покачала головой. - Товарищ Ознобишин, как можно... Даже Шабунин с неодобрением посмотрел на Славу. - Вот что, - раздраженно сказал он. - Ты иди, мы тут посоветуемся... Слава хотел сказать, что они не правы, но не мог. - Иди, иди, - повторил Шабунин. - Нельзя так распускаться. Изможденное лицо Неклюдова не выражало никакого сочувствия. Слава бросился к двери. Он был так бледен, что всем в приемной стало очевидно, что с ним стряслась беда. Еремеев не выдержал, спросил: - Исключили? Комок в горле мешал Славе заговорить, ответил за него Семин: - Зря это он, перевели в кандидаты. Он все знал, хоть и не был в кабинете. - Да не расстраивайся ты, - утешил Славу Быстров. - Через полгода снова переведем в члены... Тут в приемную вышел Шабунин, встал перед Ознобишиным и, как показалось Славе, насмешливо покачал головой. - Разнюнился? - сказал он Славе. - Какой же ты после этого мужчина? Вот что, товарищи, - обратился Шабунин уже ко всем. - Закончим с вами, и можете ехать, одному Ознобишину придется задержаться часа на три, вопрос о нем перенесли на заседание укома, пусть останется кто-нибудь с подводой, чтобы захватить Ознобишина... Часа не прошло, как отпустили всех, исключенных не было, даже в кандидаты никого больше не перевели, а дожидаться Ознобишина остался один Быстров. - Сходите в чайную, что ли, - посоветовал Быстрову заведующий учетом. - Уком не скоро еще... Единственная в городе столовая работала на полукоммерческих началах, приезжим подавали чай, котлеты, яичницу и даже торговали дрянным винцом, которое завозили раза два в месяц из Орла. Степан Кузьмич спросил себе, разумеется, винца, а Славе заказал и котлет, и яичницу. - Ешь, ешь, не теряйся, через три месяца переведем обратно... - Заседают, - сообщил заведующий учетом, когда Быстров и Слава вернулись в уком, и повел головой в сторону Ознобишина. - Обсуждают. - Ему-то войти? - осведомился Быстров. - Не вызывали... Вскоре в приемную опять вышел Шабунин. - Ждете? - обратился он к Быстрову, точно дело нисколько не касалось Ознобишина. - Отстояли твоего питомца. Слава внимательно рассматривал Шабунина. Худой, поджарый, строгий. Разумеется, строгий. Весь уезд его боится. Никогда не кричит, а боятся. Интересно, меняет он когда-нибудь свою гимнастерку? А может, у него нет ничего на смену? Степан Кузьмич очень уважает Афанасия Петровича. И Слава его уважает... - Степан Кузьмич, забирай парня. Только я думаю, что скоро, очень даже скоро придется товарищу Ознобишину перебираться к нам в Малоархангельск. 17 Это было как подъем на вершину горы. Такое ощущение осталось у Славы Ознобишина, да и не у него одного, после уездной комсомольской конференции. Он выступал на конференции дважды, Шабунин, вызвав Славу к себе накануне, прямо сказал ему: "Ты побольше, побольше выступай, покажи себя молодежи". Когда работа конференции шла к концу, в зале появился Шабунин. Все понимали, что секретарю укома Донцову пора с комсомольской работы уходить, он уже более полутора лет стоял во главе уездного комитета, а по тем быстродвижущимся временам это был громадный срок; кто говорил, что Донцов переходит в систему народного просвещения, кто - что едет продолжать образование, но главная причина заключалась в том, что Донцову шел уже двадцать третий год, он женился, какой он деятель молодежного движения с семейством... Шабунин намеревался сказать, что Ознобишина рекомендует уездный комитет партии, но его имя выкрикнули в разных концах зала. Выбрали Железнова, уравновешенного и серьезного парня. Шабунин намечал его в заместители Ознобишину, рассчитывая, что он будет сдерживать горячего Ознобишина; Никиту Ушакова, юношу, казавшегося интеллигентом, хотя во всем уезде не было более бедной крестьянской семьи, чем семья Ушакова; выбрали Колю Иванова, в преданности которого партии нельзя было усомниться, и выбрали Соснякова. Пришел Шабунин и на первое заседание укома, но пленум укомола и без подсказки избрал именно тех, кого намечал уездный комитет партии. - А теперь, - сказал Шабунин Славе после заседания укомола, - одна нога здесь, а другая там, отправляйся в Успенское. Сдавай дела и обратно. Теперь твое время не принадлежит тебе самому. Быстрая поездка Славе была обеспечена: в Успенское ехал уездный военный комиссар. О таком выезде, какой был у военкома, на конном дворе уездного исполкома, вероятно, и не мечтали: пара караковых рысаков и пролетка на мягких рессорах. - Ну-с, молодой человек, - сказал военком, - доставлю вас туда и сюда в сохранности, но времени на все дела - один день! Расстояние в сорок верст они пролетели, и всю дорогу военком распевал романс об отцветших хризантемах. - На военную службу не хочешь? - один раз только за всю дорогу обратился военком к Ознобишину. - Избавлю от Малоархангельска в момент, откомандирую в военное училище... Но Слава избавляться от Малоархангельска не хотел. Военком остановил коней перед волисполкомом. - Прошу. Слава побежал домой, застал Веру Васильевну за стиркой. - Как ты долго! - Мамочка, всего на пару часов! - Когда же кончится эта спешка? - Уезжаю в Малоархангельск. - Опять? - Не опять, а насовсем. - Как насовсем? - Уезжаю туда работать! - Как так? Ни посоветовавшись, ничего не взвесив... - Мамочка, я подчиняюсь решению партии! Не прошло и часа, как собрали заседание волкомола, следовало избрать секретаря вместо Славы. Он предпочел бы, конечно, чтобы его сменил Моисеев, но было очевидно, что Ознобишина сменит Сосняков, и Слава сам предложил избрать Соснякова секретарем волкомола. - Думаю, Иван справится со своими обязанностями. Сосняков вызывающе переспросил: - Думаешь? - Да, думаю, - сказал Слава, делая вид, что не замечает иронии Соснякова. - Ну думай, думай... А еще через час Ознобишин сдавал Соснякову дела. - Печать. Учетные карточки. Протоколы. Планы... Сосняков не торопясь перелистывал дела, точно Ознобишин мог недодать ему какой-нибудь протокол. - Здесь тетради, карандаши... - Ты от кого получаешь канцелярские принадлежности? - От Дмитрия Фомича. Сосняков задумчиво повертел между пальцами цветной красно-синий карандаш. - Сколько ты получил в этом году цветных карандашей? - Пять. - А где же два? - Исписал, - сердито ответил Слава. - Что еще? - Керосин... Волкомол уже давно перестал распределять керосин, культурно-просветительные учреждения снабжались керосином через потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими. - Керосин в бачке, у Григория. Сосняков сходил взглянуть и на керосин. Он не спешил, а Слава, наоборот, торопился, все меньше времени оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми. Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу: - Ладно, иди прощайся со своей буржуазией. Всех, кто занимался умственным трудом, Сосняков подозревал в буржуазности. Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным. Данилочкин добродушно пошутил: - Улетаешь-таки? - А где Степан Кузьмич? Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб. - Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он уже в Туровце... Побаивался Слава встречи с Быстровым, вряд ли тот одобрит переезд в Малоархангельск. Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом. - Уезжаю, Иван Фомич. - Далеко? - В Малоархангельск! - А я возлагал на вас другие надежды... - Мама тоже упрекает меня, - сказал Слава. - Но ведь должен кто-то работать? - Мы все зависим не только от себя, - согласился Иван Фомич. - Но кое в чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь! Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель! Слава медленно побрел домой. Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл... А тот, кого он забыл, сам напомнил о себе. Подойдя к дому, Слава услышал хриплый лай Бобки... Вот кого он забыл! Такой верный, такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули. Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу затряс обрубком хвоста. - Уезжаю, - сказал Слава. - Пришел проститься. Теперь не скоро увидимся... Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты. Сундук этот, сделанный из просмоленной парусины и обтянутый внутри полосатым тиком, мама успела отправить в деревню с Федором Федоровичем еще до своего отъезда из Москвы и потом время от времени извлекала из него разные нужные и ненужные вещи. Похоже, мама всплакнула. - Значит, уезжаешь? - спросила она печально. - А Ивана Фомича ты видел? Мама склонилась над сундуком. - Рано ты покидаешь нас с Петей, - не удержалась, упрекнула она Славу, доставая откуда-то со дна сундука порыжевший кожаный портфель с ремнями и металлическими застежками. - Возьми, - сказала она сыну. - Портфель твоего отца. Ты уходишь в большой мир. Раньше, чем я ожидала. Так будь таким же честным, как твой отец. Перед собой. Передо мной. Перед людьми, которым ты собираешься служить. Считай, это благословение твоего отца... Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и такая немыслимая боль пронзила сердце Славы, что он не в силах был произнести перед матерью никакой клятвы, никакого обещания, даже просто сказать хоть какое-нибудь ласковое слово. 18 Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору. Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск. А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись в пути, и Афанасий Петрович был доволен, что разминулись, ехал он в Успенское по неприятному делу - снимать с работы Быстрова. Быстров еще воображал себя громовержцем, а мужики перестали бояться Быстрова. Хоть и божья гроза, да появился громоотвод. Степан Кузьмич с понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея, объявлял, что пришел с обыском, ан не тут-то было, хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и ворота в хлев припирал колом, требовал присутствия милиции, требовал ордера на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома... А Жильцов Василий Созонтыч, кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот и вовсе припер изнутри ворота: не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто - так прямо на вилы! Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: "Грабят!" И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин. Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно: - Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома. Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции! - Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место... Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома. - А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, - сказал в заключение Шабунин. - Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге. Вот он и вернулся на круги своя... Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица. Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины - красное или белое, красное или черное, - пролетарий, на коня! - и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады! А теперь не поймешь, кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а вот поди ж ты, не кто другой, а Шабунин угрожает Быстрову исключением из партии. - Что, я был плохим коммунистом? - Хорошим. - Не отдавал всего себя служению революции? - Отдавал. - Так чем же я теперь плох? - Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день. - Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти. - Потому тебе и нет места в нашем завтрашнем дне, что видишь ты в нем буржуев. - А лавки? А нэпачи? А торговцы? - Завтра их не будет. - Воображаете, что они будут работать на революцию? - Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают. - Как бы в эту могилу вам самим не попасть! - Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть. - А кто знает путь? - Ленин. - Я на Ленина молился! - Надо не молиться, а учиться... Не один раз разговаривал Шабунин с Быстровым, не жалел времени, но Быстров все видел сквозь красный туман сражений и казней. Введение продналога он считал изменой пролетариату. Что еще за соглашение? Что за уступки мужику? Заставить посеять хлеб и отобрать. Сеять и отбирать! Оставить на прожитие по числу едоков, а все, что сверх, отобрать! Мужикам суждена гибель, так и Маркс говорит. Ленин шел за Марксом, а теперь чего-то не туда своротил, заигрывает с мужиками, эсеровскую программу перенимает... - Ты дурак, - беззлобно сказал Шабунин. - Ничего-то ты не понял. Не один ты такой, есть и похлеще тебя горлопаны. Вам вынь да положь сразу мировую революцию, да только так история не делается. Считаете, партия отступила? Что Ленин переосторожничал? А того не понимаете, что никакого отступления нет и не будет. Это же Россия. Ты сам мужик. Это же крестьянская страна. Пройдет десять лет, двадцать, и от тех мужиков, которых ты знаешь, действительно ничего не останется, эти самые мужики, которых ты презираешь, станут такими же участниками нашего коллективного труда, какими на сегодняшний день являются у нас рабочие... - С помощью нэпманов? - закричал Быстров. - С помощью недорезанных буржуев? - Да, с помощью нэпманов, - невозмутимо возразил Шабунин. - Из тех, кого недорезали, мы тоже людей сделаем... Быстров уехал к себе в волость, продолжал носиться по деревням, выгребать остатки хлеба... Но это, как говорится, была последняя вспышка костра перед тем, как погаснуть. Данилочкин внимательно следил за передвижениями Быстрова по волости, и когда одним ноябрьским утром в исполком примчался гонец с известием о том, что Степан Кузьмич прибыл в Протасово в поисках хлеба, Данилочкин тотчас отрядил туда милиционеров. - Товарищ Быстров, потому как срочно требуют вас в волисполком... Встретились они с Данилочкиным вполне дружелюбно. - Покуражился, Степан Кузьмич, и будя. - Что ж, Василий Семенович, принимай власть, только как бы мужики не обкусали тебе втихую все пальцы. Он сдал дела, кликнул Григория: - Запрягай Маруську. Данилочкин крякнул, почесал за ухом. - Лошаденка-то ведь казенная, Степан Кузьмич. - Что ж, прикажешь мне пешком до Рагозина идти? - Зачем пешком, мы тебе подводу занарядим. - А Маруську куда? - Маруську приказано в Моховое отправить. Ничего больше не сказал Степан Кузьмич, утрата Маруськи для него, пожалуй, не меньшая беда, чем потеря жены, но он не стал спорить, пожал руку Василию Семеновичу, Дмитрию Фомичу, еще кому-то, кто попался ему на глаза, и пошел прочь из здания, в котором всего несколько дней назад был полным хозяином. Степан Кузьмич отправился в свою деревню... А куда ж ему еще деваться? Все-таки в Рагозине дети, которых он не так-то часто навещал, жена, хоть и брошенная ради другой, прекрасной женщины... Никто не радовался так падению Степана Кузьмича, как его законная и верная супруга Елена Константиновна Быстрова, хотя кулаки тоже встретили весть о снятии Быстрова с облегчением - Быстров никого не обижал сильнее, чем свою жену и местных корсунских и рагозинских кулаков, разница заключалась лишь в том, что жена по-прежнему любила Степана Кузьмича горькой бабьей любовью, а кулаки ненавидели. Куда ж еще было ему податься? И вот живет Степан Кузьмич в своем Рагозине, как обыкновенный рагозинский мужик, хочешь - паши и сей наравне со всеми соседями, а не хочешь - подавайся обратно в Донбасс, вставай в ряды победоносного пролетариата. 19 Съезды съездами, речи речами, но для того, чтоб могли состояться съезды и речи, надо каждый день, каждый божий день разговаривать со множеством людей, писать множество бумаг, интересоваться, как работают школы и клубы, как, кто и где учится, как работают и отдыхают тысячи сверстников Ознобишина. Железнова, Ушакова, короче, думать обо всем и обо всех, и не только думать, но и претворять свои мысли в повседневные практические дела. Уездные учреждения разместились в бывших купеческих особняках, купцы в Малоархангельске не были особо богаты, все больше прасолы и перекупщики, поэтому и дома их не отличались роскошью. Но под учреждения уездного масштаба они годились вполне. Начальство жило в мещанских домишках, две комнаты занимал председатель исполкома Баранов, в одной комнате ютились секретарь укомпарта Шабунин и его жена, один купеческий особняк отвели под общежитие комсомольских работников. Наверху, в одной половине, зал с прилегающей к нему узкой комнатой в одно окно и кухня с русской печью, в другой половине три светелки, и внизу, в полуподвальном помещении, еще несколько не то комнат, не то кладовок. Постоянной обитательницей этих хором была некая Эмма Артуровна, обрусевшая немка из остзейских провинций, закинутая в Малоархангельск волнами непостижимых для нее событий. Бывший владелец дома, прасол Евстигнеев, взял ее к себе в экономки. Он покинул город еще на первом году революции, а Эмма Артуровна осталась. Она чувствовала себя в доме хозяйкой, и хотя никто ее не нанимал