Он прочел стихи еще раз, еще и... заснул, осыпаемый золотой пылью, сносимой ветром с драгоценных брабантских кружев. 28 Ярко светило солнце, и кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь. Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул - за дверью стояли Оля и Таня. - Умывайтесь скорее и приходите завтракать. Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца. Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей. И вместе с ветром заглянул Панков. - Славка! - Васька! Василий Панков - секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением. - Здравствуйте, - небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: - Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем! Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин. - Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой! Слава виновато встал из-за стола, - прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, - и пошел в кабинет за вещами. Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля. - Задержитесь, приходите ночевать, - пригласил Евгений Анатольевич. - Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя. Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке. Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью. В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти. - Что за книжка? - спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю. - Стихи, - быстро проговорила Оля. - Гумилев. - Понравилась? - спросил Евгений Анатольевич. - Ах, очень! - вырвалось у Славы. - Я их ночью читал... - Ну, если эти стихи вам так нравятся... - сказал Евгений Анатольевич, - можно бы... - Это моя книжка! - перебила его Оля. - Вот я и говорю, - продолжал Евгений Анатольевич. - Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю... Оля колебалась лишь одно мгновение. - Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите! Слава был не в силах отказаться от такого подарка. - Большое спасибо, - сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову. Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело. Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал. - Ага, это вы, - сказал Заузолков, не поднимая головы. - Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам? - У меня поручение от укомпарта, - строго произнес Слава. - Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне. Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола. - Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, - одобрительно отозвался Заузолков. - Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь. - А вы потесните помещиков. - Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. - Он вышел из-за стола, позвал Панкова. - Пошли, Панков, искать вам резиденцию! - Стремительно затопал по лестнице. - Нет у нас сурьезных помещиков, - на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. - Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут... Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел... Начали с Кульчицких. Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах. Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно. - Товарищ председатель, - не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. - Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну... Заузолков гавкнул на него: - А на что вам коммуна? - А как же? - улыбнулся бывший помещик. - Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами... Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух. - Годится? Ответа не требовалось. - Ну а теперь к графине... Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села - вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном. Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима. - А чем не нардом? - воскликнул с восхищением Ознобишин. - В нем и сцену, и зал, и все на свете можно устроить! - Можно-то можно, да только кишка у нас тонка... - Заузолков не договорил. - Пусть уж пока ее сиятельство здесь живет. - А не велика ли квартира для сиятельства? - Иди, иди, смотри... Чем ближе подходили к дому, тем более странным он становился. Точно за кулисами очутился Ознобишин! Поднялся по широким ступенькам, потянул за бронзовое кольцо дверь, переступил порог, и взору его предстали остовы комнат без полов и потолков, обломки столбов и досок, мусор и пыль. Точно вспугнутая летучая мышь, метнулось к ним навстречу какое-то живое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся крохотной старушкой в сером, под цвет стенам, длинном пальто и в соломенной шляпе с широкими полями, украшенными выцветшими лиловыми лентами. - Ах, господи... - произнесла старушка низким грудным голосом, который удивительно не соответствовал ее фигурке. Она протянула Заузолкову руку для поцелуя и удовлетворенно кивнула, хотя он и не подумал ее целовать. - Вы от их величеств? - пролепетала она. - Но я не могу их принять, у меня в настоящее время живут разбойники, хотя они и уехали на турнир... - Мужики весь дом разобрали по кирпичику, - объяснял Заузолков. - Но ведь она... - Сам видишь! - Заузолков с досадой махнул рукой. - Мы ее в Орел возили, в сумасшедший дом. Не принимают. Говорят, свихнулась окончательно и бесповоротно, но неопасна для окружающих. Вот и содержим. - А где же она... - Пробовали устроить у добрых людей... Куда там! Сюда удирает. Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка! А графиня Брюхатова продолжала: - В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей... Оставили в покое и графиню. По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею. - И вот еще Федоровы... Ознобишин не пожелал к ним идти. - Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме. Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал. - Пойдемте, - нехотя согласился он. - Мы к разговорам привычные. В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать. - Ну вот, - сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. - Мы тут разработали программу, можно начинать. - Где? - раздраженно произнес Слава. - То есть как где? - озадаченно спросил Ушаков. - Ты нашел помещение? - В том-то и дело, что не нашел. - А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме... - Вот ты с ней вместе и поселись, - зло сказал Слава. - Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет. - Давайте обсудим положение... - Слава обернулся к Заузолкову. - Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает... - Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - мягко заметил Заузолков. - Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь... Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время... Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества. Голубые глаза Ушакова потускнели. - Говорят, есть еще какие-то Федоровы? - Свободно можно выселить, - предложил Панков. Слава вопросительно взглянул на Заузолкова. - А зачем? - спросил Заузолков. - Как есть они бывшие помещики, - пояснил Панков. - Вполне. - Дом-то у них хороший? - поинтересовался Ушаков. - Для одной семьи, - сердито ответил Заузолков. - У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись. - А если все равно выселить? - сказал Панков. - А зачем? - еще сердитее повторил Заузолков. - Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится? - А как же быть с помещением? - задумчиво спросил Ушаков. - Соображайте, - сказал Заузолков. - Для этого вас и прислали из Малоархангельска. Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся. "А не говорит ли во мне ненужная жалость? - мысленно спросил себя Слава. - Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает..." Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак... - Знаешь, все зависит от тебя, - обратился он к Панкову. - То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации. Панков не понял: - То есть как это? Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову: - Брюхатовская домина совсем никуда не годится? - Как сказать... - Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. - Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича... - Амбары какие-нибудь, сараи найдутся? Заузолков почесал карандашиком в волосах. - Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить? - Нам, комсомольцам! - воскликнул Слава. - Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего. Ушел разговор от Федоровых... Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли... - Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, - пожаловался Заузолков. - Как, Панков, осилишь? Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов? Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать... Невозможное становилось возможным. Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела... Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой. - Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, - решил Заузолков. - Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет. - Я же на лошади, - напомнил Слава. - Лошадь отправим обратно с оказией, - сказал Заузолков. - Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется. Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков: - Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях! Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая. Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу... - Что тебя из дому гонит, Николай? - спросил Панков больше для гостей, чем для себя. - Ндрав такой! - весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. - Знакомства люблю заводить. Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой - подсолнухи, в стороне синел лес. - Семечек хотите? - спросил Николай, придерживая лошадей. - Эвон какие подсолнухи! Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться. - Нет уж, не надо... Проехали еще с полверсты. Николай остановил лошадей. - А я все же наломаю подсолнухов, - сказал он, соскакивая с козел. - Да не надо! - крикнул Ушаков. Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли. - Неудобно, - пробурчал Слава. - Увидит кто... Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело. - Пойду позову... Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем. Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно. - Только время теряем, - заметил Слава с досадой. И вдруг - выстрел! Откуда бы это? Еще! Стреляют... Панков побежал обратно, перескочил канаву... Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей. - Н-но! Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность. Лошади понесли. - А Панков? - крикнул Слава Ушакову. Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников - выстрелы. Один, другой, третий... - Где Николай? - Слава схватил Ушакова за плечо. - Стой! - Гони! - заорал Панков. - Гони! - Да ты что, очумел? - закричал Слава. - Николай-то остался... - Ничего, не пропадет, - пробормотал Панков, переводя дыхание, - на своем поле не заблудится. - На своем? - Ну, на нашем, на колпнянском. - А если убьют? - Не убьют, - зло сказал Панков. - За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами... Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей. Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться. Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права. - Нет, я не согласен, - сказал Слава. - Может быть, повернуть? - На-кась, выкуси, - буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. - Лучше было бы, если б вас перестреляли? Изумление прозвучало в голосе Ушакова: - А ты думаешь... - Ничего я не думаю, - уже спокойнее отозвался Панков. - Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами. 29 Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом. Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. "Такие же трогательные, как некоторые романсы", - сказал он. Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел: Лучшая девушка дать не может Больше того, что есть у нее. - Как, как? - воскликнула Франя. - Дай мне это переписать! И вдруг книжка пропала! Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову - книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати... Нету! Перерыл все на столе. Нет! Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране. - Ты у меня взяла "Жемчуга"? - А я и не знала, что у тебя есть жемчуга! - Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал? - Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты! Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей. И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин. Слава позвонил: - Ты чего, Василий Тихонович? - Зайди к нам... Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину. Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске. У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск. - Ну вот я, - сказал Слава Семину. - Пришел. - Я вызывал тебя, - поправил его Семин. - То есть просил зайти, - поправил его Слава. - Я вызывал тебя, - повторил Семин. Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами. - Что у тебя ко мне? - спросил Слава. - Опять где-нибудь кулаки избили батрака? Семин выжидательно молчал. - Ты не очень-то важничай, - пригрозил Слава. - А то поднимусь и уйду. Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку. Как она к нему попала?! - Кто это? - ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу. - Не кто, а что, - поправил Слава. - Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала? - А я спрашиваю: кто это? - повторил Семин. - Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала? Но Семин твердит свое: - Я спрашиваю, тебе известно, кто это? - Поэт, - говорит Слава, - Гумилев. Что дальше? - Не поэт, а контрреволюционер, - холодно произносит Семин. - Вот это кто такой! - Откуда тебе это известно? - недоверчиво спрашивает Слава. - Махровый контрреволюционер, - повторяет Семин. - Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре. Нет, так фантазировать нельзя! - Откуда ты это знаешь? - Навел справки. Слава чувствует себя неуютно. - А какое отношение это имеет к стихам? - Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные. "Осыпается золото с кружев... - размышляет Слава. - С розоватых брабантских манжет..." В чем здесь контрреволюция?" Он уходит в оборону: - А как все-таки попала к тебе моя книжка? Но Семин не уступает: - Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка? - Был в Колпне, ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели меня ночевать к Федоровым, есть там такой бывший помещик, попалась мне эта книжка на глаза, и они ее мне подарили... - То есть пытались тебя подкупить? Слава искренне смеется. - Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом! - Это мне известно, - говорит Семин. - Но этот подарок я не могу рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку. - А ты полегче, - обрывает его Слава. - Я вот пожалуюсь Шабунину! Как ты со мной разговариваешь? - А как? - удивляется Семин. - Разве я не обязан выяснить все обстоятельства, связанные с этим Гумилевым? - Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? - настаивает Слава. - Изволь, - соглашается Семин. - Проходил мимо вашего общежития, зашел посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня заинтересовала... - А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу? Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается. - Но я же не для себя, а для дела. - Для какого это дела? - Распространение контрреволюционной литературы. - Шутишь? - Нет. - Семин кладет перед собой лист бумаги. - Давай уточним, при каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка. - Это что - допрос? - Если хочешь - допрос, дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно, что ты сам не разобрался во вражеских происках. - В чем же это я не разобрался? - Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины. Слава начинает нервничать, впрочем, он давно уже нервничает, - что за странная и глупая история! Семин записывает вопрос: - Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы! - Да. - Кто именно? А кто, правда, подарил ему эту злосчастную книжку? Федоров? Нет, все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в невинном характере подарка. - Оля. - Что за Оля? - Племянница. Племянница Федорова. - Это еще что за племянница? - Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить. - Откуда? - Что - откуда? - Откуда приехала? - Не знаю. Кажется, из Крыма. - Из Крыма? - Как будто они сказали, что из Крыма. - А ты читал эти стихи другим? - Читал. - Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи. - А что в них контрреволюционного? - А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию. - Очень жаль. - Тебе его жаль? - Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией. - Это тоже не нашего ума дело. Семин берет новый лист. - А зачем тебе эта Оля дала книжку? - Я уже сказал, мне понравились стихи... - А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку? - Для чего? Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе. - Ты честно разговариваешь, Ознобишин? - Да ты что?! - Слава вспыхивает. - Какие у тебя основания... - Не ерепенься, не ерепенься, - останавливает его Семин. - Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать. Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин... - Значит, она никому не просила передать книжку? - Нет. - А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку. Слава смотрит... Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание. - В каком году издана книжка? - В тысяча девятьсот двадцать первом. - Где? А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания! - Берлин. - Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла - предстоит еще докопаться... Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине... - Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, - продолжает Семин. - Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено... - Что же ты собираешься делать? - робко спрашивает Слава. Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования! - Начнем следствие, заставим сознаться... Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку. - А книжка? Семин не спеша потянул книжку из его рук. - Это же материал для следствия... Он снисходительно смотрит на Славу. - Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и - никому ни слова. Слава даже высказывает Семину свое удивление: - Как это ты до всего докопался? - А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, - самодовольно констатирует Семин. Растерянный Слава бредет в укомол. - Созидающий башню сорвется, - вспоминается ему строка из книжки... И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности. Он помнит эти стихи. "Двенадцать". Поэма малознакомого Блока. Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил. В белом венчике из роз - Впереди - Исус Христос... Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции! А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное. За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять... А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг. 30 На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, "чего, мол, зря сеять, все равно все отберут", и теперь мужики грозили неуплатой продналога: "Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны". К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: "Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий". У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино - Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова. А что касается Кузнецова... Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит. - Садись, Ознобишин, - скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: - Что это там у вас происходит в Луковце? А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация... О том и говорит Кузнецов: - Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке. - Мы собираемся туда, - оправдывается Слава. - Примем меры, расшевелим... - А удастся? - спрашивает Кузнецов. - Что-то я сомневаюсь! - Почему же? - бодро возражает Слава. - Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных... - И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь? - Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе? - Он самый. - Так он уже утонул. - А о Водицыне слышал? - Нет. - Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный... - Почему был? - А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер. Слава не улавливает связи между этими случаями. - А сколько всего комсомольцев в Луковце? - Слабая организация, человек тридцать. - А было? - В начале года человек шестьдесят. - Куда ж половина подевалась? - Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять. - А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь? Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула. - Так вы думаете... - Я ничего не думаю, - коротко отрезал Кузнецов. - Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул - это утонул, а болезнь... Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу... Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями. Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола... - Хорошо, я съезжу в Луковец, - послушно говорит Слава. - Завтра. - Хорошо, - говорит Слава. - А оружие у тебя есть? - заботливо спрашивает Кузнецов. - Есть у меня наган, - говорит Слава. - Только я не очень... Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся. - Все-таки захвати револьвер с собой, - советует Кузнецов. - Мало ли что... На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту. Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим... На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: "Волостной комитет РКП(б)", а ниже приколочена гвоздиком картоночка: "Волком РКСМ". В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава. Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет - палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками. - Мне бы председателя... - А вы кем будете? - Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола. - Это вы насчет чего? - Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека... - Спектаклев у нас давно уже не было. - А комсомольцев у вас много? - Ну, этих много, человек десять, должно. - Как бы мне их найти? - А вы сами лично кем же являетесь? - Я секретарь. Секретарь уездного комитета. - Значит, приехали направлять наших? - Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить. - Понятно. - А пока бы мне на квартиру куда-нибудь. - И это можно. Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби. - Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор. - Спросить бы сперва... - Вам говорят, заходите. Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички. - Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась. Провожатый из сельсовета распрощался: - Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев... Славу покормили: щи, каша, молоко. - Не прогневайтесь, не ждали гостя. - Не знаете, комсомольцев на селе много? - Какие у нас комсомольцы! От деда и бабки толку мало. - Пойду пройдусь. - В садочек пройдитесь, у нас там благодать. Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть... Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу. - Вы куда? - услышал он сипловатый голос. Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение. - Хочу пройтись. - Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее. - Да вы что! - снисходительно возразил Слава. - Я с курами вместе не ложусь. - Как знаете, как знаете... Слава шел по малонаезженной деревенской улице. Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке. - Здравствуйте! - Здрасьте... - Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть? Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка. - Чего ж ей не быть! - А поблизости кто из комсомольцев живет? Пытливый взгляд. - А вы сами откудова? - Из уезда я, из уездного комитета. - У нас много комсомольцев. - А сама не комсомолка? - Нет... - Оглянулась по сторонам, негромко: - Комсомолка. - А тебя как звать? - Давыдова я, Стеша. - А меня - Слава. Ознобишин. Может, слышала? - Нет. - Куда ж торопишься? - На ганок. - Какой ганок? - Ну, в хоровод, на выгон. - А мне можно? - Кто вам не велит! - Опять оглянулась по сторонам. - Только вы сами по себе... - А комсомольцы там тоже собираются? - Отчего ж! Так и дошли до выгона: впереди мелким шажком Стеша Давыдова, а чуть поодаль Слава. На буром бревне, брошенном на лугу, сидели, прижавшись друг к другу, девушки - восемь? десять? - Слава не успел сосчитать, они разом вскочили навстречу Стеше, засмеялись, принялись тараторить; парни стояли в стороне, их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки. Слава пошел к парням, не очень-то хорошо умел он затевать разговоры, однако деваться некуда. Поздоровался, спросил: - Комсомольцы среди вас есть? - А вам к чему? - поинтересовался гармонист, потом ответил: - Ну, скажем, я, и что? - Да ничего, - сказал Слава. - Приехал проверить, как тут у вас культурная работа ведется. Кто-то из парней засмеялся. - Здесь самое место для проверки, - сказал гармонист. - Каждый вечер танок, сперва припевки, а потом танцы. - А мне можно в компанию? - Почему ж нельзя, коли не скучно, - сказал еще кто-то из парней. - Вона сколько девок на выданье! Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал. Не ходи, маманя, в баню, Мой миленок тут как тут, Пока сходишь, мама, в баню, Меня со двору сведут! Слава сел на край бревна. Ближние избы тонули во мраке, месяц серебрился в облаках, от садов несло свежестью. К Славе подсел худенький паренек, похоже, еще более застенчивый, чем Слава. - Вы зачем к нам? - Проверить культурную работу, - отвечал Слава. - Библиотеку. Драматический кружок... - Нет у нас культурной работы, - тихо сказал паренек. - И не будет. - Почему не будет? - спросил Слава. - Тебя как зовут? - Василий, Вася, - назвался он. - Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой. - А почему не будет? - Старики не позволят, - сказал Вася. - Нашей Стешке не миновать уходить из комсомола. Не уйдешь из комсомола, говорят родители, никакого приданого за тобой не дадим. - Ну и пусть не дают, - сказал Слава. - Обойдется и без приданого. - Нельзя, - жалостно сказал Вася. - Кто ж возьмет без приданого? Девки все пели и пели, не столько даже пели, сколько выкрикивали отдельные слова. Слава вдруг решился, обстановка к тому располагала, сидели они с Васей в стороне, никто им не мешал. - А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын... - Не знаю. Судьба. Гармонист заиграл веселее, с переливами, девушки танцевали краковяк, отводя локти назад, притопывая каблучками. - Знаете что? - сказал вдруг Вася. - Поезжайте-ка вы завтра обратно, а? - Чего так? - удивился Слава. - Я у вас поживу. Он поежился от ночной сырости. - Пойду, - сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и он пожалел, что оставил наган в портфеле. - Одному тут идти неопасно? - Зачем, ребята у нас добрые, - сказал Вася. - Я вас маленько провожу. Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья. Слава пытался расспрашивать своего спутника, кто и как живет здесь, в Луковце, почему такая вялая у них организация, но Вася не знал или не умел объяснить, отделывался короткими ответами "не знаю" да "не знаю", и неожиданно, ни с то ни с сего сказал: - В темноте у нас не убьют, ночью смерть вроде убийства... - Помолчал минуту-другую и сказал: - У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого ничего не подумали... - И оборвал разговор: - Вон ваша изба, идите. - И отстал, свернул в сторону. Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал. Открыл дед. - Загулялись... Зачиркал спичкой, засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником. - Поужинайте молочком с оладьями. Есть не хотелось. Слава поблагодарил, положил под подушку портфель, лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган на месте, стало поспокойнее. А тоска все не проходила, чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в углу... Проснулся он от яркого света, раннее летнее солнце лило сквозь стекла радостное розовое сияние, от ночных страхов не осталось следа, старики хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло утро. Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником, пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой наедине. Липы распушились в небе, и под сенью царственных красавиц тянулись вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные ягоды. Невозможно сдержать искушение, да и кто в шестнадцать лет удержится от такого соблазна! Слава забыл, что он ответственный работник уездного масштаба... Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать чужие вишни! Да и не так уж он накажет своих хозяев, если нарвет горсть-другую... А как залезть? До веток с ягодами с земли не дотянуться, стволы тонковаты, полезешь - обломятся, а ягод хочется! Полез Слава на липу, выбрал, что поближе к вишням, с ветки на ветку: выгнулся, зацепить, притянуть... Жужжат пчелы, чирикают невидимые птахи, солнце льется сквозь зелень, такой замечательный день, все хорошо и светло... И вдруг - голоса! Мужские бранчливые голоса. Откуда они доносятся? Из-за сарая?.. Еще заглянет кто-нибудь в