вердо произносит Поспелов. - В самый раз. - Тогда идите... Анна опять берет себя в руки. - А чего идти? Все здесь, - говорит Поспелов и уже отдает Надежде Никоновне команду: - Собирайте Анну Андреевну. Быстро. Одевайте. Две минуты. Понятно, мамаша? Он выходит, но не успевает выйти, как возвращается с Челушкиным. Гриша... Гриша... Да какой же ты молодец! - Мы вас донесем, Анна Андреевна, - говорит Поспелов. - Обопритесь-ка... - Нет, нет... Анна отрицательно машет головой. Свекровь помогает надеть пальто. Анна обнимает Поспелова и Челушкина за плечи и медленно идет к двери. У крыльца стоит грузовик. Задний борт откинут. - Я сяду... - Нет уж, - строго возражает Поспелов. - Все предусмотрено... А вот и Тима... Кудрявцев стоит в кузове у опущенного борта. Рядом с ним тетя Груша. Хоть тетя Груша - "невежество", ее все-таки прихватили на всякий случай. Анна безропотно подчиняется всем указаниям Поспелова. Она и не хочет, и не может возражать. Ей помогают подняться в машину. Не столько помогают, сколько поднимают. В кузове матрас. С чьей только кровати его сняли? На матрасе подушки. Несколько громадных подушек. В белоснежных наволочках с прошивками. Оранжевое атласное одеяло. У изголовья стопка простыней. Две бутылки с водкой. Анна сразу понимает: не для питья. На всякий случай. Вдруг тете Груше понадобится помыть руки. Обо всем подумали. Кто? Василий Кузьмич? Гриша?.. Анна ложится. Прямо в пальто. На одеяло. - Вы разденьтесь, Анна Андреевна, не беспокойтесь, не растрясу. Вместе с Анной в кузове остается тетя Груша, трое мужчин втискиваются в кабину, там тесно, все они люди широкие, но они боятся смутить Анну, которая вот-вот может родить. Машина трогается с места. Куда-то в сторону уносится голос свекрови. Анна слышит еще чьи-то голоса... Грузовик мчится. То тише, то быстрее. Почти не трясет. Кудрявцев старается. Тетя Груша сидят на краешке матраса с каменным лицом. Она обижена, ее искусством пренебрегли. Ей и полагается быть обиженной. Агрономша! Ей, конечно, врача надо! Но сквозь каменное выражение лица пробивается бабье участие. Агрономша-то она агрономша, а мужик у нее - никуда. Готов свою бабу за бутыль водки сменять. А баба - золото. И на людях, и дома. Вся на виду. Тетя Груша наклоняется к Анне. - Андреевна, худо тебе? - Нет, ничего... Довезли ее как раз к сроку. Успели ввести, раздеть... Поспелов просит вызвать врача. - Не Раису Семеновну, а главного. Евгения Яковлевича. - Евгень Яклич занят. - Скажите: председатель колхоза "Рассвет" просит. Появляется "Евгень Яклич". - Здрасьте, Евгений Яковлевич. Мы нашу агрономшу рожать привезли, - обращается к нему Поспелов. - Прошу вас. От имени колхоза. Вы уж постарайтесь. "Евгень Яклич" улыбается. - Стараться ей придется, а не мне... - Вы уж там в случае чего... - Ничего, - снисходительно говорит "Евгень Яклич". - Все будет хорошо. Поспелов уходит. - Ах да! - вспоминает вдруг врач. - Мы просили сена продать для больницы. Вы вот отказали... - Продадим, продадим, - поспешно произносит Поспелов. - Самим в обрез, но продадим. - И потом нам бы тысячи три яиц, - оживляется Евгений Яковлевич. - С фондами туговато... Но тут их беседу прерывает медсестра, совсем молоденькая, должно быть только со школьной скамьи. - Евгень Яклич, а где отец? - Чей отец? - Да ну... этой... Которую привезли! - А что? - Сын! Сын у нее! - Ох ты! - говорит Поспелов. - Найдем яйца, доктор, найдем!.. А сама Анна лежала в родильной палате, истомленная после перенесенной муки, и думала - что, мол, как хорошо, как вовремя отсеялась, и теперь вот сын, и еще подумала, что в этом году колхоз обязательно будет с урожаем. XXI Лето выдалось жаркое, сделаешь туда-сюда километров пятнадцать и запаришься. Анна все время на поле. В Мазилове, в Кузовлеве. Да еще домой надо забежать, покормить Колю. В Кузовлеве она бывала чаще, чем в Мазилове, надо вытягивать Челушкина. Но безрукий этот Челушкин одной рукой выжимал больше, чем другие двумя. К осени его бригада собрала пшеницы по одиннадцати центнеров с гектара. Не так уж много, но для района это небывалый урожай. Осенью Анна сполна получила и задолженность по зарплате, и премию. Куда Алексею до нее! Искала у Алексея поддержки, выходя замуж, а теперь сама может поддержать. Но все-таки хорошо, что у нее есть муж, отец ее детей, хозяин. Они выбрали погожий октябрьский день, вдвоем собрались в Сурож за покупками. Вернулись из города под вечер, Алексей слегка под хмельком, но довольный и ласковый. Анна развязала свертки, нарядила дочерей в новые платья, отдала им кулек с конфетами, повесила мужнин костюм на распялку под простыню, сыну вложила в руки погремушку, подала свекрови отрез - выбирала материю на свой вкус, фланель, потеплей и помягче, коричневую в белый горошек - и для пожилой, и веселая. - Вот, мама, не обижайтесь. - Себе-то небось шерсти взяла? - пытливо спросила свекровь. - Шерсти, мама, - подтвердила Анна. Ей не хотелось хвастаться перед свекровью своим платьем. Она отложила сверток с платьем в сторону, не стала доставать из сумочки шарф. Пошла обратно к сыну, повертела перед ним погремушкой, погугукала. Свекровь собирала ужин. - Лексей-то в порядке? - осведомилась она. Но тут Алексей сам вошел в избу. - Давайте, - деловито сказал он, входя. - Пожрать да и спать. Как костюм? - Повесила, - ответила Анна. - Да нет, я не про то, - сказал он. - Как - ничего? - Ничего, - сказала Анна. - Небось под тышшу? - завистливо спросила свекровь. - Аль больше? - Тысячу? - самодовольно сказал Алексей. - Подымай выше! Они поужинали, легли, потушили свет. Свекровь долго что-то ворошилась у себя на постели, охала, вздыхала, должно быть, завидовала и невестке и сыну. Алексею хотелось спать, его развезло от выпитой водки, но он чувствовал себя в долгу перед женой, как-никак это она купила костюм. Он обнял Анну, чмокнул в щеку. - Спи, - сказала она. - Спи, отдыхай. Он послушно подвинулся к стене. Свекровь все еще возилась за печкой, а Алексей уже захрапел. Было темно. Постукивали ходики. "Почему это у всех ходики, во всех избах ходики, - подумала Анна, - и почему только ночью замечаешь, как они постукивают?" Стучат, стучат, не дают заснуть... Анне не спалось. Она мысленно перебирала покупки. Всем купили, никого не забыли. Алексею давно уже нужен костюм. И матери нечего обижаться... Богатство не ахти какое, но так богата Анна никогда еще не была. Игрушки, конфеты, костюм мужу, платье себе. Не ситцевое платьице, не гимнастерка... И все, что было куплено сегодня, заработано ею самой. Господи, сколько пройдено: школа, техникум, Толя, Женечка, война. Потом эта безрадостная Кубань, неприветливая, неуютная, и степ - не степь, а степ, и люди там такие же недоверчивые и жесткие, как ихний пустой и безлюдный степ. Вот вернулась на родину. Домой, к родимой картошке. Если когда-то в юности казалось, что без Толи ей не прожить, теперь она понимает, что можно прожить и без мамы, и без Толи, и без Алексея. Только без родимой картошки невозможно прожить. И нет такой силы, которая могла бы согнать ее с родной земли, и есть сила, которой она держится... Анна долго не засыпала. Петухи кукарекали, когда она заснула, а проснулась, уже рассвело, дома не было ни Алексея, ни Жени, только свекровь возилась у печки, да нежно, по-голубиному, ворковал в колыбельке Коля и неслышно играла Ниночка на разостланном на полу одеяле. Анна умылась, надела новое платье, натянула капроновые чулки, надела лаковые туфли, причесалась, достала из сумочки купленный вместе с платьем шарфик из воздушного шелка, тоже голубой, разрисованный зелеными листьями и желтыми цветами, накинула на голову, посмотрелась в зеркало - понравилась даже сама себе. Взяла с этажерки тетрадь, в которой делала записи о состоянии посевов, вырвала аккуратно листок, взяла свою самописку, написала несколько слов, задумалась, потом решительно написала все, что задумала, сложила листок, сунула в сумочку и пошла. - Если кто будет спрашивать, мама, - сказала она в дверях, - скажите, пошла к Жестеву. XXII День сухой, теплый. Листья почти облетели с деревьев. Коричневые ветки, как какие-то вымыслы из проволоки, покачиваются возле домов. Небо - без облачка, сплошное синее полотно, и сама Анна в синем платье и голубом шарфике прямо просится сейчас на картину, хотя никому это невдомек. Однако не заметить Анну нельзя, уж очень, она нарядна. У дома Губаревых Маша Тюрина и Милочка Губарева, обе в новых пальто - день-то совсем теплый, вышли специально, чтобы пофасонить. - Ух ты! - восхищенно сказала Маша. - Вот это платье! - Дура, не ори, - ответила Милочка. - Опять небось муж обидел, вот и бежит... В деревне уже приметили манеру Анны уходить из дома, когда Алексей Ильич возвращался пьяным. На этот раз девушки ошиблись, но разговор их донесся до ушей Анны. Удивительно, что она все видит и все слышит, хотя занята своими мыслями. Вот и дом Жестевых. За изгородью из поломанных серых жердей топорщились обглоданные чужими козами смородиновые кусты. Зато у самого дома красовались две такие великолепные рябины, что Анна невольно запрокинула голову. Тяжелые гроздья оранжевых ягод до того празднично пламенели над окнами старей избы, что изба и все вокруг, казалось, пропитано солнцем. В этих обглоданных смородиновых кустах и пышных рябинах выражался весь характер Егора Трифоновича Жестева. Смородина на кустах не вызревала, скот не щадил ее, зато ни один мальчишка в деревне не позволил бы себе сорвать с рябин ягоды, хотя известно - Егор Трифонович не промолвит ни слова, оборви у него кто-нибудь хоть весь урожай. А вот Анна не удержалась, потянулась, сорвала кисть, отщипнула губами ягоду. Ох, кисла! Ох, терпка! Даже скулы свело. Рано рвать, надо ждать. Рыжи ягоды, как заря. Надо ждать ноября. Он суров и багров. Будут ягоды слаще... - Здоров! Егор Трифонович выглядывал из окна. Он всем говорил так при встрече. - Можно? - Заходите, заходите... - Варвара Архиповна, жена Жестева, приветливо распахнула дверь. - Будьте гостьей. Все в этой избе на месте. Ничего лишнего, и все на месте. Кровать за печью, скрытая ситцевой занавеской. Выскобленный добела пол. Полки с книгами, сходящиеся в углу, где раньше положено было висеть иконам. Горка красного дерева с посудой. Дешевый дубовый комод. Комод, изделие Сурожского промкомбината, приобретен недавно, а горка - реликвия революции. Егор Трифонович весьма ценил эту горку. Когда в 1917 году громили помещичьи усадьбы, мазиловские мужики поделили между собой имущество помещика Коновницына, и горка пришлась на долю Егора Трифоновича. Он любил пошутить: - Недаром кровь проливали, теперь есть куда чашки с блюдцами ставить... Анна застала Жестевых за завтраком. Жили они вдвоем. Дочка их, Анна Егоровна, тезка Анны, давно выделилась, обосновалась тут же, в Мазилове, своим домом, сын работал где-то в Сибири, кажется, в Красноярске. Старики могли бы коротать век на иждивении детей, но слишком сильна привычка жить своим трудом: Варвара Архиповна до сих пор выходила на полевые работы. Сам Егор Трифонович в партии с семнадцатого года. Пронский мужик, участник первой империалистической войны, он с фронта вернулся большевиком, боролся за Советскую власть в деревне, затем комбеды, гражданская война, продразверстка, хлебозаготовки, раскулачивание, колхозы... Участвовал он и в Великой Отечественной войне, и снова вернулся в родное Мазилово. Продвигаться, как говорится, вверх не позволило образование, да и родные места влекли обратно к себе. Он был бессменным секретарем партийной организации колхоза, и к нему-то и прибежала сейчас Анна. Перед Егором Трифоновичем стояли сковородка с жареной картошкой, тарелка с квашеной капустой и литровая кружка с молоком. На кружку опиралась раскрытая книга. Егор Трифонович поддевал вилкой то картофель, то капусту, но взгляд его обращен в книгу. - Здоров, Анна Андреевна, - приветствовал ее Егор Трифонович, приглашая к столу. - Милости просим. - Спасибо, - поблагодарила Анна. - Я по делу, Егор Трифонович. Жестев улыбнулся: - А ко мне не ходят без дел. Анна молчала, а он не вызывал ее на разговор. - Что читаете, Егор Трифонович? - Роман. - Он не мог отвыкнуть от неправильного ударения, хотя знал, как произносится это слово. - Люблю романы. Поучительности в них много, - объяснил он. - Глубже проникаешь в людей. Варвара Архиповна участливо посмотрела на гостью. - Может, молочка? - Нет, нет. Анна разомкнула сумочку, подала Жестеву бумажку. - Вот. Жестев закрыл книгу, отложил вилку, прочел, вскинул глаза на Анну, перечел бумажку еще раз. - Так, так... Варвара Архиповна полюбопытствовала: - Жалоба какая? Егор Трифонович не ответил, поглядел пытливо на Анну. - Пойдемте в кабинет, поговорим. Они вышли с Анной в палисадник, сели на скамеечку под рябинами. Жестев долго молчал, потом сказал коротко, даже сурово, как никогда не говорил с Анной: - Слушаю. Она принялась сыпать словами, очень по-женски, торопливо и беспорядочно: - Все у меня есть. А у детей еще больше будет. С работой все хорошо. Ну, не все, но все идет правильно. А ведь все это кто-то дал? Ведь я понимаю. Не хочется остаться в долгу... Жестев посмотрел в небо. Не было ему ни конца ни краю. - Вот ударит мороз, посладеют ягоды, - сказал он задумчиво. - Возьмешь тогда на варенье... Он расправил бумажку. - Поддержим, - сказал он. - Попросим Мосолкину, я поддержу, к Богаткину можешь обратиться... - А может, что не так? - спросила Анна. - Может, не так написала? - Почему же? "Прошу принять меня в партию. Потому что ей я обязана..." - прочел он. - Все правильно. - Чего-то не дописала, - торопливо сказала Анна. - Чего-то надо мне еще тут дописать... - Да разве суть в этом... - В глазах старика засветилась укоризна. - Чего там дописывать... Важно, чтоб на совести все было правильно. Всмотрись в себя - за душой-то у тебя дурного нет? Он и вправду заставил ее еще раз заглянуть себе в Душу. - Решительности мало, Егор Трифонович... Жестев пытливо на нее посмотрел. - Это в чем же? - Да как же... Помните, отдали семена? Не сумела поспорить, сдалась. Едва не обездолила колхоз... Жестев ногой разгреб опавшие листья. - А поспорила бы - добилась? Анна посмотрела ему в глаза. - Нет. - То-то и оно, а на нет и суда нет. - Помолчал и с сожалением сказал: - Спорить да доказывать тоже надо умеючи. Я вот тоже чувствую иногда, а доказать не могу... - Значит, сдаваться? Старик отрицательно покачал головой: - Не сдаваться, а искать. Путя искать. Лбом стену не всегда прошибешь. Искать и в большом, и в малом. Анна не поняла Жестева. - Может, вы считаете... - Она выговорила с трудом: - Может, я не готова? - Да нет, почему же? - сказал Жестев. - Тебе уже пришло время идти в партию. XXIII Март пришел неверный, шальной, неустойчивый. То таяло все, то опять схватывало морозцем. На озерке за Мазиловом вскрылись полыньи, дня два чернели, а потом снова затянуло ледком. В колхозе достраивали новый коровник, попросторнее, потеплее, с отдельным помещением для молодняка. Мосолкина радовалась и хвасталась перед людьми, собиралась теперь прославить ферму на весь район. Все приваживала на ферму молодежь, школьников, рассчитывала завербовать кое-кого к себе на работу по окончании школы. Перегнать телят в новое помещение собиралась она к первому марта. Но, как всегда, что-то не доделали, чего-то не успели, погнали лишь на третий день марта. За дело взялись школьники, и тут случилась беда. Санька Тихонов и Томка Аладьина погнали телят. Годовалых телят, крепеньких таких, веселых, бойких. От старого телятника до нового не более километра. Но Саньке вздумалось погнать телят через озерко, по льду. Выгоды в том особой не было, но так интересней. Томка кричала: "Не надо, Санька, подломится..." Но где же это видано, чтоб послушался мальчишка девчонку? Нарочно погнал через озерко. "А ну..." Телята побежали по льду, и ничего - перебежали. Только одна рыжая телочка струсила - свернула с тропки и угодила в полынью: ледок проломился, телку потянуло под лед. Мимо шел Жестев. К кому же было взывать Саньке, как не к Жестеву! - Дядя Егор! Дядя Егор... Тонет! Но дядя Егор и без крика заметил происшествие. Спрыгнул на лед, потянулся за теленком, и лед проломился и под ним. Однако он ухватил-таки теленка, подтолкнул к берегу. Выволок теленка, выкарабкался сам. Теленок дрожал, мокрый, перепуганный, очумелый. - Гони ходом на ферму! - велел Жестев Саньке, а сам что было сил побежал к деревне. Домой прибежал оледеневший, разделся кое-как, вернее, раздела его Варвара Архиповна, растерся водкой, напился чаю с малиной, забрался на печку, укутался одеялом... - Сосну, мать. К вечеру отойду... Однако спустя час или два его начал трясти такой озноб, что стало уже не до сна. Варвара Архиповна закутала своего Трифоновича во все одеяла, накрыла шубой. Озноб не проходил. К тому времени в деревне уже узнали о происшествия. К Жестевым начали наведываться. "Ну как? Ну что?" Принесли термометр. Температура поднялась до тридцати девяти. Собрались в совхоз за врачом. Запротестовал, разумеется, сам Жестев. - Не надо, обойдусь. К утру пройдет... Однако к утру Егор Трифонович уже метался в бреду. Анна сама поехала за врачом. После того, как Анну приняли в партию, она очень сблизилась с Жестевым. Старик не пытался ее учить, не командовал ею, получилось так, что Анна сама стала заходить к нему за советами. Жестев здорово стар, жизнь достаточно его потрепала, седьмой десяток, пора на покой. Но старик не сдавался, все еще тащил по жизни свой воз. Задыхался, а тащил. Не хватало энергии, напористости, не раз возникал вопрос о том, что пора освободить его от секретарских обязанностей, но хорошие люди уважали старика, а плохие... Плохие терпели, тем более что силенок на борьбу с ними становилось все меньше и меньше. У Жестева началась жестокая пневмония. Анна привезла врача, из больницы прислали сестру, лекарства. Старику становилось хуже и хуже. Врач уехал только к вечеру. Анна вернулась домой поздно. Дети спали, свекрови тоже не было слышно. Алексей сидел за столом. Потрескивал включенный репродуктор. - Ты знаешь, Жестев очень плох, - сказала она еще с порога. - Иди ты со своим Жестевым... - как-то странно ответил Алексей. - Ты слушай, слушай... И вдруг из репродуктора послышались позывные... Позывные Москвы! У Анны перехватило дыхание. - Что - война? - Да ты что?.. Очухайся! И вдруг она услышала: - Мы передаем бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина... - Сталина?! Она точно спросила репродуктор. Алексей смотрел на нее тяжелым взглядом. - Ты понимаешь?.. Сталин! Радио не выключали всю ночь. Всю ночь за окном надрывался мартовский ветер. Анна плохо спала. Встала раньше обычного. Вышла из дома. Несмотря на раннее утро, народу на улице было много. Все шли в красный уголок. Тревога за жизнь Жестева сразу ослабла, Жестева продолжали лечить, врач приезжал из Мазилова, сестра дежурила, больного навещали десятки людей, но все говорили о Сталине. Так много было связано с именем Сталина, так много Сталин значил, что все остальное теперь бледнело и уходило в тень... Сталин - это было что-то огромное. Огромное, но далекое. И там она ничем не могла помочь. А здесь, рядом, тоже шла борьба. За человека. За добрую и большую жизнь. Во вторую ночь Анна совсем не могла заснуть. За печкой пел сверчок. Все чиркал и чиркал свою заунывную песню. Свекровь похрапывала, иначе она обязательно плеснула бы в щель кипятком. По всей стране, по проводам и без проводов, от антенны к антенне неслись сообщения. Сердце, пульс, температура... И совсем рядом, через несколько домов, Таня Грошева, медсестра из участковой больницы, тоже следит за сердцем, за пульсом, за температурой. Через каждые четыре часа вводит Егору Трифоновичу пенициллин. Почему Анне так безмерно жаль Жестева? Точно он ей родной... И вдруг она ловит себя на мысли, что Жестева жалеет больше, чем Сталина. Ей неудобно в этом признаться. Даже самой себе. Но Жестев роднее, ближе, дороже. Тот - символ, а Жестев - живой человек. Она запрятывает эту мысль в какие-то такие тайники своей души, куда никому и никогда не проникнуть. С утра побежала к Жестевым. Тихонько вошла в избу. Варвара Архиповна дремала на лавке, подложив подушку под голову. Сидя у постели, дремала Таня Грошева. Дремал Егор Трифонович. Таня открыла глаза. Виновато улыбнулась. - Ну как? - Падает... - Взглядом показала на термометр. - Доктор говорит, выкарабкается... - Ой, Танечка! Анна безвольно опустилась на скамейку. Все-таки она выпросила у судьбы жизнь Егору Трифоновичу... И в тот же день, вечером, пятого марта, умер Сталин. По радио передавали сообщение Центрального Комитета. Передавалось медицинское заключение. Извещение от комиссии по организации похорон... Особенно притихшими казались дети. Они жались к печке и даже всхлипывали. Играли тихо-тихо. Да и не мудрено. Все хорошее связывалось в их представлении с именем Сталина. В школе постоянно твердили, что он - лучший друг. Всего. Детей. Велосипедистов. Мелиораторов. В детских домах даже конфеты давали с присказками, что о конфетах позаботился дедушка Сталин... В день его похорон мела легкая поземка. Анна только что вернулась от Жестева. У старика дело шло на лад. Она только успела раздеться, как на крыльце послышался шум. Хлопнула дверь, в комнату вошли Алексей и какой-то милицейский лейтенант. Анна вопросительно взглянула на мужа. - Познакомься, - сказал он, запинаясь. - Товарищ Ха... Харламов! Алексея слегка покачивало, но лейтенант как будто был трезв. - Ты понимаешь, Аня... Ты понимаешь, какое событие... - Алексея покачивало. - Такое событие нельзя... Он вдруг опустился на стул и заплакал. Анна взглянула на лейтенанта. - Вот приехал к вам, - несколько виновато объяснил тот. - Встретились вот в правлении... - К нам? - Не лично, а вообще. В эту местность. Для предотвращения возможных беспорядков. Анна удивленно привстала. - Каких беспорядков? - Никаких беспорядков! - вмешался Алексей, утирая кулаком слезы. - Все будет в порядке! Нельзя в такой день. Но не продают даже портвейна. А товарищ Ха... Харламов... достал... Анна молча указала гостю на репродуктор. По радио транслировали все происходящее в это время на Красной площади. Играл оркестр. Напыщенно звучал голос диктора. Снова оркестр. Многоголосый говор. Потом заговорили Маленков, Берия, Молотов... Милицейский лейтенант упоенно смотрел в репродуктор. Анне стало не по себе. Она понимала, что в похороны не до веселья, но ей почему-то не хотелось бы так хоронить близких людей. XXIV В один из последних дней марта Анна по пути на работу зашла к Жестевым. Возле этих стариков ей было как-то уютно-успокоительно, как говорила она самой себе с легкой усмешечкой. В тот день с утра задул порывистый ветер, заморосил дождь, небо побурело, заволоклось тучами, ветер становился все холодней, а потом дождь сменился густым снегом, покрывшим все дороги, все дорожки и тропинки, ведшие в Мазилово. - Раздевайтесь, - приветливо встретила ее Варвара Архиповна. - Сейчас позавтракаем, вареничками своего угощаю. - Да я завтракала... - Анна подошла к Жестеву: - Что за книжка у вас, Егор Трифонович? Жестев провел похудевшей рукой по книге, будто погладил открытые страницы. - Учусь, Анна Андреевна. Учусь понимать жизнь. Старик редко выражался высоким стилем. - Что же это за учебник? Жестев усмехнулся. - "Война и мир", Анна Андреевна, только и всего. Перечитываю. - Он помолчал, но, должно быть, ему все-таки хотелось объяснить Анне свое обращение к Толстому. - Завертятся в голове всякие мысли - не разложить по полочкам. А тут точно на простор выйдешь. Он - о своем, а ты - о своем, но так это у него все умно, широко, своевольно, что и сам умнеешь, и в своих делах начинаешь разбираться как-то так... - Он несколько сконфуженно взглянул на Анну. - По-толстовски, что ли! Она этого еще не знала. Еще не умела советоваться с великими книгами, но слова запали в нее, в нее всегда западало что-нибудь от Жестева. - А что вас тревожит, Егор Трифонович? - заботливо спросила Анна. - Может, послать за доктором! - Все, Анна Андреевна... - Старик насупился и слегка постучал по книге. - Я вот с каким доктором советуюсь. А вы мне... Он пытливо на нее посмотрел, точно ждал от нее какого-то особого понимания. Но Анна не знала, что ответить. Варвара Архиповна возилась у загнетки, подгребала из печки к чугунку жар, бросала в кипящую воду вареники. Жестев поймал взгляд Анны. - Да, вареники все так же едим, - неспешно произнес он. - Только надолго ли муки хватит? Аппетит хороший, да работаем не по аппетиту. - Вот мы и ждем вас, - ласково ответила Анна. - Поможете, мы и приналяжем. - Нет, - резко оборвал ее Жестев и еще раз повторил: - Нет. Анна опять не поняла, старик чего-то недоговаривал. - Написал я, в райком написал, - вдруг признался Егор Трифонович. - Постарел, не тяну. Не гожусь. - Ну что вы... - Отучились жить своим умом, Анна Андреевна, и я в том числе. А теперь опять пришло время жить своим умом. Не подумайте, я не оправдываюсь и дураком себя не считаю. Но бывают обстоятельства сильнее нас. Тут Варвара Архиповна позвала их завтракать. - Что ж, пойдем, - миролюбиво согласился Жестев. - Вареники - штука добрая... - Он подцепил вилкой вареник, и вернулся к начатому разговору: - Написал в райком, прошу освободить, хватит. - Чего хватит? - Всего. Послужил, хватит, не справиться мне теперь. - Ну, это уж вы... Вас уважают в Мазилове. - Уважить не важить. Уваженья я не потеряю, коли честно признаюсь, что ныне воз не по мне. - Что-то я не вполне понимаю... - Я и сам не все понимаю, потому и запросился в отставку. Отслужил свое, выполнял, что приказывали, а теперь... Тут вмешалась Варвара Архиповна: - А теперь не хочешь никому подчиняться? Но Жестев не принял шутки. - Ты, мать, не шути. Подчиняться - это легче всего. Теперь их время... - Он кивнул на Анну. - Эти не захотят подчиняться, а для этого не только голова нужна... Образование нужно. А у меня его... Я больше, как указывали, а теперь и самому указать надо. Что было? Один за всех на всю страну думал, а ныне коллективно придется решать... Только тут начал доходить до Анны смысл его слов. - Значит, на пенсию собрались? - Значит, - подтвердил Жестев. - Не отпустят, - возразила Анна. - В самый раз, - не согласился Жестев. - Увидите. Ведь у нас кто шел в ход! Или "чего изволите?" или "поднажмите, ребята". Ну, насчет "поднажмите" это я могу. А теперь народ потребует - что и к чему? Варвара Архиповна опять вмешалась: - Вареники-то остывают! Прямо пальцами Жестев взял щепоть соли. - Ты бы сахарку. - С солью привычнее. Жестев многое не договаривал, лишь постепенно раскрывался он перед Анной и каждый раз наводил ее на новые необычные мысли. Анна собралась было уходить, но кто-то зашаркал в сенях, постучал и, не ожидая отклика, потянул на себя дверь. - Не помешаю? Это был сам Тарабрин. - Егор Трифонович... Товарищ Гончарова, оказывается, тоже тут... - Не ждал я вас, Иван Степанович. Мать, спроворь... - Нет, нет, - решительно отказался Тарабрин. - Не голоден. Извини меня, Егор Трифонович, знал о болезни, справлялся, а навестить не мог. Да и сегодня не приехал бы, не приди твое заявление... Жестев не спеша пошел навстречу гостю. Тарабрин пожал всем руки, разделся, улыбнулся Анне. - А вы как хозяйничаете? Анна теперь уже не так смущалась Тарабрина. - Да понемножечку... Она поднялась. - Не торопись, Анна Андреевна, - остановил ее Жестев. - Разговор коснется и вас. Тарабрин вопросительно поглядел на Жестева, но ничего не сказал. - Сидите, сидите, - согласился он. - Пожалуй, Поспелова зря не прихватил. Я ведь заглянул в правление. Он набивался, да я остановил, хотел сначала с тобой... - И правильно, - одобрил Жестев. - Анна Андреевна другой коленкор. - Ну, как знаешь, как знаешь, - опять согласился Тарабрин. - Тебе виднее. - Он сложил на коленях руки и сразу перешел к делу. - Получили мы твое заявление, понимаем, сочувствуем, но с работы - нет, не отпустим. Для секретаря парторганизации нет у вас сейчас подходящего человека. Подлечиться - дело другое, путевку в санаторий для тебя запросили. Но от руководства - нет, не освободим. Не обойдемся. Тарабрин говорил громко, властно, категорично, но на Жестева его слова, по-видимому, не произвели особого впечатления. - Обойдетесь. - Позволь райкому судить. - Без Сталина обойдутся! - Что? Что? - Что-то в тоне Жестева озадачило Тарабрина, он подался вперед и как бы заново начал вглядываться в Жестева. - Что ты хочешь этим сказать? - Да не больше того, что сказал, - успокоительно произнес Жестев. - Не поеду я в санаторий. За хлопоты, конечно, спасибо, но не хочу из дому, и без старухи своей тоже не хочу. Дома я лучше окрепну, поверьте. А вот в руководители уже не гожусь. Я ведь, Иван Степанович, понимаю, что теперь предстоит. Не снести мне эту ношу, не по плечу. - Подожди, подожди, что ты сказал про Сталина? - оборвал Тарабрин. - При чем тут Сталин? Я не вижу связи... - Очень даже при чем, - все так же спокойно и с какой-то внутреннею улыбкой ответил Жестев. - Сами о нем еще не раз заговорите. А мне по-стариковски... Придраться было не к чему, но слова Жестева не лезли ни в какие привычные каноны и насторожили Тарабрина. Он даже перешел с панибратского "ты" на более официальное "вы". - Что вы все-таки хотите этим сказать? - Да лишь то, Иван Степанович, что всем нам придется теперь измениться... - То есть как измениться? - Поумнеть, Иван Степанович! - А вы что же... - А я слаб, не вытяну, растеряюсь... Тарабрин не ответил, он только пристально смотрел на Жестева. - Кем я был? - продолжал Жестев. - Помните, ходили у нас в деревнях сельские исполнители? С блямбою на груди? Вот я и был им... - Что это еще за блямба?.. Насколько категоричен был Тарабрин в начале разговора, настолько неуверенно говорил он сейчас. Кажется, он принял блямбу и на свой счет. Тарабрин задумался. - Может быть, вы и правы. Вы действительно, кажется, устали. Ну, а кого бы... Кого бы рекомендовали вместо себя? - Гончарову, - тотчас ответил Жестев. Сказал не раздумывая, не замедлив с ответом ни на секунду, - теперь Тарабрин понял, почему он задержал Гончарову и вел при ней такой разговор. Тарабрин задумался. - А стажа хватает у нее? - Да разве в этом суть? - уклончиво сказал Жестев. - Формальность. А секретарь из нее будет... Тарабрин резко повернулся к Анне. - А как вы? У него, кажется, мелькнуло подозрение - не сама ли Анна навела Жестева на эту мысль. Но она так чистосердечно отозвалась: "Ох, нет, не справляюсь я...", что Тарабрин тут же отверг свое подозрение. Он вспомнил свой спор с Гончаровой из-за зерна. Он не любил, когда председатели колхозов подминали под себя секретарей партийных организаций, а она еще тогда не боялась перечить Поспелову. Если дать ей направление, может, и получится толк... Он строго посмотрел в глаза Гончаровой. - Ну, а вы что думаете по поводу этого? Анна ответила ему вопрошающим взглядом. - По поводу чего? - Ну вот, вся эта критика, что разводит тут товарищ Жестев. Тоже хотите быть умнее всех? - Нет, не хочу, - твердо сказала Анна. - Хочу учиться. Хочу, чтоб меня учили. Там люди поумнее меня. Она не сказала, где это там, но Тарабрин, кажется, отнес ее слова и на свой счет. "Не глупа, - подумал он. - Дисциплинированна. Может быть, и получится толк". Вечером на партийном собрании коммунисты разбирали заявление Жестева. И то, что Тарабрин дал согласие обсудить это заявление, означало: райком не возражает против освобождения Жестева от секретарских обязанностей. Тарабрин был опытным партийным работником, знал, что смена руководителей должна способствовать подъему работы. Он перевел разговор на хозяйственные планы колхоза, расшевелил людей, вызвал на разговор, побудил выступить Анну, и Анна не сдержалась, высказалась, наговорила и в адрес Поспелова, да и в свой собственный адрес немало горьких слов... Она верила в то, что говорит, в этом и была ее сила. И те, кто слушал ее, видели, что она верит. И тоже верили ей. Тем более что за два года, которые она провела в колхозе, ее слова не расходились с делами. Поверил в нее и Тарабрин, и, когда встал наконец вопрос о новом секретаре, из-за чего, собственно, он и приехал в колхоз, он посоветовал мазиловским коммунистам выбрать секретарем партийной организации Гончарову, и они согласились, что Гончарова годится в секретари. XXV Анна спала и не спала. Тело ее спало, а дух бодрствовал. Она отдохнула за ночь, ее всю пронизывало ощущение бодрости. Было еще очень рано. Но в деревне никогда не бывает слишком рано. Она встала, наскоро умылась, вышла на крыльцо. Было свежо до дрожи. Вернулась в дом, отломила хлеба. Завернула в платок. Надела тапочки. Чтоб полегче. Все в доме спали. Ну и пусть спят... Пошла к складу. Вся деревня еще спала. Только чья-то бесприютная курица топталась у лужи. Но девчата были уже в сборе. Они сидели за амбаром, на завалинке. Милочка, все три Нины, Верочка, Дуся, Маша. Все в тапочках, рваных, заношенных, - удастся ли что заработать - это еще как сказать, а тапочками придется пожертвовать. Они оживились, завидев Анну. - А мы думали, проспите! Но ни Прохорова, ни обещанной подводы не было. - Маша, ты погорластее. Беги к Василию Кузьмичу. Где же лошадь? И на конюшню. А ты, Верочка, за Прохоровым. Всех поднять, всех собрать - сколько уходит времени! Пришел Прохоров, выдал мешки с кукурузой. Маша вернулась на телеге. Погрузили мешки, тронулись в поле... Вот и участок, отведенный звену Милочки Губаревой: хорошая земля. Сама Анна отвела ее Милочке. - Девчата! Это Милочка обратилась к подружкам, она была заражена нетерпением Анны, ей тоже не терпелось взяться за эту землю, хорошо подкормленную, унавоженную. - Ох, девушки, затеяли мы с вами... - сказала Анна и не договорила: она-то знала, что они затеяли, только по молодости девчатам все как с гуся вода. Не жаль труда, хоть и труда жаль, а если не задастся - засмеют, опозорят... Вот они - эти пятнадцать гектаров, которые никто не хотел отдать и которые Анна прямо-таки вырвала из недоверчивых поспеловских рук. Она вздохнула. - Ну, девчата, взялись за гуж, не говори, что не дюж. Где-то машинами сеют, а мы - руками. Один выход - сажать вручную или голодать... Милочка засмеялась. - Трудней, чем при немцах, не будет. - И то! Поставили мешки с кукурузой. Анна бросила на мешок жакетку, засучила рукава кофты. Милочка удивилась. - Анна Андреевна, а вы куда? - Давайте, девчата, действовать... Что тут было такого? Простое дело, незамысловатый труд. А она испытывала такое удовольствие, точно ей привалило неведомо какое счастье. Она с детства знала эту радость. Не столько знала сама, сколько замечала у взрослых. Но только теперь она понимала, что это такое: выйти в поле весной, после долгой зимы, вонзить лемех в сырую землю, провести плугом первую борозду, отвалить первый пласт... Господи, какое это ни с чем не сравнимое наслаждение! Все впереди, еще неизвестно - получится что или нет, неизвестно еще, каков вырастет урожай. Но - поднять эту влажную землю... Она все двигалась, двигалась, шаг за шагом... Девчата наблюдали за ней, как она это делает, потом пошли сами. "Бог вам в помощь, девчата! Бог вам в помощь! - мысленно твердила Анна. - Только бы получилось, только бы удалось..." Она шла и шла. Постепенно ощущение удовольствия улетучивалось. Она превращалась в машину, да и в самом деле - не ждать же машин, когда-то они еще будут, а жизнь не ждет - или ты ее, или она тебя! Кто-то из девушек запел: Синенький скромный платочек Падал с опущенных плеч... Анне вдруг захотелось заплакать, до того ощутимо где-то рядом возник Толя. Во время войны все пели эту песню... - Ох, до чего ж и нудно, и трудно, - пожаловалась Верочка. - С ума сойти! Анна была согласна с ней - тяжелая работа, с вечера она не думала, что будет так тяжело. - Зато зимой молоко будет, - сказала Анна. - Дети с молоком будут... В детстве Анне иногда казалось, что мать любит корову больше детей, с детьми она никогда не разговаривала так, как с коровой. - Болезная моя, душенька, кормилица наша, матушка, золотце ты мое... Она и пойло ей старалась получше заболтать, и сенцо посолить, и морковкой угостить иной раз. Аннушку мать не очень-то баловала морковкой, а уж с такими ласковыми словами не обращалась к дочери никогда. Ты провожала и обещала Синий платочек беречь... Девчата пели протяжно и жалобно. Ничего-то ты, Аннушка, не сберегла... А может, сберегла?.. Интересно, тракторист испытывает такое же волнение, какое чувствовал мужик, выходя в поле с сохой? Любят ли доярки своих коров так, как мать любила Буренку?.. Девчата еще пели, но Анна уже не прислушивалась к песням. Она просто устала, было уже невмочь... К вечеру звено засадило четыре гектара. Больше всех одолела Милочка. Смешная девчонка, чуть ли не моложе всех, худенькая, силы в ней не видать, но в работе мало кому удается ее обойти. Маленькая, да удаленькая! Возвращались домой куда медленнее, чем шли в поле. - Туговато, - призналась Милочка. - А как завтра? - Неужто утремся? Они разошлись с уважением друг к другу. Никто не упал духом, все были уверены, что назавтра никто не раскиснет. Когда Анна вернулась домой, палисадник тонул в сумеречном полусвете. Поднялась на крыльцо. Постояла. За дверью пело радио. Она открыла дверь. Алексей сидел за столом. Он тотчас выключил репродуктор. Из-за печки вышла свекровь. - Дети спят? - спросила Анна. - Спят, - не сразу ответил Алексеи. - Зачем выключил радио? - спросила Анна. - Так, - сказал он. - Надоело. - Ужинать будем? - спросила свекровь. - А как же? - сказала Анна. - Почему не ужинать? - Кто тебя знает, - сказала свекровь. - Ходишь по людям Лучше бы мужние рубахи постирала. - Да ведь вы стираете. - Рубашка, которую жена выстирает, помягче... Надежда Никоновна не осмелилась высказаться до конца. Она подала картофельный суп, жареную картошку. - Маленькую подать? - осведомилась она у сына. Алексей вопросительно взглянул на жену: - Как? - С какой это стати? - возразила она. - Что за праздник? - Как хочешь, - примирительно согласился Алексей... Поужинали. Легли. - Чего это тебя на кукурузу понесло? - спросил Алексей. - Ты агроном или кто? Полезла в грязи копаться. Для чего только училась? - Алексея обнял, притянул ее к себе. - Аня! Люблю я тебя все-таки...