Он даже как будто поклонился Эдингеру, снова поднес к губам гармонику и заиграл быстрый, веселый и, я бы сказал, даже насмешливый мотив. Вероятно, Эдингер рассердился, что кто-то посмел нарушить его покой. Он перегнулся через подоконник и что-то крикнул, всматриваясь в темноту. В этот момент Смит прислонился спиной к стволу дерева, вскинул руку, и я услышал сдавленный крик. Но выстрела я не услышал. Господин Гонзалес пользовался бесшумным пистолетом! Вот когда мне стали понятны некоторые таинственные обстоятельства моей прогулки с госпожой Янковской по набережной Даугавы. Вслед за выкриком Эдингера раздался женский вопль. Артисту следовало убегать со сцены. Он это и сделал. Я тоже поспешил покинуть сквер и скрыться в ближайшем переулке. Дома Железнов ожидал моего возвращения. - Ну что? - спросил он. - Порядок, - сказал я. Утром Железнов принес номер "Тевии" - газеты, выходившей в Риге в годы немецкой оккупации. В газете было напечатано короткое сообщение о том, что начальник гестапо обергруппенфюрер Эдингер мужественно погиб при исполнении служебных обязанностей. К вечеру вся Рига говорила, что Эдингер лично руководил захватом подпольного антифашистского центра и был убит некой Лилли Лебен, оказавшейся немецкой коммунисткой, специально засланной в Ригу для совершения террористических актов и под видом артистки варьете вкравшейся в доверие к обергруппенфюреру. Торжественные похороны состоялись два дня спустя. Впервые в жизни госпожа Эдингер плакала, не испросив на то разрешения своего мужа. Гиммлер прислал ей сочувственную телеграмму, а военный оркестр сыграл над могилой обергруппенфюрера "Стражу на Рейне". При первой же встрече Янковская спросила меня: - Вы довольны? - Я рад, конечно, что избавился от опасности, - ответил я. - Но еще неизвестно, что ждет меня впереди. - Все будет хорошо, - успокоила меня Янковская. - Скоро приедет Польман... - А каков этот? - спросил я. - Это наш человек, - сказала Янковская. - У него трезвый ум, и, главное, он умеет ценить друзей и оказывать им услуги. Глава XV. В ТЕНИ КАКТУСОВ Господин Вильгельм фон Польман не замедлил прибыть на освободившееся место: если профессор Гренер не имел возможности убрать Эдингера, то его влияния было достаточно, чтобы добиться назначения Польмана. В квартире Гренера я познакомился с новым начальником гестапо через день или два после его прибытия. Он не походил на своего предшественника ни внешне, ни внутренне. С виду он напоминал преуспевающего аптекаря или дантиста. Черные, коротко подстриженные, слегка вьющиеся волосы, большие, темные, немного навыкате глаза, крупный мясистый нос и пухлые, влажные губы. Он был спокоен, сдержан, невозмутим, вежливо посматривал на всех сквозь роговые очки, любезно всех выслушивал. Но не прошло и нескольких недель, как в своей деятельности Польман намного превзошел неуравновешенного Эдингера! Эдингер, как рассказывали о нем его сотрудники, легко мог взбеситься при допросе какого-нибудь чрезмерно упрямого и неразговорчивого заключенного и собственноручно наброситься на него с кулаками или, цитируя Гитлера, прийти в раж, закатить глаза и буквально забыть все на свете. Напротив, Польман никогда не выходил из себя и никогда не снисходил до того, чтобы лично прикоснуться к лицу арестованного, но зато он классифицировал все виды пыток, которые применялись эсэсовцами, и особой инструкцией точно определил их последовательность. Польман запретил избивать подследственных кому попало и как попало, но зато увеличил штат специальных инструкторов и ввел в практику применение специальных инструментов для развязывания языков. Словом, если Эдингер был, так сказать, воплощенная непосредственность, Польман был само хладнокровие и система. Кстати, следует сказать, что Польман вполне прилично играл на кларнете. Именно с музыки и началось наше знакомство при встрече у Гренера. Польман решил очаровать всех его гостей и исполнил на кларнете несколько старинных тирольских танцев. И пожалуй, именно в связи с приездом Польмана я был наконец удостоен приглашения на дачу к профессору Гренеру. - Дорогой Август, - проквакал он мне после ужина, - я буду искренне рад, если вы не откажетесь провести у меня за городом ближайшее воскресенье. К себе на дачу Гренер приглашал только близких друзей, и это приглашение я объяснил не столько его дружелюбием, сколько вниманием, проявленным ко мне генералом Тейлором. Однако я не угадал: он пригласил меня потому, что приготовил, как он воображал, ошеломляющий сюрприз... А сюрприз от господина Польмана я получил еще раньше. На четвертый или на пятый день после появления Польмана в Риге Марта вручила мне простой серый конверт, в котором оказалась обычная повестка, вызывающая господина Августа Берзиня в канцелярию гестапо к 13 часам 15 августа 1942 года. Конечно, вызов мог быть сделан и каким-нибудь мелким чиновником, не осведомленным о том, кем является господин Август Берзинь на самом деле, но, как затем оказалось, вызов был сделан вполне осведомленным лицом. Я явился к тринадцати часам. В комендатуре потребовали документ, хотя отлично знали меня по предыдущим визитам к Эдингеру. Господин Польман наводил порядок и в самом гестапо. Меня направили на второй этаж, там заставили подождать, переправили на четвертый, на четвертом снова заставили дожидаться, отправили на третий, на третьем отвели к кабинету Польмана и еще заставили подождать. Мне это не слишком понравилось, но поднимать бунт не было смысла - это было что-то вроде психической подготовки: мол, знай сверчок свой шесток. Наконец Польман пригласил меня к себе. Он был все так же спокоен и невозмутим, как и при встрече у Гренера. Он слегка улыбнулся и пытливо посмотрел на меня сквозь очки. - Если бы мы встретились до войны, я бы не заставил вас дожидаться, - произнес он. - Если бы вы были только британским офицером, я бы немедленно направил вас в лагерь. Но поскольку вы являетесь нашим сотрудником, я пригласил вас к себе и принял в порядке очереди. Он смотрел на меня, я сохранял полное спокойствие. - Можете сесть, - сказал Польман в тоне приказания. Я сел. - Я вас вызвал затем, чтобы сказать, что мы вами недовольны, - продолжал Польман. - Я ознакомился с докладами обергруппенфюрера Эдингера еще в Берлине. Вы должны были передать нам свою агентурную сеть еще... - он извлек из-под руки какую-то крохотную шпаргалку, - еще в прошлом году. Потом вам дважды предоставляли отсрочку. Вы слишком затянули это дело. Я даю вам еще месяц, капитан Блейк. Если через месяц вы не передадите нам агентурной сети, я отправлю вас в лагерь как британского шпиона, причем на вашем документе будет сделана пометка: "Возвращение нежелательно". - Его улыбка сделалась еще любезнее. - Я советую оправдать наше доверие и хочу предупредить, что при мне в полиции не может быть такого беспорядка, как при обергруппенфюрере Эдингере. Если я говорю месяц, это и значит месяц; если я говорю, что вы попадете в лагерь, вы в него попадете. Это было сюрпризом и в том смысле, что обещало мне скорое возвращение домой: в лагерь я попадать не собирался и, значит, за месяц необходимо было выполнить свое задание. Быть моим проводником на дачу к Гренеру взялась Янковская. - Виктора мы не возьмем, - категорически сказала она. - Он не пользуется моим доверием. Она появилась в воскресенье раньше обычного, оживленная, нарядная, в светлом летнем костюме какого-то блекло-фисташкового оттенка, в широкополой соломенной шляпе, украшенной фиалками. Она потребовала, чтобы и я надел светлый костюм. - Я хочу, чтобы сегодня все было очень празднично, - сказала она. - Может быть, это последний веселый день в моей жизни. - Предчувствие не обманывало ее: немного веселых дней оставалось у нее впереди. Мы выехали на шоссе. Свежий ветер бил нам прямо в лицо. Мелькали пригородные домики. - Куда мы едем? - спросил я. - В Лиелупе! - крикнула она. - Мы будем там через полчаса. Мы скоро расстанемся, - сказала она ни с того ни с сего. Я удивился. - Почему? Она не ответила. - Вы будете меня вспоминать? - вдруг спросила она. - Конечно, - сказал я. Янковская не пыталась со мной заигрывать; она вообще больше уже никогда не предпринимала никаких попыток сблизиться со мной, но в это утро она была сама нежность. Она смеялась, шутила, вела себя так, точно к ней опять вернулись ее семнадцать лет. Мы почти миновали Лиелупе, когда Янковская свернула в сторону, и вскоре поехали вдоль высокого кирпичного забора, из-за которого виднелись пышные купы деревьев. - Вот мы и на месте, - со вздохом промолвила Янковская. - Это дача Гренера? - удивился я. Мы остановились перед высокими тяжелыми чугунными воротами, плотно зашитыми изнутри досками, выкрашенными черной краской под цвет чугуна. Янковская попросила меня позвонить. Сбоку у калитки белела кнопка звонка. Я позвонил, из калитки тотчас вышел эсэсовец. Он намеревался было о чем-то меня спросить, но увидел Янковскую, поклонился и пошел открывать ворота. За воротами, когда мы уже въехали на территорию дачи, я увидел вышку, с которой просматривалась вся линия вдоль забора; на вышке стоял эсэсовец с автоматом. От ворот тянулась аллея, очень широкая и очень чистая, уходившая в глубину парка. Мы медленно ее проехали. Налево показался двухэтажный дом, построенный в ультрасовременном стиле - серый куб с изобилием стекла и со стеклянными верандами наверху, выступающими, точно крылья самолета, над окнами нижнего этажа; чуть поодаль от дома виднелись два флигеля - должно быть, для прислуги или гостей; направо, за деревьями, открывался просвет, там тоже стояли какие-то постройки, а за ними раскинулся просторный луг... Передо мной открылся самый настоящий аэродром! Меня вдруг осенило. - Скажите, Софья Викентьевна, - спросил я, - это и есть посадочная площадка, где приземлился наш босс? - Вы догадливы! - отозвалась она, сопровождая свои слова обычным ироническим смешком. - Не могли же немцы принять его на одном из своих военных аэродромов!.. - Вообще странная дача, - заметил я. - Охрана, аэродром... - Я указал на дом и флигеля. - А там какие-нибудь секретные лаборатории? Янковская опять усмехнулась. - Нет, дом действительно предназначен для Гренера, а во флигелях живут его питомцы. И в самом деле, возле одного из флигелей я увидел детей; одни из них копались в песке, другие бегали. Оказывается, молва не лгала: Гренер действительно устроил у себя на даче что-то вроде детского приюта. Этому чванному журавлю все же не чужды были человеческие чувства. - Он здесь работает, - сказала Янковская, явно имея в виду нынешнего хозяина дачи. - Он большой ученый и много экспериментирует... Она остановила машину перед домом - мы вышли; из подъезда опять показался какой-то эсэсовец, козырнул и повел машину куда-то за дом. Гренер спешил уже навстречу Янковской. - Мы ждали вас, дорогая... Он поцеловал ей руку, поздоровался со мной и повел нас наверх. В очень просторной и светлой гостиной, уставленной цветами, сидели Польман и еще двое господ, которые, как выяснилось позднее, были высокопоставленными чиновниками из канцелярии гаулейтера Розенберга. Оказалось, ждали только нас, чтобы приступить к завтраку. Разговор за столом соответствовал обстановке. Мимоходом коснулись каких-то новых стратегических планов германского командования, с незлобивой иронией отозвались о последней речи Геббельса, а затем принялись рассуждать об абстрактной скульптуре, о превосходстве немецкой музыки над итальянской, о каких-то новых открытиях самого Гренера. Да, все было очень мило, но меня не покидало ощущение того, что всех находящихся здесь за столом людей связывала не только общность общественного положения, но и какие-то тайные узы, точно все здесь принадлежали к какому-то тайному ордену. И у меня мелькнула мысль: не состоят ли все эти люди на службе у генерала Тейлора?.. За десертом подали шампанское, и, когда его разлили в бокалы, Гренер встал. Он обвел взглядом своих приятелей, остановился на мне, и, когда заговорил, я понял, что именно меня собирался он поразить своим сюрпризом. - Милые друзья! - сказал Гренер, сентиментально закатывая свои оловянные глаза. - Здесь, среди цветов, с освобожденной от всяких забот душой, я хочу обрадовать вас неожиданной вестью... Он поднес к губам руку Янковской, и сразу все стало ясно. - Я нашел себе подругу жизни, - сообщил он. - Госпожа Янковская оказала честь принять мое предложение, и скоро, очень скоро я смогу назвать ее своей супругой... Старый журавль таял от блаженства. Бесспорно, Гренер не мог найти себе лучшей женщины. Янковская тоже не смогла бы устроить свою судьбу лучше: вместе с Гренером она получала положение в обществе, материальное благополучие и, быть может, даже освобождение от своих бездушных господ. Сама Янковская ничего не сказала, непонятно усмехнулась и позволила всем нам по очереди поцеловать свою руку. Затем Гренер пожелал показать нам свою коллекцию кактусов. Все вышли на громадную застекленную веранду. Повсюду на специальных стеллажах стояли глиняные горшки со всевозможными кактусами. Здесь были растения, похожие на стоймя поставленное зеленое полено, и лежащие в горшках, точно груда серебристых колючих мячиков, и напоминающие растопыренную серую человеческую пятерню, и, наконец, столь бесформенные, что их уже ни с чем решительно нельзя было сравнить! Генерал вел нас от растения к растению, с увлечением рассказывая, чем отличается один вид от другого и каких трудов стоило каждый из них выходить и вырастить. Он коснулся пальцем одного из кактусов, вздохнул и не без кокетства указал на вторую дверь, выходившую на веранду. - Когда мой мозг требует там отдыха, я прихожу к этим существам... - Там ваш кабинет? - спросил один из гостей. - Нет, лаборатория, - объяснил Гренер. - Я не мог не откликнуться на призыв фюрера помочь рейху в освоении восточных земель, но и здесь я продолжаю служить науке. - А чем вы сейчас заняты, профессор? - поинтересовался гость. - На что устремлено ваше внимание? - Я работаю над животными белками, - сказал Гренер. - Некоторые исследования по консервации плазмы... Польман указал хозяину на закрытую дверь: - Было бы крайне любопытно увидеть алтарь, на котором вы приносите жертвы Эскулапу! Гренер снисходительно улыбнулся. - Вряд ли моя лаборатория представляет интерес для непосвященных, - отозвался он, распахивая, однако, перед нами дверь лаборатории. Большая светлая комната, ослепительная белизна, множество стеклянной посуды. Поодаль, у большого стола, стояли две женщины в белых накрахмаленных халатах; при виде нас они сдвинулись, выпрямились, как солдаты, и смущенно поклонились, хотя сам Гренер почти не обратил на них внимания. - Мои лаборантки, - сказал он, небрежно кивнув им головой. И вдруг я заметил, что эти женщины как будто пытаются что-то скрыть, заслоняют что-то собой. Позади них, вплотную придвинутый к большому столу, заставленному колбами, пробирками и пузырьками, стоял небольшой белый эмалированный столик на колесах, на каких в операционных раскладывают хирургические инструменты, а в лабораториях зоологов оперируют мелких животных. Мне стало любопытно, что может скрываться под простыней, наброшенной поверх столика. Гренер проследовал своим журавлиным шагом мимо лаборанток и взял со стола штатив с пробирками, наполненными бесцветной жидкостью. - С помощью этой плазмы мы сохраним жизнь многих достойных людей! - воскликнул он не без пафоса. - Нет ничего драгоценнее человеческой жизни! И в этот момент простыня, задетая Гренером, соскользнула со столика, одна из женщин тотчас подхватила ее и накинула обратно, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть, что скрывалось под простыней. На столе лежал ребенок. Гренер заметил мой взгляд; гримаса недовольства искривила его лицо. - Извините... - Гренер слегка поклонился в нашу сторону. - Госпожа Даймхен! - позвал он одну из женщин. - На два слова. Женщина постарше неуверенно приблизилась к Гренеру. Как и всегда в минуты своего возбуждения, он зашипел и сердито что-то пробормотал, слегка повизгивая, как это делают во время сна старые псы. Госпожа Даймхен побагровела. Ужасная догадка промелькнула у меня. - Простите, господин профессор, - обратился я к Гренеру. - Вы берете вашу плазму... Гренер любезно повернулся ко мне. - Да, мы экспериментируем с человеческой кровью, - согласился он. - Именно плазма человеческой крови дает богатейший материал для исследований... Я не ослышался: Гренер невозмутимо и деловито признал, что этот ребенок принесен в жертву какому-то эксперименту. Нет, мне никогда не забыть этого ребенка! Игрушечное фарфоровое личико, правильные черты лица, черные шелковистые кудряшки, доверчиво раскинутые ручонки. - Но позвольте... - Я не мог не возразить, пользуясь своей прерогативой свободолюбивого англичанина. - Английские врачи вряд ли одобрили бы вас! Приносить в жертву детей... Гренер метнул еще один выразительный взгляд в сторону госпожи Даймхен. - Вы чувствительны, как Гамлет, милейший Берзинь, - снисходительно произнес он. - Никто не собирался приносить этого ребенка в жертву, я только что сделал выговор госпоже Даймхен, это непростительная небрежность с ее стороны. Мы берем у детей немножко крови, но не собираемся их убивать. Наоборот, мы их отлично питаем, им даже выгодно находиться у меня. Эти дети принадлежат к низшей расе и все равно были бы сожжены или залиты известью. По крайней мере мы используем их гораздо целесообразнее. Все же он был раздосадован неожиданным инцидентом и быстро повел нас прочь из лаборатории, пытаясь снова обратить наше внимание на новые разновидности кактусов. Может быть, никогда в жизни мне не было так плохо. И я вспомнил все, что говорилось о гуманизме профессора Гренера, вспомнил матерей, которые перед смертью благословляли его за спасение своих детей. Должно быть, я недостаточно хорошо скрывал свое волнение. Польман снисходительно притронулся к моей руке. - Вы слишком сентиментальны для офицера, - назидательно упрекнул он меня. - Некоторые народы годятся только на удобрение. Ведь англичане обращались с индусами не лучше... Но на остальных все, что мы видели, не произвело особого впечатления. А мне чудилось, будто все кактусы на этой веранде приобрели какой-то розоватый оттенок. С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку. Мы проходили мимо флигелей, неподалеку от дома Гренера. Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком. - Как видите, они чувствуют себя превосходно, - заметил Гренер, кивая в сторону детей. - Я обеспечил им идеальный уход. Да, я собственными глазами созерцал этот "идеальный" уход! У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами... Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе. - И много воспитанников в вашем детском саду? - спросил я. - Что-то около тридцати, - ответил Гренер. - Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы... - Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской: - Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей... Для характеристики Янковской не хватало только этого! Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить. Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня: - Вы не сердитесь, Андрей Семенович? - И еще через несколько минут добавила: - Мне не остается ничего другого. При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой. Железнов уже спал, но я разбудил его. Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях. - Ты знаешь, когда фашистов называют людоедами, я думал, что это гипербола, - сказал он мне. - Но мы видим, что это буквально так... Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал: - Нет, этого ни забыть, ни простить нельзя. Глава XVI. СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ У Железнова в Риге было очень много дел, и я понимал, что работа его по связи рижских подпольщиков с партизанами могла прекратиться лишь одновременно с изгнанием гитлеровцев из Латвии. Зато с возложенным на меня заданием следовало спешить. Польман не хвастался, когда говорил, что не бросает слов на ветер, - в этом скоро убедилось все население Риги: там, где Эдингер пытался забрасывать удочки, Польман ставил непроходимые сети. Постепенно Железнов раскрыл секрет таинственных цифр, и тогда он показался нам столь простым, что мы долго недоумевали, почему нам так упорно не давалась разгадка. Для примера сошлюсь хотя бы на того же Озолса. На открытке с незабудками значилось число "3481", на открытке с видом Стрелковой улицы в Мадоне - "1843". Железнов всевозможным образом комбинировал эти цифры, пока не попытался извлечь из них число "14" - номер дома, в котором жил на Стрелковой улице Озолс. В числе "3481" это были вторая и четвертая цифры, причем читать число следовало справа налево; это же число значилось и на другой открытке, но только написанное в обратном порядке. Так мы, узнав сперва фамилии всех "незабудок" и "фиалок", установили затем, где эти "цветы" живут: город или поселок, улицу или площадь мы видели воочию, а номер дома заключался в обоих числах, которые связывали определенный "цветок" с определенным адресом. Нам оставалось только убедиться в реальности существования этих людей, так сказать, узнать их физически, узнать, как их полностью зовут и чем они занимаются. В связи с этим мы с Железновым много поездили по Латвии, выезжали в маленькие города, на железнодорожные станции, в дачные местечки, встречались с этими людьми и все больше понимали, чего стоил наш улов. Нет нужды подробно рассказывать о наших поисках и встречах, но о двух-трех стоит упомянуть, чтобы ясней стало, что это были за люди. На одной из открыток был напечатан снимок вокзала в Лиепае; цифры, написанные на снимке, повторялись на открытке с изображением двух желтых тюльпанов. В списке тюльпаном назывался некий Квятковский. Мы нашли его на вокзале в Лиепае, он оказался помощником начальника станции. Я подошел к нему будто бы с намерением что-то спросить, показал открытку с тюльпанами, и этот "тюльпан" сам потащил меня к себе домой. Дома он предъявил мне такую же открытку и спросил, что ему надо делать. Выяснилось, что может он очень многое: задержать или не принять поезд, что угодно и кого угодно отправить из Лиепаи и даже вызвать железнодорожное крушение. Я поблагодарил его и сказал, что хотел проверить его готовность к выполнению заданий, которые он, возможно, скоро получит. Действительно, по прошествии нескольких дней я представил ему Железнова, представил, разумеется, под другой фамилией, как своего помощника, от которого Квятковский будет непосредственно получать практические задания. Железнов в свою очередь связал Квятковского с одним из руководителей партизанского движения, и "тюльпан", который отнюдь не питал добрых чувств ни к русскому, ни к латышскому народу, принял участие в подготовке нескольких серьезных диверсий на железнодорожном транспорте, убежденный в том, что выполняет поручения британского командования. Еще более интересна была другая встреча. На открытке была изображена Мариинская улица, одна из самых больших и оживленных торговых улиц Риги. Адрес мы установили без труда: Мариинская, 39, Блюмс, и он же "фиалка". В Блюмсе я узнал того самого заведующего дровяным складом, который приходил ко мне с предложением купить дрова. Я помнил, что он показывал мне какую-то открытку с цветами, но тогда я не придал значения его визиту и не запомнил, какие цветы он показывал. Так вот, эта "фиалка" оказалась "цветком" куда более серьезным, чем "тюльпан" и, по-моему, даже чем "незабудка". Прежде всего этот маленький, кругленький человечек принялся меня экзаменовать, пока не убедился, что я действительно Блейк, - я уже достаточно вжился в этот образ, чтобы ни в ком не вызывать сомнений. Затем он стал упрекать меня в том, что я не хотел признать его, когда он ко мне являлся, - он запомнил все подробности своего посещения. Я сказал, что во время его посещения в соседней комнате у меня находился подозрительный человек, и я боялся подвести Блюмса. Кажется, я оправдал себя в его глазах. Выяснилось, что он приходил ко мне советоваться, как поступить с запасами бензина и керосина, находившимися тогда в городе: продать или уничтожить. И так как я не пожелал с ним разговаривать, предпочел, будучи коммерсантом, их продать. В очень умеренной степени, правда, но я выразил удивление, какое отношение к бензину мог иметь заведующий дровяным складом, и узнал, что заведующим складом он стал после установления в Латвии Советской власти, а до этого был одним из контрагентов могучего нефтяного концерна "Ройял датч шелл" и связан со всеми топливными предприятиями в стране. С этой "фиалкой", от которой шел густой запах керосина, я встретился два или три раза; он и при немцах, во всяком случае до окончания войны, предпочитал оставаться заведующим дровяным складом, но, на мой взгляд, в буржуазной Латвии смело мог бы стать министром топливной промышленности. По своим связям, влиянию и пронырливости он без особого труда мог вызвать если не кризис, то, во всяком случае, серьезные перебои в снабжении прибалтийских стран горючим. Материально Блюмс и при немцах жил с большим достатком: в его квартире было много дорогих ковров и хорошей посуды; немцы частенько захаживали к нему, и он занимался с ними какими-то коммерческими делами. Короче говоря, люди Блейка в той тайной войне, которая постоянно ведется империалистическими государствами и в военное и в мирное время, были реальной силой, которую следовало учесть, в будущем обезвредить и, может быть, даже уничтожить, а пока что использовать в борьбе против врага. Но о том, как Железнов подключился к замороженной английской агентуре, как сумел связать с нею деятелей антифашистского подполья, как удавалось иногда заставить ее работать на нас, я рассказывать не буду, хотя об этом можно было бы написать целую книгу. Из числа тех, кто значился в списке, мы не нашли троих; они не жили по адресам, указанным в картотеке Блейка. Когда-то жили, но уехали. Соседи не знали куда. Возможно, бежали куда-нибудь от войны: на запад или на восток, сказать было трудно. По четырем адресам мы с Железновым так и не успели побывать: неожиданный поворот событий помешал нам это сделать, - а после войны из этих четырех человек нашли лишь одного "гиацинта". К счастью, в нашу деятельность не вмешивались ни гестапо, ни Янковская. Гестапо не лишало нас своего внимания. Я не сомневаюсь, что после появления Польмана в Риге я все время находился под наблюдением, но, поскольку мною было получено приказание передать немцам свою агентурную сеть и я после этого принялся метаться по населенным пунктам Латвии, Польман должен был думать, что я спешу удовлетворить его требование. Что касается Янковской, то, после того как Гренер объявил об их помолвке, у нее прибавилось личных дел. Удовлетворение безграничного честолюбия Гренера должно было стать теперь и ее делом, и единственно, чего я мог опасаться, чтобы ей не пришла в голову идея каким-нибудь радикальным способом избавиться от меня как от лишнего свидетеля в ее жизни. Поэтому, когда она появилась после нескольких дней отсутствия, я встретил ее с некоторой опаской: кто знает, какая фантазия могла взбрести ей в голову! Она вошла и села на краешек стула. Я внимательно к ней присматривался. Она была в узком, плотно облегавшем ее зеленом суконном костюме, ее шляпка с петушиным пером была какой-то модификацией тирольской охотничьей шляпы. Она медленно стянула с пальцев узкие желтые лайковые перчатки и протянула мне руку. - Прощайте, Август. Она любила делать все шиворот-навыворот. - Странная манера здороваться, - сказал я. - Мы не виделись три... нет, уже четыре дня. - Вы скоро совсем забудете меня, - сказала она без особого ломанья. - Что я вам! - Неужели, став госпожой Гренер, вы лишите меня своего внимания? - спросил я, чуть-чуть ее поддразнивая. - Я не предполагал, что ваш супруг способен полностью завладеть вашей особой. - Не смейтесь, Август, - серьезно произнесла Янковская. - Очень скоро нас разделит целый океан. Я решил, что это - фигуральное выражение. - Мы с Гренером уезжаем за океан, - опровергла она мое предположение. - Мне жаль вас покидать, но... Она находилась в состоянии меланхолической умиротворенности. - Как так? - вполне искренне удивился я. - Как же это профессор Гренер отказывается от участия в продвижении на Восток? - Видите ли... - Она потупилась совсем так, как это делают девочки-подростки, когда в их присутствии заходит разговор на смущающие их темы. - Гренер внес свой вклад в дело национального возрождения Германии, - неуверенно произнесла она. - Но, как всякий большой ученый, он должен подумать и о своем месте в мире... Ее речь была что-то очень туманна! - Впрочем, лучше спросите его об этом сами, - сказала она. - Он заедет сюда за мной, в конце концов мне теперь остается только сопутствовать ему... Она выступала в новой роли. Действительно, Гренер появился очень скоро. Полагаю, он просто боялся оставлять надолго свою будущую жену наедине с Блейком, у которого с таким трудом ее, как он думал, отнял. Ученый-генерал на этот раз произвел на меня какое-то опереточное впечатление. Он порозовел и сделался еще длиннее, движения его стали еще более механическими, он двигался точно на шарнирах; вероятно, ему хотелось казаться и он казался себе моложе. - Дорогой Август! Он приветственно помахал мне рукой, подошел к Янковской, поцеловал ей руку повыше ладони. Мои гости пили чай так, что чем-то напоминали балетную пару, столь согласованны и пластичны были их движения. - Софья Викентьевна сообщила мне, что вы уезжаете, господин профессор, - сказал я. - Мне не совсем только понятно, кто же теперь будет опекать валькирий в их стремительном полете на Восток? - Ах, милый Август! - сентиментально ответил Гренер. - Ветер истории несет нас не туда, где нам приятнее, а где мы полезнее. - Что ж, желаю вам счастья, - сказал я. - Как же это вас отпускают? - Да, отпускают, - многозначительно заявил Гренер. - Я улечу в Испанию, потом в Португалию и уже оттуда за океан. - Мы получим там все, - подтвердила Янковская. - Нельзя увлекаться сегодняшним днем. Предоставим войну юношам. Работу профессора Гренера нельзя подвергать риску. За океаном у него будут лаборатории, больницы, животные... - Но позвольте, - сказал я, - заокеанская держава находится с Германией в состоянии войны! - Не будьте мальчиком, - остановила меня Янковская. - Воюют солдаты, для ученых не существует границ. - И вас там примут? - спросил я. - Меня там ждут, - ответил Гренер. - Мы не знаем, как это еще будет оформлено, - добавила Янковская. - Объявят ли профессора Гренера политическим эмигрантом или до окончания войны вообще не будет известно о его появлении, но, по существу, вопрос этот решен. Я посмотрел на Гренера; во всем его облике было что-то не только птичье, но и крысиное, взгляд его голубоватых бесцветных глаз был зорким и плотоядным. - Когда же вы собираетесь уезжать? - спросил я. - Недели через две-три, - сказала Янковская. - Не позже. - Но ведь перебраться не так просто, - заметил я. - Это ведь не уложить чемодан: у профессора Гренера лаборатории, сотрудники, библиотека... - Все предусмотрено, - самодовольно произнес Гренер. - За океаном я получу целый институт. А что касается сотрудников, за ними дело не станет. Но меня тревожил и другой вопрос, хотя он не имел прямого отношения к моим делам. - А что будет... с детьми? Все последние дни меня не оставляла мысль о детях, находившихся на даче Гренера. - С какими детьми? - удивился было Гренер и тут же догадался: - Ах, с детьми... О них позаботится наша гражданская администрация, - равнодушно ответил он. - Они будут возвращены туда, откуда были взяты. В конце концов, я не брал по отношению к ним никаких обязательств. Я промолчал. Было вполне понятно, какая участь ждет этих детей. - Может быть, вы еще передумаете и останетесь? - спросил я, хотя было совершенно очевидно, что все уже твердо решено. - Увы! - высокопарно, как он очень любил, ответил Гренер. - Муза истории влечет меня за океан. - Увы! - повторила за ним Янковская, хотя каждый из них вкладывал в это междометие разное содержание. - Мы не принадлежим себе. - Да, отныне вы будете полностью принадлежать заокеанской державе, - сказал я. - Мне только непонятно, чем это будет способствовать величию Германии. Гренер пожал плечами. - Наука не имеет границ... - Он посмотрел на часы и встал. - Моя дорогая... Янковская тоже поднялась. - Идите! - небрежно приказала она будущему супругу. - Я вас сейчас догоню! Гренер церемонно со мной раскланялся, я проводил его до дверей. - Так внезапно? - обратился я к Янковской, когда мы остались одни. - Что это значит? - Ах, Андрей Семенович, я загадывала иначе, - грустно ответила она. - Увы! Я ведь знаю, как много вы работали в последнее время. Для кого, вы думаете, старается Польман? Почему он вас щадил? Как только вы передадите свою сеть, вас отправят обратно в Россию. А я - я устала уже рисковать... Она протянула мне руку, и я задержал ее пальцы. - Мы еще увидимся? - спросил я. - Конечно! - Вы у меня в долгу, - упрекнул я ее. - Вы не открыли мне всех тайн, связанных с нашим знакомством. - Вы их узнаете, - пообещала она. - Это еще не последний наш разговор. Она задумчиво посмотрела на меня. - Поцеловать вас? Я покачал головой. Она вырвала свою руку из моей. - Как хотите... Она переступила порог и, не дав мне выйти на лестницу, резким толчком захлопнула за собой дверь. Не успел я вернуться в столовую, как передо мной появился Железнов. - Что это все значит? - нетерпеливо спросил он. - Очередная лирическая сцена, - пошутил я. - Госпожа Янковская в одной из ролей своего репертуара! - Марта сказала, что они уезжают? - Совершенно верно, - подтвердил я. - Господина Гренера сманили за океан жареным пирогом! - Каким еще там пирогом? - с досадой отозвался Железнов. - Сейчас не время шутить. - А я не шучу. Повторяется старая история. Совесть можно продать лишь один раз, а затем сколько ни одолжаться, придется рассчитываться. Действительно, подумал я, куда делись все патриотические речи Гренера, как только он услышал хозяйский оклик?! Но Железнов не склонен был заниматься отвлеченными рассуждениями. - Неужели ты не понимаешь, как осложнится твое положение после отъезда Янковской? - с упреком сказал он. - Оберегая себя, она в какой-то степени вынуждена была оберегать и тебя. Ты был ширмой, за которой ей удобно было прятаться. Один ты вряд ли сможешь нейтрализовать Польмана и попадешься как кур в ощип... - Мне кажется, ты сгущаешь краски. В конце концов я могу рискнуть... - Мы можем рисковать собой, но не вправе рисковать делом! - резко оборвал меня Железнов. - Свое поручение ты, можно сказать, выполнил. Мы обязаны спасти тебя, но, признаться, очень жаль детей. Их тоже хотелось бы спасти. А кроме того, есть, кажется, еще одно немаловажное обстоятельство, которое может ускорить твое возвращение домой. - Что же ты собираешься делать? - спросил я. - Говорить с Прониным, - ответил он. - На этот раз он очень-очень нам нужен! Глава XVII. У ЛУКОМОРЬЯ ДУБ ЗЕЛЕНЫЙ... Через день или два после визита Янковской и Гренера в тех кругах Риги, где волею судеб и своего начальства пришлось мне вращаться весь последний год, заговорили о предстоящем отъезде профессора в Испанию. Его научные исследования, которые он не прекращал, даже находясь, как выражался он сам, на аванпостах германского духа, вступили в такую фазу, что потребовали всех сил ученого. Поэтому он решил на некоторое время уехать в далекую от войны страну, которая на самом деле являлась как бы испытательным полигоном для ученых гитлеровского рейха. Такова была официальная версия. А неофициально в Риге, посмеиваясь, говорили, что просто-напросто Гренер решил провести свой медовый месяц в Мадриде. Истину знали немногие, знали, разумеется, в Берлине и два-три человека в Риге; мне о ней стало известно только в силу особых отношений, сложившихся между мной и Янковской. Что касается Железнова, он был озабочен предстоящим отъездом новоиспеченной четы, по-моему, больше самого Гренера. - В связи с этим отъездом ухудшается ваше положение, - говорил мне Железнов, - и очень хотелось бы как-нибудь помочь ребятишкам... Железнов находился на опаснейшей работе, приходилось все время думать, как бы сохранить на плечах собственную голову, но этот удивительный человек меньше всего думал о себе. - Пронин встретится сегодня с нами, - сказал мне через несколько дней Железнов. - Не уходите никуда, я слетаю в одно местечко... Он исчез и сравнительно скоро явился обратно. - Знаете Промышленную улицу? - спросил он меня. - По-латышски называется Рупниецибас, Запомните: Рупниецибас, дом 7, квартира 14. - А что дальше? - спросил я. - Сейчас запомните, а завтра забудьте. Ровно через час приходите по этому адресу. "Руслана и Людмилу" проходили в школе? - Разумеется... - Начало помните? - спросил Железнов. - Там, кажется, посвящение есть, - неуверенно произнес я. - Посвящения не помню. - Нет, нет! - нетерпеливо перебил меня Железнов. - То, что в школе учили: "У лукоморья дуб зеленый"? - "Златая цепь на дубе том"? - Вот и хорошо! - облегченно сказал Железнов. - А то сейчас было бы некогда заучивать стихи. Я уже условился. Вы позвоните и скажете первую строку, вам ответят второй, дальше вы третью, вам четвертую, вы пятую, а вам... Попятно? - Понятно, - ответил я. - Вот и ладно, - сказал он. - Помните: ровно через час! А я побегу... И он опять исчез. Ровно через час я поднимался по тихой и чистой лестнице дома No 7, а спустя минуту стоял у дверей квартиры No 14 и нажимал кнопку звонка. Дверь мне открыла какая-то пожилая, хорошо одетая и представительная дама. Она ничего не сказала и только вопросительно поглядела на меня. Я неуверенно посмотрел на нее и с довольно-таки глуповатым видом произнес: - "У лукоморья дуб зеленый"... Дама слегка улыбнулась и тихо ответила: - "Златая цепь на дубе том"... Затем открыла дверь пошире и пригласила: - Заходите, пожалуйста. Я очутился в просторной передней. Дама тотчас закрыла дверь и повела меня по коридору в кухню; там у плиты возилась какая-то женщина, одетая попроще. - Эльза, - сказала дама, - проводите этого господина... Эльза тотчас вытерла передником руки и, не гов