рыбаков в пять утра. - Автобус особой конструкции, - заметил Штирлиц, - начала века, так что комфорта не обещаю, и дорога далека от уровня американских автострад, советую как следует выспаться и особенно не перебирать. - Че, но это же прекрасно! - воскликнул один из шести рыбаков, взлохмаченный, краснолицый, восторженный аптекарь из Далласа. - Мы приехали не за комфортом, а за экзотикой! - Кто вас успел научить этому аргентинскому "че"? - поинтересовался Штирлиц. - Здесь так говорят все! Имеющий уши да услышит! - К инструктору надо обращаться "маэстро", - сказал Штирлиц. Аптекарь расхохотался: - Но ведь "маэстро" играет в ресторане на скрипке! - Это у вас в городе он играет на скрипке. А здесь слово "маэстро" означает "учитель". Приедете в следующий раз, обращайтесь к тренеру именно так, как я вам сказал. - А почему на юге нашего континента, - спросила пожилая женщина в легком свитере, который подчеркивал ее - до сих пор еще - привлекательную фигуру, - так трепетно относятся к слову? Какая разница: "че", "маэстро"? И то, и другое красиво... - Народы, которые выросли из рабства, - устало ответил Штирлиц, - относятся к слову религиозно, потому что начинали не с чистого листа, как в Штатах, а на обломках царств, где человек был лишен элементарных прав - в первую очередь на слово. Они еще до сих пор не выкарабкались из-под обломков абсолютизма. У них своды законов составлены так, что одна статья может опровергнуть другую... Постановления двухсотлетней давности не отменены, - боятся резких поворотов и поэтому постепенно погружаются в трясину... Чтобы начинать новое, надо открыто отринуть старое... А этого боятся... Поэтому такая прилежность традициям, а именно традиция предписывает форму обращения к каждому в соответствии с титулом и рангом. - Что-то в ваших словах есть радикальное, - заметил далласский аптекарь. - Не знаю что, но я ощущаю это кожей. - У вас хорошая кожа, - заметил Штирлиц и поднялся. - В пять бужу, до утра! Он вышел из гомона, из жаркой, дружеской духоты бара на улицу; небо было близким и звездным; новолуние; ну, загадывай желание, сказал себе Штирлиц, обязательно сбудется. Я загадал его, ответил он себе, я загадал в ту минуту, когда увидел то страшное фото; я отплачу им за тебя, ящерка, я отомщу им так, что это запомнится надолго, зелененькая... Человек рожден для того, чтобы увидеть прекрасное и быть счастливым, ведь его пускают в этот мир ненадолго, на какой-то миг, все быстролетно, а ему приходится воевать, становясь жестоким животным, только во имя того, чтобы осуществить заложенную в нем с рождения мечту о красивом и добром. Неужели в этом и есть диалектика: лишь становясь жестоким и холодным, ты можешь удержать то прекрасное, что есть окрест тебя?! В час ночи, когда ни одного огонька в городе уже не было, засыпают здесь рано, Штирлиц, не включая света, оделся, натянул черный свитер с высоким воротником, чтобы прикрыть бороду; этот мальчик из банка прав, я поседел за пять дней, я стал седеть, как только прочитал ту газету о ящерке, седой, как лунь; плохо, когда ночью что-то выделяется на лице; краситься смешно; просто, когда начну дело, укрою нижнюю часть лица темным воротом, седина останется только у висков и на щеках, пусть, такое запоминают как неопрятность, старик не побрился, никто не воспримет камуфляж как желание скрыть седую бороду. Из дома (он снимал мансарду на улице Эльфляйн) Штирлиц выскользнул тенью; подобрал такое жилье, чтобы из парадного было два выхода - во двор и на тротуар; перемахнул через небольшой заборчик и оказался в темном проеме между двумя коттеджами; отсюда вышел на параллельную улицу Морено; прижался к стене дома; конечно, если бы шел снег и пуржило, все было бы легче, подумал он, ничего, в конечном счете у меня теперь есть выход, он единственный, особых размышлений не требует, я так устал, что надежды уже нет; механическая работа, словно бы я не живой человек, а металлический автомат, запрограммированный на выполнение определенной задачи. Он стоял, прижавшись спиною к деревянному дому, вслушиваясь в ломкую тишину ночи; только не торопись, сказал он себе, нельзя торопиться, р а б о т а только тогда удается, когда ты не сделал ни одного лишнего шага и убежден, что один; если тебе будут мешать, дело не выгорит; бедный Бальзак, он и погиб-то раньше времени оттого, что ему мешали заниматься любимым делом - сочинять его, бальзаковские, миры, пить несчетное количество маленьких чашечек кофе, сваренного на спиртовке, и курить табак... Зелененькая говорила, что перечитывает "Шагреневую кожу", когда ей грустно... Нежность моя, ящерка, прости меня, прости... Лишь убедившись, что ни одного постороннего шума вокруг него не было, Штирлиц пересек дорогу и отправился на улицу Моралас, двенадцать, к оберштурмбанфюреру СС Риктеру. У Штирлица по-прежнему не было никаких известий от Пола; но откладывать беседу с Риктером нельзя, - началась облава, меня гонят под выстрелы, что ж, ударю первым. Он знал, что Риктер, приезжая сюда из Кордовы или Байреса, живет не один; в угловой комнате спит высокий парень с перебитым в переносье носом; не говорит ни слова, так что трудно понять - аргентинец или немец; судя по лицу, нервы в полном порядке, значит, спит сладко. Комната Риктера отделена от его - судя по матовому стеклу - ванной и туалетом; если говорить негромко, телохранитель не проснется; главное - попасть в дом и войти в спальню к Риктеру. Как всякий немец, он спит с открытым окном, воздух излечивает все недуги, особенно здешний, высокогорный, кругом сосна, а в озере Науэль-Уапи полно минералов, она целебна, за ночь организм полностью реанимируется; кто-то из аргентинских физиков, кажется, Гавиола, говорил, что в будущем медицина будет продлевать жизнь за счет климатологического лечения; верно; древние не зря ездили из Апеннин на целебные кельнские воды, Древний Рим знал толк в медицине, чем дальше человечество стремится вперед, тем стремительнее теряет то, что было в прошлом, а тогда жили неглупые люди, по сей день никто не смог опровергнуть ни Аристотеля, ни Платона. ...Штирлиц уже сотни раз заносил ногу на подоконник своей мансарды, подтягивался на руках, стараясь не дышать, добиваясь главного: с подоконника надо слезть беззвучно; он долго наблюдал за котом хозяина, - тот прыгал, как циркач; мягкие лапы глушат шаг; сшил некое подобие калош из войлока, звука - при прыжке - почти не было. ...Он вошел во двор дома Риктера и снова замер, прижавшись к холодной стене коттеджа, - совершенно новая архитектура, много стекла и кирпич, не закрытый штукатуркой; каждый камень пущен в отделку: ощущение мощности, и в то же время элегантно; деревянные рамы с толстыми наличниками, окна без форточек, открываются целиком, чтобы шло больше воздуха, очень толстое стекло, отдающее голубизной, словно линза фотоаппарата, если смотреть на ярком солнце. Ну, с богом, сказал он себе, давай, Штирлиц, занимайся не своим делом, без которого, увы, ты не можешь всерьез заняться тем, что умеешь... Он расслабился, надел свои войлочные калоши и отчего-то вдруг вспомнил эпизод, связанный с Макиавелли. Тот в своем безудержном желании утвердить свой философский принцип - "личность подчинена государству в лице монарха, сначала общее, национальное, а лишь потом индивид, человек с его мечтами и заботами", - выстроил войска у стен Милана, чтобы потрясти кондотьера Джиованни делле Бане-Нере, ибо понимал, что философ, не подтвержденный силой, обречен на крах, мыслитель обязан быть сильным, тогда кондотьер пойдет за ним. В течение двух часов Макиавелли пытался выстроить свои войска; строй, однако, рассыпался; когорты казались бесформенными, люди не слышали команд, потому что военный должен обладать приказным голосом, иначе грош ему цена. Тогда кондотьер, которому надоела эта буффонада мыслителя, выдвинул своих барабанщиков и флейтистов, г а р к н у л; порядок был наведен в пять минут; солдаты Макиавелли пожирали глазами того, кто заставил их подчиниться себе, с силой разве поспоришь, ей лучше служить. Тем не менее, заметил Штирлиц, в памяти потомков осталась интеллектуальная наблюдательность Макиавелли, требовавшего растворения человека в обществе, - метода более удобная для правления плебсом, чем командный голос кондотьера Банде-Нере. О чем ты, спросил он себя, положив пальцы на подоконник спальни Риктера. О том, ответил он, что надо совмещать в себе фанатизм Макиавелли с вышколенной умелостью военного, вот о чем. Ну и ну, волнуешься, брат; затяни пояс; держись; верь в удачу. Он снова увидел лицо ящерки, яростно спружинился, вскинул тело, забросил ногу на подоконник, подтянулся; в ушах звенело, поэтому он не мог понять, действительно ли все те движения, что он ежедневно репетировал последний месяц, были беззвучны или он просто-напросто ничего не слышал из-за нервного напряжения... Риктер, положив руки под щеку, спал, чуть посапывая. Достав из-за пояса пистолет, Штирлиц осторожно спустился в комнату; балансируя руками, пересек комнату, уперся дулом в ухо Риктера, вторую руку положил ему на плечо, сразу же почувствовав, как оно сначала напряглось, а потом безвольно обмякло. - Хайль Гитлер, дружище Риктер, - шепнул он, склонившись над головой немца. - Это я, Штирлиц. Если крикнешь - пристрелю. Тебе есть что терять, а мне - нет, все потеряно. Понял? Тот резко кивнул головой и спросил: - Можно повернуться? - Разговаривай шепотом. - Хорошо, штандартенфюрер. - Помнишь мое звание? - Конечно. - Поворачивайся. Лицо Риктера в лунном свете показалось Штирлицу таким белым, будто его обсыпали мукой. - Кто по национальности твой телохранитель? - Аргентинец... Это соглядатай... Мне ведь некого опасаться, я не числюсь в списках разыскиваемых, просто он постоянно сопровождает меня. - Как его зовут? - Мануэль. - Спит хорошо? - Да. Он никогда не просыпается... - Он может пройти к тебе только через ванную комнату? - Нет, у него есть и другой ход. Через кабинет... - Двери запираются? - Он не придет, штандартенфюрер. - Повторяю вопрос: двери запираются? - Да, там есть защелки... - Сейчас я закрою обе двери... Где у тебя оружие? - У меня его нет. - Но ты понимаешь, что я буду вынужден сделать, если ты включишь какую-нибудь систему? - Понимаю. - Я пришел к тебе с торговым предложением. В твоих интересах провести переговоры в обстановке взаимного понимания, нет? - Можно сесть? - Пожалуйста. Штирлиц, не спуская с него глаз, подошел сначала к двери, что вела в ванную комнату, потом к другой тяжелой, массивной, соединявшей спальню с кабинетом, осторожно закрыл их и быстро вернулся к Риктеру, который сидел, словно приговоренный к смерти средневековый ученый, - в белой длинной ночной рубашке, опустив безвольные руки между острыми коленями. - Ты понимаешь, зачем я пришел к тебе, Риктер? - Не совсем... - Ты успел унести с собою идею м о е г о Рунге... Человек, которого я чудом спас от гибели... У меня есть твои рапорты Мюллеру о работе, которую ты с ним проводил, анализ его исследований, описание м е т о д о в, применявшихся во время допросов с устрашением, словом, все то, что позволит союзникам посадить тебя на скамью подсудимых, потребовав выдачи трибуналу... Позиция ясна? - Да. - Оспаривать не будешь? - В общем-то, позиция поддается раскачке, штандартенфюрер... Меня здесь поддерживают... - Тебя поддерживают до тех пор, пока мы, братство, не сказали своего слова. Ты подошел к Перону, минуя нас, ты обошел нас, Риктер, нет? - Я действовал самостоятельно, это верно. - Ты отдаешь себе отчет в том, как мы нуждаемся, особенно в это трагическое время, в рычагах влияния на здешних руководителей? Ты - рычаг такого рода... Мы заинтересованы в тебе... А особенно я. Понятно? - Да. - Ну и хорошо. Сейчас ты напишешь согласие работать на меня: во-первых, кратко сообщишь, на каком этапе находятся твои разработки, какие фирмы и откуда поставляют тебе т о в а р: во-вторых и в-третьих, перечислишь тех физиков из НСДАП, которые прибыли сюда и в Кордову по твоим рекомендациям. - Зачем вам все это? - прошептал Риктер с отчаянием. - Если нуждаетесь в деньгах, скажите, я готов помогать постоянно... Хотите работать - пожалуйста, здесь нуждаются в людях вашего типа... Зачем нужны эти забытые упражнения по конспирации? - Очень плохо, что ты забываешь упражнения по конспирации, Риктер. Ты не получал такого приказа... - Неправда... Сеньор Рикардо Блюм дал мне полную санкцию на действия... - Ты имеешь в виду... - Да... Очень похож на группенфюрера Мюллера, но вы же знаете: раз не говорят - не спрашивай... - Он тебя принял дома?! - Нет, нет, конспиративная встреча... Штирлиц играл сейчас, балансируя на проволоке, только она была натянута не над ареной цирка, а над пропастью, и страховки нет, и нет в руках спасительного шеста, который позволяет соотносить себя с линией горизонта, никакого отклонения... - Посмотри на меня, Риктер. Можешь потрогать бороду, она настоящая... И очки с диоптрией... Приказ получить от тебя три документа я получил именно от него... Ты же знаешь с и с т е м у: начальник корректен и добр, а подчиненный делает черновую работу, отбирает подписку, оформляет отношения, ничего не попишешь... Но дело в том, что интересы группенфюрера не во всем совпадают с моими... И подачкой тут дело не ограничится... Я хочу, чтобы ты написал и четвертую бумагу: "Дорогой Штирлиц, приглашаю Вас принять участие в разработке моего проекта. В случае Вашего отказа те идеи, которыми Вы располагали и передали мне безвозмездно в рейхе в сорок четвертом году, будут вознаграждены тридцатью процентами из моего авторского гонорара..." Ну, как? Сговоримся? - О тридцати процентах не может быть и речи. Десять. - Двадцать. Номер счета я скажу, когда встретимся в более удобном месте... Писать в темноте можешь? - Я включу настольную лампу... - Как раз этого делать не надо, Риктер... Темнота - друг жуликов и возлюбленных... - Противно это все, - вздохнул Риктер. - И самое ужасное, что я дважды видел сон именно обо всем том, что сейчас происходит... - А тебе не показывали сон о том, что пришло время идти к Перону и предлагать ему переводить исследования по бомбе в русло атомной энергетики? - Зачем? - Затем, что это выгоднее Аргентине. С бомбой ее задушат, а с энергетикой она станет первой страной этого континента. Подумай над моими словами... Станции - это навсегда, Риктер, бомба - ненадолго... Но к этому разговору мы еще вернемся, у меня есть все твои телефоны, я позвоню или от меня позвонят - встретимся... Обязательно скоро встретимся... ...В пять часов утра Штирлиц разбудил своих американцев, усадил их, сонных, толком еще не протрезвевших (отчего все начинающие горнолыжники так пьют после первого спуска?!), в раздрызганный автобус и попросил шофера Педро не гнать, начнут блевать, будет вонища, противно... Когда выехали из города, Штирлиц устроился рядом с шофером и, приложив ко рту металлический рупор, громко спросил: - Джентльмены, что вам больше по душе: всласть похрапеть или же послушать мои разъяснения про здешний край? - Если бы можно было пропустить глоток виски, - сказал аптекарь из Далласа, - мы бы взбодрились... - У каждого под сиденьем сумка, - ответил Штирлиц, - там найдете три сандвича, фляжку виски и фрукты. Аптекарь застонал от наслаждения, достал холщовую сумку, припал к фляжке, блаженно зажмурился, .откусил кусок груши, хрустко разгрыз ее (Штирлицу показалось, что у него зубы как у коня; все-таки что-то от животного в человеке - даже такого замечательного, как конь, - вызывает отвращение), закурил и, оглядев спутников, сказал: - Джентльмены, по-моему, теперь самое время послушать маэстро... - Просим, просим, - дружно поддержали остальные; лица помятые, мешки под глазами набухли, глаза покрыты красной паутиной, были б артистами или писателями, те проживают за один час несколько жизней, изнуряющее внутреннее напряжение, да и несправедливость ощущают не так, как остальные, а кончиками нервов, тем нужен стакан, чтобы хоть как-то успокоиться, а эти-то что?! - Ладно, - ответил Штирлиц, - слушайте... Вообще-то, сначала я хочу задать вам один вопрос... - Валяйте, - загалдели в ответ; добрая нация, дети, в них много открытости, а может, просто привыкли к гарантиям, уважают себя, поэтому так снисходительны и к себе, и к другим. - Кто-нибудь из вас воевал? Аптекарь ответил первым: - Я служил в Сан-Диего, на авиабазе. - А в Европе или на Дальнем Востоке? - спросил Штирлиц. - Нет, никто, - ответил кряжистый крепыш, чем-то похожий на японца. - Все служили в Штатах. - Тогда вам не понять, - сказал Штирлиц. - Вы ведь катались на лыжах в аргентинской Германии... Город начали строить австрийцы, а после того, как Гитлер повалился, сюда переехали сотни нацистов... - Всех нацистов посадили в концентрационные лагеря, - возразил аптекарь. - Так им и надо, этим свиньям. - Ничего подобного, - сказал Штирлиц. - Когда вернетесь, внимательно посмотрите названия магазинов, кафе, отелей, баров, компаний, каждое второе - немецкое... А особенно после того, как Перон пригласил в Барилоче немецких физиков... Не иначе, как здесь готовят атомную бомбу. Американцы дружно расхохотались, зааплодировав Штирлицу. - Между прочим, я серьезно, - ответил он, заставив себя улыбнуться. - Вокруг водопады, дармовая электроэнергия, вдали от людских глаз... Да вы на острова посмотрите, мимо которых проезжаете, когда отправляетесь на склон... Попробуйте туда пройти! Интересно, что с вами потом случится... Да не смейтесь вы! Это же сенсация! Расскажете американским газетчикам - заработаете деньги, окупите часть трат на путешествие... Ладно, сейчас мы начнем огибать озеро, дорога по другому берегу дерьмовая, зато можно будет выпить "агуа ардьенте" у сеньора дона Фрица Крабба... И снова американцы расхохотались, повторяя: "сеньор дон Фриц". - Чего гогочете?! - спросил Штирлиц. - А еще через три километра будет асиенда сеньора дона Валера, Ганса-Фердинанда Валера... А потом мы въедем в Анды, будем их резать насквозь, сорок миль, пока не упремся в чилийскую границу... Оттуда шестьдесят миль до Пуэрто-Монта - самого красивого рыбного рынка, зарядите свою сексуальную мощь мясом морских ежей, рапанами в два кулака величиной и устрицами, которых в Европе никто никогда не видывал! Впрочем, можно проехать пять миль, отогнать автобус в лес, а самим пойти по тропе в горы, через двое суток остановимся перед воротами, над которыми укреплен портрет великого фюрера Адольфа Гитлера, это колония "Дигнидад", никто в Штатах не верит, что там обосновались люди СС, а я... - Кто такие "люди СС"? - спросил аптекарь. - Уф, - вздохнул Штирлиц, - до чего же темные вы люди, прямо спасу нет. Всего просчитать невозможно, сказал он себе, не мог же я всерьез рассчитывать на то, что среди туристов появится какой-нибудь журналист или ветеран, вроде Пола, который сидел в лагерях Гиммлера... Никогда нельзя рассчитывать на везение; американцы верно говорят: оптимальный подсчет должен исходить из концепции "фифти - фифти"... А из чего ты исходил, когда рассчитывал полет Клаудии в Буэнос-Айрес, спросил он себя. Этот вопрос был ужасным, как пощечина. А что я мог поделать, ответил он себе вопросом, стыдясь его; ему даже показалось, что он произнес его вслух; поступать надо, исходя только из того, чего ты не имел права делать; если каждый научится следовать такому жизненному принципу, горя будет меньше. Вздор, возразил он себе. Война продолжается, она не кончена, а лишь обрела иные формы, в чем-то, быть может, более страшные, потому что началась борьба за корродирование идей, за подмену сущности скорректированными суррогатами былой правды, страшный процесс предательства прошлого... В войне не бывает нейтралов. Нейтрализм - фикция. Третьей силой пользуются те, которые противостоят друг другу. Клаудиа никогда не была нейтральной, она еще в тридцать седьмом слышала, как я говорил на другом языке, очень похожем на португальский, а все испанцы убеждены, что русский и португальский очень похожи, особенно в интонациях... ...Когда Штирлиц в таверне Фрица Крабба заговорил по-немецки, именно так, как говорили в американских фильмах про войну, и Фриц отвечал ему, с радостью внимая командирскому голосу сеньора Макса, настоящий берлинец, что ни говори, хозяева страны, с е р е д и н а рейха, лица американцев изменились, они как-то притихли, заново присматриваясь к окружающему... Всю дорогу до Пуэрто-Монта Штирлиц отвечал на вопросы; их было множество; тот, что был похож на японца, записывал что-то в телефонную книжку; Штирлиц смог прочитать тисненые золотые буквы: "Налоговое управление, Нью-Йорк". Звали его Джеймс Мацумото, он действительно служил агентом налогового управления; однако его Штирлиц ни о чем не попросил; в Пуэрто-Монте передал конверт молоденькому парнишке, морячку, в порту: - Браток, я ухожу на Огненную Землю, не успел бросить весточку подружке, опусти в ящик, сделай милость, а? В конверте была вырезка из газеты с рекламой летных школ: "Научитесь водить самолет - и вы обретете счастье!" И ничего больше, только буква "М". Адрес простой: "Твэнти сенчури Фокс", Голливуд, США. Так же прост обратный адрес: "Синема инкорпорэйтед". Если за эти месяцы ничего не изменилось, письмо будет у Спарка в тот же день, как придет на студию. ...Через семь дней Штирлиц высадился со шхуны "Амиго" в Пунта-Аренас. Возле асиенды "Наталия" перешел границу, здесь ее никто не охранял. Через двенадцать дней он позвонил в дверь квартиры сенатора Оссорио. Тот, как только взглянул в глазок, сразу же понял: Брунн, друг той чудесной женщины, которую убили. ПОЗИЦИЯ (Нью-Йорк, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Перед утренним заседанием Совета Безопасности Громыко увиделся с английским коллегой лордом Галифаксом за кофе; представители великих стран достаточно часто практиковали такие встречи, чтобы договориться о тактике предстоящей дискуссии: несмотря на возникшие разногласия, представители "большой тройки" должны стараться соблюдать какие-то рамки о б щ н о с т и; в единении боевых союзников человечество по-прежнему видит гарантию будущего, нельзя травмировать людей, это безжалостно. Громыко внимательно выслушал доводы лорда Галифакса, высказанные, понятно, в общей форме: "Я понял вашу позицию, милорд"; в свою очередь, Галифакс поинтересовался, на каком языке будет выступать чрезвычайный посол и полномочный министр; то, как он произносил этот титул молодого русского дипломата ("тридцать девять лет не возраст для политика"), доставляло ему видимое удовольствие; ф о р м а - великий организатор политики, приучает к взаимной корректности; Сталин поступил разумно, вернув мундиры своим финансовым чиновникам, горнякам и дипломатам; порою шаг в прошлое оказывается на самом деле большим подспорьем для будущего; когда Литвинов стоял в своем мятом пиджаке рядом с послами Европы, одетыми во фраки, шитые золотом, чувствовалась известная дискомфортность. - Было бы лучше, если этот вопрос, - повторил лорд Галифакс, - ваше превосходительство изложили на английском языке. У вас прекрасный, настоящий английский - в отличие от наших младших братьев; признаться, я с трудом понимаю американцев, такое небрежение к грамматике... Обещаю вам, господин чрезвычайный посол и полномочный министр, найти в своем ответе формулировки, которые будут содействовать общей надежде на возможность продолжения дискуссии о вооружениях; видимо, я остановлюсь на вопросе ц е л е с о о б р а з н о с т и более глубокого исследования разности наших точек зрения... С французами было легче: и радикал Мендес-Франс, просидевший в гитлеровском концлагере все годы войны, и Пароди, и Бидо, политик старой школы, значительно более правый, чем Мендес, не могли не соотносить свою линию с позицией де Голля, - тот относился к русским с нескрываемым респектом: "Без них победа над нацизмом была невозможна; жертвенность народа делает ему честь; Россия - традиционный - особенно в потенции _ союзник Франции". Поэтому, заняв свое место за столом и пододвинув микрофон, Громыко уже мог - в какой-то мере - предвидеть то, как будут разворачиваться прения; говорил, как и рекомендовал лорд Галифакс, по-английски: - Думаю, что мы все согласимся с тем, что созданная Советом Безопасности Комиссия по обычному вооружению еще не сделала заметного прогресса в своей работе. В комиссии подверглись обсуждению два предварительных плана: Соединенных Штатов Америки и Советского Союза. В советском плане содержится должная увязка вопроса о всеобщем сокращении вооружений и вооруженных сил с задачей запрещения атомного и других видов оружия массового уничтожения. Собственно, увязка этих двух задач представляет собой основное отличие советских предложений от американского плана, в котором вообще отсутствует какая бы то ни была увязка вопроса о всеобщем сокращении вооружений с вопросом о запрещении атомного оружия. В советском плане предусматривается установление общих принципов сокращения вооружений и вооруженных сил и определение минимальных потребностей для каждого государства по всем видам вооружений и вооруженных сил, с учетом запрещения атомного оружия. Советский план предусматривает также установление общих принципов, которые должны быть положены в основу сокращения военной продукции и определения мощности производства военной продукции для каждого государства. Эта задача также увязывается с решением вопроса о допущении производства и применении атомной энергии лишь в мирных целях. Очевидно, что установление принципов, определяющих сокращение производства военной продукции, есть одна из важнейших задач, стоящих перед Советом Безопасности. Не скрою некоторого своего удивления, что предложение рассмотреть вопрос о военной продукции встречает сопротивление. Проблема производства военной продукции почему-то считается деталью. Нелишне напомнить, что история дает поучительные примеры того, к чему ведет игнорирование значения проблемы военного производства. Примером может явиться гитлеровская Германия, располагавшая большими потенциальными производственными возможностями в части производства вооружений даже задолго до того, как она порвала и выбросила в мусорный ящик международные документы, в которые, как в фетиш, верили многие политические деятели мира. Германия смогла быстро вооружить и создать громадные армии потому, что вопрос о ее военных производственных возможностях не привлекал достаточного внимания тех, кто нес ответственность за судьбы мира. Комиссия и Совет Безопасности не могут заниматься общими дефинициями, не имеющими конкретного содержания. При подготовке предложений они должны иметь дело с цифрами, временем и пространством. Несколько слов об американском плане. Пункт, указывающий на необходимость определения общих принципов в связи с регулированием вооружений и вооруженных сил, по существу, не ставит каких-либо конкретных задач, хотя бы в самой общей форме. А в плане работы как раз и необходимо было бы сказать, в каком направлении должен решаться вопрос об определении общих принципов. То же можно сказать о пункте, указывающем на необходимость сформулировать практические предложения по регулированию и сокращению вооружений и вооруженных сил. Нашей задачей как раз и является указать, по каким проблемам такие практические предложения должны быть подготовлены. Шестой пункт вообще не имеет отношения к плану. Совершенно нет необходимости указывать на то, что комиссия должна представить Совету Безопасности доклад; это и без того является очевидным, это рутинный процедурный вопрос. То же самое можно сказать о содержащемся в этом пункте указании на необходимость рассмотрения рекомендаций, предложенных различными делегациями по плану работы. Эта мысль является настолько очевидной, что непонятно, зачем нужно включать это положение в план. Единственным вопросом, включенным в американский план, подлежащим рассмотрению комиссии, является проблема о гарантиях. Однако поскольку он является единственным конкретным вопросом, поставленным в плане, то значение гарантий не только чрезмерно гипертрофируется, но и, по существу, отрывается от самих мероприятий по всеобщему сокращению вооружений. По-видимому, такое выпячивание вопроса о гарантиях не случайно. Оно, надо полагать, является выражением определенной линии, которая, если бы мы ей следовали, привела бы к тому же результату, к которому ведет и отрыв вопроса о всеобщем сокращении вооружений и вооруженных сил от вопроса о запрещении атомного и других видов оружия массового уничтожения. ...После окончания заседания, на котором прения, начатые французским представителем, послом Пароди, прошли достаточно спокойно, без той нервозности, которую порой пытались навязать Совету такие эмоциональные представители, как Ван Клеффенс из Нидерландов или австралийский посол Эватт (сменивший его генерал Макинтош был значительно более сдержан, с великолепным чувством юмора), молодой человек, работавший в п р о т о к о л е посла, заметил, что Генеральный секретарь ООН Трюгве Ли остановил Андрея Андреевича, задав ему какой-то вопрос (отношения с норвежцем были отменные; Ли знал, что именно русские активно поддерживали его кандидатуру во время выборов; понимал, что это политический жест по отношению к Норвегии; русские соседи первыми освободили север страны от нацистов; перспектива возможного дружества должна закладываться по к и р п и ч и к а м; "что ж, я готов быть кирпичиком такого рода"). Молодой дипломат озабоченно посмотрел на часы: гость, о котором Громыко справлялся еще вчера, должен вот-вот подойти, чай и печенье готовы, заранее принесли две большие пепельницы, знали, что человек, который сейчас приедет, заядлый курильщик; очень рассеян, - несколько раз ему намекали, что посол не курит, плохо переносит запах табака, на что гость отвечал: "Что вы, у меня особые сигареты, их запах нельзя не любить, в нем тепло и аромат тропиков". Громыко отвечал Трюгве Ли в своей обычной неторопливой манере, обстоятельно, всесторонне, пытаясь понять глубинную причину интереса, проявляемого собеседником; не глядя на часы, он точно ощущал время; разговор закончил без суеты, обменялся дружеским рукопожатием и направился в свой кабинет. ...Любопытно, подумал Громыко, неужели этот юноша из протокола запишет предстоящую встречу как "деловую"? Видимо, да; как-никак беседа с представителем французского правительства в Комиссии по атомной энергии ООН должна быть о ф о р м л е н а именно таким образом; Вышинский в этом смысле неумолим: "Прежде всего официальный пост; личность собеседника имеет последующее значение, меня интересует в е с человека, а это как раз и определяет занимаемый пост". Но ведь не титул - верховный комиссар Франции по атомной энергии - заставил Альберта Эйнштейна ввести гостей - посла и его жену - в зал Принстонского университета, когда праздновалось двухсотлетие старейшего центра науки. Все собравшиеся с о р в а л и с ь со своих мест, устроив такую овацию двум парижанам, сравниться с которой могло лишь безумие в Ковент-гарден во время выступлений звезд эстрады. Не титул - эксперт Франции - заставил Массачусетский технологический институт, самый м о щ н ы й центр атомных исследований Соединенных Штатов, собрать специальную сессию в честь человека, который сейчас сидел напротив Громыко и судорожно рылся в своем бумажнике, отыскивая что-то такое, что, видимо, было для него крайне важно и дорого. - Вот, - сказал он наконец, протягивая Громыко истрепанную маленькую фотографию. - Полюбуйтесь! Это вам не россказни! Это не блеф! Запечатлено камерой! Ну, какова ш т у к а?! Настоящий экземпляр устрашения, а?! И где?! Представьте, в Бретани, прямо напротив моего дома, в Аркуэсте! Подлинность подтверждается, подписи Ланжевена и Пикассо! Громыко взял фотографию: огромная рыбина лежит на гальке; рядом с ней счастливый - лицо мальчишки - верховный комиссар Франции, лауреат Нобелевской премии, величайший ученый мира Фредерик Жолио-Кюри. Однажды, после утомительного приема у Трумэна (были приглашены все послы, множество политиков и ученых, каждый сам по себе крайне интересен, но не было духа Рузвельта, который умел объединять р а з н о с т и), Громыко, вернувшись домой, сказал жене: - И все-таки лучшими университетами - после того, как человек закончил университет, то есть научился систематике мышления, - являются встречи с разнонаправленными индивидуальностями... Даже дурак может чему-то научить, - он усмехнулся, - только ум ограничен, а глупость границ не знает. ...Несмотря на р а с п и с а н н о с т ь каждого дня, - работа посла начиналась в восемь и заканчивалась заполночь, после того, как отправлены все телеграммы в Москву, - Громыко, по возможности, сдвигал протокольные мероприятия, чтобы пригласить на ужин Людмилу Павличенко, которая потрясла Америку, Оппенгеймера, Орланди, Кусевицкого, Симонова, Михоэлса, Ицика Фефера, Скобельцына, Стоковского, Орсона Уэллса, Эренбурга. Орсон Уэллс, как только появлялся в советском посольстве, сразу же приковывал к себе общее внимание: этот человек того стоил. Именно он поставил на нью-йоркском радио сенсационный спектакль, смонтировав его, словно это был прямой репортаж с места события: не только в крупнейшем городе побережья, но и по всей стране началась паника, которую можно было сравнить разве с ужасом "черной пятницы", с днем экономического краха... Голос диктора дрожал, говорить мешали зловещие помехи: "В Америке высадились марсиане, я веду этот репортаж с места боя... Мы беспомощны их остановить!" Орсон Уэллс сумел так н а г н е с т и страсти, что люди бросились из города - кто куда, любым путем, но только поскорее выбраться, скрыться где-нибудь, затаиться, переждать... ...Жолио-Кюри попросил еще одну чашку чая, он очень любил грузинский. "Говорят, самое красивое место Абхазии - это республика, входящая в состав Грузии, - пояснил Громыко, - в Гаграх. Мы, правда, с женой еще ни разу там не были, но мечтаем там отдохнуть; именно в Абхазии собирают какой-то уникальный сорт чая, без которого грузинские сорта теряют необходимый компонент качества". - А где вы отдыхали последний раз? - поинтересовался Жолио-Кюри. - Дай бог памяти, - ответил Громыко. - По-моему, это было, когда нам с Лидией Дмитриевной не исполнилось еще тридцати... Кажется, в тридцать девятом... мы ездили в Белоруссию, в деревню... К маме... - Есть где заниматься спортом? Корты, бассейн? Скрыв улыбку, Громыко ответил: - Там у нас другие задачи... Не говорить же, что надо было хоть как-то подправить дом, - рушится, углы хоть подвести, перестелить крышу, зимой текло, хоть корыто подставляй... - А нас с женой свела не наука, а спорт, - словно бы удивляясь этому, заметил Жолио-Кюри. - Ирен пловчиха, и я пловец... Она любит парусный спорт, и я обожаю... А лыжи?! О, каждую свободную неделю мы отправляемся в Альпы! Я освоил поворот "Аллен", это считается верхом мастерства, нет, правда! Как ребенок, подумал Громыко, все гении хранят в себе детство значительно дольше, чем ординарные люди; раскованность поведения есть продолжение безбрежной раскованности мысли. - Мы не можем поладить с Ирен только в двух видах спорта: рыбалка и джиу-джитсу. Громыко искренне удивился: - Занимаетесь джиу-джитсу? Жолио-Кюри улыбнулся своей мягкой, чарующей улыбкой: - У меня есть друг, прекрасный мастер этой действительно увлекательнейшей борьбы... Попал в затруднительное положение - налоги, что-то не сложилось в семье, долги, - я не люблю задавать вопросы, друг сам говорит то, что считает нужным... Словом, надо было сделать ему рекламу... А я в колледже был первым бомбардиром, порою думал - не пойти ли в профессиональный футбол? Обзвонил своих спортсменов и физиков, начали кампанию за джиу-джитсу... Мне пришлось пройти начальный курс, увлекся... Реклама, прежде всего реклама, теперь мой друг преуспевает, к нему записываются за год - только бы попасть к великому мастеру джиу-джитсу... Он начинает свои занятия с любопытной новеллы - про то, как австрийская полиция, после попытки фашистского путча тридцать четвертого года, пригласила тренеров джиу-джитсу из Японии... Масенький человечек из Токио сказал, что он уложит любого громилу: джиу-джитсу может все! Ему вывели двухметрового венского силача. "Бей меня, что есть силы, - сказал японский мастер и неторопливо изготовился к отражению удара, - если я слишком сильно переброшу тебя через плечо - не взыщи, я должен проиллюстрировать собравшимся всю силу джиу-джитсу"... Австриец ударил что есть мочи, и несчастный инструктор из Токио отлетел в угол, потеряв сознание... Когда его откачали, он даже расплакался от обиды: "Вы поставили против меня левшу, а я приготовился отразить удар справа"... Да, да, правда! - воскликнул Жолио-Кюри. - Вот мой друг и заключает эту вводную новеллу сентенцией: "Если джиу-джитсу поможет вам быстро думать и принимать немедленное решение, а не только слепо повторять приемы, которые я стану вам показывать, моя задача будет выполнена"... Прекрасно, а? - Кстати, - внезапно лицо Жолио-Кюри изменилось, сделавшись медальным, настоящий патриций Древнего Рима, - вам не кажется, что месье Вышинский оказывает медвежью услугу Сталину? Я был на его вчерашней речи, присутствующие пожимали плечами, спрашивая друг друга: "Неужели дух Византии по-прежнему угоден Москве? Ведь истинное величие должна отличать скромность". ...Сегодняшнюю ночь Громыко провел, вычитывая речь Вышинского, который - это было уникально - являлся одновременно заместителем и Сталина, и Молотова. На одной только странице он умудрился з а т о л к а т ь: Но, - говорил генералиссимус Сталин, - выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир. Задача состоит в том, чтобы предотвратить новую агрессию". Что для этого нужно? Отвечая на этот вопрос, генералиссимус Сталин говорил, что кроме полного разоружения агрессивных наций существует лишь одно средство: создать специальную организацию защиты мира. Генералиссимус Сталин говорил, что "это не должно быть повторением печальной памяти Лиги Наций". "Это, - говорил Сталин, - будет новая, специальная, полномочная международная организация". Однако остается еще вопрос о том, можно ли рассчитывать на то, что действия этой международной организации для достижения указанных целей будут достаточно эффективными. И на этот вопрос генералиссимус Сталин дал точный ответ, значение которого приобретает особенную силу в свете той дискуссии, какая идет вокруг вопроса о вето. Генералиссимус Сталин указал, что действия этой международной организации будут эффективными в том случае, если "великие державы, вынесшие на своих плечах главную тяжесть войны против гитлеровской Германии, будут действовать и впредь в духе единодушия и согласия". Сталин добавил: "Они не будут эффективными, если будет нарушено это необходимое условие". ...Слушая Жолио-Кюри, - слова его ды