смог провести операцию так, как она задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно поддерживать авторитет. Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно кивнул и, подвинув бутылку "шартреза", самого любимого ликера Азефа предложил: - Угощайтесь, Евгений Филиппович. - Вы не ответили, Александр Васильевич. Да или нет? - Угощайтесь же. - настойчиво повторил Герасимов, - на здоровье... Азеф насторожился: - Что, в доме есть еще кто? Герасимов покачал головою, вздохнул чему-то, досадливо повторил, не отрывая взгляда от лица Азефа: - Угощайтесь же... Азеф, наконец, понял: поднялся, не спросил разрешения, прошел по квартире, вернулся, налил себе "шартреза" не в бокал, а в чайный стакан, жадно высосал его, загрыз яблоком и только после этого закурил дамскую тоненькую папироску с длиннющим мундштуком желтоватого, китайского картона. Рассказав затем Герасимову в лицах о прошедшем только что заседании ЦК, Азеф много смеялся, шутил, пил стакан за стаканом, потом вдруг тяжело обвалился на хрупкую спинку ампирного диванчика и, протрезвев, тихо сказал: - А ведь за мною смерть каждый миг ходит... Я ее вижу, когда резко оборачиваюсь... И всегда в разных обличьях: то Сазонов, то Яцек Каляев, то Зиночка Коноплянникова... Брошу я все, полковник, брошу и уеду за границу, силы на исходе... Тем не менее Азеф задание выполнил; начал готовить акт против Столыпина; Герасимов поставил молодых филеров наблюдать за всеми участниками Боевой Организации: дал приказ прилепляться к объекту и не отступать ни на шаг; боевиков это повергало в смятение; началось, как и полагал Герасимов, брожение; деньги тратил, не считая: примерно третью часть переводил в Италию, на свой счет; Савинков, чудом бежавший из камеры смертников севастопольской тюрьмы, первым открыто сказал, что акт целесообразнее отменить; следует продумать новые методы борьбы с самодержавием, выработать стратегию, отвечающую нынешнему моменту. Через месяц Герасимов передал Столыпину - для доклада государю - запись решения ЦК о временам роспуске Боевой Организации и приостановлении исполнения смертного приговора премьеру. Столыпин доложил государю о "поразительной по своему мужеству" работе Герасимова: тот пожелал увидеть "героя". Переступив порог монаршего кабинета, Герасимов - впервые в жизни - ощутил сладостный ужас; его потрясла молодость царя, всего тридцать шесть лет: на всю жизнь запомнил малиновую куртку офицера стрелкового полка, шелковый кушак такого же цвета, короткие темно-зеленые шаровары и очень высокие сапоги. Подивился такту самодержца: согласно дворцовому церемониалу полковник не имеет права сидеть в присутствии августейшей особы даже если бы государь соизволил его пригласить в кресло, не пригласил, но и сам не сел, всю полуторачасовую беседу провели стоя возле окна. - Как вы оцениваете нынешнюю ситуацию полковник? Велика ль опасность? Почему нельзя было предотвратить покушение на фон дер Лауница и не забвенного Мина так же как вы сейчас предотвратили покушение на Петра Аркадьича? - Одной из главных помех ваше величество, - ответил Герасимов, - является свободная конституция предоставленная год назад Финляндии. Именно там засели ныне террористы, там у них склады оружия, явки, конспиративные квартиры. А ведь это всего в двух часах езды от столицы. Финская полиция относится к нам враждебно. Работать невероятно трудно. - Какая досада, - откликнулся государь. - Я завтра же переговорю с Петром Аркадьевичем, что можно сделать дабы положить конец такому невыносимому положению... - Да и Польша, ваше величество... Необходимо еще больше ужесточить меры охраны порядка в Привислинском крае... - Но ведь это легче сделать чем в Финляндии, - ответил государь. - Если же будут какие затруднения делу легко помочь, подготовьте записку Столыпину, он ее рассмотрит благожелательно. Герасимов ликовал, генеральские погоны - вот они, рядышком, протяни руку - твои. ...Назавтра Столыпин сказал что государь соизволил отметить в кругу министров: "Герасимов тот именно человек, который находится на настоящем месте". - Поздравляю Александр Васильевич, - улыбнулся Столыпин, - готовьте генеральский мундир. Однако же именно после аудиенции у царя все кто был вхож в Царское Село начали жевать полковника: "Болтун, красуется, сулит мир и благоволение, а террор по прежнему процветает в империи", представление Столыпина о присвоении ему генеральского звания оказалось под сукном началась обычная дворцовая интрига, пересуды, советы со старцами, застопорило. Столыпин утешал, "пробьем", был счастлив когда Герасимов арестовал максималистов отколовшихся от Азефа те во главе с Зильбербергом действительно таились в Финляндии, агентура - после того, как Герасимов получил свободу поступка - легко их вытоптала, схватила, повесили в крепости, он же Петр Аркадьевич отправил шифрограмму и в Варшаву: "По высочайшему повелению требую безжалостно уничтожить все оставшиеся очаги революции, применять крайнюю степень устрашения" По всей Польше началась новая волна повальных арестов, обысков и облав. В одну из таких и попал Дзержинский, борьбу против Азефа продолжал из камеры Варшавской цитадели. ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (I) Всего две недели я вне живого мира, а кажется, будто прошли целые столетия... Сегодня я получил эту тетрадь чернила и перо. Хочу вести дневник говорить с самим собою углубиться в жизнь чтобы извлечь из этого все возможное для самого себя, а может быть хоть немного и для тех друзей которые думают обо мне и болеют за меня душой. Завтра Первое мая. В охранке какой то офицер сладко улыбаясь спросил меня: "Знаете, что перед этим праздником мы забираем очень много ваших?" Сегодня зашел ко мне полковник Иваненко жандарм с целью узнать убежденный ли я эсдек, и в случае чего предложить пойти на службу к ним... "Может быть вы разочаровались?" Я спросил его не слышал ли он когда-нибудь голоса совести и не чувствовал хоть когда-нибудь что защищает дурное дело... ...Где выход из ада теперешней жизни в которой господствует волчий закон эксплуатации гнета насилия? Выход - в идее жизни базирующейся на гармонии жизни полной охватывающей все общество все человечество выход - в идее социализма идее солидарности трудящихся. Эта идея уже близится к осуществлению, народ с открытым сердцем готов ее принять. Время для этого уже настало. Нужно объединить ряды проповедников этой идеи и высоко нести знамя, чтобы народ его увидел и пошел за ним. И это в настоящее время насущнейшая из задач социал демократии, задач той горсточки, которая уцелеет. Социализм должен перестать быть только научным предвидением будущего. Он должен сделаться факелом зажигающим в сердцах людей непреодолимую веру и энергию... Небольшая, но идейно сильная горсть людей объединит вокруг себя массы, даст именно то, чего им недостает. что оживит их, вселит в них новую надежду, рассеет страшную атмосферу недоверия и жажду кровавой мести, которая обращается против самого же народа. Правительство убийц не повернет жизнь в старое русло. Не пропадет даром пролитая кровь ни в чем не повинных людей, голод и страдания народных масс, плач детей и отчаяние матерей... ...Опять был у меня полковник Иваненко. Увидав его, я задрожал, словно почувствовал противное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он пришел с тем, чтобы любезно сообщить дело передано в военный суд, обвинительный акт уже послан мне, расспрашивал, есть ли у меня книги, как здесь кормят, уверял, что, будь его воля, он бы устроил в тюрьме театр. А когда я вновь спросил его, не заговорила ли в нем совесть, он с сочувствием и соболезнованием в голосе ответил, что я не в себе. ...Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку человек. Когда меня привели в камеру, в которой я уже когда-то, семь лет тому назад, сидел, первый звук, какой я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое движение закованного. Холодное, бездушное железо на живом человеческом теле. Железо, вечно алчущее тепла и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее неволю. Теперь в моем коридоре из тринадцати человек заковано семь. Заковывают из жажды мести, из жажды крови. Эту жажду стремятся утолить те, что находятся вверху. Я видел, как из кузницы вели уже закованного молодого парня. По его лицу было видно, что в нем все застыло, он пытался улыбнуться, но улыбка только кривила его лицо. Согнувшись, он держал в руках цепь, чтобы она не волочилась по земле, и с огромным усилием шел чуть ли не бегом, за торопившимся жандармом, которому предстояло, по-видимому, заковать еще несколько человек. Жандарм заметил, как мучается заключенный, на минуту остановился и, улыбаясь, сказал: "Эх, я забыл дать вам ремень" (для поддерживания кандалов) - и повел его дальше. Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал, я позабыл такие простые слова, как например "записная книжка", голос у меня дрожал, я отвык от людей. Адвокат заметил "Вы изнервничались" Я возвратился в свою камеру злой на самого себя: я не сказал всего и вообще говорил, как во сне, помимо воли, и, возможно, даже без смысла. Теперь я с утра до ночи читаю беллетристику. Она всего меня поглощает, читаю целые дни и после этого чтения хожу, как очумелый, словно я не бодрствовал, а спал и видел во сне разные эпохи, людей, природу, королей и нищих, вершины могущества и падения. И случается, что я с трудом отрываюсь от чтения, чтобы пообедать или поужинать, тороплюсь проглотить пищу и продолжаю гнаться за событиями, за судьбой людей, гнаться с такой же лихорадочностью, с какой еще недавно гнался в водовороте моего маленького мирка мелких дел, вдохновленных великой идеей и большим энтузиазмом. И только по временам этот сон прерывается - возвращается кошмарная действительность. В ночной тиши, когда человек лежит, но еще не спит, воображение подсказывает ему какие-то движения, звуки, подыскивает для них место снаружи, за забором: куда ведут заключенных чтобы заковать их в цепи. В такие моменты я поднимаюсь и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу, как тайком с соблюдением строжайшей осторожности пилят обтесывают доски. "Готовят виселицу", - мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Я все больше и больше укрепляюсь в убеждении, что кто-нибудь сегодня будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его палач смотрят на его предсмертные судороги и может быть циническими словами провожают его, когда зарывают его труп, как зарывают падаль. Неужели те же жандармы, которые стерегут нас, тот вахмистр, всегда любезный с глазами с поволокой, предупредительный начальник, который входя ко мне, снимает фуражку - неужели же они, те люди, которых я вижу, могут присутствовать при этом и принимать в этом участие? Привыкли. А как же чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе поднимается страшный бунт. Неужели нет уже спасения? Сразу перейти к небытию перестать существовать видеть собственными глазами все приготовления и чувствовать прикосновение палача. Страшный бунт сталкивается с холодной, неизбежной необходимостью и не может с ней примириться не может понять ее. Но в конце концов обреченный идет спокойно на смерть, чтоб все покончить и перестать терзаться. ...Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства. Покушение на Скалона - четыре предателя, убийство ротмистра в Радоме - предатель, который сам скрылся Соколов - предатель. Влоцлавек - предатель". ДРУГ СУПРОТИВ ДРУГА (I) Директора департамента полиции Его Превосходительству Трусевичу М.И. Милостивый государь Максимилиан Иванович! Интересующий департамент и петербургское охранное отделение Феликс (Юзеф) Дзержинский ("Доманский", "Астроном" "Переплетчик" "Рацишевский", "Красивый", "Пан" "Дроздецкий", "Быстрый") находится в настоящее время в Десятом павильоне Варшавской цитадели в одиночной камере, на строгом режиме, закован в ручные кандалы. Поскольку означенный Дзержинский славится в кругах социал-демократии как один из наиболее опытных конспираторов (руководил делом постановки наблюдения за лицами подозревавшимися революционерами в сношениях с охраною) мы предприняли меры к тому чтобы единственным каналом его возможной связи с "волей" оказался наш сотрудник. Для этой цели в Десятый павильон был направлен агент охранного отделения "Астров". Его арест объяснялся тем что он будучи членом ППС и человеком, близким к государственному преступнику Юзефу Пилсудскому, выступал с противуправительственными статьями в повременной печати однако с бомбистами ППС не связан, что дает надежду на оправдание если следователь прокуратуры решит передать его дело в судебную палату. "Астров" получил возможность сойтись с Дзержинским во время ежедневных пятнадцатиминутных прогулок в тюремном дворике расписание прогулок было подкорректировано комендантом цитадели таким образом чтобы встреча "Астрова" и Дзержинского не вызвала никаких подозрении последнего. Лишь на седьмой день знакомства когда "Астров" сообщил что его везут в суд, Дзержинский поинтересовался, не может ли он передать на волю весточку "Астров" ответил что возможен обыск: "боюсь оказаться невольным соучастником провала ваших товарищей если жандармы найдут послание". На что Дзержинский сказал "Это письмо не товарищам, а моей сестре хочется написать правду о том, как мы здесь живем, вы же знаете, что даже письма родным цензируются и все, что не устраивает палачей вычеркивается черной тушью". - "Хорошо, я подумаю", - ответил "Астров", ибо был проинструктирован полковником Иваненко, что с Дзержинским необходима игра слишком быстрое согласие может лишь насторожить его, как и чересчур резкий отказ. К вопросу о переброске письма на волю Дзержинский более не возвращался. Накануне "поездки на суд" означенный "Астров" сказал "товарищу по борьбе", что он готов рискнуть, но письмо должно быть написано так, чтобы в случае его "Астрова", обыска, никто не понял от кого весточка и кому направлена, ибо такого рода поступок наказуется - по тюремному расписанию о порядках - заключением в карцер. Дзержинский пообещал быть предельно осторожным пошутив при этом, что в карцерах он провел много месяцев, "привык словно к таинству исповеди, в казематах думается особенно хорошо, сытость - враг мысли, великая литература скорби, бунта, бури и натиска рождалась именно тогда, когда творцы были лишены комфорта, необходимого для защиты эволюционного развития". На вопрос "Астрова", как ему узнать того, кому нужно передать письмо, Дзержинский ответил, что передавать не надо - следует всего лишь обронить папироску, в которую закатана весточка, у входа в суд, когда создастся обычная в таких ситуациях толчея, сестра будет предупреждена, поднимет. Из этого я сделал вывод, что Дзержинский уже обладает каналом связи, по которому он поддерживает контакт с "волей". Получив "папироску", "Астров" передал ее нам, была сделана копия с письма Дзержинского "сестре", затем "папироску" вернули нашему сотруднику. За "Астровым", когда его "везли" в Судебную палату, было поставлено тщательное наблюдение, он сделал все, как и предписывал Дзержинский, однако филерам - что весьма странно и мистериозно, - не удалось установить личность человека, поднявшего "папироску". Следствие по этому поводу ведется. Прилагаю копию текста письма Дзержинского "сестре". "Дорогая, когда я последний раз тебя видел, ты обещала узнать все, что можно, о толстяке (6). Судьба нашего толстого любимца так тревожит меня! Ведь его невинные шалости могут принести беду десяткам окружающих его юношей. Не пугай его, не вздумай говорить с ним, взывая к здравому смыслу шалуны (7), ступив раз на стезю забубенной жизни, вспять вернуться не могут. Если бы ты написала мне что-то о нем, я бы, возможно, - посоветовавшись с моими соседями по несчастью людьми высоко интеллигентными и многознающими, - мог дать тебе какой-то совет даже из этого ужасного, сырого, уничтожающего человека каземата. Думаю, что ты уже получила ответ от Влодека (8), он подобен лекарю, знает исток и пересеченность всех недугов. Можешь сослаться на меня хотя думаю, моя фамилия ему не очень-то понравится, ибо он всегда враждовал с моими друзьями. Пошли ему фотографию дяди Герасима (9) нашего кучера. Я бы тоже хотел получить фотографию дяди Герасима, чтобы затем отправить ее Анджею (10). И, пожалуйста, не страшись за меня. Несмотря на ужасные условия в Десятом павильоне, я чувствую себя неплохо, ибо знаю, что обвинять меня не в чем. Судить за идею! Возможно ли такое в двадцатом веке?! Хотя в нашей империи возможно все. Но это ненадолго. Все трещит и рушится, дни террора сочтены так или иначе. Мысль бессмертна, - в отличие от плоти. Целую тебя, моя бесценная сестрица, целуй братьев и деток. Береги себя, мои верный и нежный друг. Ты всегда в моем сердце. Твой Юзеф". Не правда ли, милостивый государь, на первый взгляд это письмо не представляет следственного интереса? Однако, вчитываясь в него, я подумал, отчего Дзержинский подписывает письмо сестре, примерной католичке из вполне консервативной семьи, относящейся к преступной деятельности брата с осуждением своим революционным псевдонимом. Оперативная работа, проведенная со знакомыми Альдоны Эдмундовой Дзержинской-Булгак, подтвердила, что ей совершенно неизвестны псевдонимы брата под которыми тот скрывался в подполье. Мы продолжаем расследование, но я считаю целесообразным уже сейчас, не дожидаясь более полных результатов, проинформировать Вас о произошедшем, полагая, что "толстяк" и "Герасим" вполне могут принадлежать к числу особо опасных преступников, как и некая "сестра Юзефа". Вашего превосходительства покорный слуга полковник Заварзин". Отправив это письмо, Павел Павлович Заварзин, начальник Варшавской охранки, не мог предположить, какую реакцию оно вызовет в Петербурге, оказавшись на столе директора департамента полиции Максимилиана Ивановича Трусевича. Как всякий ветреный человек легкого характера, Трусевич думал легко и быстро, был доверчив и тянулся к тому хорошему, что порою придумывал для себя в собеседнике: "Чем больше в мире будет выявлено добра, тем легче объяснить заблудшим, на что они замахиваются и чего могут лишиться". Именно эта его черта, а также хлестаковская склонность щегольнуть осведомленностью обо всем, что творится в "смрадном революционном подполье, у нынешних "Бесов", в свое время поставила его карьеру на грань краха, и виновником этого возможного краха был именно полковник Герасимов. Дело обстояло следующим образом из-за Азефа, предложившего ЦК социалистов- революционеров приостановить акты на время работы Думы, идеалисты партии пошли на раскол, объявив о создании группы "максималистов" во главе с крестьянином Саратовской губернии Медведем-Соколовым, истинным самородком, человеком с хваткой, лишенным страха и фанатично преданным идее террора. Первым актом, который провели "максималисты" Медведя, была экспроприация Московского общества взаимного кредита; взяли восемьсот тысяч, начали ставить склады оружия, типографии, печатали прокламации, гудели вовсю. Герасимов нервничал, дело пахло порохом; Столыпин не считал нужным скрывать озабоченность бесконтрольной группой бомбистов; только Трусевич был спокоен и как-то даже затаенно счастлив; премьер недоумевал; директор департамента полиции успокаивал его: "Дайте мне еще недельку, Петр Аркадьевич, и я порадую вас приятнейшим известием..." И действительно, ровно через неделю Трусевич позвонил Герасимову и попросил его приехать в департамент по возможности срочно. Несмотря на то, что Герасимов, хоть и не впрямую, но тем не менее Трусевичу, подчинялся, приехал сразу же. - Александр Васильевич, - начал Трусевич торжественно, - я просил бы вас немедленно отзвонить в охрану и запросить ваших помощников, нет ли в картотеках каких-либо материалов по эсеру Соломону Рыссу? - Если бы вызывая к себе, вы позволили мне сделать это самому, а не помощникам, я бы прибыл часом позже, но со всеми документами, - сухо ответил Герасимов. (Так бы и отдал ты мне эти документы, сукин сын, подумал Трусевич, дудки, звони отсюда, спрашивай при мне, контроль - всему делу голова.) - Да ведь ко мне только-только поступила информация из Киева, - ответил Трусевич, - обрадовался, из головы выскочило... Ничего, попьем чайку, поговорим о том о сем, а ваши пока поглядят. Звоните. - И Трусевич требовательно подвинул ему телефонную трубку. Герасимов все понял: когда кругом интриги и подсидки, рождается обостренное чувствование происходящего. Взяв трубку, назвал барышне с телефонной станции номер своего адъютанта на Мойке: - Франц Георгиевич, я сейчас на Фонтанке (фамилию Трусевича не назвал, конспирировал постоянно; потом, впрочем, пожалел об этом). Меня интересуют материалы, какие у нас есть по "Роману", двум "Семенам" и "Ульяне". Поняли? Максималист. Отзвоните аппарату семнадцать двадцать два, я здесь. - Возможно ли передавать данные по телефону? - несколько озадаченно спросил адъютант. - Все-таки дело касается... Герасимов поднял глаза на Трусевича: - Мой адъютант интересуется, можно ли такого рода сведения передавать по телефону? - Конечно, нельзя. Пусть подвезет. - А то, что я фамилию интересующего вас лица назвал? - усмехнулся Герасимов - Это как? Ничего? - Все барышни на телефонной станции постоянно проверяются нами, Александр Васильевич. Да и вами, убежден, тоже. Нельзя же всего бояться! В конце концов мы хозяева империи, а не бомбисты. - Франц Георгиевич, - не скрывая улыбки, сказал Герасимов адъютанту, - по телефону передавать нельзя. Если, паче чаяния, найдут, пусть доставят сюда незамедлительно. (Слова "паче чаяния" были паролем, адъютант тем и ценен, что понимает взгляд, интонацию и построение фразы шефа, через полчаса отзвонил в кабинет Трусевича. попросив передать Александру Васильевичу. что в "архивах охраны интересующих его превосходительство документов не обнаружили".) Документы, однако, были. Азеф сообщил что некий Рысс является ближайшим помощником Медведя-Соколова и возглавляет группу прикрытия террора в организации эсеров-максималистов, весьма опасен, участвовал в нескольких актах, сейчас сидит в Киевской тюрьме, ждет смертной казни за ограбление артельщика чьи деньги должны были перейти в фонд партии. Походив по кабинету Трусевич сказал: - Нет, так нет... А жаль. Я полагал, что у вас должно быть что то интересное в сусеках. Коли так, какой смысл посвящать вас в подробности! Однако хочу предупредить чтобы ни одного ареста среди максималистов ваши люди не проводили. Отныне я их беру на себя. Трусевич сказал так поскольку неделю назад Рысс обратился к начальнику Киевской охранки Еремину и предложил свои услуги в освещении максималистов, поставив непременным условием организацию его побега из тюрьмы. При этом он присовокупил что ни с кем кроме Еремина и, если понадобится, Трусевича в контакт входить не будет. Трусевич приказал организовать побег во время спектакля убили тюремщика заигрались да и суматоха была обычная для неповоротливой карательной системы когда департамент полиции таился от охранки, та - от тюремной администрации, - тотальное недоверие друг к другу, ржавчина, разъедавшая громоздкую, нераскачливую машину царской администрации. (Чтобы еще надежнее прикрыть нового провокатора, Трусевич приказал отдать под суд трех тюремных стражников за халатность, бедолаг закатали в каторжные работы, освободили только через два года когда один уже плохо соображал и все время плакал, а другой заработал в рудниках чахотку.) Еремин, получивший благодаря показаниям Рысса повышение (тот, однако, отдал общие сведения, ни одной явки не назвал, клялся что оторван от максималистов обещал все выяснить в столице), был назначен "заместителем заведывающего секретным отделом департамента полиции", то есть стал хозяином всей наиболее доверенной агентуры - привез провокатора в Петербург. Трусевич беседовал с Рыссом на конспиративной квартире два дня проникся к нему полным доверием положил оклад содержания сто рублей в месяц, поручил приискать квартиру после этого сообщил Столыпину, что просит никому не разрешать трогать максималистов: "Спугнут всю партию, а я ее в ближайшее время прихлопну всех заберу скопом". Поселившись на свободе Рысс сразу же снесся с максималисткой Климовой сказав ей: "Делайте все, что хотите, я Трусевича вожу за нос, но имейте в виду времени мало он может обо всем догадаться". Трусевич ликовал ежедневно делал доклады Столыпину, но через неделю после появления Рысса в Петербурге трое максималистов, переодетых в офицерские формы, приехали в резиденцию премьера на Елагин остров. - Срочные депеши Петру Аркадьевичу, - сказал старший, кивнув на портфели, которые были у его спутников. Один из филеров заподозрил неладное, попытался вырвать портфель, тогда три боевика прокричав лозунги эсеров, бросили портфели себе под ноги, раздался взрыв, дача окуталась клубами дыма, погибло двадцать семь человек, ранено около восьмидесяти, Столыпин отделался царапиной. Первым на Елагин остров приехал Герасимов следом. - Трусевич сразу же заявил, что этот акт дело рук боевиков ППС, "проклятые поляки, Пилсудский". - Это не Пилсудский, - скрипуче возразил Герасимов они стояли в саду, возле искореженной ограды, - премьер, директор департамента полиции и начальник охранки. - Его людей в столице нет. Это Максимилиан Иванович, максималисты. - Нет. - воскликнул Трусевич, моляще глянув на Столыпина (Герасимов сразу понял, что премьер в курсе работы нового агента директора департамента, даже здесь интрига, хорош же Столыпин, побоялся сказать мне правду, и этот добром не кончит, нельзя делать несколько ставок). - Нет и еще раз нет! Смотрите по польским каналам Александр Васильевич! Максималисты у меня под контролем. Столыпин промолчал, а мог бы сказать то, что обязан был сказать Герасимову. Вернувшись в охранку, Герасимов вызвал полковника Глазова: - Милейший, вы с полковником Комиссаровым печатали погромные прокламации в этом здании? Да или нет? Молодец, что молчите. От гнева премьера Витте, который бы сломал вам жизнь вас спасли мои друзья и я. Да именно так, я, Глеб Витальевич. Так вот извольте напечатать сто прокламаций - где хотите, но только чтобы об этом знали два человека, - вы и тот кто это для вас сделает, - с текстом следующего содержания. "Мы боевики-максималисты принимаем на себя ответственность за покушение на главного российского вешателя Столыпина". Прокламации должны быть разбросаны на Невском Литейном у Путилова, а десять отправлены в редакции ведущих газет. Назавтра Столыпин вызвал Герасимова, кивнул на прокламацию лежавшую перед ним и спросил: - Читали максималистов? Так вот я хочу чтобы вы, лично вы встретились с этим самым Рыссом. С глазу на глаз. И сообщили мне свое мнение. - Я могу сказать об этом Трусевичу? Подумав секунду Столыпин ответил: - Да пожалуй это надо сделать. Он близок к министру Щегловитову, а этот юридический змей вхож к государю с черного хода. Трусевич, однако наотрез отказался отдать Рысса, после бурного объяснения с Герасимовым отправился к Столыпину, и тот, к вящему удивлению полковника поддержал директора департамента. - Не гневайтесь Александр Васильевич. Поразмыслив трезво, я решил оставить Рысса за Трусевичем. Коли Максимилиан Иванович это затеял пусть и доведет до конца. Не надо вам проводить аресты, пусть это сделает тот, кто с самого начала держал руку на пульсе операции. Герасимов ответил что указания премьера для него есть истина в последней инстанции но вернувшись в охрану, отдал устный приказ начать слежку за всеми максималистами, - независимо от Трусевича. Путем сложной многоступенчатой комбинации он подвел к Медведю Соколову своего агента Глеба Иванова, дал ему санкцию на все вплоть до участия в актах и экспроприациях, тот работал отменно стал личным адъютантом Медведя, через него Герасимов организовал информацию о том, что Рысс намерен убить Трусевича во время встречи на конспиративной квартире, материал был столь убедителен что Трусевич испугался перестал выходить из департамента без двух филеров и, наконец, устало предложил Герасимову самому поработать с максималистами. После экспроприации банка в Фонарном переулке Медведь-Соколов был схвачен вместе с ним арестовали большинство его товарищей, спустя несколько дней повесили. А когда Рысс был арестован в Донецке куда бежал из Петербурга (взяли его на экспроприации) он прямо сказал что нанялся в провокаторы самолично и действительно был им но лишь во имя конечного торжества революции. "Я вас ненавижу, пощады от меня не ждите, если даруете жизнь, я во всяком случае вас не пощажу, когда вырвусь на волю". Его повесили, а Трусевич с той поры - неписаным предписанием Столыпина - был отстранен от работы с особо секретной агентурой, первый шаг к отставке, с трудом удержался, задействовав все свои связи, в первую очередь главного мракобеса - министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова. И вот сейчас вчитываясь в документ о Дзержинском, присланный начальником Варшавской охраны, Максимилиан Иванович споткнулся на "Герасиме" что-то зацепило сначала даже не понял что. А потом когда в шестой уже раз пробегал слово "толстяк" опуская его без внимания вдруг резко поднялся из-за стола стукнул себя ладонью по лбу и прошептал: - Господи да это ж Герасимов с Азефом. Через два дня когда были подняты все агентурные дела по Дзержинскому, директор департамента полиции убедился что "сестрою" Юзефа скорее всего была государственная преступница Розалия Люксембург. Ну держись Герасимов подумал он со сладостным, ликующим злорадством, держись голубь! Отольются тебе мои слезы, ох отольются! И вместо того, чтобы объявить тревогу, - коронный агент империи в опасности близок к провалу, засвечен человеком славившимся среди революционеров разоблачением провокаторов, - Трусевич и пальцем не пошевелил, резолюции на записке Заварзина не поставил, рассеянно сказав адъютанту чтобы документ отправили в архив. После этого попросил одного из своих верных помощников снестись с сотрудником Варшавской охраны полковником Иваненко и, сепаратно от Заварзина, завязать с ним доверительные отношения с целью получения доверительной информации о Дзержинском. ПЕРЕПАД НАСТРОЕНИЙ Вскоре после аудиенции у государя Герасимов вызвал шифрованным письмом Азефа из Италии: тот отдыхал в Сорренто впервые изменив полюбившейся ему Ривьере. "Милый Евгении Филиппович, был бы весьма признателен, найди Вы возможность незамедлительно выехать в Россию, дело касается меня лично. Отслужу сторицей. Искренне Ваш". Азеф письмо сжег, отзвонил своей подруге, жившей наискосок от того отеля, где снимал апартаменты для семьи и отправился в ресторан Дона Джузеппе (лучшая рыба и великолепное вино "Лямбруска" - красно-пузырчатое, нектар, способствует) весь вечер был грустен, совершенно не пьянел, попросил "шартрезу", в ресторане не оказалось будь неладна треклятая европейская заорганизованность в России, с ее бардаком - лучше обязательно что-нибудь неучтенное лишнее забытое заваляется где-нибудь на полках - только поискать Дон Джузеппе отправил экипаж в "Бристоль", привезли бутылку зеленого ликера прошлого века только в три часа ночи распустило, ощутил желание, подругу свою (немочку из Берлина) любил исступленно, уснул обессиленный, пустой: наутро, не заходя в отель к семье, выехал в Рим, а оттуда в Россию. - Герасимов долго тряс его руку, даже огладил плечи, неожиданно почувствовав себя Тарасом Бульбой во время встречи с любимым сыном, пригласил к столу, уставленному яствами из ночного ресторана "Альказар", где обычно гулял Савинков, подвинул любимцу "шартрез", тот покачал головою, кивнул на водку, выпил рюмку, отодвинул ее, мала: налил в фужер, выцедил с жадностью, закусил икрою и только после этого, утерев пот, появившийся на висках, спросил: - Что случилось? - Случилось то, что я хочу просить вас, Евгений Филиппович, взять на себя организацию цареубийства. - А бога пощадим? - зло усмехнулся Азеф. - Или его тоже - бомбою? - Можно и бога, - в тон ему ответил Герасимов, - но - как и царя - под моим контролем. - Как вы себе все это представляете? - спросил Азеф. - Цель? Какова конечная цель предприятия? - Покончить раз и навсегда с террором. И после этого отпустить вас с богом на покой. Азеф поморщился: - Ах, Александр Васильевич, Александр Васильевич, да что же это такое со всеми нами творится?! Отчего не верим друг другу?! Долго ли продержимся, ежели будем таиться, будто мыши, даже тех, кто нам всего ближе?! Не империя мы, а какое-то стомильонное сообщество дипломатов низшего класса! Те точно так же трусливы, но их хоть понять можно - карьеру делают. Говорите прямо: вам надобна игра, чтобы укрепить свои позиции и лишний раз попугать трон? Герасимов зашелся деланным смехом, в который уже раз испугавшись пронзительного ума Азефа вроде Шорниковой, все сечет, только та чувствует а этот, нехристь, считает. Азеф налил себе еще один фужер водки выпил одним длинным глотком, ну и ну закурил, впился кроличьими глазами в лицо Герасимова. Тот смеяться перестал, ответил тихо: - Это нам обоим надо, Евгении Филиппович. Покудова я на коне, и вы в порядке. Последний раз вы ведь из России вывезли пятьдесят тысяч золотом, денежки Боевой Организации. И на здоровье! Я радуюсь, когда человек вашего уровня живет так, как считает нужным. Новое предприятие позволит вам взять с собою в Италию еще больше. Азеф вздохнул: - Ноги б унести. Следили за мной! Откуда сведения о золоте? Имеете перекрестную агентуру? - Я - нет. А Трусевич - да. - Имя агента? - Не знаю. Клянусь памятью родителей. Право, сказал бы. Он, этот департаментский, мне тоже стоит поперек дороги. Герасимов лгал агентом была Зинаида Жуженко, адъютант боевика Сладкопевцева и его любовница, работала в Москве с Климовичем, начальником охранки первопрестольной недавно отдала ему свою подругу Фрумкину; та готовила покушение. Зиночка сама пришила террористке потаенный карман, чтобы револьвер не был заметен, целовала перед актом, а сообщение о месте и дате уже лежало на жандармском столе. - Предложения? - спросил Азеф, достав из кармана тяжелый серебряный портсигар. - Что вы предлагаете? - Воссоздать боевую организацию. Понятно, под вашим началом. Нацелить ее на цареубийство - Так все же будем Николашу убирать? - тихо, как-то даже ликующе спросил Азеф. - Или снова игра? - Спаси господь, - вздохнул Герасимов. - Священная особа надежда наша, как можно. - Вы меня интонациями не путайте, Александр Васильевич. А то ведь разорву монарха в клочья. Вы мне однозначно скажите, игра или всурьез? Герасимов, ужаснувшись тому, что в голове его загрохотало слово "всерьез" взмахнул даже руками. - Евгении Филиппович, окститесь! - Ни один мой человек не будет арестован? - Ни один. Ни в коем случае. - Вы понимаете, что арест хоть одного из той группы которую я создам, будет стоить мне жизни? - Понимаю прекраснейшим образом. Азеф поднялся, походил по зале потом склонившись над Герасимовым, спросил: - А я новым Наумовым паче случая не окажусь? Герасимов захолодел Азеф тронул то, чего он постоянно и затаенно боялся. Дело было в начале девятьсот седьмого когда из Царского позвонил генерал Дедюлин самый близкий государыне человек и нервничая, попросил "милого Александра Васильевича" срочно приехать, Герасимов выехал незамедлительно. - Два месяца тому назад, - начал Дедюлин пригласив полковника погулять по парку - казак царского конвоя Ратимов доложил своему командиру князю Трубецкому, что с ним познакомился сын начальника дворцовой почтово-телеграфной станции Владимир Наумов. Встречались несколько раз, говорили о том о сем, а потом молодой Наумов возьми да и дай казаку прочитать возмутительные прокламации. Ратимов бросился к Трубецкому. Князь поставил в известность начальника охраны государя Спиридовича. Вы ведь с ним в давнем дружестве правда? Ну а тот предложил казаку связей с Наумовым не прерывать а, наоборот еще больше сдружиться. - Зачем? - спросил Герасимов. - Такие игры в Царском Селе рискованны по-моему, надобно немедленно брать этого самого Наумова. - Ну я в подробности не входил, - сразу же отработал в сторону Дедюлин. - Видимо Спиридович хотел выявить подлинные намерения молодого Наумова, мало ли что тот читает, сейчас все на гниль падки. Словом Ратимов с санкции генерала Спиридовича попросил Наумова свести его с боевой группой эсеров в Петербурге. И тот вроде бы согласился. Вот почему я и пригласил вас мы-то ведь только здесь в Царском сильны, а столица а тем паче империя - словно бы другое государство. Через час Герасимов встретился с Ратимовым. Беседовали долго. Вместо того чтобы арестовать Наумова полковник решил поставить грандиозную провокацию с согласия Дедюлина и Спиридовича понудил Ратимова поклясться перед иконами, что тот сказал правду, казак забожился после этого поручил ему ехать в Петербург и просить Наумова поскорее организовать встречу с бомбистами. Поскольку Азеф знал всех членов боевой группы максималиста Зильберберга, отошедшего от его организации из-за споров по поводу методов террора, Герасимов имел все явки поставил за ними постоянное наблюдение, конвойный казак Ратимов шел таким образом, на встречу к подконтрольному эсеру сопровождаемый тем не менее тремя филерами: два от Герасимова и один от Спиридовича. Принимал Ратимова эсер Синявский, - за ним постоянно смотрели люди Герасимова, знали каждый его шаг, сидели, что называется, на закорках - куда тот, туда и слежка. Во время первой беседы Ратимов убеждал Синявского, что покушение возможно рисовал планы прогулок государя в парке давал советы, как туда проникнуть, - словом провоцировал и всячески торопил с проведением акта. Синявский долго раздумывал, соглашаться ли на вторую встречу какое-то сомнение жило в нем горячность, однако, возобладала назначил свидание решив проверить конвойца, спросил в лоб. - А вы на себя осуществление акта возьмете? Мы снабдим вас оружием деньгами и документами обеспечим бегство отправим за границу. Как? Ратимов был заранее проинструктирован Герасимовым, что именно такое предложение скорее всего и последует, советовал не отвергать но и не соглашаться: "Тяни время, играй колеблющегося, не бойся показать страх, все люди - люди, каждый петли боится. Посули им слать телеграммы о предстоящих выездах государя, о времени визитов великого князя Николая Николаевича и