едорыч! Эта вот, -- я отложил "помпу" в
сторону и мимоходно с удовольствием пнул уже приходящую в чувство Марину в
тугой зад, -- не поверите, пытки затеяла устраивать! Уж я ее так ублажал,
так старался, а она -- за яйца хватать. Чес-слово!
Он глянул на пол, на свирепо извивающуюся бесштанную бабу, и замер с
отвалившейся челюстью. Прямо как монах при виде голозадого Диавола.
-- Это же сама Девка! -- пискнул он и тут же присел, потому что мне
пришлось выстрелить поверх его плеча.
К нам на шум беседы заглянул еще один закамуфлированный. Стрелял я из
большого пистолета Девки, с оружием, естественно, был знаком недостаточно и
вместо правого плеча угодил камуфлированному в правый глаз. Не везет сегодня
здешним ребятам со зрением. Что ж, лучше пусть я на свечки разорюсь, чем
они. Полянкин обернулся и остолбенел, увидя сползающий по косяку
обезображенный труп, а на косяке -- какой-то прилипший страшный шмат. Мозг
стекал следом за хозяином. Он ведь, по сути, кашеобразный, мозг-то...
Валерьянки под рукой не было. Пришлось быстренько сунуть в рот Михуилу
воняющий гарью ствол пистолета и грозно рявкнуть:
-- Сколько их еще в той части, ну?!
-- Т-ты не понимаешь... Они тебя на куски! Это же Девка!
-- Слушай, Михал ибн Полянкин! Не они меня, а я тебя! Причем прямо
сейчас! По стенке размажу! Если не возьмешь себя в руки! Кончай мямлить,
мразь, говори: сколько там, впереди, еще охранников! Ну?!
Наверное, я ему поцарапал десну, потому что на губах у него
запузырилась окровавленная слюна, когда он прошамкал сквозь ствол:
-- Нет больше никого... Только Паша... был... Зачем ты его? Они же не
шутят! Это страшные люди, Олежек... Ты нас обоих погубишь! -- Похоже, он
собирался заплакать.
Понимаю: с непривычки тяжело. Только что он говорил с человеком, с этим
вот Пашей. Вдруг какой-то миг -- и он уже лежит неживой, и голова в кровавой
луже. Вот не отобрали бы они у меня моего револьвера -- был бы Паша жив. Не
шибко здоров, но ведь, главное, живым бы остался. Но только разве этим
что-то объяснишь? Они тебя сначала загонят в угол, а потом так искренне
обижаются, глядя на покалеченных или убитых приятелей, что прямо хочется
посочувствовать.
-- Да, с Пашей неловкость вышла, -- согласился я, вытащив из его рта
ствол и вытирая о его же рубашку. -- Что же вы меня не предупредили, что,
мол, Паша это? Что, мол, он хороший.
-- Да-да, -- горестно закивал шоково моргавший Полянкин, -- не успел...
-- Вот, в следующий раз успевайте. Так, уточняю. Больше там никого нет?
Точно?
-- Н-нет.
-- Это хорошо. А ход туда другой есть -- мимо нас? Ну из гаража?
-- Есть, -- кивнул он, и у меня внутри екнуло, но он тут же забормотал
виновато:
-- Но его затопило. Позавчера. То ли грунтовые воды, то ли плывун.
Старое все-таки сооружение...
-- Погодите. Пройти там можно?
-- Нет, что вы! Затопило же... -- похоже, Михуил повысил меня в ранге
-- уважительнее стал. А может, просто считает, что я не один: я да ствол --
вот нас и двое.
-- Это утешает. Слушайте, тут у вас есть где-нибудь карта или схема
этого сооружения?
-- Тьфу! Я тебе, гаденыш, яйца выдеру! -- снова вступила тут со своей
коронкой Марина -- она же Девка. Хуже нет бабы, ожиданий которой ты не
оправдал. А Девка была не просто баба, о ней я кое-что уже слышал. Ходили,
ходили по Москве слухи про какую-то суку, открывшую охранное агентство. То
есть вначале это была просто ОПГ, в которой верховодил ее хахаль,
Димыч-Косарь. Но когда Косаря на очередной стрелке пришили, его подруга
взяла власть в свои руки и тут же легализовала банду, основав охранную
фирму. Слух был, что отличается она редкой наглостью и очень любит убивать
не устроивших ее любовников. Но я ж не знал, что это она. "Марина" да
"Марина". Сказала бы "Девка" -- я бы уж постарался.
И хотя извиняться мне было не с руки, я все же присел на корточки,
краем глаза следя за Полянкиным, который не должен был, но мог потянуться за
отложенной мной "помпой". Собрав в кулак все терпение, я объяснил сердитой
женщине:
-- Еще раз откроешь пасть без приглашения, и я тебе все пальцы,
которыми ты мои яйца тискала, откочерыжу. Поняла? Нет, скажи только "да" или
"нет". Одно лишнее слово -- один палец. Ясно?
Девка о других по себе судила, поэтому хоть и вращала устрашающе
глазищами, но тем не менее все же ограничилась рубленым "да!". А глаза у нее
хороши, страстные. Хотя голосу явно недостает лиризма. Я впихнул назад
выплюнутые ею пишуры и, красноречиво погрозив пальцем, встал.
-- Так... На чем мы остановились? Карта есть?
-- Есть. -- Полянкин поозирался, вспоминая, где что находится, и,
похоже, начинал выходить из шока. -- Там, перед экранами, под стеклом. А вы
что собираетесь делать?
Вот уж чего-чего, а собираться-то мне было некогда: на экранах с
десяток крепких парней метались, уже сообразив, куда я делся, но еще не
определив, кто из них сейчас тут главный.
-- Что делать-то? Только уйти отсюда поскорее, -- признался я. --
Надоело мне тут. Скучно...
Карта была скорее схемой. Не такой, скажем, четкой, как гостиничные
"Пути эвакуации на случай пожара", но на безрыбье и такая сойдет.
Главное, что на ней были указаны все помещения и двери и даже имелась
примитивная привязка к местности. Гараж был на самом краю -- метров сто
двадцать извилистого коридора. Минут через пять до силуэтов на черно-белых
экранах должно дойти, что стоит прихватить из гаража кувалду, чтобы
разблокировать закрытые мною двери. Пока решат, кому идти, пока найдут и
принесут -- минут пятнадцать у меня есть.
В камерах, которые тоже были видны на экранах, происходило много
странного, но Ирины я нигде не заметил. Серега лежал, где я его оставил.
Такой послушный мальчик, как же это он умудрился спиться?.. Так, подумал я.
Не можешь отнять, попробуй купить. Я повернулся к Полянкину и тихо спросил:
-- А где, Михал Федорыч, ожерелье и прочее? Он зыкнул глазами на левую
стенку, потом уставился в пол, пожевал губами и уже приготовился сказать
что-то вроде "не знаю", но, посмотрев на меня, понял, что врать не стоит:
-- Там -- сейф. -- Он показал носом на энергощит на стене.
-- Ключи?
-- Там не ключи... Там шифр.
-- Какой?
-- Не знаю, -- чистосердечно обрадовался он, но тут же испуганно
уточнил, дрогнув подбородком: -- У нее.
-- Идите к сейфу, -- приказал я Полянкину. Он послушался, а я опять
присел возле морозившей голый зад на бетонном полу Девки, внимательно
посмотрел на ее малиновое личико и вытащил кляп:
-- Слушай, подруга. У тебя есть шанс остаться живой, несмотря на все
твои пакости. Но нужен шифр от сейфа. Как думаешь, договоримся?
-- Ты далеко не уйдешь... -- начала она шипеть, но я погрозил кулаком и
напомнил:
-- Пальчики! Куда ж тебе, мэнээсу, без пальчиков-то? Можешь мыслить
рационально? Способна -- сейчас? Вы тут меня кой-чему научили, помнишь? Мы
оба знаем, что шифр ты все равно скажешь. Не поджимай губки. Ты сама знаешь
-- скажешь. Вопрос лишь в том, сколько от тебя до этого момента останется...
Итак?
Она молчала, потому что уж очень ей не хотелось помогать мне даже такой
малостью. Я не обиделся, просто меня поджимало время. Поэтому взял "помпу",
взвел ее, зловеще клацнув подствольной накладкой, и медленно повел стволом
по ее левой груди, по животу, по ляжке, остановился было на колене, но
решил, что для первого выстрела это все же крутовато. Решил начать со ступни
-- ходить потом сможет, а вот...
-- Семнадцать -- двадцать -- пятьдесят один! -- на долю секунды
упредила она выстрел. Наверное, следила за пальцем на курке.
Отлично расслышавший цифры Полянкин так удивился Девкиной отзывчивости,
что сразу взялся за диск солидного, японского наверное, сейфа. Пока он
щелкал, я опять отложил карабин и достал из-под верстака какой-то мешок.
Оказалось, что это объемистый вещмешок времен войны. Из таких, которые без
завязок. У них горловину затягивают лямками. Полезная вещь. Когда все дверцы
сейфа были отперты, я жестом попросил Михуила отойти в сторонку и, подставив
сумку под ящик, сгреб в нее все, что там было. Бумаги, видеокассеты и
деньги. Не побрезговал какими-то целлофановыми брикетами. Оставил только
радиоблоки. Даже взрывчатку с детонатором прихватил. Потом спохватился и
вытащил чуть было не забытые кассеты из трех видиков, стоявших возле
диспетчерского пульта. Вот тут-то Полянкин дозрел, дернулся, придвигаясь к
"помпе". Я укоризненно врезал ему по печени, и он, все поняв, сник.
Поскольку штурма еще не начали, я, делая вид, что щелкаю тумблерами
просто так, от скуки, попытался разобраться в пульте управления
телекамерами. Снова прошелся по камерам и отсекам. Ирины опять нигде не
обнаружил. Наткнулся на камеры внешнего обзора. Двое в разномастных пальто,
но в камуфляжных штанах принужденно прогуливались в приметном переулке. Там,
надо полагать, и был въезд в тот самый гараж. Сами по себе охранники особого
опасения не внушали, но я наткнулся на еще одну камеру и увидел у ворот
гаража джип и троих лиц кавказской национальности. Вокруг тихо сияли свежие
сугробы. Вряд ли тут тщательно чистят улицы. По навалившему за эти дни
снежку мне от джипа уйти будет проблематично.
-- Ну, Михал Федорыч, как посоветуете покинуть ваш приют?
Он пожал плечами, но соизволил ответить: человек, видящий, как ты
выбиваешь нужное тебе из других, считает своим долгом помочь, даже когда его
самого просишь вполне вежливо:
-- Есть еще ход. Те могут его не знать. Только вот она и... еще
несколько человек, но их тут сейчас нет.
-- Спасибо. Покажите его на схеме.
-- Но я же и говорю: он там не нарисован.
-- Покажите пальцем...
Он показал.
Потом Полянкин помог мне найти мало-мальски подходящие по размеру
рубашку и свитер, проводил меня в гостиную за моей дубленкой. Сама она
оказалась слишком мала для здешних служащих, а вот карманы они вычистили.
-- А где второй сейф, Михал Федорович?
-- Какой второй?
-- Та-ак. Мне что, повторить?
-- Не знаю, это -- у нее...
И опять я пошел на поклон к голозадой женщине:
-- Скажи, красавица, где второй сейф и как его открыть?
-- Размечтался!
-- Михал Федрыч, подайте-ка мне паяльник. Где-то я его у вас тут
видел... Опять грубишь, девонька? Слушай, ты хоть догадываешься о том, что я
могу с тобой сделать и какое у тебя после этого будет самочувствие?
Всем своим видом выражая, что совершенно не тороплюсь, что времени у
меня -- вагон, я трепетно погладил ее обнаженное бедро. Кожа ее под моими
пальцами стала, как изморозью, покрываться пупырышками. Голубая нитка на ее
виске пульсировала и набухала, заплывающий глаз сверкал. Похоже, ласковое
мужское прикосновение было для нее хуже раскаленного железа. Бедная Девка,
волчонок в овечьем теле.
-- Ты хоть понимаешь, если твои гаврики увидят тебя... Стоящую раком
нарастопырку? Поиметую во все дырки паяльником? Всю обтруханную? И долго они
после этого будут тебя слушать?
Потискав ее бедро, и не без удовольствия, я по косился на ее мясистый
лобок, приготовился привстать, чтобы дотянуться до паяльника, уже
поднесенного Полянкиным, и тут-то, весьма кстати, заметил, что теперь мой
неудавшийся партнер, пряча глаза, косится на тот люк, из которого давеча
выскочил покойный Паша. Да, если он успеет туда прошмыгнуть и запрется -- я
в ловушке.
-- Убью сразу, -- ласково предупредил я его, и он все понял.
А тут и Девка сломалась: знает, как я понял, что одно дело, когда она
сама даст, кому и как захочет, и совсем другое -- когда ее кто-то силком
загнет. Под такой братва ходить не будет. Или сами пришьют, или конкурентам
сдадут. Вот мне и репутация сексуального маньяка пригодилась. Девка
скрипнула зубами, уставилась ненавидяще на Полянкина, буркнула:
-- В моем столе. Слева. Ключи в брюках. Воздержавшись от комментариев,
я прощупал ее штаны и обнаружил в наколенном кармане искомое.
-- Где ее стол?
-- Там... -- Михуил кивнул в сторону люка за трупом Паши и понурился.
По пути, значит.
-- Что ж, пойдем? -- пригласил я его, и он, притихший и совсем
сгорбившийся, бочком проскочил мимо остывающего Паши. Я уже тоже был возле
него, когда неугомонная баба опять напомнила о себе, поклявшись мне вослед:
-- Из-под земли достану, ублюдок! Ты еще пожалеешь, что не прикончил
меня!
Я обомлел. Такую фразочку даже Голливуд уже не стал бы использовать.
-- Да? -- Я заинтересованно замер. -- Ты уверена?
-- Коротышка! Тварь, насекомое! Растопчу!
Интересно, с чего она так? Чем это я сумел ее так достать?
Я вернулся, натянул на ее бедра и застегнул штаны. Никакого
благородства -- стратегическая мудрость: подготовь противнику приемлемую
дорогу к отступлению, не зажимай его в угол.
-- А я бы вот считал за удачу поработать с тобой в одной команде. Под
твоим началом.
-- Размечтался!
-- Не я -- судьба нас развела, милая!
-- Коротышка! Говна кусок!
-- Жаль.
Другой бы, наверное, ее пристрелил. На всякий случай. И ради высшей
справедливости. Но мне, чувствую, нельзя ее убивать. Может, потому, что в
каком-то смысле она -- пленная.
-- Еще встретимся, сволочь!
Тут я и выстрелил. На этот раз патрон был с обычной пулей, но когда
"помпа" вдарит возле уха, потом еще минут пять в голове стоит звон. Она
удивленно заткнулась, а я немного разрядился. Да бог с ним, с последним
словом. Пусть оно будет за дамой. Если это сделает ее счастливой...
-- Зачем вы стреляли? -- обеспокоенно спросил Полянкин, которого я
держал под прицелом, пока он дошел до середины следующего отсека. Здесь он
энное время назад прятал в стальной ларь снятый с меня взрывоопасный кейс.
-- Так. Девка дала мне один хо-ороший совет... Но я им не
воспользовался. -- Боюсь, он не поверил ни тому, ни другому.
До Девкиного сейфа добраться оказалось непросто; потом пришлось
повозиться с ключами: пока это мы доперли, что оба нужно крутить
одновременно. В общем, когда я кончал выгребать из него деньги, бумаги,
компьютерные дискеты, свой ножик с наручными ножнами, обоймы с патронами и
прочие женские мелочи, пол слегка дрогнул. Я ошибся: камуфляжники не стали
возиться с кувалдой, а рванули первую дверь гранатой.
Приходилось поторапливаться. Одного вещмешка мне не хватило, пришлось
заставить Полянкина одолжить мне еще и сумку.
Вел меня он по слякоти, близко к поверхности. Запасной ход представлял
из себя обыкновенную глубокую канаву, накрытую сверху просмоленными бревнами
и петлявшую, как заяц. Но ведь вот умели строить сталинисты? Столько лет
прошло, а канава до сих пор вполне проходима.
Выбрались мы в подвале вполне приличного, но тоже нежилого частного
домишки еще, наверно, довоенных времен. По тому, как затоптался во дворе
Полянкин, я почуял удачу.
-- Где машина-то, Михал Федорыч?
-- В сарае... Должна быть.
-- А ключи?
-- Не знаю... Я не умею водить.
Пока я возился с дверцей, потом с сигнализацией, а после с проводами
зажигания, он мялся рядом, тоскливо поглядывая на бледную трапецию дня меж
перекошенными дощатыми воротами сарая. Когда "жигу ль", который умная Девка
приготовила для своего отступления, простуженно скрежетнув, зафырчал, я
решил дать ему прогреться. Да и вопросы у меня к спутнику остались.
-- Так какие же у вас дела с Девкой и Катковым? -- спросил я, затащив
на правое сиденье вещмешок и сумку со всеми трофеями.
-- Никаких!.. То есть они у меня арендуют помещение.
-- А госзаказ?
-- А-а... Ну-у... в общем, я им продаю кое-что из своих разработок.
-- Михал Федорыч... Со мной вы и ваши друзья не слишком ласковы были.
Устал, нервы ни к черту. Не тяните, а?
-- Я правду говорю! Еще они, конечно, в курсе того дела с грузинами. Но
мне это не нужно, это -- их инициатива. Они меня заставили вас заставлять!
-- Вы знаете, как называют людей, которые ставят эксперименты на живых
людях?
-- Но я тут ни при чем! Это все Девка с Катковым. Их дела. Но это не
уголовщина... То есть я хочу сказать, все не так просто... Они этих женщин
не заставляли, у них брали подписки о добровольности, понимаете? Им даже
платили. Я сам видел. Олег Федорович, не убивайте меня, пожалуйста. Я вам
никакого зла не хотел.
-- А они знают о ваших сокровищах?
-- Нет.
-- Как это?
-- Они думают, что это были пустые сооружения. Я замуровал те отсеки,
где хранилище.
-- А где та женщина, с которой меня снимали?
-- Не знаю. Я ничего про них не знаю. Девка их приводит и уводит.
Катков поставляет пациентов. Мое дело -- только научное руководство опытами.
Честное слово. Меня не за что убивать! Ну, какой вам от меня вред?
Отпустите, пожалуйста!
-- Что у них с хозяевами ожерелья, с грузинами?
-- Не знаю. Они мне сказали только, что связь наладили, но с деньгами
придется подождать.
-- Значит, так, я принял решение.
Разумеется, если с ним плотно побеседовать, вдумчиво и не спеша, можно
выдавить еще кое-какие существенные подробности. Но времени у меня не было,
пятки уже жгло. Да и сил возиться с ним, если честно, не осталось. Тащить
его с собой?
-- Я-то, Михаил Федорович, вас отпущу -- с большим "спасибо" за все
доброе. Но о том подумайте, что отныне друзья ваши будут искать крайнего.
Будут! И вы на эту роль -- первый кандидат.
-- Почему?! Я ведь ничего!
-- По кочану. За любой прокол кого-то нужно наказать. А вы им нужны
только для работы. Но если они деньги огребут и после моего бегства -- на
кой им эта работа?
-- Вы не понимаете! Вы знаете, какие у нас результаты? Стопроцентный
фанатизм в двадцати восьми случаях из сорока! Семьдесят процентов,
представляете? Этого еще никогда и никому не удавалось. В тех бумагах,
которые вы взяли, есть подробные описания. Вы сами убедитесь: это настоящий
эликсир единства нации и подлинного, без экивоков, патриотизма и энтузиазма.
А в личном плане? Почти моментальное отвыкание от табака и любых наркотиков.
Вы представляете? Мы добились, что происходит моментальное запоминание
учебного материала любой сложности. Вы только представьте себе: одна
таблетка -- и вы за год отлично усваиваете весь университетский курс. Но это
же только начало!
-- Да? А лично для меня какие последствия будут?
-- У вас, к сожалению, реакция нестандартная. Вы не вошли в те двадцать
восемь удач. У вас возможно некритическое отношение к объекту, приступы
агрессивности к потенциальным соперникам. Но это временный эффект. Кстати,
-- он неожиданно хихикнул, -- я на той вашей даме попробовал слабый раствор
одного совершенно нового препарата. Так что, возможно, у нее к вам привязка
будет еще больше, чем у вас к ней. Забавно, что у нее при этом явная
предрасположенность к полигамии. Так что возможны очень и очень
парадоксальные отдаленные результаты...
Блаженны нищие духом, ибо не ведают они, что творят. Ну что с этим
престарелым ребенком сделаешь? Он просто не понимает, что делает.
-- Противоядие есть? -- небрежно поинтересовался я.
-- Мм, арбузы, вероятно, лучше всего.
-- Что? Какие... Где я вам в декабре арбузы возьму?
-- Ну попробуйте другие мочегонные.
-- Ладно. Но вы все-таки подумайте как следует:
куда вас эти опыты заведут и что с вами потом обязательно сделают во
избежание утечки...
-- Но как же... Я не могу все бросить! То ли от усталости, то ли от
черствости, но я не стал его больше уговаривать. Он к своему подвалу как
каторжник к тачке прикован. Все-таки скопидомы, сколько бы пользы они ни
приносили, всегда сумасшедшие.
Да и польза от них очень неоднозначная. Я отошел в уголок сарая,
помочился себе в ладоши, обмыл лицо и, не дожидаясь, пока моча, с нежным
пощипыванием дезинфицирующая ссадины, высохнет, залез в машину. Сквозь
ветровое стекло выжидательно посмотрел на Полянкина. Тот покачал головой --
отказывался со мной ехать. И, слегка приподняв руку, то ли попрощался, то ли
пожелал удачи. Заложникам свойственно чувство сродненности с теми, кто их
захватил и с кем они вместе рискуют. А то, что рискуют они из-за них же, при
этом почему-то забывается. Помните, как в Буденновске бабы, выходя из
роддома, отзывались о чеченах? Чуть ли не с благодарностью. А мы для них
были почти врагами. Мало того, что для начала их не уберегли, так потом еще,
стреляя в бандитов, стреляли и по этим теткам. То есть с их точки восприятия
мы стреляли именно по ним. Такая война. Может, и не Великая, но тоже --
Отечественная. Мэйд ин Раша, короче.
И мне кажется, что она не кончится никогда. Во всяком случае, при моей
жизни.
Сумерки густели. Пока не стало совсем темно, я, едва добравшись до
ближайших стен-башен эпохи излета застоя, свернул в подходящий, заставленный
машинами двор и выбрал "жигу ль", похожий цветом на Девкин и подходяще
расположенный. Встал вплотную, радиатор к радиатору. Открыл проволочкой
багажник, отыскал в нем ключ 10 на 14 и пассатижи. Почти не таясь --
спокойная суета человека, который не озирается по сторонам, внимания не
привлекает, -- поменял номера. И поехал дальше. Мечтал я о том, как доберусь
до койки и буду спать, а потом лечиться-отлеживаться и обдумывать
случившееся не меньше трех суток.
И вот тут Судьба наконец мне улыбнулась. Хотя и не без ехидцы.
Глава десятая. Друзей на день рожденья не зовут
Генерал Голубков несколько раз проверился на предмет хвоста, пока ехал
в Затопино к Пастухову. Вроде бы и не было прямых причин для этих
предосторожностей, а все же так спокойнее. Последнее время вокруг УПСМ все
явственнее намечался тот чиновничий вакуум, который в бюрократических
системах лучше и раньше всего прочего сигнализирует о монаршей немилости.
Чиновники гипертрофированных госаппаратов вследствие естественного отбора --
иные в такой системе не выживают -- по легкому дуновению, по взмаху
начальственных ресниц чувствуют приближение грозы. И умеют угадывать, в кого
ударит молния.
Бывая в кабинетах смежников и иных, совершенно открытых структур,
Голубков ощущал, что не только над УПСМ как службой, но и над ним самим
сгущаются тучи. Это было тем более странно, что дела шли на удивление
хорошо, а результаты говорили сами за себя. Только нейтрализация опаснейших
террористов, готовивших захват Северной АЭС, и пресечение утечки
сверхсекретных технологий к афганским талибам более чем оправдывали
существование УПСМ. Впрочем, можно допустить, что это-то и таило опасность.
Российская госмашина уже давно, с войны, не работала на результат. Высшие
эшелоны власти совершенно не зависели от плодов своих усилий. Школьные
учителя могли загибаться в нищете, медики могли голодать в знак протеста, но
в зимних садах президента мило пели птички, а иностранные рабочие тщательно
покрывали позолотой Кремль. Народ при этом услужливо голосовал за тех, кому
на него было плевать.
Происходило это в силу всеобщей сознательности. Поскольку все знали,
что выборы стоят больших денег и нельзя их срывать, строка "против всех" в
бюллетенях популярностью не пользовалась. А согласившись выбирать из всех
зол наименьшее, как ни крути, выбираешь все-таки именно зло...
В сущности, рулевые госмашины не столько исполняли свои многотрудные
обязанности, сколько ревностно следили за тем, чтобы никто не покушался на
их место в окружении Самого. И в этой системе любой человек, любая
структура, которая привлекала к себе внимание четкостью работы, вызывала у
других страх за свои места. Голубков это знал. Его с детства смущала
концовка сказки Андерсена о голом короле. Все там вроде бы просто и понятно,
кроме одного маленького нюанса. Буквально маленького. Совершенно не сказано
о дальнейшей судьбе того мальца, который объявил, что король гол. И сейчас
Голубков, думая о сгущающихся неприятностях, полагал, что дело все в том,
что УПСМ, в котором он отвечал за оперработу, выставило кого-то в голом
виде, вот только никак не мог высчитать, когда и кого именно. Вернее, кто
обиделся сильнее других? Успехи УПСМ высветили огрехи массы других служб и
ведомств. Какое из ведомств решило отомстить, определить было непросто.
Когда генерал Голубков прибыл в Затопино, вся команда Пастухова была
уже в сборе. Сидели у Пастуха за столом, и сероглазый хозяин дома устало
объяснял темно-русому Артисту, ехидно поблескивающему своими еврейскими
глазами, что если он закроет ставшую по зиме убыточной столярку, то
затопинским мужикам просто нечем будет заработать себе на жизнь.
-- Но они ж и так не зарабатывают, -- недоумевал Семен Злотников,
который после всех своих театральных мытарств лучше всего научился играть
одну роль -- роль Артиста. Причем не того, который в театре, а того, который
артист спецназа. -- Они просто потихоньку ковыряются, ожидая твоей подачки,
и таким образом растаскивают то, что ты получил за спецоперации. Рискуя,
между прочим, жизнью. И не только своей.
-- Ну так тоже нельзя, -- степенно вступился за командира Дмитрий
Хохлов, такой могучий и плечистый, что только страсть к белым костюмам
помогала ему не выглядеть слишком громоздким. Страсть эту он принес из
морской пехоты, благодаря службе в которой и заслужил прозвище Боцман.
-- Как нельзя, хозяйственный ты наш? -- копируя Гафта, спросил Артист.
-- А вот так: "растаскивают", -- вздохнул Боцман. -- Они мужики
отличные. Пить вон у Сережи все бросили. -- А то, что не привыкли еще сами
крутиться, предпочитают ждать, когда добрый дядя чего-нибудь подкинет, так
это оттого, что они еще советские люди. Им время нужно, чтобы отвыкнуть...
-- Согласен! -- Семен Злотников для пущей убедительности прижал к груди
мозолистые ладони, ребрами которых проламывал двухдюймовые доски. Он, как
многие служители муз, обожал внешние эффекты. -- Согласен стопроцентно!
Вопрос только в том, какое им для этого нужно время. Время, когда из-за лени
и воровства они бедствуют, или время, когда они сыты благодаря нашему другу
меценату? А?
-- Не любишь ты, Артист, пролетариат, то бишь трудовое крестьянство, --
обвинил Боцман, и Артист умолк в удивлении. Он пытался сообразить: это
Боцман от себя сказал насчет пролетариата или процитировал Швондера из
"Собачьего сердца"? Так и не решив этой загадки. Артист схитрил, обратившись
к Ивану Перегудову:
-- Док, скажи ты ему. Как по психологии: можно любить пролетариат или
это извращение?
Перегудов был самым "старым" в группе, возраст его приближался к
сороковнику, и запальчивость в спорах была давно ему неведома, равно как и
безоглядный азарт в рукопашной. Зато в главном он брал верх другим:
уверенностью, выносливостью и профессиональными навыками. Одно слово --
военно-полевой хирург, попавший в спецназ. Правда, в последние годы,
занимаясь реабилитацией инвалидов, прошедших горячие точки, он действительно
специализировался на психологии. Может, еще и поэтому знал: лучший способ
победить в споре -- это не спорить. Вот Перегудов и ответил Артисту, кивая
на входящего Голубкова:
-- Если что-то мне и кажется извращением, так это не вставать, когда
входит старший по званию.
-- Вольно! -- пошутил в ответ Голубков. -- Я к вам на поклон, так что о
званиях лучше не будем.
-- Да? Докладай тогда, сынку, -- заерничал Артист. -- Хто тама в Кремле
чиво непотребное опять отчебучил?
-- Если б я знал хто? -- вздохнул Голубков. -- Сережа вам рассказывал о
последних событиях?
-- Нет, -- сказал Пастухов. -- Я просто объяснил, что надо встретиться.
У нас тут тоже, оказывается, начались непонятки. Вы давайте о своих, а потом
мы их с нашими состыкуем.
-- Принято. -- Голубков машинально достал блокнот, ручку и нарисовал
размашистую единицу. -- Во-первых, в западной печати появилось несколько
материалов, в которых фигурируем мы с Пастуховым. Причем оба говорим при
этом тексты касательно Грузии. Тексты, которых на самом деле никогда не
говорили. И произносили их на сборищах, на которых никогда вместе не
появлялись. И тексты эти имеют специфичный душок, который легко истолковать
как угрозу Шеварднадзе, который якобы не хочет дружить с Россией.
-- А он хочет? -- полюбопытствовал Боцман.
-- Дружить? Хочет. Но не очень пока может, -- ответил Голубков. --
Второе. Как показало наше расследование, единственное документальное
свидетельство того, что между УПСМ, мной и вами, то есть Пастухом
персонально, есть связь, -- это та дезинформация, которую я сочинил, когда
-- помните? -- выводил на вас Пилигрима. Мы тогда подозревали крота в ФСБ и
одним махом убили двух зайцев: и крота засветили, и вас Пилигриму подсунули.
Значит, можно предположить: предлагая свои услуги. Пилигрим показывал эту
дезу не только чеченцам, которые его наняли взорвать АЭС. Но и кому-то еще.
Возможно, что и в Грузии. И вот теперь кто-то или пытается повесить на нас
каких-то собак -- каких, мы пока не знаем, -- или же...
Голубкову вдруг вспомнился начальник САИП генерал-лейтенант Ноплейко,
который, как опытный чернобылец, отвечал за безопасность и охрану Северной
АЭС. Друг Ваня, как прозвали генерала за дружбу с Самим и за редкостную
наивность в оперативной работе, очень тогда возмущался, что его сразу, еще
на стадии подготовки операции, не поставили в известность. Тогда начальник
УПСМ Нифонтов даже не счел нужным ему объяснять, что о ревизиях
предупреждают только в торговле. И то в проворовавшейся.
-- Или что? -- прервал его затянувшееся молчание Артист. Он да Муха
всегда играли в группе роль самых нетерпеливых.
-- Или дело сложнее. Кто-то привлекает ко мне и к Пастуху внимание,
чтобы пустить кого-то по ложному следу. Вопрос ко всем: было ли что-то в
последнее время, что в этой связи выглядело бы подозрительным или тревожным?
-- Еще как было! -- помрачнел Артист. -- Еще как подозрительно и еще
больше -- тревожно. Муха пропал!
-- Как пропал? -- удивился Пастух. -- А почему я ничего не знаю?
-- Потому что ты так занят своей лесопилкой и своими односельчанами,
что велел не обременять тебя делами "MX плюс", -- почти нежно объяснил
Артист.
-- Это ж Муха, -- пробасил Боцман смущенно. -- Что он, маленький, не
понимает? А не сообщали потому, что мы все ждали: он вот-вот объявится. А
он, с тех пор как расстался с Доком, прислал мне на пейджер всего одно
сообщение: что уже в Тбилиси, что чуток отдохнет в Грузии, а дальше -- все,
молчок. Уже неделю. Но клиент из "Изумруда" претензий никаких не предъявлял,
сказал, что все в порядке, всем доволен, деньги заплатил. Вот мы и не
суетились.
Задним числом бездействие при тревожных обстоятельствах всегда кажется
особенно глупым.
Первейшая заповедь разведчика -- немедленно сообщать товарищам о новой
информации, ибо даже ближайшее будущее разведчика непредсказуемо. Та
информация, которую ты добыл, но не успел передать, возможно, будет стоить
жизни тебе и твоим товарищам. Муха в этих вопросах был редкостным
формалистом. Он, даже в магазин отправляясь, обязательно сообщал Боцману,
который больше остальных занимался вместе с Олегом делами агентства, куда
идет и когда вернется. Но если Муха неделю не давал о себе знать, то это
означало лишь одно: что он просто не мог дать о себе знать.
Но это стало ясно только сейчас, после сообщения Голубкова. До этого
всем: и Боцману, и Доку, и Артисту -- казалось, что Муха действительно решил
расслабиться. Артист когда-то, в советские времена, очень любил отдыхать в
Тбилиси и считал, что Муху тоже покорил этот великолепный город. А
грузины-де так умеют взять гостя в оборот, что дни и недели для него летят
как секунды.
-- Та-ак, минутку! -- сказал Пастух и вышел на кухню. -- Оля, --
спросил он там у жены, -- нам была какая-нибудь почта? -- И, вернувшись,
мрачно сообщил остальным: -- И мне Муха ничего не присылал.
x x x
Сельский почтальон Маргарита Павловна Попкова, прозванная в юности
Королевой Марго, даже зимой развозила почту на велосипеде. Шины у ее "ХТЗ"
были широкие, рельефные. Ничего, нормально. Она как раз и катила, покачивая
объемистыми, как переметные сумы, бедрами на узковатом для нее седле мимо
дома нового русского Пастухова. Заметив возле его крыльца несколько машин, а
среди них большой и черный джип самого Пастухова, она было дернулась
свернуть туда. Но спохватилась. Свернуть бы хорошо, да уж такая сегодня
незадача: именно пастуховское письмишко она и забыла прихватить. Вот как ее
заморочил внук Васька, которому вынь да полож водяной пистолет. Ну и ничего,
как-нибудь найдется случай вручить адресату письмо, которое больше недели
лежало у нее за иконкой...
Вот послезавтра она опять пенсии затопинским бабкам повезет, тогда и
письмо прихватит.
Невелики баре, потерпят.
Да и письмишко-то тонкое, без печатей, ничего важного в нем быть не
может. С днем Конституции небось поздравляют. Или теперь уже не в декабре
Конституцию отмечают? Черт-те что натворили в стране. Все праздники
поперепутали. Дерьмократы проклятые. Вот был бы Сталин -- товарищ Сталин бы
им показал...
Глава одиннадцатая. Муха и Принцесса
До сих пор у меня все катилось в общем-то ровненько: особых неудач не
было, но и веских чудес тоже не случалось. С одной стороны, только плоды
моей же глупости, а с другой -- их последствия и попытки вывернуться. А ведь
Он, уверен, дает нам каждый день ради какой-то грандиозной или небольшой,
случайно-слепой или старательно выстраданной удачи. И хотя, похоже, я чаще
всего не умею или не успеваю ее разглядеть, однако всегда знаю точно, что
она где-то рядом, возможно, даже прямо под ногами.
На сей раз она оказалась над головой. Я въезжал под мост, а Она шла по
нему.
Не рассуждая -- Удача этого не любит, -- я въехал на откос. Врубил
аварийку, машинально подхватил сумку с вещмешком и, проклиная все свои
ноющие болячки, помчался наверх, к выходу с моста. Сердце бухало, тяжеленная
ноша цеплялась за ноги. Когда сообразил повесить сумку на плечо, стало
заносить вправо. И сразу вспомнилось, что давно не жрал, что вымотался
донельзя, что посидеть довелось только в машине и только с полчасика. И еще
пугало, что я совершенно не представляю, что Ей сейчас скажу. Но все равно
ковылял, да так горячо, что уже готов был бросить сумищу со всеми моими
трофеями к черту. Но, к счастью, этого не понадобилось: Она шла не спеша. По
плечам и развороту головы чувствовалось, что не просто идет -- проверяется
на предмет хвоста. Еще бы: мост -- самое подходящее, как в прописях, место
для слежки и преследования...
Ладная, крепкая. Откинутый капюшон с меховой опушкой оттеняет гордую
золотистую гриву. Кожаная куртка до середины бедер венчает сильные длинные
ноги. Сапожки на устойчивых широких каблуках подчеркивают крепкие круглые
икры. Она не просто шла, ступая ногами по асфальту. Она гарцевала сама для
себя, излучая силу, энергию и шарм. Зацепив меня краем глаза. Она
остановилась, на мгновение застыла и настороженно обернулась. Я, чтобы не
напугать ее, перешел на шаг. Постарался улыбнуться, чувствуя, как из чуть
подживших ссадин тут же пошла кровь.
Ну и что мне Ей сейчас сказать: "Извините, будьте любезны... Я -- тот,
кто вас давеча того... маленько насиловал. Окажите любезность, полюбите
меня!"? Но ведь десять миллионов людей в Москве -- 10 000 ООО! И что, просто
так двое из них, самые нужные друг другу, вдруг пересеклись именно в тот
момент, когда мне без нее хоть волком вой?!
Разве это не Чудо? Разве не Судьба? Разве не Его воля?
Ира всплеснула руками и вдруг бросилась на меня. Когда приблизилась, я
инстинктивно поднял локоть, чтобы уберечь глаза от ногтей. Но Она отвела мою
руку, как ватную, схватила дубленку за лацканы и рывком подняла меня вместе
с перекосившей плечо ношей к своему лицу. Почувствовав, что ноги оторвались
от земли, что от неожиданности и усталости я вял, как тряпка, мокр от пота и
страха... я решил, что сопротивляться поздно. И только тогда до меня дошло,
_что_ она говорит:
-- Миленький... Не верю своим глазам... Живой! Избили-то тебя как,
идиоты. Я говорила им, предупреждала. Слава богу, вырвался! -- Она терлась
об меня, держа на весу, целовала и облизывала лицо шершавым, как у кошки,
языком. -- Какой ты вкусный! Сладкий! Олежек, какое ты чудо! Успел. И меня
встретил, радость моя. Да что же это я, дура?! Ты ведь не знаешь ничего!..
-- Она растерянно оглянулась. -- Где бы нам... Куда бы?
-- Машина... -- с трудом вытолкнул я из себя. -- Под мостом.
-- Ой, как хорошо! Какой ты молодец! Пойдем... -- Она, ничуть не
запыхавшись, поставила меня на землю, одернула вздыбившуюся у меня на груди
дубленку, поправила сбившуюся на затылок шапку. Все она делала быстро,
споро, как хлопотливая мамаша, обихаживающая сына-первоклассника. А я,
ошалев от ее натиска, от неожиданности ее слов, покорно сносил эту заботу и
ласку. Но когда она потянула руку к сумке, очнулся:
-- Я -- сам! -- И это тоже вышло так по-детски, что я тут же заткнулся
наглухо. Бог мой, какая она большая! Какая теплая и уютная.
-- Как хочешь, дорогой. Я просто хотела помочь. Как они тебя, идиоты...
Ничего, зато им сейчас не до нас! Трупы небось считают, да?
О трупах она сказала со смешком. Как ребенок о новогодних подарках.
Может, еще и потому тоже, что не было во мне опаски. Головой понимал: чистая
шиза пошла, путает она меня с кем-то, а может, свихнулась даже на почве
моего злодейства или Михуилиной химии. Был момент, где-то в глубине подняла
голову подозрительность: "А что она тут делает? А почему свободна и
проверяется профессионально?" Но душа была спокойна и уверена в хорошем.
Хотелось улыбаться, слышать Иру и откровенно блаженствовать.
Мы быстро -- за несколько ее фраз -- дошли до тропинки, по которой я
поднимался из-под моста. На гребне стало видно, что, выдав Удачу, Он меня
тут же щелкнул по носу. Или подсунул работенку. Возле брошенного мной с
открытой левой дверцей "жигу-ля" топтались под длинношеим фонарем два мента.
А чуть поодаль мигала блямбой на крыше их иномарка.
Впрочем, подумал я, неприятность эту мы как-нибудь переживем. Я
придержал Иру, собиравшуюся круто повернуть назад.
-- Идем как ни в чем не бывало. Сейчас чего-нибудь поймаем... Не
обращай на них внимания: все равно на машине чужие номера. Дай бог, чтобы
это была самая большая неприятность на ближайшее будущее.
Последней фразой я, наверное, все и сглазил. Мы уже почти прошли мимо
них, когда один из ментов громко высказался:
-- Смотри-ка -- парочка: козел и ярочка! -- Они паскудно заржали, но
меня сейчас это даже не царапнуло.
Слишком, наверное, устал. Да и привык. Когда всякий раз, идя с дамой
выше тебя на голову, слышишь подобное, оно цепляет тебя все меньше и меньше.
Тем более от ментов. Известное дело, тактичному человеку в ментуре делать
нечего. Лишь бы они не обращали внимания на мою поклажу, напичканную
деньгами, оружием, взрывчаткой и не знаю чем еще. Но Ирина, которую
переполняла жажда действий, решила иначе. Вертанулась на каблуках столь
резко, что моя рука успела схватить только воздух, и прогарцевала до ребят с
кокардами.
-- Ты чего тявкнул, козел? -- спросила она с хрипотцой.
-- А чего ты залупаешься? -- угрожающе-томно проворчал тот, что
постарше. -- Канай, пока жопа цела!
Я опустил сумку и вещмешок на снег и двинулся к ним, со страхом
чувствуя, что едва волоку ноги. Боец из меня в нынешнем состоянии, после
допроса и прорыва, как из Венеры Милосской -- швея. Ноги еле переставлялись,
и я не успел -- Ира взяла нахамившего ей мента за ухо, нагнула, повернула к
себе спиной и от души пнула в задницу. Только снежная крупа взвихрилась там,
где он мордой пропахал склон. Его напарник едва приподнял дубинку, как удар
Ириного кулака в ухо отправил его к приятелю. Тот как раз начал
приподниматься с перепачканным не слишком белым тут снего