да - не знаю куда. Но компик все держит в бестолковке. Вальдемар Круус, помните? Он деблокировал память гипноамнезийникам, проходившим по делу "Зомби". Еще бы не помнить, Действительно странно, что не сообразили сразу. Не раскачались еще. Круус - блестящий психолог. - Другое дело,- сменил тон Куракин,- я не понимаю, зачем он вам понадобился... в данном случае. Вот список, посмотрите. - Уже смотрю,- ответил я, вчитываясь в фамилии.- Так, "Аз" - отлично... угу... Куракин был явно доволен собою. Управился почти на четверть часа раньше срока. - "Буки" - согласен. Молодцом, Федор Викентьич. Он цвел. От сонной припухлости щек, что я отметил час назад, не осталось и следа. - "Веди" - согласен. Отличные ребята. "Добро"... стоп. Тарасов?! - Что такое? - растерялся Куракин. Я поднял лицо от списка. Только таких вот проколов не хватало нам с самого начала. Ужасно не хотелось устраивать разнос тому, кого минуту назад заслуженно хвалил, но... - Он же буддист! Майор молчал, хлопая ресницами. Кажется, он еще не понимал. - Кто дал вам право, майор Куракин, ставить человека в ситуацию, в которой почти наверняка от него потребуется выбирать между долгом по отношению к требованиям его веры и долгом по отношению к делу и соратникам? Вы что, не понимаете, к какой психологической травме это может привести? Куракин на глазах становился красным, как рак. - Я уж не говорю об интересах дела. Тарасов - прекрасный сыскарь, спору нет, но при огневом контакте с возможным противником вполне может засбоить. А это не шутки! У бедняги даже лоб вспотел. А глаза сразу погасли - стали, как у снулой рыбы. - Виноват, господин полковник,- безнадежно проговорил он. - Такие мелочи могут дорого стоить. А кандидатура хорошая, давайте перебросим его в "Веди". А на его место поставим, например, Веню Либкина. Я его помню по Тарбагатаю. Отличный боец. - Он в отпуске.- тихонько сказал Куракин. - Вообще-то, я тоже в отпуске... Ну да ладно. Пусть кто-нибудь иной, посмотрите сами. Веня тоже устал. Уселся обратно, подпер гудящую голову обеими кулаками и стал читать дальше. Список завершал Рамиль Рахчиев, и я снова улыбнулся. Это уж то ли майор хотел сделать мне приятное, то ли мальчик еще вчера, заслышав, что дело отдают мне, загодя напросился сам. Он старался повсюду быть ко мне поближе и, признаюсь, я сам испытывал к молодому крымчаку нечто вроде отцовских чувств. С отцом Рамиля, крупным океанологом Фазилем Рахчиевым, я познакомился восемь лет назад; обстоятельства знакомства не слишком располагали к нежным чувствам, кто-то из экипажа "Витязя", пользуясь тем, что у науки нет границ и корабль заходит в самые разные порты, переправлял на нем разведданные для, как быстро удалось выяснить, иранской спецслужбы - и когда мы сели вражине на хвост, он умело и удачно постарался навести подозрения на Рахчиева, благо тот был единственным мусульманином на судне. Но я не купился, и мы с Фазилем подружились, и я стал желанным гостем в его доме, в крымской деревеньке Отузы. Блаженно и мечтательно улыбаясь листу бумаги, я свесил голову меж кулаков. Три года подряд мы с Лизой и Полей гостили у них летом, снимали двухкомнатный коттедж с верандой в полуверсте от моря, в уютнейшей Отузской долине, у самого Карадага. Как сладко было ехать в насиженное, быстро ставшее родным местечко - катить по шоссе от Симферополя через Карасу-базар на Феодосию, за Узун-Сыртом поворачивать налево... и на каждом перекрестке пропеченные солнцем крымчаки прямо из распахнутых багажников своих авто наперебой предлагают ледяной кумыс и благоухающие медовые дыни. Море дивное, природа красоты удивительной; на весельной лодочке плавали с визжащей от восторга полькой к шайтановым воротам, в золотом рассветном мерцании поднимались на Карагач, к скалам-Королям, встречать безмятежно всплывающий из-за Киик-Алтама солнечный диск, купались в карадагских бухтах до истомы... а, уложив Полину спать, убегали с Лизой за медовую скалу, в двух шагах от поселка, но уже в дикой, скифской степи, прямо под пахнущими сухой полынью звездами молодо любили друг друга. А по утрам Полушка-толстушка, нахалка такая - в ту пору она действительно была мягко сказать, полновата, это сейчас вытянулась в лозиночку - кралась к хозяйскому дому подсматривать, как знаменитый океанолог, подстелив под колени коврик и повернувшись лицом на юго-восток, оглаживая узкую бороду, что-то беззвучно говорит и по временам бьет поклоны; и, возвращаясь, делала страшные глаза и громогласным шепотом рассказывала: "А потом он делает знаешь как? Он делает вот так! А потом бот так лбом - бум! Совершенно все не по нашему! А губами все время бу-бу-бу! бу-бу-бу! Так красиво! Пап, а если я уже крещеная, я могу стать мусульманкой?" - "маму спрашивай".- "Мам?" - "Нельзя" - "Ой как жалко! Ну почему нельзя сразу и то, и то, и то?!" А по вечерам часами сидели за длинным столом хозяйского дома, под виноградными сводами - "немножко кушали"; Роза Рахчиева делилась секретами татарской кухни, Лиза - секретами русской и прибалтийской; Фазиль рассказывал про моря, я про шпионов, и кончающий школу, стремительный и сильный, как барс, Рамиль, слушал, думал и выбирал героем меня. Как же он счастлив был, когда после выпуска из училища оказался в Петербурге, со мною рядом. А после долгого ужина, уложив Поленьку спать, убегали с Лизой купаться по лунной дорожке, и прямо на знаменитой карадагской гальке, или даже в воде... - Господин полковник! Куракин осторожно тронул меня за лечо. Я вздрогнул; и тут-то голова моя наконец провалилась между разъехавшимися кулаками. - А? Что? - Господин полковник, проснитесь! 4 - Лизанька, доброе утро. - Саша, милый! Здравствуй! Откуда ты? От облегчения у меня даже колени размякли. Я присел на стол, чувствуя, что губы сами собой начинают улыбаться. Голосок родной, обрадованный, безмятежный. Все хорошо. - Представь, я здесь. Но ненадолго. - Что-нибудь случилось? И встревожилась сразу по-родному. Не отчуждаясь, а приближаясь ближе. - Да нет, пустяки. Я заскочу домой на часок. Может ты не пойдешь в Универ нынче... или хотя бы отложишь? В летнее время Лиза давала консультации по европейским языкам для абитуриентов. Остальной год - там же преподавала. и занятие доброе, и все ж таки еще какие-то деньги. Лишних не бывает. - Постараюсь. Сейчас позвоню на кафедру. И ни одного лишнего вопроса, умница моя. - Как Полушка? - Все хорошо. Новую сказку пишет вовсю! На тех, кто умел думать только о еде, напал великан-обжора... - Изящненько. Ох, ладно, что по телефону. Бегу! - Ты голодный? - Не знаю, Наверное, да. - Сейчас распоряжусь. Жду! Обычно я ходил домой пешком. Монументальные места, дышащие по северному сдержанным имперским достоинством; из всех городов, что я видел, такую ауру излучают лишь Петербург да Стокгольм. Через Дворцовую площадь, под окнами "чертогов русского царя", как писал Александр Сергеевич когда-то, и на выбор: либо через мост к Университету и Академии Художеств, мимо возлюбленных щербатых сфинксов, либо по набережной мимо львов к Синоду, либо через Адмиралтейский сквер и Сенатскую площадь, а дальше опять-таки через мост, Николаевский; Потом, похлопав по постаменту задумчивого Крузенштерна, еще чуток вдоль помпезной набережной и направо, к небольшому, ухоженному особняку в Шестнадцатой линии. Но теперь не было времени, и я вызвал авто. Я как обнял ее, так и не смог оторваться. Светлая, свежая, нежная, и даже угловатый деревянный крестик из под ее халата вклинился мне в грудь по-родному. Она прятала лицо у меня на груди и стояла смирно; и думала, наверное, о бедных абитуриентах, которые придут к неурочному часу и с раздражением узнают, что занятия перенесены на полдень. Я слышал, как колотится ее сердце, и сам терял дыхание. Скользнул ладонью по ее гибкой спине, потом еще ниже, плотнее прижимая ее тело к своему. Возбуждение этих диких суток сказывалось во всем; Лиза, послушно прильнув бедрами, чуть запрокинулась, подняла порозовевшее лицо, заглядывая мне в глаза, и с задорно утрированным изумлением спросила: - Ой, что это там такое острое? На ранний шум из двери ведущего в детскую коридорчика высунулась Поля и, мгновенно срисовав обстановку, с визгом скатилась по лестнице к нам. Скоро маму догонит ростом. Широко распахнула тоненькие руки и загребла в объятия нас обоих. Она с ранних лет очень любила, когда мы обнимаемся, и всегда норовила присоединиться. Иногда даже сама начинала возглавлять : "Что вы ровно брат с сестрой сидите? А ну обнимитесь! Поцелуйтесь!" И когда мы, посмеиваясь, соприкасались губами, восторженно и хищно взвизгивала, с размаху прыгала к нам на колени, одной рукой обнимала за шею меня, другой - маму, и совалась мордашкой к нам, чтобы целоваться а-труа. Папенька приехал! Папчик! Наш любименький! А я не успела описать сказку! А ты уже отдохнул? - Да, Полька,- ответил я,- Я уже отдохнул. - Здорово, мам, правда? Как быстро. - Долго ли умеючи,- сказала Лиза. У нее было счастливое лиц. Она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в небритый подбородок. 5 Гудок. Гудок. Гудок. Еще гудок. Неужели успела куда-то уйти? Мутное марево сотен приглушенных разговоров и сотен шаркающих шагов висел в громадном зале, время от времени его продавливал шкворчащий голос громкоговорителей, объявляющих рейсы. Невозмутимый доктор Круус, свесив в длинной руке строгий чемоданчик, стоял поодаль и все посматривал на часы. Шалишь, до посадки еще восемь минут. Климов и Григорович из группы "Веди", азартно жестикулируя, что-то доказывали друг другу, присев прямо на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Щелчок. - Стасенька, алло! Доброе утро! - Саша! голос измученный, больной.- Господи, ну нельзя же так! Я всю ночь не спала, ждала, когда ты позвонишь... Вот тебе. - А я, наоборот, боялся разбудить, думал - отдыхаешь. - Да уж, отдохнула, поверь. Врагу не пожелаешь. Ты где? - В аэропорту. Улетаем сейчас по делам. - Надолго? - Точно не знаю, На несколько дней, не больше. - Ты успел поспать? - Да, конечно. - Домой забежал? - вопросы заботливые, а тон чужой. "Повинность исполняю...от сердца улетаю..." Может, это она уже исполняет повинность? При таком тоне можно отвечать лишь, что все в порядке. - Все в прядке. Забежал, конечно. - Тебя покормили? В сухое переоделся? - Все-все в порядке. Ты-то как? - Да пустяки. Это могло значить и что сырость опять ударила по бронхам. И что какой нибудь журнал опять задерживает с выплатой, и в доме нет денег. И что угодно. Очень значимое слово "пустяки", когда его произносят так. Но пытать о подробностях бесполезно - не скажет нипочем. Остается либо бессильно гадать до зуда под черепом, либо махнуть рукой, дескать все равно сейчас ничем помочь не могу. Но так вот раз махнешь, два махнешь, три махнешь - и близкий человек становится чужим. А раз погадаешь, два погадаешь, три погадаешь - и сбрендишь. Широкий выбор. - Стасик, я как только вернусь - сразу позвоню. - Звони. - Знаешь, ужасно хотелось забежать прямо посреди ночи... - Ну и забежал бы. - Я глотнул воздуха. - Стасик, но ты так ушла в порту... - Обычно ушла, ногами. Саша, тебе, наверное, уже пора,- она словно разглядела со своего Каменноостровского, что Крусс опять отследил время и, тактично не глядя в мою сторону, сделал знак сыскарям; те поднялись, Климов набросил на плечо ремень яркой молодежной сумки с нарисованными на раздутом боку пальмами и девицами в купальниках, Григорович, прядая плечами, поудобнее упокоил на спине старомодный рюкзак. Конспираторы. Я и не знал, что сказать. т беспомощности слезы наворачивались. - Береги себя, Сашенька, умоляю,- глухо сказала Стася и повесила трубку.  * Тюратам *  1 Жара. Зыбко трепещет горизонт. Степь еще не сожжена, еще не стала мертвенно-коричневой и пыльной, но уже тронута жесткой желтизной. Раскалено бледно-голубое предвечернее небо; ни облачка на нем, лишь темная крапинка ястреба перетекает через зенит. От Каспия сюда, отсюда к Алтаю, через Алтай в Монголию и дальше, дальше, обрываясь лишь вместе с материком, тянется этот изумительный, не знающий себе равных, раскатанный и утрамбованный тысячелетним солнечным половодьем травяной океан. Великая степь. Грандиозный котел, кипевший двадцать веков. Сколько раз он выплескивал обжигающие оседлый мир волны! Великая культура; не столько, быть может, по конечным достижениям своим - хотя нам ли, забившимся в тяжелые утесы неподвижных домов, судить об этом,- сколько по своеобразию и по длительности этого своеобразия. Едет гуннов царь Аттила... Где-то здесь - ну, может, немного южнее - прошли когда то те, кто, поначалу залив половину Руси кровью, затем выдержав волну ответной экспансии, давно стал с этой Русью как бы двумя сторонами одной медали; драгоценной медали, которой скупая на призы история награждает тех, кто сумел выжить и сжиться. Священная земля. Словно бы в задумчивости отойдя подальше от остальных и улучшив момент, когда на меня не смотрели, я опустился на колени и быстро поцеловал эту сухую и крепкую, как дерево, землю. Поднялся. От ангаров уже шпарил, подпрыгивая на невидимых отсюда неровностях, открытый джип; уже виден был начальник тюратамского гэ-бэ полковник Болсохоев, стоявший в кабине рядом с шофером и отчетливо подпрыгивающий вместе с джипом. Одной рукой он вцепился в ветровое стекло, другой придерживал за козырек фуражку. Я медленно пошел ему на встречу. Джип подлетел и, передернувшись всем телом, остановился, как вкопанный; Болсохоев, с заранее протянутой рукою, соскочил на землю. Мы обменялись рукопожатием. - Здравствуйте, Яхонт Алдабергенович. - Здравствуйте, Александр Львович, с прибытием,- он тронул фуражку, до этого, видимо, нахлобученную слишком туго, чтобы не сдуло.- Да, Ибрай вас очень точно посадил. С этого самого места взлетал "Цесаревич". До ангаров триста двадцать метров. Тягач, который выкатил гравилет со стоянки на поле, вел Усман Джумбаев. И по его собственным словам, и по всем свидетельствам - к аппарату он не подходил. Привел тягач из гаража - вон там наши гаражи, слева - не выходя из кабины; дождался, когда зацепят; вывел на поле, дождался, когда отцепят, опять-таки не выходя из кабины, и вместе с техником Кисленко вернулся в гараж. За разговором мы незаметно подошли к авиетке, доставившей нас из Верного. Я представил Болшохоеву своих людей, притаившихся от солнца в тени небольшого, наполовину остекленного корпуса. - Я еще нужен, Яхонт Алдабергенович? - спросил молодой пилот, высунувшись из кабины. Болсохоев вопросительно посмотрел на меня. Я жестом отпасовал вопрос обратно к нему. - Тюратам - вот он, три версты,- сказал Болсохоев, махнув рукой в сторону раскинувшегося к северному горизонту, плавящемуся в мареве массиву белоснежных многоквартирных домов.- Там,- полковник ткнул на юго-запад,- стартовые капсулы, это подальше, верст семнадцать. Но, как я понимаю, нам туда не нужно? - Пока не нужно. - Тогда лети, голубчик,- сказал Болсохоев пилоту. Тот кивнул, повел ладонью прощально и втянул голову в кабину. Параболические приемники на гребне авиетки шевельнулись, оживая, уставились в одну точку, и авиетка беззвучно взмыла вверх. Все стремительнее... вот слепяще моргнул отсвет солнца, отраженный каким-то из стекол кабины, вот уже стала темной крапинкой, как ястреб - и пропала. - Рассказывайте дальше, Яхонт Алдабергенович,- попросил я. - Степа Черевичный все утро возился в соседнем к "Цесаревичу" гнезде,- кивнув, продолжил Болсохоев.- Один наш поисковик, "Яблоко", третьего дня вернулся с капремонта, а Степа такой придира... Сенсор какой-то плохо реагировал, западал контакт, что ли, и он перебирал схему. До "Цесаревича" ему было шаг шагнуть. Но в ангаре же всегда народ. Другие техники, и вдобавок охранник, выставленный у "Цесаревича" после техосмотра, божатся, что Черевичный из моторного отсека "Яблока" не вылезал. После отлета наследника он там еще часа четыре возился, даже на обед опоздал. Наконец, сам охранник, Вардван Нуриев. Двадцать лет беспорочной службы. В показаниях свидетелей - мельком видевших его техников, рабочих, ходивших туда-сюда, есть конечно, дырки в минуту-две, но в целом все сходятся на том, что вплотную он к гравилету не подходил. И потом: за пол-часа до того, как заступить на пост, он пришел на службу, через проходную пришел, с совершенно пустыми руками. - Взрывное устройство мог ему передать, например, хоть тот же Черевичный. Оно могло быть заранее припрятано, скажем, где-то в "Яблоке". Достаточно полминуты... - Да, так тоже могло быть. Версий много, но наиболее вероятным представляется иное. Однако, если позволите, Александр Львович, сначала у меня к вам вопрос. - Ради бога, Яхонт Алдабергенович, ради бога. - Факт минирования "Цесаревича" абсолютно доказан? - Болсохоев голосом подчеркнул слово "абсолютно".- Не получится так, что мы понапрасну... - А почему вы спросили, Яхонт Алдабергенович? У вас есть какие-то сомнения? - Да как сказать... - смущенно пробормотал полковник и вдруг, решившись, выпалил: - Не то что сомнения, а просто в голове не укладывается! Круус понимающе поджал губы и отвел взгляд, сокрушенно кивая. Климов хмыкнул, терзая желтыми зубами дешевую папироску зловещего вида. Григорович, прикрываясь от солнца ладонью, следил за ястребом, вязнущим в белой синеве. - Вот мы с вами говорим сейчас, будто о чем-то довольно заурядном, дело как дело... а чувствую я себя как в бреду, как в сне кошмарном! Вот так вот за здорово живешь грохнуть пять человек - и, мало того, Александра Петровича! Его же все любили тут... Может, просто все-таки несчастный случай? - Увы, Яхонт Алдабергенович,- ответил я.- Формально еще не доказано, но физики уверяют, что мотор никак не мог дать взрыва. Я утром в Крамоторск специально звонил, говорил с тремя инженерами гравимоторного завода - нет. Все, как один: нет. Ну, а что до факта - мои люди спозаранку вылетели в Лодейное Поле, чтобы тщательно осмотреть собранные фрагменты корабля. От вас попробуем позвонить туда - может, что-то уже установили. Болсохоев помолчал. - Ну тогда в машину, что ли? - сказал он угрюмо.- Едем к ангарам? Не торопясь, мы двинулись к джипу. Первым сообразил Климов: - Не поместимся. - Да, действительно,- Болсохоев даже сбился с шага.- Простите... я одного вас ждал, Александр Львович. Что-то мне не так передали. - Идемте пешком все вместе,- предложил я.- Как раз по дороге успеете окончательно обрисовать ситуацию. Болсохоев с готовностью кивнул и сделал ждавшему в джипе шоферу освобождающий жест рукой. Джип, тихонько урчавший на холостом ходу, начальственно рыкнул и прыгнул с места; круто развернулся, кренясь и пружинисто подскакивая, и понесся к гаражам. - Подозрения прежде всего падают на Игоря Фомича Кисленко только лишь потому, что он, в отличие от перечисленных мною троих, исчез бесследно сразу после отлета "Цесаревича",- заговорил Болсохоев.- С другой стороны, он дважды на протяжении последних минут перед взлетом оставался с аппаратом практически наедине - ни из аппарата, ни из тягача его не было видно. В ангаре он один зацепил за носовые крючья два буксировочных троса; тут его, правда, мог видеть охранник. Охранник за этой операцией в действительности не следил, но Кисленко этого знать не мог. Проходивший мимо механик Гущин видел мельком, как Кисленко возится со вторым тросом, но ничего подозрительного в его действиях не заметил, мы беседовали с Гущиным очень тщательно. И, наконец, самый вероятный момент - отцепление тросов. Это две-три минуты, и вокруг - никого. Магнитную, например, мину, пришлепнуть где-нибудь у кормы - секундное дело, если знать, где ей не угрожает быть сорванной воздушным потоком. Кисленко, опытнейший технарь, такое укромное место, безусловно, мог придумать. Действительно, было во всем этом что-то от кошмарного сна. В разговоре то и дело мелькало: опытнейший технарь, беспорочная служба, проверенный человек, надежный работник... И ведь иначе и быть не могло - Тюратам! А в то же время семь ни в чем не повинных людей погибли страшной смертью. А каково сейчас великой княгине Анастасии? Красавица, умница, настоящий друг; мне довелось танцевать с нею на последнем рождественском балу - как она ловила взгляд мужа! Каково было бы Лизе или Стасе, если бы меня... А - мне, если бы ее или ее? До чего же беззащитно человеческое тело! Даже лаская, можно ненароком сделать больно; что уж говорить о намеренном вреде. Как эта божественная капелька нуждается в опеке, в заботе; сколько ослепительно прекрасных чувств и поступков висит на волоске, в полном рабстве у тонюсенькой кожицы, у ничтожных грязных бляшек на стенках сосудов, у какой-то там синовиальной жидкости, у потайной капели гормонов - беречь, беречь друг друга, помогать и прощать, пестовать, как больных, ведь все мы больны этой плотью, хрупкой, как раковина улитки и жадной до жизни, как жаден до солнца зеленый лист. Иначе просто не выжить! - А что, собственно значит - исчез? - спросил я. - Исчез - это исчез, и все тут,- Вздохнул Болсохоев,- Вскоре после отлета пошел домой обедать - он живет тут относительно неподалеку, на ближней окраине Тюратама: от остановки автобуса, который ходит между аэропортом и городом, ему ходу минуты три, поэтому и обедал он обычно не в столовой, а дома... И тут - сообщение получаем из столицы. Ну пока раскрутились, час прошел, не меньше. Туда, сюда - нет Кисленко. Все под рукой, а его, как у вас в России говорят - будто корова языком слизнула. С работы ушел, домой не пришел. Мы на вокзал, на автовокзал, в пассажирский аэропорт, всем кассирам, всем постовым суем фотографию - нет, не помнят. Конечно, это не гарантия - мог проскочить, и его не запомнили, или на попутных удрал, да мало ли... Но - странно все же. И ведь, какая тут еще несуразица - он, как обыск показал, перед тем, как из дому на работу идти в то утро, все документы уничтожил. - Как это? - опешил я. - Водительские права сжег - корочки обгоревшей кусок нашли в пепельнице, и все. Над паспортом куражился, будто озверел - рвал по странице и жег, орла изрезал ножиком и тоже подпалить хотел, но обложка обуглилась только, жесткая... В той же пепельнице еще зола, уж не поймешь, от чего. - Как же он на работу попал? - Пропуск, значит, сохранил. - А вы этот пропуск по городу поискать не пытались? В мусоре, в урнах... и просто так, на тротуаре каком-нибудь, на лестнице? - Признаться, нет. - Если быть логичным, он, сразу после дела, должен был избавиться и от последнего из столь ненавистных ему документов. Скажем, прямо в автобусе швырнул под сиденье и еще каблуком потоптал... или в канаву на обочине. Нет, пожалуй, не найти, если в канаву. А в автобусе - пожалуй, найти, Яхонт Алдабергенович! И в урне найти! Он с сомнением покачал головой. Зато Круус удовлетворительно засопел, закивал. - А в больницах вы искали его? - А как же! Все три стационара, все травмпункты, профилакторий... даже в моргах смотрели. Нету. И происшествий никаких не было - ни драки, ни наезда, ни убийства, ни несчастного случая. То, что после дела его кто-то ликвидировал, мы сразу подумали. Нигде ничего. - Да, понимаю. Но... я имел в виду кое-что иное. Психиатрическая есть в Тюратаме? Болсохоев удивленно покосился на меня. - Нет. - А пункты неотложной наркологической помощи? - Как же не быть, семь штук. Нет-нет, да и попадется пьяненький... да и дурь просачивается иногда из Центральной Азии. Думаете, техник первого ранга Кисленко, пустив на воздух наследника российского престола, так напоролся на радостях в ближайшей подворотне, что даже до дому не дошел и вот уж сутки прочухаться не может? - Не совсем так. Но вот что мне покоя не дает. Преступление, которое выглядит не мотивированным, совсем не обязательно должно иметь неизвестный нам мотив. Оно и на самом деле может оказаться не мотивированным. За спиной у меня опять раздалось удовлетворенное сопение Крууса. Болсохоев обескураженно провел ладонью по лицу. - Упустил.- признался он.- Не пришло в голову. А ведь верно: Асланов, последним видевший Кисленко накануне, обмолвился, что тот был как бы не в себе! - вот видите. Надо будет очень тщательно поговорить со всеми, кто его видел в последние сутки перед катастрофой. И с его домашними. Есть у него домашние? - Жена и мальчишек двое. - Значит, и с женой. Теперь вот что,- до ангаров оставалось совсем немного, и я хотел покончить с этим щекотливым для меня вопросом, пока вокруг минимум людей.- Мне сказали, что Кисленко - коммунист. - Да. - Давно? - Двенадцать лет. - Кто принимал у него обеты? - Алтансэс Эркинбеква,- голос Болсохоева приобрел уважительный, едва ли не благоговейный оттенок. - Здесь, в Тюратаме? - Да. - Нам с нею нужно будет поговорить. - Это невозможно, Александр Львович. Три года назад она умерла,- Болсохоев испытующе покосился на меня, видимо размышляя, как я сообразил секундами позже, не сочту ли я то, что он собирался сказать, за неуклюжую попытку подольстится к столичной штучке - ему, конечно, сообщили уже, что эмиссар центра по вероисповеданию является товарищем подозреваемого - а потом решительно закончил: - Хоронили всем городом, как святую. - В таком случае, нужно будет поговорить с нынешним настоятелем Тюратамской звезды,- невозмутимо сказал я. Разговор прервался. Последние три десятка метров мы прошли молча; распаренный северянин Круус, не в силах долее сдерживаться, то и дело вытирал лицо просторным, чуть надушенным платком. Открыв перед нами дверь административного флигеля, Болсохоев, пряча глаза, пробормотал невнятно: - И все-таки, знаете... Кисленко был непьющий. 2 В кабинете начальника охраны аэродрома, где мы временно обосновались, было сравнительно прохладно; шелестел и поматывал прозрачно мельтешащей головой вентилятор. Крууса в сопровождении одного из местных работников, молодого ротмистра-казаха, явно счастливого тем,что ему выпало участвовать в расследовании столь поразительного злодеяния, я отправил по наркопунктам; Григоровича - домой к Кисленко, наказав осмотреть все доскональнейше не просто так, а именно на предмет поиска других следов аномального, алогичного поведения подозреваемого, уж больно меня насторожили эти горелые документы; Климову велел осмотреть рабочее место Кисленко в поисках любого тайника, либо следов изготовления мины. Трое ребят Болсохоева двинулись, бедняги, за пропуском - нудная и малоперспективная работа, но пренебрегать нельзя было ничем. Кабинет опустел - остались сам Болсохоев да я. Он, отдуваясь, чуть вопросительно покосился на меня и расстегнул китель, потом верхнюю пуговицу рубашки. Уселся напротив вентилятора, сокрушенно покачивая головой от всех этих дел, и на какой-то миг показался мне удивительно похожим на вентилятор - такое же круглое, плоское, понурое и доброе лицо. Только от вентилятора веяло свежестью, а от Болсохоева - жаром. Я вытер потный лоб тыльной стороной ладони, присел на край стола возле телефонов, положил руку на трубку. - Вот еще что я хотел спросить вас, Яхонт Алдабергенович. - Слушаю вас, Александр Львович. - Собственно, если бы что-то было, вы бы мне сами сказали... Не было ли каких-то попыток помешать работе на столах, или... каких-то покушений на занятых в "Аресе" специалистов... - Конечно, сказал бы,- ответил Болсохоев.- Это - буквально первое, что и мне пришло в голову. А раз первое - значит, неверное, так весь мой опыт показывает. Ничегошеньки, Александр Львович. Чисто. Если бы было, я бы знал... и все равно сразу поговорил на эту тему и с начальником охраны космодрома, и с молодцами, отвечающими за безопасность ведущих специалистов. Ничего. Ни шантажа, ни подметных писем, ни покушений, ни диверсий. Это не "Арес". - Откровенно говоря, я тоже так думаю,- проговорил я и поднял трубку. Набрал на клавиатуре код Лодейного Поля, потом номер телефона, потом сразу - код, включающий экранировку линии. Посредине клавиатуры зажглась зеленая лампочка, и в трубке тоненько, чуть прерывисто засвистело - значит, разговор пошел через шифратор, и подслушивание исключено. Повезло. Подошел сразу Сережа Стачинский из группы "Аз". - Это Трубецкой. Что у вас, Сережа? смотрелись? - Так точно, Александр Львович, все правильно, никаких сомнений. Диверсия. Так. Я на секунду прикрыл глаза. Ну, собственно, никто и не сомневался. И все-таки прав Болсохоев - не укладывается в голове. Раздвоение личности: уже семнадцать часов занимаюсь преступлением, а в глубине души до сих пор не могу поверить, что это действительно преступление, а не несчастный случай. - Вы уверены? - все-таки вырвалось у меня. Стачинский помедлил. - Господин полковник, ну не мучайте себя,- проговорил он мягко.- Сомнений нет. - Какая мина? Чья? Удалось установить? - я забросал его вопросами, и тон, кажется, был немного резковатым - но мне очень не хотелось выглядеть раскисшим. - Фрагменты, конечно, в ужасном состоянии,- ответил Стачинский.- Мы перевезем их в Петербург и все осмотрим еще раз в лаборатории. Но предварительное заключение такое: мина-самоделка, кустарного производства. Патрон с жидким кислородом плюс кислотный взрыватель плюс магнит плюс обтекатель. Все гениальное просто. Такой пакостью нас всех можно извести, ежели поставить это дело на поток. Нашлепнута была под левым параболоидом тяги - параболоид сбрило в долю секунды, гравилет сразу закрутило вдоль продольной оси... в общем, вот так. - Понятно,- сказал я. Голос чуть сел, я кашлянул осторожно. - Что? - не понял Стачинский. - Ничего, Сережа, это я кашляю. Горло перехватило от таких новостей. Когда вы в Петербург намерены двигаться? - Часа через три. Я только что закончил осмотр. Сейчас начинаем паковаться - уложимся и вылетаем сразу. - Вы уж там... Осмотрите корабль перед вылетом. - Тьфу-тьфу-тьфу. Правда, собственной тени пугаться начнешь. Адово душегубство какое-то. - Еще вопрос, Сереженька. Сколько времени нужно, чтобы укрепить такой гостинец на обшивке? Стачинский хмыкнул. - Две с половиной секунды. Секунда, чтобы запустить руку за пазуху или в висящую на плече сумку, секунда, чтобы вынуть, и полсекунды, чтобы, поднявшись на цыпочки, сделать "шлеп!". - Понял,- опять сказал я.- Ладно... Как там погода? - Спасибо, что хоть не льет. А у вас? - А у нас - льет с нас,- ответил я.- Ну, счастливо. Если в лаборатории что-то выяснится дополнительно - звони. Я пока обратно не собираюсь. Повесил трубку и поднял глаза на смирно ждущего Болсохоева - тот жмурился, подставляя лицо вентилятору; волосы его, черные и жесткие, ершились и танцевали в потоке воздуха. - Ну вот,- сказал я.- Взрывное устройство, которое мог бы собрать и ребенок. Хорошо, что у нас так редки дети с подобными наклонностями. Кислородный патрон и кислотная капсула. Болсохоев открыл глаза и опять удрученно покивал. Потом вдруг встрепенулся, чуть косолапя - видно, ногу отсидел - подбежал к телефону и сдернул трубку. Я отодвинулся, чтобы не мешать. Болсохоев набрал какой-то короткий номер и, дождавшись, когда там поднимут трубку, темпераментно заговорил по-казахски. Я отодвинулся еще дальше; тут уж я, черт бы меня побрал, не мог сказать даже "дидад гмадлобт". Отвратительное ощущение - безъязыкость; сразу чувствуешь себя посторонним и ничтожным. Болсохоев делал виноватые глаза, а, улучив момент, прикрыл микрофон рукою и шепотом сказал: - Извините, Александр Львович. Сегодняшний дежурный по складу не понимает по-русски. - Оставьте, Яхонт Алдабергенович. Это не он не понимает по-русски, а я не понимаю по-казахски. К сожалению. Я к вам прилетел. Болсохоев чуть улыбнулся, уже слушая, что ему говорят оттуда. Потом что-то сказал, кивнув, и повесил трубку. Помолчал. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. - Не далее как позавчера Кисленко получал на складе жидкий кислород. Восемнадцать патронов. На вчерашний день планировался длительный сверхвысотный полет экологического зонда "Озон", это для него. - Надо проследить судьбу каждого патрона,- сказал я.- Не мог ли кто кроме... - Проследим,- ответил Болсохоев. Помедлил.- Да он это, он, Александр Львович. - И выяснить, кто дал Кисленко приказ на получение кислорода и когда,- я снова потер лоб.- Ох, вижу, что он... Давайте свидетелей Яхонт Алдабергенович. И первым - того, кто видел, что Кисленко "как бы не в себе". Наладчик Асланов показал, что позавчера, то есть в день накануне катастрофы, он встретил Кисленко у проходной. Видимо, тот возвращался из дома после обеда. Он стоял у внутреннего выхода, уже на территории аэродрома, и разглядывал собственный пропуск, очевидно, только что предъявленный охраннику. Асланов пошутил еще - дескать, себя на фотографии узнавать перестал, стареешь - толстеешь? Кисленко поднял на него глаза, и они были какие-то странные, погасшие и тупо-недоуменные, словно техник и Асланова, старого своего приятеля и неизменного партнера по домино и нардам, не узнал, вернее, не сразу узнал, а с трудом вспомнил. Асланова поразило лицо Кисленко - оно было усталым и то ли ожесточенным, то ли горестным. "Я было подумал, у него по меньшей мере жена при смерти",- сказал Асланов. Впрочем, это выражение мгновенно пропало, Кисленко овладел собой. Он как-то невнятно отшутился - Асланов даже не запомнил, как именно - но произнес непонятную, запомнившуюся фразу: "С ума все посходили, что ли..." Асланов, слегка обидевшись, попросил уточнить, но Кисленко, видимо, уже окончательно очнувшись, засмеялся, хлопнул его по плечу и сказал: "Это я о своем". Потом пошел к ангарам. Отзыв о Кисленко в целом - самый положительный: отличный товарищ, прекрасный работник, настоящий коммунист. Электротехник Чониа показал, что вечером того же дня застал Кисленко в мастерской, тот что-то вытачивал на токарном станке. Кроме него, в помещении никого уже не было. Чониа, зашедшему в мастерскую случайно, в поисках потерянной записной книжки - он нашел ее позже совсем в другом месте, в столовой - показалось, что Кисленко был смущен и обеспокоен встречей. Чониа ни о чем его не спрашивал, но Кисленко сам пустился в объяснения: дескать, варганит сынишке подарок ко дню рождения... Между прочим, у сыновей Кисленко дни рождения в ноябре и в марте. Но в ходе разговора Чониа об этом не вспомнил - он был озабочен потерей и быстро ушел. Отзыв о Кисленко в целом - самый положительный: такого справедливого, отзывчивого, всегда готового помочь человека редко встретишь. Сразу трое свидетелей показали,что в утро перед катастрофой Кисленко выглядел сильно возбужденным. Но значения этому не придали тогда - все были в приподнятом настроении, зная, что предстоит встреча с великим князем, человеком, которого, как я лишний раз убедился, все здесь глубоко уважали. Зато, вернувшись с поля на тягаче, Кисленко преобразился - из него будто пружину какую-то вынули, он оглядывался, как бы не очень хорошо понимая, где он и что здесь делает. Вздрагивал от малейшего шума; когда к нему неожиданно обратились сзади, вскрикнул. Впрочем, он почти сразу ушел. Обедать, так решили все. Отзывы о Кисленко - самые положительные. В обогатитель регенерационной системы готового к полету "Озона" были установлены все восемнадцать патронов. Запуск был сорван лишь начавшейся в связи с гибелью "Цесаревича" суматохой. Элементарная проверка показала, что один из установленных патронов - пустой, уже отработанный. Устанавливал патроны Кисленко. Накладную на получение кислорода подписал начальник метеослужбы космодрома Сапгир. Полеты такого профиля были довольно обычной практикой: метеорологи тщательно следили за состоянием атмосферы на различных высотах над Тюратамом, пытаясь однозначно выяснить, влияют на нее губительным образом, или все-таки нет, запуски больших кораблей. Около восьми вечера мы с Болсохоевым позволили себе прерваться и выпить по стакану кофе с бутербродами. Но не успел я и первого глотка спокойно проглотить, как посыпались очередные новости. Вернулись ребята Болсохоева и гордо протянули Яхонту Алдабергеновичу пропуск Кисленко. Они нашли его в одном из рейсовых автобусов, ходивших от аэродрома к городу и обратно; нашли бы и раньше, но как на грех, как раз сегодня этот автобус не вышел на линию, что-то там было не в порядке с коробкой передач. Пропуск валялся на полу под одним из сидений, полуприкрытый отставшей от металлического днища резиновой подстилкой. Он был совершенно цел; очевидно, Кисленко над ним уже не упражнялся. Прихлебывая кофе, я со скорбным удивлением рассматривал лицо на фотографии - обычное лицо славного человека средних лет, испуганно-напряженное, как это всегда бывает на фото в служебных документах, с близорукими морщинками у глаз, с небольшой родинкой на левой щеке, с мягкими губами; под левый параболоид этот человек поставил мину. Не понимаю, думал я, не понимаю. "С ума все посходили, что ли..." Не понимаю. И тут явился Григорович - ничего не нашедший Климов пришел еще раньше и тихо стушевался в углу, у открытого окна, тет-а-тет со своими жуткими папиросами. Григорович тоже ничего не нашел - никаких иных странностей, кроме обгоревших корочек документов. И жена Кисленко, уже не на шутку встревоженная исчезновением мужа и наше активностью, ничего интересного не смогла для него припомнить. Правда, в ночь перед катастрофой Кисленко почти не ложился; она оставила его в кабинете, с непонятной пристальностью изучавшего позаимствованный у старшего сына школьный учебник "История России в новое время" - почитает с каким-то изумлением, поднимает глаза, шевеля губами, потом опять почитает. Но разве все это предосудительно? А в целом он был, как всегда. Очень усталый только. Очень. Опустошенный какой-то. Но она решила, что просто было много работы в связи с отлетом наследника, и ничего спрашивать не стала. Одну странную фразу он сказал ей, и от этой фразы теперь, задним числом, можно было белугой завыть. Уже уходя поутру на работу в день катастрофы, чмокнув жену в щеку, он улыбнулся как-то необычно жестко и проговорил: "Ну ладно. Буду отдуваться за вас за всех, чистоплюев блаженненьких. Жаль, до самого мне уж не дотянуться". Она спросила, что он имеет в виду - а он не ответил. Я снова нацелился было на свой бутерброд, и позвонил телефон. Болсохоев снял трубку, алекнул, послушал и протянул трубку мне. - Круус,- сказал он. - Трубецкой,- произнес я в трубку. - Мы нашли его,- от явного волнения Круус сильнее обычного растягивал свои каучуковые эстляндские гласные.- Приезжайте, это пятый пункт неотложной наркологии. Кисленко очень плох. И хуже всего то, что я не понимаю, что с ним. 3 Кисленко нашли около двух часов дня на улице, неподалеку от остановки автобуса аэродром - город, но не той, на которой он обычно выходил, а двумя позднее; похоже, свою он просто-напросто проехал. Видимо, в автобусе ему стало худо, он начал терять разумение - но еще выбрался как-То, добрел до укромной, притаившейся на бережку арыка, в тени карагачей, скамейки, и тут окончательно потерял сознание. В какое время это было - точно сказать невозможно; Тюратам - город рабочий, днем на улице редко кого встретишь. Набрели на Кисленко два гимназиста, шедшие домой после занятий. Кликнули городового. Вот картина: завалившись набок, сидит на лавочке человек, изо рта - струйка слюны, припахивает спиртным, брюки мокрые, моча. Конечно, городовой решил, что человек пьян до утери человеческого облика. Вызвал "хмелеуборщиков". Те, хоть случай и редкий, особливо рефлектировать не стали; привезли на пункт, сделали промывание желудка, укол и оставили просыпаться. Во время перевозки Кисленко бормотал что-то, как бы бредил, но кто же прислушивается в таких случаях? Правда, один санитар, из молодых, видно, ему все это еще в новинку казалось, зафиксировал на редкость, с его точки зрения, нелепую фразу - нелепостью своей она в память и врезалась. Неразборчиво пробубнив что-то насчет, как он непонятно выразился, "демогадов", Кисленко вдруг очень ясно сказал: "Народу жрать нечего, а вам тут обычных начальников мало, еще и царей опять развели..." Двое других подтвердить показания молодого коллеги не взялись, но один неуверенно покивал: да, про царя что-то было, но что именно - не отложилось. Лишь утром врачи забеспокоились всерьез - Кисленко не приходил в себя; уже он явно не спал, а был без сознания, и по временам дико вскрикивал. Взяли анализы. Следов употребления наркотиков не обнаружили, следы алкоголя - в минимальном количестве. Столь гомеопатическая доза никак не могла вызвать подобный эффект. Наверное, так я подумал, Кисленко просто хлебнул граммов полста для храбрости перед самым делом или сразу после него, чтобы расслабиться. Не более. Но расслабиться у него не получилось. Его пытались привести в себя. От средств самых элементарных, вроде нашатыря, до сложных комплексных уколов - все перепробовали, и все тщетно. Пытались установить личность, но документов никаких не обнаружили, а когда, постепенно начав соображать, что случай очень уж нетривиальный, затеребили городское полицейское управление, тут уже и Круус приехал. - Для очистки совести я повторил все анализы,- рассказывал Круус, а я вглядывался в запрокинутое, иссохшее, уже покрытое седоватой щетиной лицо Кисленко на подушке. Оно было так не похоже на фотографию в пропуске... Словно техник прошел через какую-то катастрофу, через жуткую, средневековую войну, где сдирают кожу с живых, где младенцев швыряют в пламя. Время от времени губы его беззвучно шевелились. Свет настольной лампы, стоявше