ить и хотеть любить - это одно и то же? Спасти или хотеть спасти - это одно и то же? - Ну вот. Я уж совсем было поверила, что ты - бог, а ты взял да и доказал, что бога нет... Коньяк-то зачем? - Как зачем? Ираклий же нам подарил, так пусть у тебя дожидается. А может, человек с дороги выпить захочет. - Съесть-то он съесть, да кто ж ему дасть... И не покажу даже,- зажав в каждой руке по бутылке, она заметалась по кухне, соображая, где устроить тайник. Не нашлась; поставила покамест прямо на стол. Коньяк, словно густое коричневое солнце, светился за стеклом. Захотелось выпить. - И вот еще,- я вынул из потайного кармана ключи от ее квартиры, которыми почти и не решался пользоваться никогда - так, носил, как сладкий символ обладания; и аккуратно положил на холодильник. Не видать мне их больше, как своих ушей. - Какая умница! А я и забыла... Ты мне не поможешь картошку почистить? Я заколебался. Минуту назад, когда она смотрела так мягко, мне, дураку, почудилось на миг, что ее оживление, ее призывный наряд - для меня. Зазнался, Трубецкой, зазнался. Она расторопно достала кухонный ножик. - Рад бы, Стасик, но мне сейчас опять на работу. Извини. Она честно сделала огорченное лицо. - Да брось! Дело к вечеру, что ты там наработаешь? Януш часа через полтора будет здесь, я вас познакомлю; действительно, тогда вы и выпьете вдвоем, ты расслабился немножко. У тебя очень усталое лицо, Саша. - Что я тут буду сбоку-припеку. Он твой старый друг, коллега... Она покосилась пытливо - нож в одной руке, картофелина в другой. - Саша, по моему, ты меня ревнуешь. - Конечно. - Вот здорово. А я уж думала, тебе все равно. Я изобразил руками скрюченные когтистые тапы, занес над нею и голосом Шер-хана протяжно проревел: - Это моя добыча! Ловко проворачивая картошку под лезвием, она превосходственно усмехнулась, и я прекрасно понял ее усмешку: дескать, это еще вопрос - кто чья добыча. - Не беспокойся,- сказала она потом,- я девушка очень преданная. И к тому же, совершенно не пригодна к употреблению. - Окрасился месяц багрянцем? На этот раз она оглянулась с непонятным мне удивлением; затем улыбнулась потаенно. - Скорее уж, окрысился. Тонус не тот. - Ну, будем надеяться,- сказал я. И звякнувший ножик, и глухо тукнувшую картофелину она просто выронила - и захлопала в ладоши: - Ревнует! Сашка ревнует! Этой минуты я ждала полтора года! Ур-ра! Картофелина, переваливаясь и топоча, покатилась к краю, но решила не падать. По-моему, с тонусом у Стаси было как нельзя лучше. Бедная моя любимая. Все время знать это про меня, каждый день... "На Васильевский успел заехать? Тебя покормили?" Горло сжалось от преклонения перед нею. - Ну скажи, наконец, как тебе моя новая прическа? нравится? Я соскучился до истомы и дрожи - но если поцеловать ее, она ответит, а думать будет, что вот варшавский лайнер шасси выпустил, а вот Януш подходит к стоянке таксомоторов. - Очень нравится. Как и все остальное. Тебе вообще идет девчачий стиль. - Просто ты девочек любишь. Я и стараюсь. Она отвернулась, подобрала картофелину и нож. На меня будто сто пудов кто взвалил - так давило чувство прощания навек. И все равно - такая нежность... Я обнял ее за плечи, легонько прижал спиною к себе и опустил лицо в ароматные, чистые волосы: надетая на голое размахайка без обиняков звала ладонь через ключицу вниз, к груди - я еле сдерживался. - Трубецкой, не лижись. Я ведь с ужином не управлюсь. Не меня она звала. В последний раз я чуть стиснул пальцы на ее плечах, поцеловал в темя - и отпустил. Все. - Ладно, Стасенька, я пошел. Не обижайся. - Жаль. Знаешь, после работы заезжай, а? Поболтаем... - Зачем тебе? - Ну, может, мне похвастаться тобою хочется? Тебе такое в голову не приходит? - Признаться, нет. Не знаю, чем тут хвастаться. По-моему, твои друзья держат меня за до оскомины правильного солдафона - то ли тупого от сентиментов, то ли сентиментального от тупости. - Какой ты смешной. А завтра ты что делаешь? - Лечу в Симбирск и добиваюсь встречи с патриархом коммунистов. Она порезала палец. Ойкнула, сунула кисть под струю воды - и растерянно обернулась ко мне. - Это еще зачем? - Дело есть. Счастливо, Стася. - Она шагнула ко мне, как в Сагурамо пряча за спину руки, чтобы не капнуть ни на себя, ни на меня; обиженно, в девчачьем стиле надула губы. - А обнять-поцеловать? Я обнял-поцеловал. 4 У себя я - отчасти, чтобы отвлечься, но главным образом по долгу службы - без особого энтузиазма попробовал прямо на подручных средствах предварительно прокрутить свою версию. Рубрика "ранние течения коммунизма", ключ "криминальные". Но дисплей пошел выбрасывать замшелые, известные теперь лишь узким специалистам да бесстрастным дискетам факты и имена. Французские бомбисты: хлоп взрывпакетом едущего, скажем, из театра ни в чем не повинного чиновника - и сразу мы на шаг ближе к справедливому социальному устройству. Бакунин. "Ничего не стоит поднять на бунт любую деревню". "Революционные интеллигенты, всеми возможными средствами устанавливайте живую бунтарскую связь между разобщеными крестьянскими общинами". Нечаев. Убийца, Выродок. Одно лишь название журнала, который он начал издавать за границей, стоит многого: "Народная расправа". Статья "Главные основы будущего общественного строя", тысяча восемьсот семидесятый год: давайте обществу как можно больше, а сами потребляйте как можно меньше (но что такое общество, если не эти самые "сами"? начальство, разве что), труд обязателен под угрозой смерти, все продукты труда распределяет между трудящимися, руководствуясь исключительно высокими соображениями, никому не подотчетный и вообще никому не известный тайный комитет... Конечно, мечтая о таком публично, в уме-то держишь, что успеешь стать председателем этого комитета. Сволочь. Все эти мрачные секты, узкие, как никогда не посещаемые солнцем ущелья, прокисли еще в семидесятых годах и в Европе, и в России; некоторое время они дотлевали на Востоке, скрещиваясь с националистическим фанатизмом и давая подчас жутковатые гибриды, но постепенно и там сошли на нет. Похоже, я опять тянул пустышку. Позвонил Папазян и попросил принять его - я сказал, что могу хоть сейчас. Положил трубку и закурил. Настроение было отвратительное. Квятковский, наверное, уже приехал. А Стаська такая красивая и такая... приготовленная. А тут еще эти конструкторы нового общества, в которых даже мне, коммунисту, стрелять хотелось - просто как в бешеных собак, чтоб не кусали людей. Но это, конечно, как сказала бы Лиза, гневливость - страшный грех. Конечно, не стрелять - что я, Кисленко что ли. Просто лечить и уж, во всяком случае, изолировать. "Друзья народа"... - Ну что? Неужели, и впрямь уже закончили? - плосковато пошутил я, когда поручик вошел. - Никак нет, напротив. - Присаживайтесь. Что случилось? Он уселся. - Я позволил себе несколько расширить трактовку полученного задания,- выпалил он и запнулся, выжидательно глядя на меня. Я помедлил, пытаясь понять. Тщательно загасил окурок в пепельнице, притоптал им тлеющие крошки пепла. - Каким образом? - Понимаете,- с готовностью начал пояснять он,- материал, который вы мне дали посмотреть, просто страшен, и он вас, возможно, несколько загипнотизировал. Я подумал: ведь не все люди столь решительны и принципиальны, как бедняга Кисленко. Не каждый, даже вот так вот сдвинувшись по фазе, сразу пойдет на убийство. И я позволил себе попробовать посмотреть при тех же признаках менее тяжкие дела - разбойные нападения, хулиганство... - Но это действительно уже адова работа. - Что правда, то правда. Но зато она дала какой-то результат. Посмотрите. В текущем и в прошлом году,- он протянул мне листок с нумерованными фактами,- убийств, подобных нашему, нет. А вот инциденты помельче - есть. Два нелепых избиения в Сухуме. Шесть совершенно необъяснимых жестоких драк в деревушках в моем родном краю, между Лачином и Ханкенды. Абсолютно неспровоцированное и абсолютно бесцельное, прямо средь бела дня, нападение на городового на Манежной площади в Москве. Я внимательно прочитал список. Интересно... - А вы молодец, поручик,- сказал я. Он покраснел от удовольствия; он вообще легко краснел, как лиза просто.- Молодец. Я понятия не имею пока, есть ли тут какая-то связь с нашим делом, но типологическое сходство налицо. - Ну да! - возбужденно кивнул Папазян.- И главное, все субъекты преступления либо были явно под газом, и поэтому их объяснения, что, мол, о своих действиях они не помнят и объяснить их не могут, сразу принимались на веру, либо утрата памяти списывалась, скажем, на полученный удар по голове, и дальше опять-таки анализировать происшествие никто не пытался. - Интересно,- Уже в слух сказал я.- И, конечно же, поскольку преступное деяние было не столь жестоким и бесчеловечным, как в случае с Кисленко, то и гибельного психологического шока не возникало, человек продолжал жить. Память об абберативной самореализации, вероятно, просто вытесняется в подсознание. Интересно, черт! Вот бы проверить, изменился ли у этих людей характер, стали ли они раздражительнее, грубее, пугливее... - Еще одна адова работа,- с восторгом сказал Папазян. - Нет, не отвлекайтесь пока. Если набежит совсем уж интересная статистика, проверкой такого рода займутся другие. Продолжайте так, как вы начали - расширительно. - Есть! - Папазян встал. Запнулся, а потом застенчиво спросил: - Господин полковник, а у вас уже есть версия? - А у вас? - спросил я, откинувшись на спинку стула, чтобы удобнее было смотреть стоящему в лицо. - Так точно! - Ну-ка... - Неизвестный науке мутантный вирус! Он поражает центры торможения в мозгу, и больной проявляет агрессивность по пустяковым, смехотворным для нормального человека поводам, а затем сам не помнит того, что совершил в момент помутнения. Но остается потенциальным преступником, потому что вирус никуда не делся, сидит в синапсах. Возможно, нам грозит эпидемия. - Да вы совсем молодец, Азер Акопович! Браво! - Вы думаете примерно так же? - Чтобы подтвердить версию о недавней мутации и ширящейся эпидемии нужно - что? Он поразмыслил секунду. - Видимо, показать статистически, что подобные случаи год от года становятся многочисленнее, а какое-то время назад их вообще не было. - Вам и карты в руки,- я вздохнул.- У меня тоже есть версия, Азер Акопович, и ничем не лучше вашей. Она основана на одной-единственной фразе Кисленко... - На какой? - жадно спросил Папазян. - Простите, пока не скажу. Идите. Он четко повернулся и пошел к двери. - Ох, секундочку! Он замер и повернулся ко мне снова. - Скажите, вы знаете такого писателя - Януша Квятковского? - Да,- удивленно ответил Папазян.- Собственно, он поэт... Поэт и издатель. - Хороший поэт? - Блестящий. Одинаково флигранно работает на польском, литовском и русском. Он молод, но уже не восходящая, а вполне взошедшая звезда. - Молод - это как? - Ну, я не знаю... где-то моего возраста. Значит, он моложе ее. И довольно прилично, лет на пять - семь. - И о чем он пишет? - Вот тут я с его стихами как-то не очень. Уж слишком он бьет себя в грудь по поводу преимуществ католицизма. И вообще - польская лужайка самая важная в мире. - Ну,- проговорил я задумчиво и, боюсь, с дурацким оттенком в общем-то несвойственной мне надзидательности,- чем меньше лужайка, тем она дороже для того, кто на ней собирает нектар. Папазян улыбнулся. - Мне ли не знать? - А, так просто Квятковский не ту лужайку хвалит? Мы с удовольствием посмеялись. Среди бесконечных разбойных нападений и мутантных вирусов явно недоставало дружеского трепа. Наверное, чтоб доставало, нужно быть поэтом и издателем. - А зачем это вам, Александр Львович? - Неловко кушать коньячок с человеком, которого совсем не знаешь, а он знаменит. - Ну и знакомства у вас! - завистливо вздохнул Папазян. Знакомство. Что ж, можно назвать и так. Родственник через жену. Я жестом отослал поручика: сделав сосредоточенное лицо, показал, как набираю, набираю что-то на компьютере. Значит, она с националистами связалась. Мало нам печалей. Только бы не ляпнула, дурочка, что дружит с полковником российской спецслужбы. Он ее тогда ни за что не опубликует. Судя по времени, уже картошку доедает. Переходим к водным процедурам. Интересно, успела она спрятать коньяк или забыла? Или не собиралась даже, только делала вид? Размахайка на голом и ленточка в ароматных волосах. Тонус не тот... Мутантный вирус, значит. Что ж, идея не хуже любой другой. Мы, между прочим, об этом не подумали. Надо быть мальчишкой, чтобы такое измыслить. А ведь при вскрытии тела Кисленко эту версию не отрабатывали. Надо уточнить, не было ли отмечено каких-либо органических изменений в мозгу. Может, произвести повторное?.. Ох, ведь жена Кисленко, наверное, уже забрала тело. Бедная, бедная. Если вирус - значит, у нас с Круусом есть шанс в ближайшем будущем слететь с нарезки. Интересно. Вот сейчас щелкнет что-то в башке - и я, ничуть не изменившись в смысле привязаностей, превращусь в персонаж исторического фильма. Ввалюсь к Стаське, замочу ее борзописца из штатного оружия, потом ее оттаскаю за волосы... Интересно, ей это тоже будет лестно? Захлопает в ладоши и закричит: "Ревнует! Ура!"? Устал. Траурные церемонии давно завершились, набережная была пустынна. Редкие авто с оглушительным шипением проносились мимо, вспарывая лужи и выплескивая на тротуары пенные, фестончатые фонтаны - приходилось держать ухо востро. Мрачная Нева катилась к морю, а ей на встречу пер густой влажный ветер и хлестал в лицо, толкал в грудь. По всему небу пучились черные лохмы туч, лишь на востоке то развевались, то вновь пропадали синие прорехи - словно в издевку показывая, каким должно быть настоящее небо. Я долго стоял под горячим душем, потом под холодным. Потом сидел в глубоком, родном кресле в кабинете; пушистый, тяжелый, как утюг, уютный Тимотеус грел мне колени, я почесывал его за ухом - он благостно выворачивал лобастую голову подбородком кверху, и я чесал ему подбородок, и слушал Польку, которая, устроившись на диване под торшером, поджав под себя одну ногу, наконец-то читала мне свою сказку. Надо же, какие психологические изыски у такой малявки. У меня бы великан непременно начал конфискацию еды у тех, кто вообще уже ни о чем не думает на всем готовеньком. Нет, возражала она, отрываясь от текста, ну как же ты не понимаешь, они тогда начали бы думать только о еде, и все. А те, кто уже и так думал только о еде, начали думать, как спастись, как помочь себе - сначала каждый думал, как помочь самому себе, потом постепенно сообразили, что помочь себе можно только сообща, так, чтобы все помогали всем. Я слушал и думал: красивая девочка, вся в маму. Грудка уже набухает, господи ты боже мой. Неужели у Польки талант? От этой мысли волосы поднимались дыбом, и гордо, и страшно делалось. Хотел бы я дочке Стасиной судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех, кто с ними пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо. Тяжелая, беспощадная жизнь - и для себя, и для тех, кто рядом. Не случайно, наверное, среди литераторов нет коммунистов, а если и заведется какой-нибудь, то пишет из рук вон плохо: сюсюканье, назидательность, сплошные моралите и ничего живого. Наверное, эти люди просто-так и по долгу службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый, чтобы открыть нечто новое, использует, например, компьютер и синхрофазатрон; инженер, чтобы создать нечто новое, использует таблицы и рейсфедеры - но литератор, чтобы открыть и создать новое, использует только живых людей, и нет у него иного способа, иного пути. Нет иного станка и полигона. Да, он остроумный и приятный собеседник; да, он может трогательно и преданно заботится о людях, с которыми встречается раз в полгода; да, он способен на поразительные вспышки самоотдачи, саморастворения, самосожжения - но это лишь рабочий инстинкт, который знает: иначе - не внедриться в другого, а ведь надо познать его, надо взметнуть пламена страстей, ощутить чужие чувства, как свои, а свои - как великие, чтобы потом выкачанные из этой самоотдачи впечатления, преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на бумагу и десятки тысяч чужих людей, читая, ощущали пронзительные уколы в сердце и качали головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он выползет из тебя, сам страдая от внезапного отчуждения не меньше, чем ты - но все равно выламывается неотвратимо, отрывается с кровью, испуганно рубит по протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и оставляет того, ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот как Стаська меня сейчас. А иначе - не может. Такая работа. - Папчик,- тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она уже давно молчит.- Ты о чем так задумался? - О тебе, доча,- сказал я,- и о твоих подданных. - Ты не бойся,- сказала она, подходя. Уселась на подлокотник моего кресла и положила руку мне на плечо.- Я им вреда не сделаю. Просто надо же их как-то в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я сейчас вторую часть начала. Все кончится хорошо. И на том спасибо, подумал я. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула Лиза. Улыбнулась, глядя а наше задушевство. - Родные мальчики и родные девочки! Не угодно ли слегка откушать? Савельевна уж на стол накрыла. - Угодно,- сказал я и встал. - Угодно,- повторила Поля очень солидно и тоже встала. Взявшись с нею за руки, мы степенно, как большие, двинулись в столовую вслед за Лизой. Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье до пят - осиная талия схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт шагам. Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в порту, что ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать: "Прости... прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она, как это водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне грехи... Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что поняла? Мы отужинали. Потом, болтая о том, о сем, попили чаю с маковыми баранками. Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - -укладываться спать и усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое брень-брень попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще. Чаи гонять она могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за компанию. - Какой хороший вечер,- говорила Лиза.- Какой хороший вечер, правда? Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая. Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать - и не смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев. - Папенька...- горлом сказала она.- Папенька, твоего коммуниста застрелили! - Что?! - крикнул я, вскакивая. Чашка, резко звякнув о блюдце опрокинулась, и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть. Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал: "...Приблизительно в двадцать один двадцать. Один или двое неизвестных, подкараулив патриарха поблизости от входа в дом, сделали несколько выстрелов, вырвали портфель, который патриарх нес в руке и, пользуясь темнотой и относительным безлюдьем на улице, скрылись. В тяжелом состоянии потерпевший доставлен в больницу..." Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив. Это не могло быть случайностью. Почти не могло. Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом? Министру и Ламсдорфу... И Стасе. Не может быть. Не может быть. Быть не может!!! Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая сюда, стояла в дверях, прижав кулак к губам. - Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда. - Папчик... - Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась. Я сорвал трубку. У Стаси играла музыка. - Стася... - Ой, ты откуда? - Из дома. - Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? - у нее был совершенно трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко спросивший поодаль от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал изрядный градус. Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй бутылки добрался. "Это мой муж",- по-русски произнесла Стася, и словно какой-то автоген дунул мне в сердце пламенем острым и твердым. - А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику, планируем будущие дела... - Только не увлекайся лирикой. - Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в "Нэ эгинэла" целую подборку, строк на семьсот! - Поздравляю. Стася, ты... - Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию? - Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно для Польши. Стася, послушай... - А девичью фамилию Лизы? - Об этом надо спросить у нее. - Значит, нельзя,- вздохнула она. - Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь? - Нет, милый.- голос у нее сразу посерьезнел.- Что-то случилось? - Ты уверена? - Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем у нас совершенно иные темы. - Может, по телефону? - Я ни с кем не разговаривала по телефону,- она уже начала раздражаться.- Честное слово, никому, Саша. Хватит. - Ну, хорошо... - я с силой потер лицо свободной ладонью.- Все в порядке, извини. Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову. - Стасик... Ты очень хорошая. Спасибо тебе. - Саша,- у нее, кажется, перехватило горло.- Саша. Я ведь так и не знаю, как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь? - Да, сказал я одними губами. Да,да,да,да!! Она помолчала. - Ты меня слышишь? - Да,- сказал я в слух.- Да. И вот еще что. Ты не говори ему, кто я. В смысле, где я работаю. - Почему? - Ну, вдруг это помешает публикации. - Какой ты смешной,- опять сказала она.- Почему же помешает? - Ну... - я не знал, как выразиться потактичнее.- Он вроде как увлечен национальными проблемами слегка чересчур... - Ты что,- голос у нее снова изменился, снова стал резким и враждебным,- обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться будешь? Он в какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что ли? Какая гадость! - и она швырнула трубку. Хлоп-хлоп-хлоп. Позаботился. Слов-то таких откуда нахваталась. "Неблагонадежных..." Меньше надо исторической макулатуры читать... Не верю. Не может быть. Неужели случайность? Таких - не бывает. Я снова поднял трубку. - Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск?  * Симбирск *  1 В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск - между ясным, светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой высоты просторной, как океан, и лентой Свияги, причудливым ровным серпантином петляющей по холмистой равнине волжского правобережья. Небольшой, но великий город. Когда-то он был крайним восточным форпостом засечной черты, прикрывавшей выдвинутые при Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи страны. Мне всегда казалось неслучайным, что именно здесь за двести лет до рождения первого патриарха коммунистов России получил коленом под зад пьяный тать Сенька - выдавленный из Персии, выдавленный с Каспия, безо всяких угрызений удумавший было погулять, раз такое дело, по родной землице, вербуя рати посулами свобод и, как выразился бы какой-нибудь Нечаев, будущего справедливого общественного строя: "Режь, кого хошь - воля!" Но насилие не прошло здесь уже тогда. Аура такая, что ли... еще одно сердце России. Иногда мне казалось, что вся эта неохватная, как космос, держава состоит из одних сердец - то в такт, то чуть в разнобой они колотятся неустанно, мощно и всегда взволнованно. И вот насилие, безобразное, словно проказа, проникло сюда. Неужели и впрямь мутантный вирус? Невесомым бумажным голубем семисотместная громада спланировала на бетон и замерла в сотне метров от здания вокзала. Безмятежная заря цвела вполнеба, когда мы вышли на вольный воздух. Длинная вереница рейсовых автобусов быстро всосала пролившееся из утробы лайнера людское море и, фырча, распалась - кто в Симбирск, кто в Ишеевку, кто куда. До центра Симбирска езды было с четверть часа. Я отправил группу "Добро" в гостиницу, где всех нас ожидали номера, а сам пошел по городу, безлюдному и неподвижному в эту рань. Всплыл алый диск, и спящие дома млели в розовом свете; чуть курилось над лужайками Карамзинского сквера розовое марево, пропитанное истомным настоем отцветающей сирени. Сколько сиреневых поколений сменилось с той поры, как тут гулял великий историк? Обаятельно неуклюжий, будто теленок, длинный дом, в котором родился автор "Обломова", улыбнулся мне топазовыми отсветами старомодных окон. По бывшей Стрелецкой, ныне Ленина, мимо принадлежащего патриаршеству института императивной бихевиористики вышел к Старому Венцу. Дальше хода не было - откос и буйный, слепящий волжский разлет. Левое крыло института, выстроенного в тон сохранившимся, как были, зданиям улицы, упиралось в дом Прибыловского, во флигеле которого появился на свет первый патриарх. Было все же что-то неизбывно русское и, не побоюсь выспереннего слова - соборное в осуществленной им удивительной трансформации. Он верно угадал подноготный смысл вскружившего многим головы так называемого экономического учения, вся предписывающая часть которого, в отличие от достаточно глубокой описывающей, сводилась, если отрешиться от прекраснодушных, таких понятных и таких нелепых грез об очередном будущем справедливом строе, к фразе, с античных времен присущей всем бандитам, поигрывающим в благородство и тем загодя подкупающим бедняков в надежде, буде понадобится, получать у них кров и хлеб: отнимем у тех, у кого есть, и отдадим тем, у кого нет. Разумеется - все ж таки девятнадцатый век! - с массой интеллигентских оговорок: то, что экспроприировано у народа; то, что нажито неправедным путем... как будто, хоть на миг опустившись с теоретических высей на грешную землю и вспомнив о человеческой природе, можно вообразить, что в кровавой горячке изъятий кто-то станет и сможет разбираться, что нажито праведно, а что - нет. Логика будет обратной: у кого есть - тот и неправеден, вот что ревет толпа всегда, начиная от первых христиан, от Ликурговых реформ, и нет в том ее вины, это действительно самый простой критерий, обеспечивающий мгновенное срабатывание в двоичной системе "да - нет"; в толпе все равны и просты, и спешат построить справедливый строй, пока толпа жива, и поэтому не могут не требовать действий быстрых, простых и равных по отношению ко всем, двоичный код - максимум сложности, до которого толпа способна подняться. Да, изначально концентрация имуществ и средств шла насилием, грабежом, зверством неслыханным - но, когда она завершается, и фавориты тысячелетнего забега определились, ломать им ноги на финишной прямой, и ровно тем же зверством отбирать у тех, кому когда-то как-то - все равно, когда и как - досталось, отдавая деньги, станки, месторождения, угодья, территории тем, у кого сейчас их мало или нет совсем, значит принуждать историю делать второй шаг на одном и том же месте; а потом, возможно, еще один, и еще, и еще, ввергая социум в череду нарастающих автоколебаний сродни тем, от которых погиб Кисленко, а у нее одна развязка: полное разрушение молекулярной структуры, полное истребление и победителей, и побежденных. И что проку лить нынешним обездоленным уксус в кровь, дразнить, как собак до исступления дразнят, твердя о восстановлении исторической справедливости! История не знает справедливости, как не знает ее вся природа. Справедлива ли гравитационная постоянная? Несправедлив ли дрейф материков? Даже люди не бывают справедливы и несправедливы; они могут быть милосердны и безжалостны, щедры или скупы, дальновидны или ослеплены, радушны или равнодушны, но справедливость - такая же игра витающего среди абстракций ума, как идеальный газ, как корень квадратный из минус единицы. И вот он взял те формулы учения, что не несли в себе ни проскрипций, с которых еще во времена она начинал в Риме каждый очередной император, ни розового бреда об основанном на совместном владении грядущем справедливом устройстве, выдернул оттуда длинную, как ленточный червь, цепь предназначенных стать общими рельсов, кранов, плугов, котлов, шатунов и кривошипов, и заменил их душой. Как будто люди заботятся друг о друге шатунами и кривошипами! Будь у одного паровоза хоть тысяча юридических владельцев, одновременных или поочередных, реально владеет им либо машинист, либо тот, кто стоит над машинистом с винтовкой в руке. Люди заботятся друг о друге желаниями и поступками и, если достаточно большая часть людей постоянно помнит, что каждое насилие, каждый корыстный обман, каждое неуважение подвергают риску весь род людской, уменьшая его шансы выстоять в такой несправедливой, мертвой, вакуумной, атомной, лучевой, бактериальной Вселенной - какая разница, кому принадлежит паровоз? Да, люди способны к этому в разной степени, люди - разные. Но лучше уж знать, кто чего стоит,нежели средствами государственного насилия заставлять всех быть с виду единообразными альтруистами, а в сущности - просто притворяться и лишь звоночка ждать, чтобы броситься друг на друга... Да, некоторые люди к этому пока неспособны совсем. Они до сих пор иногда стреляют. Зачем, господи, зачем они до сих пор стреляют?! Я и не заметил, как присел покурить на дощатую лавочку у крыльца. Там теперь музей. А в самом доме Прибыловского вот уж почти век - центральные учреждения патриаршества. Отсюда вчера вечером вышел шестой, и в мыслях не держа, что не дойдет до своей квартиры. Зачем они стреляют? "Найди их и убей". Пора. 2 Я представился, показав удостоверение. Стремительно застегивая верхнюю пуговицу кителя, дежурный вскочил. - Вас ждут, господин полковник. Нас еще с вечера предупредили из министерства. - Кто ведет следствие? - Майор Усольцев. Комната девять. Усольцев был еще сравнительно молод, но узкое, постное лицо с цепкими глазами выдавало опытного и настырного сыскаря. Если такой возьмет след - его уже не собьешь. - Я никаким образом не собираюсь ущемлять ваших прав,- обменявшись с ним рукопожатием, сразу сказал я.- Я не собираюсь даже контролировать вас. Меня просто интересует это дело. Есть основания полагать, что оно связано с гибелью "Цесаревича". - Вот как,- помолчав и собравшись с мыслями, проговорил Усольцев.- Тогда все ясно. То есть, конечно, не все... Какова природа этой связи, вы можете хотя бы намекнуть? - Если бы это облегчило поиски стрелявшего, я бы это сделал. Но покамест не стану вас путать, не обессудьте. Все очень неопределенно. - Хорошо, господин полковник, тогда оставим это,- он опять помолчал.- Стрелявших было дворе. Жизнь патриарха, по видимому, вне опасности, но состояние очень тяжелое, и он до сих пор без сознания. Пять попаданий - просто чудо, что ни одного смертельного... Присаживайтесь здесь. Вот пепельница, если угодно. Вы завтракали? Я могу приказать принести чаю... - А вы - завтракали? - улыбнулся я. Он смущенно провел ладонью по не по возрасту редким волосам. - Я ужинал в четыре утра, так что это вполне сойдет за завтрак. - Я перекусил в гравилете. Мотив? - В сущности, нет мотива. Ага, подумал я. - Сначала мы полагали, что это какое-то странное ограбление, но через два часа после дела портфель патриарха был найден на улице, под кустами Московского бульвара. - Он был открыт? - Да, но, судя по всему, из него ничего не было взято. Хотя в нем рылись, и на одной из бумаг мы нашли отпечаток мизинца. Портфель отброшен, словно на бегу или из авто, часть бумаг вывалилась на землю. - Что вообще в портфеле? - Ничего заманчивого для грабителей. Кисок рукописи, над которой работает патриарх. Личные дела претендентов на освобождающуюся должность заведующего лабораторией этического аутокондиционирования при патриаршестве - прежний завлаб избран депутатом Думы. Сборник адаптированных для детей скандинавских саг в переводе Уле Ванганена - секретарь патриарха показал, что патриарх купил сборник вчера днем, в подарок внуку. Финансовый отчет ризничего... - возможно, грабители полагали, что там есть нечто более ценное, а убедившись в ошибке, избавились от улики. - Это единственное, что приходит на ум. Но кому в здравом уме шарахнет в голову, что патриарх носит в портфеле бриллианты или наркотики? - Возможно, ограбление - лишь маскировка политической акции? - спросил я. Усольцев пожал плечами и ответил: - На редкость бездарная. - А возможно, некто был не в здравом уме? Майор помолчал с отсутствующим видом. - Эту реплику, господин полковник, такую многозначительную и загадочную, я отношу на счет той информации, которой вы, вероятно, располагаете, а я - нет. Ничего ответить вам не могу. - Господин майор, вы поняли меня превратно! - сказал я, а сам подумал: какой ершистый.- Я имел лишь в виду осведомиться, не было ли в городе в последнее время каких-то иных, менее значительных происшествий< связанных с необъяснимым вандализмом, неспровоцированной агрессией и так далее. Возможно, просто действовал маньяк! Усольцев несколько секунд испытующе глядел мне в лицо, а потом вдруг широко улыбнулся, как бы прося прощения за вспышку. И я смущенно подумал, что, не дай бог, он мог расценить мои слова о неспровоцированной агрессии как намек на свое собственное поведение. Мне совсем не хотелось его обижать. Он мне нравился. - Мне это не приходило в голову,- признался он,- но, видимо, потому, что я доподлинно знаю, таких инцидентов в городе не было. Что же до маньяка, то... во-первых, у нас их два, а это уже редчайший случай - чтобы два маньяка действовали совместно. Во-вторых, дело было не импульсивным, а подготовленным. От патриаршества до дома патриарха менее получаса ходьбы, и в хорошую погоду патриарх, разумеется, не пользовался авто. Покушение было осуществлено в самом удобном для этого месте, в сквере, примыкающем к жилому кварталу, где расположен дом патриарха - там темнее и безлюднее, чем где либо еще на маршруте от патриаршества до дома; и маньяки явно уже отследили, как патриарх ходит и когда. Расположились они тоже не случайным образом, а это значит, что они явно профессионалы, по крайней мере - один из них. С этими словами Усольцев встал; подойдя к столу, взял одну из бумаг и принес мне. Это был реконструированный по показателям немногих свидетелей план - кто как стоял, кто как перемещался; красным пунктиром были нанесены трассы выстрелов - их было восемь; красными крестиками - места, где находился патриарх в моменты попаданий, их было пять; он еще пытался бежать, потом полз, и жирным красным кружком было обозначено место, где он замер. Я смотрел, и вся картина этой отчаянной трех- или четырехсекундной битвы одного безоружного с двумя вооруженными ярче яви стояла у меня перед глазами; зубы скрипнули от жалости к нему и ненависти к ним. "Найди их и убей". Да, они очень правильно встали. После первого выстрела патриарх побежал - прямо на второго, и сразу напоролся на пулю, пробившую правое легкое. А вот стреляли они неважно. Бандиты, да, но не террористы-профессионалы. Действительно, похоже скорее на разбойное нападение, чем на терракт. Если бы они хотели его убить, они бы его убили, понял я. Да, они могли подумать, что он мертв, но никто им не мешал, никто их не спугнул, счет отнюдь не шел на секунды; если бы их специальной целью было именно убийство, любой из них мог сделать несколько шагов и добить лежачего в упор. Значит, целью было ограбление. Но, если им нужен был портфель, зачем такая пальба? Подойти, оглушить, вырвать... просто пшикнуть чем-нибудь в лицо, хвать и наутек! И, кроме того, что они, в самом-то деле, ожидали найти в портфеле патриарха коммунистов, неукоснительно, хоть и не столь яро, как монахи христиан, придерживающихся принципа нестяжания? Значит, и не ограбление. Жестоко, но не до смерти, изувечить, а изобразить ограбление, чтобы запутать нас? Н усольцев прав, изобразить можно было бы и получше - бросить портфель не под кусты в двух шагах от места покушения, а в ту же, например, Волгу, пихнув внутрь пару камней - и никто бы его никогда не нашел. А может, им нужны были именно бумаги? Ознакомились, узнали нечто - и вышвырнули,как мусор. Но что? Финансовый отчет? Подробности биографии какого-то из кандидатов в завлабы? Темный лес... Надо тщательно проанализировать все бумаги. - Балистическая экспертиза? - спросил я. - "Вальтер" и "макаров". Две пули попали в деревья, одна в стену дальнего дома напротив. "Вальтер" темный. А вот из "макарова" три года назад стреляли в инкасатора в Игарке. Стрелявший сидит, я затребовал его дело. - Что с отпечатком? - На бумагах и на портфеле, конечно, полно отпечатков, но все принадлежат работникам патриаршества, в основном - самому патриарху. И один мизинец, который безымянный. В смысле, неизвестно чей. На папке с личными делами. Но не похоже, что ее открывали - портфель, скорее, был бегло осмотрен в поисках чего-то другого. Просматривал человек в перчатках, явно, он и портфель хватал - а второй, судя по этакой стремительной смазанности отпечатка, просто отпихнул папку от себя, как бы в раздражении, вот так,- Усольцев показал жестом,- ребром ладони, и мизинчиком случайно задел, мог сам этого и не заметить. - То есть, похоже, они все-таки рассчитывали обнаружить в портфеле то ли ожерелье Марии-Антуанетты, то ли Кохинур - а напоровшись на мирную бюрократию, в сердцах вышвырнули ее вон? - Точно так. В нашем банке таких отпечатков нет. Оператор сейчас работает с единой сетью. - Кто=нибудь видел нападавших? - Видели, как двое выбежали из сквера сразу после пальбы и скрылись за углом, а там раздался шум отъезжающего авто. Авто не видел, кажется, ни один человек. - Приметы? - Сделали фотороботы на обоих. Но весьма некачественные - ночь. Идемте к дисплею. Первое возникшее на экране лицо, довольно грубо набросанное не вполне вязавшимися друг с другом группами черт, ничего мне не говорило. Зато второе... Эта просторная плоская рожа... Эта благородная копна седых, достойных какого-нибудь гениального академика, волос, зачесанных назад... Сердце у меня торкнулось в горло, я даже ударил себя ладонью по колену от предчувствия удачи. - Знаете,- стараясь говорить спокойно, предложил я,- затребуйте-ка из банка данных единой сети портрет Бени Цына и сличите через идентификатор. - Беня Цын? - переспросил Усольцев. - Да. По-моему, ни один человек в мире не знает, как его по отчеству. В крайнем случае - Б.Цын. - Старый друган? - осведомился Усольцев, трепеща пальцами по клавиатуре. - Не исключено. Лицо на экране уменьшилось вдвое и съехало в левую часть поля, а на правой появился портрет Бени. В левом верхнем углу заколотились цифры, идентификатор у нас на глазах прикидывал вероятность совпадения; вот высветилось "96.30", но я и так чувствовал: он,он! - это же, наверное, чувствует гончая, взявшая след. Крупный, представительный, очень мужественный - с точки зрения современных пасифай, с ума сходящих по быкам, раскосый; и эта вечная кривая и глубокомысленная улыбочка, трогающая губы едва ли не после каждой с трудом сказанной корявой фразы: мол, мы-то с тобой понимаем, о чем шепот, но зачем посвящать окружающих дураков - этакий сибирский Лука Брацци; родился во Владивостоке, карьеру начал вышибалой в знаменитых на весь мир увеселительных заведениях Ханты-Мансийска, там же попал в поле зрения курьеров тонкинского наркоклана; а когда мы с китайскими и индокитайскими коллегами рубили клан в капусту, впервые попал на глаза и мне. - Он! - восхищенно воскликнул Усольцев.- Ей-Богу! Девяносто шесть и три - он! Яростная, алчная сыскная радость так клокотала во мне, что, боюсь, я не удержался от толики позерства - сложив руки на груди, откинулся на спинку кресла и сказал: - Ну, остальное - дело техники, не так ли? Все оказалось до смешного просто. Впервые в этом деле. Сорок минут спустя, о том, что стюардесса наблюдает в пятом салоне человека, сходного с выданным на экран радиорубки портретом, сообщили с борта лайнера, подлетающего к Южно-Сахалинску. И лайнер этот шел от Симбирска, от нас. Беня драпал. В кассе аэровокзала - кассир еще даже не успел смениться - -сообщили, что человек с предъявленной фотографии купил билет всего за сорок минут до взлета. Это произошло почти через пять часов после расправы с патриархом. Почему Беня так медлил? Где второй? Ничего, скоро все узнаем. Скоро, скоро, скоро! Меня била дрожь. Это не бедняга Кисленко, чья-то "пешка". Это - настоящая тварь, и из нее мы выкачаем все. Человек этот, сказал кассир, чего-то боялся. Озирался и съеживался; такой крупный, представительный, а все будто хотел стать меньше ростом. И когда шел от кассы на посадку, держался в самой гуще толпы: обычно люди, попавшие в очередь к турникету последними, так последними и держатся, а этот все норовил пропихнуться туда, где его не видно в каше, потому я и обратил внимание... Боялся. Нас боялся? Или у них тут своя разборка? Скоро все узнаем. Скоро, скоро! Беню взяли аккуратно и без помарок. Он сел в таксомотор, велел ехать в порт - в Японию, что ли, собрался? будет тебе Япония, будут тебе все Филиппины и Наньшацуньдао в придачу! - и слегка отмяк. Боялись, что он по прежнему вооружен и может сдуру начать палить, поэтому решили брать подальше от людей. Перегораживающий шоссе шлагбаум портовой узко