всего человечества, ибо не кто иной, как Гегемонов, изобрел обувь. В этой обстановке дружелюбия и конструктивности Кузьма Никитич услышал и громкое материнское слово, этот своеобразный наказ. Сынок, говорила мать, не отрывайся ты от земли, ищи ты в ней свои корни! Не отрываться, а зарываться! -- так должен звучать лозунг сегодняшнего дня. Отныне объем Заведения будет увеличиваться исключительно за счет подвальных помещений, которые предстоит углубить, расширить и поднять их забытое было значение. В ближайшее время будет доставлена партия лопат и других средств малой землеройной механизации, чтобы обитатели в едином порыве в свободное время смогли полнее реализовать себя, целиком отдавшись пафосу творческого созидания. Шалва Евсеевич слушал и вздыхал, так как сам земляными работами никогда не занимался, а только ходил вокруг них с ружьем. Дядя же Саня Синельников прикидывал, какая будет ежедневная норма по грунтам. Семен Агрессор втайне хлопотал о лопате с моторчиком и поимел-таки ее всего за ящик консервов. Терентий Тетерин, презрев хваленую масонскую солидарность, оборвал в лопатном моторчике нужные проводки и время от времени якобы беспричинно смеялся. Обитатель-поэт Двоерылко приступил к работе над поэмой "Преображенный труд". Все по-прежнему оставались при деле, и делу этому не видать было конца. 21. ЧУГУННЫЙ ВСАДНИК Земляные работы начались как водится -- с оркестром и под энтузиазм. Даже санитары, получившие, естественно, должности десятников, сотников, учетчиков, нормировщиков, инженеров по социалистическому соревнованию, потеряли свой важный вид, потели, крякали, пели про радость молодую, невозможную, эхали и ухали, притопывали, прихлопывали и вообще были в самых первых рядах. Васичкин и Тыртычный, так те даже увлеклись настолько, что подхватили носилки с грунтом и поперли их было на верхние этажи, но их санитарные организмы вовремя отреагировали жесточайшими трудовыми схватками, так что пришлось их отхаживать. Стоит ли описывать ход работ? Наверное, не стоит, хотя бы потому, что в литературе эти описания не интересны ни потомкам, ни современникам. Что бы ни утверждали специально поставленные люди. Даже "Труды и дни" Гесиода читают лишь специалисты. Ну не про труд литература, хоть ты убейся! Она все больше про результаты. И результаты, прах их побери, не замедлили сказаться. Откопал его -- конечно, дуракам счастье -- Тихон Гренадеров, одиноко работавший в своем углублении. По глупости он первым делом погнул штыковую лопату, а потом и вовсе сломал. Сходил наверх и заменил. Когда история с лопатой повторилась четыре раза, санитар-завхозу это не понравилось и он лично спустился вниз посмотреть, каким образом наша молодая смена Гренадеров угробляет казенный инвентарь. Минуты не прошло, как санитар вылетел из раскопа со страшным криком: -- Чугунная шапочка! Чугунная шапочка! Вот оно что! Оказывается, даже у санитаров, этих последовательных материалистов, были в ходу свои мифы, легенды и суеверия. Нам они, конечно, недоступны из-за режимных соображений, но можно предположить, что эта самая чугунная шапочка играла в санитарской символике какую-то зловещую роль. Слух об этом враз облетел этажи, и все санитары, резко ослабив бдительность, забились в одну маленькую каптерочку на втором этаже, а их глава Павел Янович Залубко накрепко закрылся в туалете и посредством губ имитировал, что находится там по большому делу. Пользуясь сокрытием санитаров, масоны Агрессор и Тетерин распоясались окончательно и стащили целый ящик консервов "Козлы в натуре" и бутылку "Истинно-русской". Минут пять, как бы не больше, в Заведении царила анархия. На стенах появилось штук несколько стенгазет вредного содержания и сомнительного направления, а по трансляции самым наглым образом начала вещать божественная радиостанция путем распевания песни: Наша жизнь коротка, Словно птицы полет, И быстрей челнока Улетает вперед. И не думаешь ты Ни о чем, человек, Что ты скоро умрешь, Что короток твой век. Передача называлась "Христос и юность", и вел ее некий Александр Сергеевич с Филиппин. Каково было слушать такое Кузьме-то Никитичу! Открытым-то текстом! Ишь, что несут, сосуды диавольские! Скоро умрешь! Завыли сирены, загорелись экраны. Кузьма Никитич был необыкновенно подобран и жевал меньше обычного. Друбецкой-заде напрасно держал в руках белоснежный рушник для отирания слюны начальства. -- ...протяжении вот уже некоторого времени... ослабление надзорно-карательных функций... лично товарищ Залубко проявил половинчатость и недостаточную... (при этих словах Павел Янович бросил притворяться у себя в туалете и чистосердечно предался медвежьей болезни) ...так называемая чугунная шапочка... это неправда... является головным убором головной группы народного контроля... увеличение добычи чугуна... всерьез задуматься над кадровой политикой... Погибнешь ты, дева! Погибнешь ты, дева!! Погибнешь ты, дева!!! В день свадьбы своей!!!! Последние слова в прозе были особенно страшными. Штаны с лампасами Залубке пришлось бросить в туалете, благо рубаха была длинная. Ругаясь, он взломал дверь каптерочки и вытащил оттуда своих подчиненных, не удивившись даже, как они все там полтораста поместились. Санитары быстро разогнали обитателей по палатам, сорвали и мгновенно отрецензировали стенные газеты, напинали замешкавшимся из-за дележа масонам, не заметив при этом краденых консервов, но в раскоп к Тихону лезть никто пока не решался. Бесштанный Залубко, продолжая матюкаться, взашей толкнул туда двоих. Оказывается, Тихон не терял времени, копал прямо могучими руками. Санитаров опять-таки вынесло наверх и снова с криком: -- Чугунноя личико! Чугунноя личико! А чугунное-то личико санитарам, оказывается, было вообще нож вострый! Вторая волна паники была еще более губительной. Обитатели ведать не ведали, что всяких чугунных деталей нужно так бояться, поэтому отважно повылазали и с интересом наблюдали, как санитары прячутся в самые неподходящие места. Жаднющие масоны ринулись за новыми консервами, но на этот раз, видно, не обломилось -- вернулись, ругательски ругая друг друга за неуклюжесть и предвзятость. Залубко без штанов убежал на кухню и глубоко зарылся там в кучу кирзовой крупы. Снова запановали анархия и вседозволенность, выразившиеся в выпуске рукописного журнала "За здорово живешь", где ставилась под сомнение необходимость Дней активного голодания, практиковавшихся в Заведении дважды в неделю. Радио по многочисленным просьбам трудящихся исполнило композицию вокально-инструментального ансамбля "Битлз" под управлением Александрова "Революция номер девять". Между тем по всем этажам и рекреациям стал сочиться слух, что Тихон Гренадеров сдуру откопал склад боеприпасов. Обитатели кинулись в раскоп за сувенирами. Залубко чуть не задохнулся в кирзе и вовремя выполз: Кузьма Никитич снова мобилизовался на всех экранах. -- ...нет никаких оснований... не превышает ровно нескольких миллибэр в час... достойные сожаления... с чужого голоса... не более, чем чугунная головка в шапочке из аналогичного материала... навозну кучу разрывая... и персонально Павла Яновича... Как во чистом поле! Да на том просторе!! Два сокола ясных!!! Вели разговоры!!!! Шалва Евсеевич нарком Потрошилов первым ошибочно догадался, что именно откопал Тихон. Сердце его забилось, он смело бросился вниз и организовал там дружную работу, по привычке разбив обитателей на пятерки и надеясь вскорости узреть дорогое лицо. Видя, что обитателям никакого вреда от чугунного ужаса не происходит, санитары понемногу поднабрались мужества, стали даже покрикивать и поторапливать. Лопаты оказались в руках у всех, и очень скоро двор украсился котлованом, посреди которого... Нет, не этого ожидал Шалва Евсеевич. Памятник, конечно, имел место, но не тому. Это была конная статуя. Всаднику, судя по всему, торопиться было некуда. Голову всадника украшала пресловутая чугунная спортивная шапочка с иностранной надписью "Оклахома-сити". Торс его был одет в гимнастерку, поверх которой небрежно была наброшена римская тога. Нижняя часть всадника носила персидские шальвары, причем литье весьма искусно передавало особенности восточного орнамента. Ноги были босиком, но со шпорами. Лицо всадника выражало то ли вовсе ничего, то ли очень сложную гамму чувств. При желании можно было найти в нем и уверенность в единожды принятом решении, и непримиримость ко всякого рода отклонениям от веками выработанных норм, и глубокую заботу о самых широких слоях населения, и подспудную связь с этими самыми слоями, и надежную охрану материнства и детства, и судьбоносную прозорливость, и готовность в любую минуту дать отпор самому грозному агрессору -- для этого дела всадник приготовил хорошую колотушку с шипами. В общем, много чего можно найти. Мы же, например, находим уже два века в лице Медного всадника и ум, и благородство, и ярость, и величие -- потому что боимся признаться себе и особенно другим в том, что ничего в этом лице нет, кроме тупой, тяжелой пучеглазой злобы и ненависти ко всему, что совершается не по его воле, ненависти к нам, таким маленьким, задирающим головы, живущим мелкими интересами и страстями... Этот всадник был чугунный, зато конь вполне живой. Он еле заметно переминался с ноги на ногу, из его ноздрей вились еле заметные струйки пара. Но дядя Саня заметил, хоть и не удивился -- чугуняка на то чугуняка, чтобы живое давить. Удивился он только незнакомой породе -- все стати арабские, а масть золотисто-бронзовая, как у низкорослых бурятских лошадок. Конь попирал копытами не какую-нибудь там жалкую змею, а все семь смертных грехов зараз; грехи изображались аллегорически в виде семи небольших, но очень противных фигурок. Далее следовал цилиндрический постамент, не больно-то высокий. Референт Друбецкой-заде уже успел прикрепить к постаменту табличку "Охраняется государством". Но и без таблички здесь писанины хватало. Только буквы были и не русские, и не латинские, и не арабские, а так. Ученые люди сразу стали всяк по своему толковать надпись на постаменте. Но Друбецкой-заде живо пресек это дело. Он хорошо помнил, как перед войной загремел отцовский приятель-египтолог. Этот египтолог взялся переводить с редкого папируса песню строителей пирамиды Хеопса, и получилось вот что примерно: Богиня утра овевает нас своим свежим дыханием; Это дыхание несется со стороны Нила. Моя подруга, чьи волосы подобны овечьей шерсти, Почему ты не радуешься гонгу, зовущему нас На работу? В этом усмотрели намек на очень популярную песню, написанную расстрелянным кулацким поэтом. И пропал египтолог. Так что лучше от греха подальше ничего не расшифровывать, покуда не придут указания. И указания пришли: -- ...представляет собой замечательный памятник... достояние всего прогрессивного... таятся несметные сокровища... долг перед человечеством... усилим углубление... обязательство обогатить шедеврами... А на мою могилку! Да никто не придет!! Только раннею весною!!! Соловей пропоет!!!! Умные люди поняли так: находка находкой, а копать придется и дальше. Ночью, после отбоя, Заведение гудело. Самые разные планы насчет статуи строил народ. Самые отчаянные на словах предлагали чугуняку стащить и через невидимого вахтера Иннокентия Блатных и его задушевного друга Бокассу продать сумасшедшему японскому миллионеру; коня же употребить в пищу. Вольнодумцам не давала покою надпись -- может быть, чугунный-то как раз и основал Заведение? Мистики впали в состояние сатори и городили уже черт знает что. Санитары, мучимые своими секретными суевериями, тайно рыдали. Тут они как в воду глядели. 22. НЕ ВОДИЦА Семен Агрессор и Терентий Тетерин памятником себе головы не забивали -- внимательно осмотрели, символов своих не нашли, наплевали и забыли. Для работы они облюбовали себе самый дальний и глубокий штрек. Там, от глаз подальше, они проводили закрытые заседания масонской ложи, выносили немало самых коварных и преступных планов мирового господства. Туго придется человечеству, когда Семен с Терентием сподобятся выйти на волю! Терентий прикидывал подчинить себе международную наркомафию, Агрессор -- сионисткое лобби. Работали лопатами так себе, неторопко, потому что давно втянули санитара-десятника в свои липкие тенета. Но в этот день оба решили вовсе пошабашить. -- Сил никаких больше нет, -- сообщил Семен Агрессор. -- Видно, выполнена миссия моего народа на этой земле. -- И я завяжу, -- согласился Тетерин. -- Сколь можно на тебя пахать? Я мантулю, а ты то на скрипочке, то кины снимаешь... -- Но у меня нет никакой скрипочки, я не умею на скрипочке! -- возмутился Агрессор. И глубоко всадил свой моторизованный заступ в землю, давая понять, что вытаскивать его сегодня не намерен. Терентий всадил свою лопату рядом -- еще глубже. Из под лопаты что-то брызнуло. -- Твою-то мать -- колодезь выкопали! -- догадался Тетерин. -- Бежим, дурак! -- закричал Семен. -- То подземные воды! Я предупреждал, что глубоко копать нельзя... И тайные масоны, захватив подотчетный инвентарь, быстро и ловко полезли наверх. Санитар-десятник, опутанный по рукам и ногам заговорщиками, все же оторопел от такой наглости и хотел было спихнуть их вниз, но... -- Чего это у вас рожи раскровененные? -- спросил он. -- Снова консервы не поделили? В самом деле, масонские рожи были в крови. -- Это что же -- значит, теперь такая вода пошла? -- удивился Агрессор. Терентий утерся, поглядел на рукав: -- Точно, юшка. Вот тебе и колодезь! Набежало санитарное начальство. Начальство не поверило вечно лживым масонам и послало десятника на проверку. Десятник похлюпался и вернулся, как из фильма ужасов. Начальство велело помалкивать и запереть масонов для секретности в кутузку. Не успела за ними захлопнуться дверь, как яма сделалась полнешенька до краев... Доложили Павлу Яновичу. Всю правду говорить Кузьме Никитичу он не решился -- рапортовал, что открыто месторождение нефти, нефтяники Заведения сегодня же приступают к эксплуатации и строительству нефтепровода Родина -- Мюнхен по совместному проекту. При этом он выбил для себя и ближайшего окружения добавки к усиленному пайку. В большой стране такая брехня сошла бы за милую душу. Но во-первых, нефть пахнет нефтью. А во-вторых, кровь пахнет кровью и ничем более. Запахло кровью. Первыми почуяли запах кровопийцы со стажем, вроде Шалвы Евсеевича. -- Пришло времечко, сынок! -- порадовал он Тихона Гренадерова. -- Какое такое времечко? -- А наше -- старых орлов! И вам, комсомольцам-орлятам, пожива будет! Я понимаю -- кончился либерализм! -- Это как? -- Сейчас объясню. Вот мы с тобой тут сидим. А напротив нас на казенной койке нахально спит и дрыхнет обитатель Синельников. Как ты полагаешь -- с нами он сейчас? -- Да нет вроде. -- Значит, против нас? -- Так получается... -- А если против нас -- бей его на мой ответ! Тихон Гренадеров подумал и отказался. Шалва Евсеевич тоже подумал и не полез, боясь получить в лоб. Тогда нарком решил сменить подход: -- Тиша, я тебе еще лучше объясню. Как ты думаешь, если бы мы стали обитателя Синельникова уму учить -- он бы нам сдачи дал? -- Конечно, дал бы. -- Значит, не сдался бы? А если враг не сдается, с ним добрые люди что делают? -- Так он спит-лежит тихонечко. -- Простота! Это он не спит, а нашу с тобой бдительность усыпляет! Ты думаешь, из-за кого мы здесь сидим? Да вот из-за таких вот и сидим! Сосчитай, сколько у него рук? -- Раз, два -- две руки... -- Я всегда говорил, что он двурушник! Сигнализировал-то сколько раз -- все без толку... -- Так ты, дядя нарком, тоже двурушник... -- Я двурушник? Да я с двадцать девятого года! Таких как вы! Вот этими рукам! Тут запах крови ударил Шалве Евсеевичу в голову особенно сильно, и он бросился на Тихона. Тихон одной длинной рукой поднял Шалву Евсеевича над полом, чтобы не покалечить, а другой стал будить дядю Саню. Дядя Саня без удовольствия проснулся, потянул носом... -- А-а, вон в чем дело! Растащило старую гвардию! Шалва Евсеевич, я же тебе говорил, что история раком не ходит, чего ты бесишься? Нарком Потрошилов бился в Тихоновом кулаке и кричал: -- Товарищ Курский! Шире применяйте расстрелы! Повышать массовидность террора! За Мироныча нашего! Смерть наймитам всех мастей! Ну, тут и Тихон озверел! Он стал прикладывать Шалву Евсеевича обо что попало и выкрикивать странное: -- Только так, только так побеждает наш "Спартак"! Дядя Саня еле-еле раскидал их по углам, но и он почему-то действовал жестче обычного. По заведению пронесся грозный гул. В каждой комнате обитатели стали припоминать друг другу обиды -- личные, по отцу, по матери, классовые, общечеловеческие, национально-территориальные, за старое, за новое, за три года вперед. Обитатели даже начали ломать казенную мебель, чтобы ее фрагментами поуродовать друг друга и тем восстановить историческую справедливость. Даже в самой санитарной службе появилось откуда-то два крыла: правое и левое. Правые утверждали, что бессмертие есть конечная цель кузьмизма-никитизма, а левые -- что оно вовсе даже средство для достижения борьбы за освобождение человечества во всем мире. А тут еще Васичкин припомнил Тыртычному утаенную от друга еще в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году бутылку "Кориандровой". Два крыла с грозными криками бросились друг на друга. Лишь прямая угроза снятия с пайка, объявленная Павлом Яновичем, смогла удержать их от взаимоистребления. Усмиренные санитары похватали велосипедные цепи и бросились наводить порядок. Когда все более-менее утихомирилось, перед личным составом выступил по телевизору Друбецкой-заде. Как бывший сын геолога, он квалифицированно объяснил, что из земли пошла никакая не кровь, а самая обыкновенная руда. Недаром на Руси про кровопускание так и говорили -- руду метать. Кроме того, нефть на Марсе, как учат нас фантасты, именно красного цвета, но там из этого трагедии никто не делает. А вот обитатели своим несанкционированным бесчинством огорчили Кузьму Никитича. Поэтому он велит паникеров и крикунов тяжело наказывать, а остальным пить успокаивающее, сколько влезет. Влезло, как водится, много, и все успокоились. Только про масонов, заключенных в кутузку забыли. Вот они и колотили друг дружку, покуда сил хватило. Но потом тоже успокоились и уснули в обнимку, потому что в кутузке, одеял и прочего не полагается. Так что ее не "кутузкой", а "суворкой" надо бы называть -- генералиссимусу Александру Васильевичу там бы нормально было, а фельдмаршал Михайла Илларионыч комфорт любил. Заведение уснуло, кровь из-под земли текла и текла потихоньку, и пропитывала грунт, и он становился жидкий и липкий, но никто не заметил, как под тяжестью здания этот грунт чуть-чуть осел. Сантиметра на два, не больше. Только чугунный всадник на помосте вроде бы пошевелился, но и этого никто не заметил, так как часовым пялиться на охраняемый объект запрещено уставом. 23. ВОСЕМНАДЦАТОЕ БРЮМЕРА Тут оно все и покатилось. Тихона Гренадерова до сирены тихонько разбудили два санитара. -- Вставай, кандидат. Настал час тебе выполнить первое санитарное поручение. Памятник во дворе знаешь? -- Так я же его... -- А ты не ячься. Кузьма Никитич нас всегда только личной скромности учит. Вот тебе чистая тряпочка и ведро. Чтобы к утру памятник блестел, как у кота яйца. Повтори задание! -- Чтобы у памятника... как у кота... -- Молодец! И санитары вышли, а от разговора проснулся дядя Саня. -- Эй, Тихон, -- сказал он. -- Ты коня-то вымой как следует! Да напои сперва -- он же целую вечность не пил! Да вот еще сахаром угости, только смотри, сам не слопай! -- Не слопаю, -- вздохнул Тихон. Пошел в умывальник, набрал ведро воды, спустился во двор. У нас все не слава Богу. Вот и здесь. Послать Тихона послали, а сами забыли, что часовыми у чугунного всадника были поставлены в наказание за раскольническую деятельность Васичкин и Тыртычный. Часовые стали размахивать велосипедными цепями и кричать по уставу: -- Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду! Кых, кых! -- У меня санитарное поручение перед приемом в ряды... -- Ничего не знаем! Пока нас не снимут -- будем стоять! Тихон призадумался, да так крепко, что снова припомнил кое-что из прошлой жизни: -- А я знаю, как часовых снимать! Только ножик нужен! Васичкин и Тыртычный, даром что отчаянные, убоялись: -- Ты что, рехнулся? -- А можно и без ножа! У нас в Трижды краснознаменном ночного видения имени братьев Черепановых... Черт, опять забыл! Он тигром ринулся на трезвятников и в момент связал их ихними же форменными куртками. А чтобы не шумели, каблуком Васичкина заткнул рот Тыртычному и наоборот. Выпоил коню ведро воды и побежал за новой, по дороге прихватил стремянку. Коня он мыл, как дядя Саня и велел, тщательно. Тихон не знал, что конь и лягнуть может как следует, вот и не боялся. И конь стоял неподвижно, только сахаром хрупал и один раз махнул на все хвостом. А вот бежать наверх за водой для Чугуняки Тихону стало лень, он спустился в один из шурфов и черпанул крови. "Даже красивее будет!"-- радовался он за всадника. Наскоро окатил его, кое-как вытер тряпкой, сложил стремянку и побежал в палату досыпать, сколько останется. Про снятых неуставным образом часовых при этом мстительно забыл. С ужасом услышали Васичкин и Тыртычный глухое урчание над собой. Чугунный памятник зашевелился и поудобнее устроился в седле. Потом поднял шипастую дубинку, покрутил над головой, крякнул и успокоился. Зато под ногами у коня загоношились также ожившие смертные грехи. Они скверно хихикали. Трезвятники промычали что-то друг другу и боком, как сиамские близнецы, поползли прочь от памятника. По дороге свалились в яму, но, по счастью, не глубокую и сухую. ...Побудку вместо сирен возвестили фанфары. -- ...Торжественный день... восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта... награда нашла героя... в боях и походах... усилиями лауреата товарища Вучетича... славных чугунолитейщиков Урала, Сибири и Дальнего Востока... символом несокрушимой твердыни... Не вейтеся, чайки, над морем! Вам негде, бедняжечкам, сесть!! Слетайте домой, в край далекий!!! Снесите печальную весть!!!! Друбецкой-заде объяснил, что день будет не рабочий, а знаменательная дата. В целях прекратить участившийся в последнее время в связи с недавними событиями идейный разброд, академик Фулюганов пожертвовал собой, не поспал ночь и разгадал неизвестную науке надпись на цоколе памятника. Она торжественно провозглашала: "Кузьме Никитичу Гегемонову, отцу-основателю Вселенной -- от рабочкома профсоюза работников орденоносной промышленности". Вот, оказывается, кому памятник-то! Чего бы и голову зря ломать! -- Брехня, -- сказал дядя Саня Тихону, достающему праздничные одежды. -- Эта чугуняка, небось, еще в Атлантиде торчала! А написано там вот что: "Непосредственному начальству -- неблагодарное человечество!" Или что-то в этом роде. -- Это анархо-синдикализм! -- взвился нарком Потрошилов. В ответ радио заиграло марши и другую легкую музыку. Почва во дворе стала совсем влажной от крови, тапочки обитателей промокли, санитары же вышли в резиновых бахилах и плевали на всех, кроме Кузьмы Никитича. Наконец появился и он с пышнейшим букетом цветов, которые собирался возложить к подножию собственного памятника. Оркестр грянул Гимн санитарной службы. Кузьма Никитич, поддерживаемый референтом и Павлом Яновичем, подошел к монументу и совершенно самостоятельно низко-низко поклонился... Чугунный истукан зарычал и замахал дубиной. Толпа отхлынула к стенам. Впереди всех оказались Друбецкой-заде и Залубко, бросившие вождя в явной беде. -- У-у-у! -- ревела чугуняка. -- У-у-зурр-... прр... И всадник ловко, для чугунного-то, махнул дубиной и достал Кузьму Никитича одним из ее шипов. Шип вошел в спину, Гегемонов упал и покатился по земле. Из дыры в спине со свистом вырвался тяжелый застоявшийся воздух. Тело Кузьмы Никитича быстро опадало, сморщивалось, и наконец осталась только тонкая оболочка. Всадник же принял обычную позу, вроде он и ни при чем. Обитатели и санитары в ужасе смотрели друг на друга. -- Мамой клянусь, -- сказал из толпы врач-сатанатам. -- У него же все внутри все как положено было! Я же у него анализы брал! Врач-стрикулист высказал смелое предположение, что в процессе руководящей работы внутренний облик Кузьмы Никитича весь перешел в дух кузьмизма-никитизма, каковой дух окутывает нас и сейчас. -- Братцы! -- закричал поэт Двоерылко. -- Посчитаемся с ним за Кузьму нашего! -- Не подходить! Не сердить! -- завизжал Залубко. -- Всем приготовиться к непродолжительной гражданской панихиде! Ничего страшного! Произошла мгновенная прижизненная мумификация! Смерти нет, ребята! Живы будем -- не помрем! Сегодня мы провожаем в последний боевой и трудовой путь нашего поистине бессмертного друга и вождя Никиту Кузьмича Гегемонова. Перестало биться сердце основоположника кузьмизма-никитизма, надежного друга всего борющегося человечества. Смерть вырвала из наших рядов выдающегося руководителя... Врачи между тем не теряли ни надежды, ни времени: дырку в спине залепили скотчем и пытались вновь вернуть Гегемонова в прежний облик через соломинку для коктейля, как деревенские дети обыкновенно надувают лягушку. Потом стукотолог догадался и велел как можно скорее принести баллон с кислородом. Принесли, как всегда в больницах, с водородом. -- Спи спокойно, верный сын вечности! -- продолжал Залубко, а сам косился на действие врачей: ну как оживят? -- Твои сподвижники и ученики и дальше поведут благодарные широкие массы по пути, проложенному гением твоего интеллекта. Мы еще тесней сомкнем свои ряды, еще крепче захлопнем Стальные ворота, еще тверже сплотимся вокруг санитарной службы. Пускай тебя нет с нами, но каждый наш шаг, любой наш помысел... Аж стукотолог заслушался, надуваючи Гегемонова. Тот стал совершенно круглым, сорвался с наконечника шланга и стремительно полетел вверх. -- Эх, -- только и сказал стукотолог. -- Что бы мне за ноги-то уцепиться? Залубко тоже поглядел в квадратное небушко и продолжал: -- Вместе с тем нельзя не отметить, что покойник был фигурой, я не побоюсь этого слова, неоднозначной. Ему были в значительной мере свойственны эгоизм, нескромность в быту, узкоместнические интересы, чревоугодие, взяточничество, измена Родине, явная склонность к мистицизму. Именно Гегемонов несет всю полноту ответственности за те многочисленные жертвы, которые понес личный состав обитателей и даже санитарной службы, которая ни в коей мере и никогда в большинстве своем не разделяла проводимых пресловутым Нафиком Героевым беззаконий. Санитары и сейчас, как некогда на заре времен, готовы вести основную массу в вышеуказанном направлении. Невежество и самонадеянность предыдущего руководства, слабое знание кузьмизма-никитизма, который Кузьма Никитич необоснованно приписал себе... -- Врешь! -- заорали в один голос из ямы Васичкин и Тыртычный. Они, наконец, перегрызли каблуки и путы. К тому же им пришлось выдержать борьбу с семью смертными грехами, которые разбежались по всему двору. Грех Пьянства подвернулся под руку Тыртычному, и тот с удовольствием отломал ему чугунную ножку: пусть-ка попрыгает! -- Врешь! -- кричали Васичкин и Тыртычный. -- Кто же, если не он? А? Так не бывает! -- Как кто? -- совершенно искренне удивился Павел Янович. -- А вот же тут у нас стоит товарищ из высокоуглеродистого материала, -- он указал на чугунного всадника. -- Вот он и есть настоящий Кузьма Никитич Гегемонов. А тот-то, вы сами видели, -- дутая величина под влиянием льстецов и подхалимов. А теперь мы попросим товарища сойти к нам и встать в авангарде, на переднем крае во главе Заведения... Всадник зловеще захохотал и гулко ударил себя в грудь дубиной. Потом медленно, раздельно заговорил на скрежещущем незнакомом языке. Слов никто не разобрал, но всякий понял, что ничего хорошего впереди не маячит, что вот теперь-то как раз и начнется самое страшное, что чугунные уста гласят самую жестокую правду, что все кончено. -- Мы создадим все необходимые условия! -- старался перекричать страшный голос Павел Янович. -- Полное государственное обеспечение, зеленый паспорт! Если вплотную встанет вопрос о человеческих жертвоприношениях, мы поднимем его на ближайшем же заседании и решим в положительном смысле... Чугунный палец указал на самого оратора, и Павел Янович в ужасе побежал в толпу с явной целью слиться наконец с массами целиком и полностью. Но санитары предали своего начальника с такой скоростью, что даже сами не заметили, как он был впихнут в первый ряд, чтобы познать пожатье чугунной десницы. 24. УЖО ТЕБЕ! Залубко зажмурился и ждал удара. Но удара не последовало. К подножию памятника вышел дядя Саня. -- Ты чего рычишь? -- спросил он негромко. -- Ты думал, я тебя в чугунном виде не признаю? Поди, и ты меня помнишь? Не забыл еще? Ножка-то болит? Это, ребята, мой давний знакомец... И он рассказал всему личному составу, кто такой этот самый чугунный всадник, откуда взялся, что символизирует, зачем вокруг него выстроили сначала стену, а потом и Заведение, почему кирзовую крупу приходится завозить из Гренландии и на какие шиши, что в действительности произошло на Савеловском вокзале в далеком году, откуда под зданием такая пропасть крови, и во что обошлась обитателям Неделя донора. Дядя Саня приводил при этом такие подробности из биографии чугуняки, что толпа ахала, а чугуняка поеживался. Верить было страшно, а не верить -- нельзя. -- Не-ет! -- отчаянно возопил нарком Потрошилов. -- Неправда! Почто тогда и жить -- все псу под хвост! -- А управиться с ним можно так, -- продолжал дядя Саня. -- Надо только крикнуть всем погромче: "Ужо тебе!" Всадник охнул, вонзил чугунные шпоры в живые бока, и конь, визгливо заржав, спрыгнул с пьедестала. Дядя Саня успел еле-еле отскочить. Чугуняка замахнулся своей дубиной. Тут из толпы выскочил Тихон Гренадеров и крепко рванул коня за поводья. Конь взбрыкнул изо всех сил и выбросил всадника из седла. Вот мы смеялись над вокальным достоинством санитаров, а оно еще как пригодилось! Санитары заревели на разные голоса: -- У-жо-те-бе! У-жо-те-бе! Спешенный всадник еще пытался достать Тихона ужасной дубиной, но его босые ноги все глубже и глубже уходили в почву. Спасаясь от очередного удара, Тихон сам не заметил, как вскочил в седло и стал носиться вокруг чугуняки и охаживать его велосипедной цепью. Бывший всадник ревел и ругался по-своему, а земля все сильней набухала кровью. -- У-жо-те-бе! У-жо-те-бе! -- скандировала вся толпа. Вот уже скрылись узорные персидские шальвары, вот и по грудь погрузился всадник, только дубина его месила кровавую грязь. Вот осталось только одно чугунное личико, вот уже и шапочки страшной не видно... Тут загудела и сама земля, и Заведение тяжко, со всхлипами стало уходить вниз -- этаж за этажом. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, потом -- со скоростью клети лифта. Обитатели стали кричать, что все их личные вещи пропали, но чего уж там, какие там вещи! Санитары перемешались с неохваченной массой, прятались и цеплялись за рядовых обитателей, словно и самим им, санитарам, было суждено последовать в тартарары за всадником и зданием. Наконец мелькнул последний, недостроенный этаж -- и толпа людей оказалась в чистом поле, окруженная четырехугольным кровавым рвом. Неба над головой было более чем достаточно, в нем плыли облака, птицы и, в немыслимой высоте, дутый Кузьма Никитич. По ту сторону рва, там, где были Стальные ворота, стояла сторожка невидимого вахтера Иннокентия Блатных. Сторожка была неплохая, двухэтажная, отделанная мрамором, с гаражом и баней. Даже сквозь стены было видно, какая внутри роскошная обстановка. Но сам невидимый вахтер так и остался невидимым -- только и слышали, как захлопнулась за ним дверца золотого "роллс-ройса", выигранного вахтером у императора Бокассы в очко. -- Товарищ Блатных! -- кричал Павел Янович. -- Немедленно вернитесь и представьте финансовый отчет. Иннокентий остановил машину, крикнул в мегафон, какую часть вахтерского тела он рекомендует использовать Павлу Яновичу в качестве финансового отчета, и рванул с места. -- Транспорт только для руководящего состава... -- пискнул Залубко и осекся. Ров был шириной метров восемь. -- Товарищи, без паники! -- инициативу в свои руки захватил Друбецкой-заде. -- Наши исторически сложившиеся структуры еще никто не отменял. С минуты на минуту ожидается прибытие инструктора райкома -- нашего непосредственного куратора. Только что получено соболезнование от племен Берега Берцовой Кости. Приветственную телеграмму прислали труженики треста столовых и ресторанов. Покойный президент США Эйзенхауэр выслал десять самолетов с сухим пайком. Санитарную службу прошу срочно собраться на закрытое заседание по поводу текущего момента и (он покосился на деморализованного Залубку) разбора персонального дела. Остальным заткнуть уши! Дядя Саня в ответ на это воспроизвел с большой точностью реплику беглого вахтера и добавил: -- Санитаров не бить -- и так юшки хватает! -- Мостки надо строить, -- сказал кто-то. -- Или плот. -- А трибуну разберите да стройте, -- сказал дядя Саня. -- Ну, Тихон, как дальше жить будешь? Без памяти-то снова упрячут! -- Нет, Александр Васильевич, -- отозвался с коня Тихон. -- Я теперь что надо вспомнил. Адрес вспомнил: проспект Дилетантов, дом восемь, квартира сорок. Там кадра живет. -- Какая кадра? -- опешил Синельников. -- Попсовая, какие еще кадры бывают? -- Ох, -- только и молвил дядя Саня и закричал санитарам: -- Эй, авангард! А заседание-то у нас пленарное? -- Пленарное, пленарное, -- отвечали ему. -- Отвяжись. -- Ну, мы тогда поехали! -- сказал дядя Саня и вскочил на коня за спину Тихону. -- Жеребец здоровый, вон какую тяжесть носил -- небось перепрыгнет. Пока мы за подмогой ездим, они, глядишь, тут что-нибудь за основу примут, а то и в целом. -- Ребятушки! -- раздался слабый голос наркома Потрошилова. -- А меня-то возьмете? -- Куда же тебя, старого черта, денешь? -- сказал дядя Саня. 1987-1990 гг. Красноярск