новлена. Леонард Христианович улыбается - рот до ушей и пятна сошли. Вот так с ними надо - в бараний рог! Но чу! Мотоциклистам наконец-то надоел Степаняк-Енисейский. Они свистят и гонят его со сцены. Из зала доносится его последнее слово... - Бесноватые! - выкрикивает он в зал. - Орда ханская! Русского языка не понимают! - Катись! Надоел! Сапожник! С поля! На мыло! - ревут мотоциклисты. - Даешь "Звездные войны"! Молодцы, по-моему. Но очень уж долго терпели. "Звездные войны" начинаются. 31 Ну-с, напугав бедную женщину, начинаю одеваться и прикидываю расстановку сил. Все рассыпались по Кузьминкам кто куда... Дроздов, Ашот и Белкин закусывают в гостинице и расчерчивают пульку на оборотной стороне акта ревизии. Кто-то из наших смотрит "Звездные войны". Татьяна с заплаканной царицей отправились в бар за сигаретами, обнаружили там Космонавта с Тронько и, забыв обо мне, вертят перед ними хвостами. А Леонард Христианович отпустил санитаров в кино и решил подежурить здесь. Если будут вызовы, ему позвонят. Так. Чувствую, что с меня временно снято наблюдение. Обо мне забыли. Этим грех не воспользоваться. Накину пиджак, пальто оставлю, и никто не подумает, что я вышел на улицу. Меня там ждут. Я с утра не могу остаться в одиночестве, чтобы ОН смог подойти и заговорить. - Пойду отолью, - объявляю я и накидываю пиджак. Что может быть естественней этой потребности? Мои намерения не вызывают подозрений. Я выхожу в вестибюль, но вспоминаю, что оставил наган в кармане пальто, возвращаюсь, перекладываю наган в пиджак и опять выхожу. Мне везет: швейцар покинул свой боевой пост, закрыл дверь на крюк и торчит в кинозале, отравляя одеколонным дыханием и без того спертый воздух. Я откидываю кочергу и выхожу на мороз. Я свободен! Полированный мрамор на ступенях Дома ученых обледенел. Свободен-то свободен, но так недолго ноги поломать... Вокруг ни души - одни мотоциклы, "ЗИМ" и "Скорая помощь". Садись и езжай куда хочешь. Но ехать никуда не надо. ОН меня здесь найдет. Пусть ищет, а я пока буду глядеть на Марс. Как там записано в календарном листке? Марс виден в юго-восточной части неба в созвездии Весов как звезда нулевой величины. В "" часа 12 минут Луна на короткое время закроет своим диском планету. Это значит: затмение Марса. Я потихоньку скольжу к "ЗИМу", тормозя тростью. Если по дороге упаду, уже не встану. Где тут юго-восток? Вон там, на конце трубы. Календарный листок не соврал. Наверху разворачивается звездная свистопляска. Все очень красиво: молодая луна собирается скосить трубу тонким лезвием своего серпа, а Марс притаился по ту сторону трубы и молчит, выжидает. Черные небеса напоминают турецкий флаг. Если не упаду - увижу затмение Марса. Все трое какие-то ржавые, настороженные... и Луна, и труба, и Марс. Это, наверно, оттого, что на каждого из них уже ступала нога человека. На них уже наступили. Впечатление такое, что они нас боятся и не хотят иметь с нами никаких дел. Потому что у них там гармония, и все в порядке, и не существует чувства таинственного одиночества - особенно в такие вот черные ночи с мерцающими звездами. Недаром волки воют на Луну... они думают, что со дна этой прорвы на них кто-то смотрит, и проявляют таким образом свой волчий религиозный инстинкт. Молятся, значит. Подъезжаю на подметках к "ЗИМу" и дергаю дверцу. Закрыто. Теперь я понимаю того невеселого людоеда-неандертальца, который первым совершил качественный скачок по превращению в хомо сапиенса сапиенса. Дело было так: пятьдесят тысяч лет назад в такую же морозную ночь он вышел по нужде из своей ледниковой пещеры, посмотрел в небо и почувствовал на себе внимательный взгляд. Его посетило чувство космического неодиночества... Он чертыхнулся и придумал дьявола. А потом уже пошло-поехало - боги, гробницы, ученые. Вот и я чувствую, что на меня кто-то смотрит... Опять меня пасут. Кто же? У "ЗИМа" стоит черная фигура и смотрит на меня в упор. ОН? - Юрий Васильевич... - говорит фигура, приближаясь ко мне. Не ОН. Дьяволы не носят смушковых пирожков. Это Степаняк-Енисейский подстерегает меня. Он-таки дождался своего часа. - Я вам не Юрий Васильевич! - обрываю я Степаняка и сильнее дергаю дверцу. Заперта. - Откуда вы взяли, что я какой-то там Юрий Васильевич? Идите, дедушка, своей дорогой. Я вас не знаю, мы не представлены. Зачем вы весь день за мной ходите? - Разрешите одну фразу сказать! - вдруг взвизгивает Степаняк-Енисейский и валится передо мной на колени. - Старый дурак, - опасливо бормочу я, перехожу к другой дверце и дергаю. Заперта. - Да, дурак! - с восторгом соглашается Степаняк-Енисейский и ползет за мной по льду. - Разрешите одну фразу! - Хоть десять, ничего не изменится. Статья подписана и отправлена в печать. Я начинаю огибать "ЗИМ", чтобы подергать третью дверцу. Степаняк-Енисейский ползет за мной и азартно вскрикивает: - Нет! Статья еще не отправлена и не подписана. Вот она! - он вытаскивает из недр тулупа свернутые в трубку листки. - Это настоящая статья, не черновик. Давно готова, не сомневайтесь! Одно прошу: немедленно подпишите и отправьте ее в печать! - А что, занятно... - наконец удивляюсь я. - Откуда она у вас? - Я ее неделю назад у Дроздова в карты выиграл! Для того, чтобы отдать ее вам! Я разворачиваю свиток и читаю заглавие... "Зубная боль Степаняка-Енисейского"... Фамилия полностью... - ТАк мне, подлецу, и надо! - причитает Степаняк-Енисейский. Сейчас начнет лбом об лед поклоны бить. - Поступите со мной, как душа велит! Так и надо! Я это чистосердечно... - Зачем это вам? Раскаялись, что ли? - Вот именно! Раскаяние! Покаяние! Каюсь! Во всех грехах, как перед Богом! Любопытно... Я тяну третью дверцу. Заперта. - А я тут при чем? - Мне нужно покаяться именно вам! - Что я вам, поп? - Выше! Бог! Я дергаю четвертую дверцу... Открыта! - А вы с ума не сошли? - Счел бы за честь в вашем присутствии! Не закрывайте! - Степаняк-Енисейский хватается за дверцу и шепчет скороговоркой: - Я не сошел с ума, я преследую личный интерес. Я вам сейчас сообщу предварительную информацию, чтобы вас заинтриговать... Компьютер японский где, по-вашему? Моргал с Ведмедевым что задумали? Зачем Дроздов на свою статью в карты играет? С Чернолуцким что будет? Насчет вашего давнего дьявольского договора многолетней давности... заинтриговал я вас? Заинтриговал, слов нет. - Уделите мне один час, не пожалеете! - Хорошо, приходите в гостиницу. - Когда? - После полуночи. - О! Классическое время! - восторгается Степаняк. - Но не больше двадцати минут. - Полчаса! - торгуется он. - Не успею покаяться, грехов много. - Ладно. Еще одно... Принесите справку от администратора Дома ученых. - На предмет? - О том, что после сеанса вы извинились перед публикой за свое вступительное слово. Вот тогда я поверю в ваше раскаяние. - Понял! Это испытание? В виде публичного унижения? - восторгается он. - Бегу! Степаняк-Енисейский снимает смушковый пирожок и отряхивает им колени. Я сажусь в "ЗИМ". Может быть, на него так циклон подействовал? 32 В "ЗИМе" темно, безжизненно, холодно и пахнет березовым веником, оставленным здесь Тронько. Запах березы вызывает в памяти какой-то чеховский рассказ, где через тысячу лет на другой планете люди вспоминали название этих белых деревьев и не могли вспомнить... Береза, что ли? И вообще: что я здесь делаю? Зачем сюда пришел? Камо грядеши? Возможно, это очередная ловушка? Я вылавливаю двумя пальцами из нагрудного кармана последний патрончик и заряжаю наган. Теперь полный порядок, я опять вооружен. Много не нужно, достаточно одного патрона чтобы чувствовать себя в безопасности. Но где же ОН? Меня скоро хватятся. Уж полночь близится... Конечно, ему помешал Степаняк-Енисейский со своим покаянием. Экое кайло! Может быть, надо ЕГО позвать? Вернее, ПРИЗВАТЬ ЕГО? Не знаю зачем, но я сажусь на березовый веник и призывно давлю на сигнал. "ЗИМ" гудит, как трехрядная гармонь, звук разносится над Кузьминками и затухает в небесах, как в прорве. Мой призыв не слышат. Начинается марсианское затмение. Луна уже перевалила за трубу, подкрадывается к Марсу, и тот скоро исчезнет в земной тени между лунными рогами. Я сигналю еще раз. Степаняк-Енисейский уже добрался по гололеду к Дому ученых, но, оглянувшись на мой призыв, зачастил ногами и шлепнулся на мраморные ступеньки. Павлик, вышедший покурить на пожарную площадку киномеханика, жестокосердно комментирует это падение. Павлику не жалко этого падшего ангела, Павлик бы ему еще ножку подставил. Нет, ОН не подойдет ко мне при свидетелях... Зато ОН, кажется, придумал нечто иное... Вдруг я чувствую, как "ЗИМ" бесшумно трогается с места и начинает скользить мимо креста "Скорой помощи" и мимо выходящих из Дома ученых Андрея Ивановича с царицей Тамарой, которые оставили Татьяну наедине с марсианином. Андрей Иванович, приобняв царицу, собирается разъяснить ей, кто такой Трифон Дормидонтович Эл, из-за которого она получила взбучку от Деда, но вместо этого он спешит к охающему Степаняку-Енисейскому, поднимает его, отряхивает и разыскивает свалившийся пирожок. Ему жалко упавшего дедушку. Если бы Андрей Иванович знал, чего в своей жизни нашебуршил этот старик, он бы его опять уронил. Тем временем "ЗИМ" меня куда-то увозит... Это интересно! Мы медленно начинаем скатываться с подмерзшей горки. Сейчас в "ЗИМе" темно и холодно, зато, когда он разгонится, здесь станет светло и жарко... Опять на меня покушение! Дело в том, что в самом низу этого затяжного спуска на крутом повороте расположилась последняя в моей жизни дьявольская ловушка в виде зеленой трансформаторной будки. На ней изображен оскаленный неандертальский череп с надписью: "НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ! " В эту-то будку мы в аккурат врежемся, и я без дополнительных расходов на крематорий наконец трансформируюсь в кучку обугленных останков. Мой прах выгребут из "ЗИМа", сложат в урну и похоронят (точнее, "подхоронят", как говорят могильщики) на мемориальном кладбище. А спуск Академический переименуют в спуск имени академика Невеселова в честь того, что с этой горки академик съехал, как на санках, в последний раз. Я размышляю: может быть, выпрыгнуть на ходу? Не смеши козу, дед. Дорога здесь не посыпана песочком. К тому же, кроме чувства космического неодиночества, некоторые люди обладают чувством собственного достоинства. Из черных "ЗИМов" не прыгают на ходу, как с трамвайных подножек. Опять же, тебя честно предупредили: "Не влезай, убьет! " В начале прошлого века, когда ты появился на свет, тебя честно предупредили, что в конце концов жизнь убьет, а ты взял и тут же расплакался. Вспомни: тебя предупреждали? Да. Наверно. Тогда едь до конца и не прыгай. Вороной "ЗИМ" все чует. Он таких людей возил, в таких передрягах бывал, что никаким "фордам" не снилось. На парады возил, на ядерные испытания, на приемы, на свадьбы, на похороны. На допросы тоже возил. Его преследовали, он догонял, в него стреляли, он отстреливался. Он давно сменил все внутренности, но еще бегает, а сейчас, как старый умный конь, чувствуя отпущенные вожжи, не спеша разгоняется мимо мемориальной арки, будто спрашивает: - Так ли я делаю, хозяин? Ты этого хочешь? Чтобы все произошло быстро и без мучений? - Да. И с ветерком, - отвечаю я. - Тогда садись поудобней. Я забрасываю березовый веник на заднее сиденье и устраиваюсь поудобней. Мы катимся с горы. Какой русский не любит быстрой езды? Я - не люблю. Мешает думать. А здесь уже не езда, а падение. Ощущения не из приятных, как в невесомости. Но умирать в сто с чем-то лет - это как удалять последний зуб: неприятно, а нужно, чтобы не отравлял весь организм. Вот именно: таких, как я, если не выпадают сами, нужно по возможности безболезненно удалять, а Степаняков-Енисейских - рвать без пощады, как на картине того фламандца. Но я отвлекся. Слева уже мелькает бетонная кладбищенская ограда, справа - станция "Скорой помощи" (бывшая больница, где мы с Лешей лежали, - сейчас около больниц не хоронят), а сзади, сотрясая небо отборной бранью, за мной уже кто-то гонится. 33 Это Павлик решил, что мотоциклетные злоумышленники угоняют наш "ЗИМ", прервал "Звездные войны" и, кликнув на помощь Андрея Ивановича, пустился вдогонку. Пожалуй, это сильно сказано: "пустился вдогонку"... Скользко. Павлик еще кое-как держится на льду, а Андрей Иванович уже покатился. Ладно, ладно, я пошутил. Я с трудом отворачиваю руль, и "ЗИМ", неохотно пойдя юзом, зарывается мордой в колючие кусты у кладбища. Я хочу самостоятельно выбраться из "ЗИМа", но дверца с моей стороны прижата кустами. Подбежавший Павлик рвет на себя закрытую дверцу и, оторвав ручку, улетает спиной в сугроб. Хочу опустить боковые стекла, но все заклинило, даже форточки. Андрей Иванович уже подоспел. Он пытается откупорить "ЗИМ" и вызволить меня, а Павлик тяжело дышит, сплевывает в снег и с надрывом говорит обо мне в третьем лице, думая, что я его не слышу: - Вы не знаете, Андрей Иванович, зачем он туда залез? У меня после урагана тормоза не в порядке, он бы разбился! Да меня голым в Африку сошлют, если с ним что-нибудь случится... А там СПИД! Он о людях не думает, нет! О своих соратниках он не думает! Черт со мной, но у него внучка еще не устроена в жизни... Возьмите в багажнике монтировку и оторвите дверь... Отрывайте, хрен с ней. Сгорела хата, нехай горить забор. А о журнале он подумал? Он же прекрасно знает, кого хотят назначить директором "Перспективы". О своих сотрудниках он подумал? Что с ними будет? Нет, он неправильно себя ведет. Та японочка предсказала ему четыреста лет жизни - ну и живи себе в свое удовольствие, а мы поможем как можем. А он о чем думает? Я знаю, о чем он думает... Ему, понимаешь, жить надоело. Честное слово, как дите! Ему все идут навстречу, а он что надумал? Устами кобеля глаголет истина. Андрей Иванович слушает эту критику в мой адрес и аккуратно расклинивает монтировкой дверцу. Ему не нравится, когда меня критикуют. Он считает, что Дед все делает правильно, даже если делает наоборот. Наконец я выбираюсь из заточения и язвительно спрашиваю: - Эй, соратник, чего замолчал? Давай выкладывай, мне интересно. - А чего? - тушуется Павлик. - Кого хотят назначить директором "Перспективы"? Павлик долго сопит, но, поняв, что проболтался, невнятно произносит: - Ну этого... Как его... Ленского. - Какого еще Ленского? - Ну, этого... С лошадиной фамилией... - Павлик, оказывается, читал Чехова. - Пржевальского? - Да нет... Приобского-Забайкальского... Забыл, как река называется. Которого вы, Андрей Иванович, только что на льду подобрали. - Степаняка-Енисейского? - уточняю я. - Точно. - Степаняка - директором "Перспективы"? Да это... это же профанация! - угрюмо произносит Андрей Иванович. Он, оказывается, и такие слова знает. - Я не знал, что он тот самый Енисейский. Думал, простой старичок. Я перевариваю это известие и не могу связать концы с концами... Кажется, меня впутывают в какую-то очередную издательскую историю. Там, где появляется этот тунгусский метеорит, время с пространством начинают идти вспять - исчезают японские компьютеры, оживают динозавры, вывешиваются старые портреты. Со скрипом приподнимается гробовая доска и выглядывает сам Трифон Дормидонтович. Обычно моя разведка действует на большую глубину и не подсовывает непроверенных данных; и потом, я еще, слава Богу, отличаю разведданные от примитивных слухов - этим делом у нас занимаются все: что добудут, то и тащат в редакцию, как вороны, но Павлик среди ворон занимает особое положение, потому что информацию получает от других шоферов, а уж эти сами слышат звон, отраженный от самой высокой колокольни. - Ты не знаешь, случаем, кто станет главным вместо меня, когда я умру? - Почему "умрете", при чем тут "умрете"? - возмущается Павлик. - Да, зачем такие слова? - впервые не соглашается со мной Андрей Иванович. - Вы всех нас переживете. - Значит, меня сменят еще при жизни. Ладно, поехали куда-нибудь... Нет, постой... К нам с горы спешит царица Тамара с какими-то важными новостями. Надо полагать, она несет мне хорошее известие и заранее виляет лисьими хвостами своей шубы, чтобы я ее погладил по спине и не сердился из-за неверно развешанных портретов. Она уже осознала свою ошибку и в следующий раз повесит меня вместо Ломоносова. - Вам звонили и просили передать... - царица отдает мне телефонограмму и делает на льду нечто среднее между книксеном и реверансом. Фигурное катание продолжается. - Откуда звонили? Из Академии наук? - благосклонно спрашиваю я, разыскивая очки. (Значит, я еще надеюсь, что Президент мне позвонит). - Нет, - пугается царица. - Из гостиницы. Опять записка, опять на календарном листке, но теперь уже за 29 февраля: "ПЕРЕДАЙТЕ НЕВЕСЕЛОВУ, ПУСТЬ ПОЗВОНИТ В НОВОСИБИРСК ПО ТАКОМУ-ТО ТЕЛЕФОНУ". Сегодня все происходит как в сонном бреду. Никак не проснусь. Почему я должен звонить в Новосибирск по какому-то телефону? 34 Значит, договариваемся так: Андрей Иванович возвращается с царицей Тамарой в Дом ученых на "скорой помощи", которую ("скорую помощь") Леонард Христианович уже услужливо подгоняет к нам вместе с моим пальто, и там он (Андрей Иванович) подменит Павлика в качестве киномеханика, а то мотоциклисты уже нервничают без "Звездных войн", а Павлик отвезет меня в Новосибирск... не в Новосибирск, а в гостиницу, чтобы оттуда позвонить в Новосибирск. Всем все ясно? Порешили. Быть тому. С помощью царицы Тамары надеваю пальто и наблюдаю, как Павлик выводит из кустов рычащий "ЗИМ". "ЗИМ" упирается, морда у него поцарапанная. Едем вниз. "ЗИМ" трясется и источает бензиновый дух. В молчании проезжаем мимо трансформаторной будки с оскаленным черепом. Оревуар, камарад! Извини, но познакомиться с тобой накоротке я сегодня, наверно, уже не смогу - оказывается, у меня в Новосибирске дела. - Откуда ты узнал, что директором издательства назначат Степаняка-Енисейского? - Скажу, скажу... - усмехается Павлик. - Вы же не успокоитесь, пока не узнаете. Ведмедев в аэропорту сказал. Приехали туда после урагана, а Ведмедев и говорит: видишь того старикана? Мы в грязи, а он чистенький. Всегда так. Этот вот Забайкальский будет нашим директором. И ему, кстати, понадобится толковый шофер. - А ты ему: наше дело кобелиное - кто наймет, того и будем возить. И подгавкивать. Лишь бы не сократили. - За кого вы меня принимаете? - обижается Павлик. - Вы думаете, я из-за этих баб уже не человек? О Павлике я так не думаю, но, в общем, люди, излишне увлеченные чем бы то ни было - хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками, - сродни наркоманам и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы. Павлика мне не дадут сократить - он не из нашего штатного расписания. - Юрий Васильевич, давно хотел вас спросить... Но, боюсь, обидитесь... - Давай. - Вот вы скажите... Как мужик мужику. Для меня это важно. Вы ту японочку тогда на Чукотке... это... Ну, это самое... Да или нет? - На Чукотке - нет. Негде было. И холодно. А в поезде - да. - Я вами горжусь. Я верил! - радуется Павлик. - Все Кузьминки рассуждают... Бессмертие без этого дела - зачем? Четыреста лет без этого дела я бы не смог. И это выяснили. Подъезжаем к гостинице. В ресторане оркестр наяривает "стюардессу по имени Жанна". Там происходит свадьба: невеста в длинной фате и в пиджаке жениха выходит с подружками на перекур, и ее фотографируют на фоне чеканного герба города Кузьминок. В одной руке у этой самой Жанны сигаретка, в другой - шлейф от платья, а над ее головой в третьей стилизованной руке - электронные орбиты. Пока невесту фотографируют, наверху дерутся. Ну, это мы умеем. Вообще Кузьминки у нас хоть и не город-герой, но тоже парень отчаянный с этими играми в мирный атом. - Хороша Снегурочка, - облизывается Павлик. - Жаль, что беременная, а то бы увел. - А ты откуда знаешь, что беременная? - Глаз-алмаз. Павлик загоняет "ЗИМ" между вертолетом и автобусом, открывает форточку и бесцеремонно разглядывает беременную Снегурочку. А я готовлюсь к очередному испытанию: в гостинице с прошлой пятилетки установлены электронные двери - как только ступишь на крыльцо, они разъезжаются перед самым носом и терпеливо ждут, пока ты пройдешь в вестибюль. Я всякий раз вздрагиваю и не могу привыкнуть... Боюсь, что однажды эта подхалимажная механика нарочно не сработает и прихлопнет меня в створе ворот. Подхалимы - они такие. На лифтах я тоже не люблю разъезжать, а уж на эскалатор в метро меня не заманишь - это все потенциальные ловушки. Но на этот раз я благополучно вхожу. Незнакомая дежурная дама за стойкой откладывает вязанье синего носка и подозрительно обозревает меня. Новенькая. Строгонькая. Не знает, кто я такой. На ее электронном табло мест нет, а в гостинице уже пахнет жареной рыбой и луком - Дроздов с Ашотом закусывают, а Белкин никак не может найти сверток с котлетами, который остался в Печенежках. Эти запахи теперь будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Еще лет триста... Это очень-очень долго. - Вы здесь что-нибудь забыли, дедушка? - вежливо спрашивает дежурная дама. Она, конечно, осведомлена, что в гостинице поселились журналисты, космонавты и академики, и сейчас прикидывает, на кого из этих деятелей я похож. Интересно, похож ли я с точки зрения этого синего чулка на академика? Или она принимает меня за безработного швейцара-луддита, который примется сейчас крушить электронные двери? Что же я здесь забыл? Надо вспомнить. Вспомнил: я должен позвонить в Новосибирск. Я выкладываю перед синим чулком календарный листок с телефонограммой, которую она же приняла и передала в Дом ученых. Теперь она знает, кто я такой. Она разыскивает код Новосибирска и набирает номер. - С вами будет говорить академик Невеселов, - произносит она таким голосом, будто звонит из кремлевского кабинета самого товарища Сталина, и в Новосибирске сейчас все должны обделаться и не жить. Но из трубки через пол-страны ей громко отвечают: - А на кой ляд он мне нужен? Я же русским языком просил: Не-ве-се-ло-ву! Его внучку-секретаршу! Ладно, давайте академика... Синий чулок в растерянности передает трубку мне. - С кем имею честь? - не очень сердито спрашиваю я, чтобы случайно не спугнуть в Новосибирске возможного Танькиного жениха. - А ты угадай, - отвечает голос Президента. - А, это ты. - Я немного разочарован, хотя весь день ожидаю его звонка. - Как ты меня нашел? - Мне нашли. Сказали, что Юрий Васильевич разыскивает своего президента. Чего тебе надобно, старче, в столь поздний час? Мне надобно, отвечаю я, чтобы президент немедленно позвонил Моргалу и разъяснил, что за свой перевернутый портрет не имеет к издательству никаких претензий. Вижу, как синий чулок, догадавшись, с кем я говорю, начинает линять и голубеть. - Юра, у нас здесь два часа ночи, - зевает Президент и чешет в новосибирском академгородке свой живот (в трубке все слышно). - А у нас десять вечера. - Ну, это одно и то же. Все равно Моргала сейчас в издательстве нет. Вообще, ему будет много чести. Но не в том дело... Не перебивай... Помнишь, я всегда предупреждал, когда тебя собирались бить... - Меня никогда не били! - Ты не прав. Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как с гуся. Значит, всегда получали по морде те, кто рядом с тобой. Возле тебя стоять опасно! - Это я уже слышал. Ты давай конкретно! - Хорошо, конкретно. Почему Владик еще не в Москве? Он как раз стоял тогда около тебя. - А что с ним? Плохо? Опять? - пугаюсь я. - Очень плохо. А ты о каких-то перевернутых портретах. Немедленно отправь его самолетом. Быстро! - Понял. Хватит об этом. - Ладно, давай о другом. Так вот... раньше тебя пытались бить, но потом это всем надоело. Сейчас тебя не только не бьют, а наоборот: награждают и просят, чтобы ты делал что хочешь. Разве ты еще не догадался? Кому бы еще такой журнал разрешили? Объявляю тебе официально: делай что хочешь. - Это как? - Ну что ты хочешь в данный момент? Спать? Иди спать. - Хочу, чтобы Моргал не преследовал Чернолуцкого. - А он преследует? Из-за моего портрета? Дурак. Хочешь Моргала снять? Снимай. Давно пора. Тут на него такие телеги!.. Будто у него за шкафом потайной кабинет, где сам первоиздатель Лыкин от жены любовниц прятал. А в том кабинете чего только нет! Например, где, думаешь, находится твой персональный японский компьютер? - Чей? - Твой. Личный, персональный. Который твоя японочка с острова Хонсю послала тебе в подарок за то, что ты ее... - Президент делает паузу. - Что "ее"? - За то, что ты ее согласился взять в лечащие врачи, - смеется Президент. - А Моргал этот компьютер зажилил - будто бы для нужд издательства. Понял? А некий Ведмедев на него телегу. Мне. А за мой перевернутый портрет некий Степаняк на Моргала телегу в ЦК. Сейчас разбираются... Хочешь на его место сесть? Садись. В самом деле, почему бы тебе не сделаться директором "Перспективы"? Чего ты еще хочешь? Любое твое желание. Хочешь на мое место? Пожалуйста. Телегу писать не надо, сам уйду. Делай что хочешь. Что мы все о делах? Ты мне лучше вот что скажи... Как мужик мужику... Ты все-таки ту японочку... это... ну, это самое... - Александр, - наставительно отвечаю я. - Ты же мальчик из интеллигентной семьи, а еще не научился называть вещи своими именами... И я, пристально глядя на синюю даму, произношу глагол, который в русском языке точно обозначает то действие, которое имеет в виду Президент. Это, конечно, хулиганство. Наверно, я все-таки впал в детство, но я не могу удержаться, чтобы не провести мимоходом этот эксперимент и понаблюдать смену спектра на лице строгонькой дамы. Грешен, люблю вгонять в краску синие чулки! - Я так и думал! - одобряет меня Президент. - Иначе, зачем бы она дарила тебе персональный компьютер за 12 тысяч долларов? Молодец! Значит, жив-здоров. Делай что хочешь, только будь жив-здоров! Это самое главное. - Спасибо, Александр! Умер-шмумер, лишь бы был здоров! Я кладу трубку и выхожу из гостиницы, чувствуя на себе восхищенный взгляд синего чулка. 35 Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли тучи, пошел снег, а у "ЗИМа" назрел скандал: Павлика скоро начнут бить друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку и, развалясь в "ЗИМе", уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением. - Поехали! Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится: "в одной рубашке"). Но мы уже далеко, нас уже не догнать. - Ну и мужик ей достался... Пьянь болотная, - говорит Павлик. - Зачем же она за него выходит? - По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках. В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него. - Да ты откуда знаешь? - поражаюсь я. - Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю. - Тут целая драма, а ты с юморком... - Может, драма, может, нет... - вздыхает Павлик. - Обычное дело. А моя что вытворяла? Все они... Возьмем, к примеру, вашу внучку... - Заткнись. - Извините. Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному черепу: что, взял? - Ехать-то куда? - уточняет Павлик. - На кладбище. Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых досматривать "Звездные войны". - Весь день слышу: "Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович... ", а кто такой этот Трифон Дормидонтович? - спрашивает он. - Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то куда-нибудь врежемся. "ЗИМ" буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о лобовое стекло, как птичка. - Останови здесь, - командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной арки. Павлик не понимает. - Останови, я скоро вернусь, - я вылезаю из машины и выдергиваю гвоздичку из-под правого дворника. - А насчет Трифона Дормидонтовича спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет. - Куда вы, Юрий Васильевич?! - кричит Павлик. - При чем тут Трифон Дормидонтович? Это же кладбище! - Оно мне и нужно, - бурчу я. - Ты не кричи, не кричи... Тут все спят, разбудишь. Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища, хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится прямо у входа, найду наощупь. Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в "ЗИМе" карманный фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится - в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не могут из него выскочить. Кого это сюда занесло? Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени. - Все понятно? - спрашиваю я Павлика. - Садись в машину, мы скоро. Фонарик оставь. Успокоенный Павлик возвращается к "ЗИМу", а я с лучом света в руке подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите - корзина живых роз. Нет, я помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался, дурак, для кого Владик купил розы. Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу. Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же, хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы, Михалфедотыч уже успел сделать моментальный рентгеновский снимок и с неудовольствием обнаружил в моем боковом кармане наган с одним патрончиком, а Софья Сергеевна вызывает меня на обмен мыслями: "О чем вы думаете, Юрий Васильевич? " Ни о чем не думать не получается. "Нас всех здесь подхоронят, думаю я какую-то ерунду специально для Софы. - Кстати, слова "подхоронить" в словаре нет. Я проверял. Оно должно бы стоять между "подхомутником" и "подхорунжим"... эти слова уже никому не нужны. Зато после "подхорунжего" следует странное слово "подцветить". Наверно, оно означает то, что я только что сделал: подложил на могилку к розам одинокую белую гвоздичку". "Подцветили то есть, - соглашается Софья Сергеевна. - О чем вы говорили с Президентом? " "Не беспокойся, все хорошо. Мишу назначают директором "Перспективы" вместо Моргала". "Моргал моргал и проморгал, - злорадствует Софья Сергеевна. - Но Миша не захочет". "Почему не захочу? - вступает в наши раздумья Михалфедотыч. - Может, и захочу". "Владику пора на аэродром", - думаю я, хотя об этом сейчас лучше не думать. "Ничего, думайте, - отвечает Владислав Николаевич. - Мы попрощаемся у гостиницы, и Павлик отвезет меня к самолету. А вы живите. И чтоб без фокусов! " "Верно! - Михаил Федотович переводит размышления на другую тему. - Зачем вам наган да еще с одним патроном? " "Ребята, - отвечаю я. - Мне надоело играть в эту игру. Она затянулась. Неужели вы в самом деле думаете, что я бессмертный? Вам тоже чудеса подавай? Чуда захотелось? Вам тоже нужны эти мифы Древней Греции? " "Ну, не бессмертны, но долголетни... Ваш попугай... " "Что "попугай"? - возмущаюсь я. - Пусть попугай, но я больше не могу! Еще триста лет здесь ползать... Нет, не хочу". "Мы не имеем права решать, - пытается вразумить меня Владислав Николаевич. - Мы всего лишь четыре подопытных кролика. Это будет большой грех, если мы самовольно уйдем". "А вы что думаете? " "Я - как Софа", - уклоняется Михаил Федотович. "Я бы на вашем месте еще пожила. Но я понимаю... это жутко". "Какие еще мнения? " Но мысли у всех смешались, потому что с горы мимо кладбища, раздувая метель, с танковым грохотом и с зажженными фарами проносится колонна мотоциклистов. За ними опасливо катит милицейский наряд и пытается образумить этих дьяволов из громкоговорителя: - Граждане, да ведь люди же ж спят! Значит, "Звездные войны" благополучно завершились и возбужденные крекеры, подняв с постелей спящие Кузьминки, сейчас отправляются через водохранилище будить Печенежки, а потом по инерции вырвутся на оперативный простор Среднерусской возвышенности - но будут остановлены спецназом у железнодорожного переезда. Это нетрудно предвидеть - там гиблое место для соловьев-разбойников. Будут проколоты шины у двух передовых мотоциклов, разбиты четыре фары, семерых крекеров загребут в печенежкинскую каталажку, утром вызовут их родителей, а те в свое оправдание объявят "Звездные войны" идеологически вредным фильмом. Опять тихо валит снег. Можно считать, что совет старейшин нашего учреждения состоялся, и теперь кто-то должен нарушить молчание. - Тебе пора, - напоминаю я Владиславу Николаевичу. - Павлик подкинет тебя к самолету. "Вы бы уступили мне свой наган", - думает Владик. Я делаю вид, что не улавливаю... - Да, пора, - соглашается он. 36 Мы уходим отсюда, светя фонариками. Я с Владиславом Николаевичем впереди, под ручку. Здесь до кладбища располагался парк с дорожками и летний кинотеатр со скамейками. Никаких заборов, кино бесплатно! Здесь все любили гулять, а Владислав Николаевич после лермонтовской гауптвахты чувствовал себя как на курорте. Он ходил дурак-дураком в дырявых сандалиях на босу ногу, в спортивных шароварах и в гимнастерке без ремня, подцепив на нитке к военной пуговице воздушный шарик, и вызывал испуг у нашего особиста Луки Феодосьевича, который направлен был к нам разоблачать дьяволов и охотиться на ведьм... Но, поняв однажды, чем мы тут занимаемся, Лука Феодосьевич сделал самое простое и самое умное, что было в его власти: оббил дверь своего отдела кровельным железом, запер ее на три замка - врезной, сигнальный и амбарный - и самоустранился от всякой потусторонней деятельности с речкой на удочке. Конечно, наоборот: с удочкой на речке. Это был Поступок по тем временам. Мы оценили его. Лука Феодосьевич честно исполнял свой долг сотрудника комитета глубинного бурения - он не мешал нам. Он оказался настоящим человеком, хомо сапиенсом сапиенсом. К сожалению, ему тоже не повезло - его могилка со стандартной гранитной плитой находится тоже здесь, среди восемнадцати. "Лука Феодосьевич был порядочным человеком, - мысленно подтверждает Софья Сергеевна. - А вот вы с поисками своего дьявола перебрали. Весь день думаете черт знает о чем". "Софа, не произноси этих слов". "Ладно, молчу". Мы выходим с кладбища и усаживаемся в "ЗИМ". Одинокий мотоциклист, как гусь, отбившийся от стаи, с ревом догоняет своих. Не гусь, пожалуй, а козел. Павлик плюет ему вслед через форточку и заводит "ЗИМ". Не заводится. Хорошо поговорили, хотя ничего не сказали. Зато теперь я точно знаю, что должен делать, чтобы провести ЕГО... Но об этом пока молчок! Об этом даже думать нельзя. Завелись и поехали. О чем же мне можно думать по дороге в гостиницу? Моргал, конечно, не дьявол и мне не соперник. Война закончилась его поражением, не успев развернуться. Так, не война, а достоевщина - приграничная стычка с каким-то Ведмедевым. И сокращать никого не надо. Без потерь, значит. Тогда, может быть, в самом деле, если уж мне все дозволено, назначить Михаила Федотовича вместо Моргала директором "Перспективы"? А Олю Белкина своим заместителем вместо Михаила Федотовича? Или кого? Что-то я не к добру расхозяйничался. "А что? - телепатирует Софья Сергеевна, трясясь на заднем сиденьи "ЗИМа". - Захватывайте издательство, берите власть в свои руки". "Там работы на триста лет". "Как раз для вас. А Миша был бы хорошим директором. Он бы эту "Перспективу" наладил в три дня". "Интересно: как? " - удивляется Михаил Федотович. "Молча. В первый день ты походил бы по коридорам и позаглядывал в кабинеты. Во второй день ты бы их всех поувольнял. Ни слова не произнося. А в третий день написал бы заявление по собственному желанию". Надо сказать, что Софья Сергеевна принадлежит у нас к той злорадной породе прокуренных редакционных дам, которые генетически напрямую происходят от нигилисток позапрошлого века. У нее так развито чувство справедливости, что в те времена она, не сомневаюсь, швырнула бы бомбу в царя. Ее замашки даже меня иногда ввергают в состояние невесомости. И смех и грех... Недавно она вогнала в столбняк самого Моргала, когда тот, согнав всех сотрудников "Науки и мысли" (кроме меня, разумеется) в издательскую типографию, заставил их исправлять политическую ошибку какого-то пьяного типографского стрелочника: выдирать из журнала портрет Президента, поворачивать его на сто восемьдесят градусов и вклеивать обратно - и так пятьсот тысяч страниц, весь январский тираж. В обеденный перерыв эти политкаторжане понуро брели в издательский буфет жевать холодные пирожки с мокрым рисом и запивать их кофейной бурдой из граненых стаканов, размешивая сахар привязанной на шнурке чайной ложечкой, - но однажды, когда сам Моргал, подмигнув смазливой буфетчице, бесцеремонно полез без очереди за бутылкой минеральной воды, Софья Сергеевна не выдержала, тронула его за плечо и доверительно предупредила: "Не пейте эту воду, товарищ директор. Я, например, брезгую". "Почему? " - испугался этот чистоплюй, запиравшийся с этой самой буфетчицей в потайном кабинете первоиздателя Лыкина и, запустив левую руку ей под юбку, правой набирал номер телефона нашей редакции и, охраняя нравственность "Перспективы", требовал у Михаила Федотовича исправлений в "чересчур вольной" статье по генетике. "А потому, что в ней рыбы......, как вы в своем кабинете", - меланхолично, но так, чтобы все услышали, ответила Софья Сергеевна, употребив то самое слово, от которого синие чулки перекрашиваются в лиловые. И смех и грех. Представляю, как обалдел Моргал, как онемела очередь, и как буфетчица, глупо хихикнув, налила Софье Сергеевне настоящий двойной кофе в настоящую чашку с ручкой и с персональной ложечкой. Такая вот у нас Софа. Подъезжаем к гостинице. Там опять происходит какая-то суета. Я сегодня везде поспеваю и кручусь по Кузьминкам туда-сюда, как это самое в проруби. - Ну, не прощаемся, - говорю я Владиславу Николаевичу, и он понимает, что это "не прощаемся" сейчас лучший способ прощанья. Софья Сергеевна целует Владика, Михаил Федотович жмет ему руку. - Татьяне передавайте привет, - говорит Владик. - Передам. Прилетишь в Москву - позвони. Я все равно спать не буду. - Позвоню уж лучше из госпиталя. Зря он произносит это слово, зря. - Держи... Будешь там чай пить. Я сую Владику на счастье серебряный подстаканник и выбираюсь из "ЗИМа". Все-таки получилось прощанье. "Вы бы лучше вместо подстаканника подарили мне наган", - телепатирует Владислав Николаевич. - Самому нужен, - отвечаю я вслух и хло