Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?" -- Любк? -- Ну? -- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо! -- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там... -- Да он наговорит, только развесь уши. -- Я думаю так, -- решил старик, -- ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь -- там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда. -- Да он же и говорит! -- обрадовалась Люба, -- Ночую, говорит, здесь на диване... -- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на своем старуха. -- Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет... -- Ну, мама!.. И старик тоже скосоротился на такую глупость. -- На кой она ему черт нужна, печать? -- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут ска╜зать. Егор налаживал хор из "развратников". -- Мы с тобой будем заводить, -- тормошил он лысого мужика, -- а вы, как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он... Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла. -- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом". -- Дак ты махнул, а сам поешь... -- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м, бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело. -- Вроде в тюрьме человек сидит -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. -- Или в плену где-нибудь. -- В плену какие церкви? -- возразили на это. -- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, ко╜нечно, но все одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий? -- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, -- вконец рас╜сердился Егор. -- Во-от начнут говорить! И говорят, и гово╜рят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словес╜ный?! -- Ну, давай. Ты не расстраивайся. -- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он... -- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой "забили на коло╜кольне", все спутали и погубили. Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно: -- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной "камыш" затянуть. Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно по╜молчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за сто╜лом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести. -- Чего он? -- А вы уже тоже -- "бом-бом" не могли спеть! -- упрек╜нул всех Михайлыч. -- Чего там петь-то! -- Да разнобой вышел... -- Это Кирилл вон... Куда зачастил? -- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел нор╜мально -- как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо. -- А кто зачастил? -- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять. -- Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было? Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч. -- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колокола╜ми-то. Егор помолчал... И капризно спросил: -- А почему они все такие некрасивые? Михайлыч даже растерялся. -- Дак это... Георгий, красивые-то все -- семейные, заму╜жем. А я одиноких собрал, ты же сам велел. Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость. -- Ты можешь такси вызвать? -- Могу. -- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! -- Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук. -- А зачем в Ясное-то? -- У меня там друг. -- И опять стал взволнованно хо╜дить. -- Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михай╜лыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей? -- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что? -- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе ос╜тальные. Не обмани! Я заеду узнаю. -- Да что ты, Георгий!.. И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село, к Любе. "Ну, что это, что это? -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки. -- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что пишут новенького? -- Где пишут? -- не понял тот. -- Да вообще -- в книгах... -- В книгах-то понапишут, -- недовольно сказал так╜сист. -- В книгах все хорошо. -- А в жизни? -- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни? -- Плохо, да? -- Кому как. -- Ну, тебе, например? Таксист пожал плечами -- очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон. -- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? -- изумился Егор. -- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя? -- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убла╜жай. И то ведь -- суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя козлом пахнет". Таксист засмеялся. -- Что, тебе говорили так? -- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло. Таксист глянул на Егора, но смолчал. А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы. Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил ма╜шину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком -- прошли по сеням, и голос Петра спросил: -- Кто там? -- Я, Петро. Георгий, Жоржик... Дверь открылась. -- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли? -- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мар╜тин" пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора. -- Чего? -- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане? -- Пошто в бане-то? -- Чтоб не мешать никому. -- Да пойдем на кухне сядем... -- Не надо! Не буди никого. -- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-ни╜будь. -- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка. В бане, в тесном черном мире, лежало на полу -- от око╜шечка -- пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку. -- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро. -- Не знаю. Видишь, Петро... -- заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. -- Ви╜дишь -- коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо! Петро достал из кармана старых галифе два стакана. Помолчали. -- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю. -- Ну, не говори. Наливай своего дорогого... Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет. -- Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет? -- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет. Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни соба╜ка нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще -- тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо. И вдруг в тишине этой из бани донеслось: Сижу за решеткой В темнице сырой... -- завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так -- до слез -- складно и грустно: Вскормленный в неволе орел молодо-ой; Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом, Кровавую пищу клюет под окном... Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязал╜ся с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радо╜валась, что он пошел с ней, -- у нее было светлое настроение. И утро было хорошее -- с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись. -- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба. -- Так... -- неопределенно сказал Егор. -- В баню зачем-то поперлись. -- Люба засмеялась. -- И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился: -- Чего? -- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются. Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу... И по╜гладил ее по спине. У него это нечаянно вышло. -- Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти... Я их знаю! -- Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я ду╜мала, это мой Коленька преподобный приехал... -- Какой Коленька? -- Да муж-то мой. -- А-а. А он что, приезжает иногда? -- Приезжает, как же. -- Ну? А ты что? -- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трез╜вый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает. Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определенно. -- Да-да-да, -- притворно посочувствовал Егор, -- прямо беда с этими алкашами! -- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая: слезы да ругань. -- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько! -- Ферма... Вот тут я и работаю. Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров. -- Вот они... коровы-то, -- повторял он. -- Вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют... -- Егор по╜молчал... И вдруг, не желая этого, проговорился: -- Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-ни╜будь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки домой приволокла. Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамыслова╜тым рассказом. А Егор -- видно было -- жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был недоволен. -- Чего смотришь? -- Егорша... -- Брось, -- сказал Егор. -- Это же слова. Слова ничего не стоят. -- Ты что, выдумал, что ли? -- Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слу╜шай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как... -- Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесня╜ясь погладил ее по спине. -- Неужели тебя никогда не обма╜нывали? -- Нет... Кому? -- М-гм... -- Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. -- Кошмар. -- Все время хотелось трогать ее. И смотреть. -- Глянь-ка, директор совхоза идет, -- сказала Люба. -- У нас был. -- Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего. К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно, таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством смотрел на Любу и на ее -- непонятно кого -- мужа, знакомого? -- Чего ты так уж разулыбалась? -- неприятно поразился Егор. -- Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были? -- Был у вас. Здравствуйте! -- Директор крепко тряхнул руку Егора. -- Что, не пополнение ли к нам? -- Дмитрий Владимирович, он -- шофер, -- не без гор╜дости сказала Люба. -- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть? -- У него еще паспорта нету... -- Гордость Любина угасла. -- А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают. Боюсь, надолго. -- Егор! -- заволновалась Люба. -- А? Район наш уви╜дишь. Поглянется! И это живое волнение, и слова эти нелепые -- про район -- подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся. -- Поехали, -- сказал он. И они пошли с директором. -- Егор! -- крикнула вслед Люба. -- Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете... Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще! Дмитрий Владимирович посмеялся. Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом повернулся и пошел за директором. Тот подо╜ждал его. -- Сам из каких мест? -- спросил директор. -- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка. -- Листвянка? У нас нет такой. -- Как нет? Есть. -- Да нету! Я-то знаю свой район. -- Странно... Куда же она девалась? -- Егору не понра╜вился директор: довольный, гладкий... Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных лю╜дей. -- Была деревня Листвянка, я хорошо помню. Директор внимательно посмотрел на Егора. -- М-да, -- сказал он. -- Наверно, сгорела. -- Наверно, сгорела. Жалко -- хорошая была деревня. -- Ну, так поедешь со мной? -- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас по╜нял? И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера. -- Чего так со мной заговорил-то? -- спросил директор. -- Как? -- Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем? -- Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Био╜графия -- это слова, ее всегда можно выдумать. -- Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать? -- Как? Так... Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает -- чего хочу, то и на╜говорю. Если хотите знать, я сын прокурора. Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно строптивый. -- А что? Вон я какой -- в шляпе, при галстуке... -- Егор посмотрел в зеркальце. -- Чем не прокурорский сын? -- Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового -- что делать? -- Вы -- хозяин. Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из ма╜шины. -- У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной -- старик медом угостит. -- Нет, спасибо. -- Егор тоже вышел на волю. -- Я вот тут... пейзажем полюбуюсь. -- Ну, смотри. -- И директор ушел. А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке, потрогал ее. -- Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро... Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая... Скоро нарядная будешь. Из избушки вышел дед-пасечник. -- А что не зайдешь-то? -- крикнул Егору с крыльца. -- Иди чайку стакан выпей! -- Спасибо, батя! Не хочу. -- Ну, гляди. -- И дед ушел. Вскоре вышел и директор. Дед провожал его. -- Заезжайте почаще, -- приветливо говорил дед. -- Чай, по дороге. То и дело ездите туг. -- Спасибо, отец, спасибо. Поехали. Поехали. -- Вот... -- сказал директор, устраивая какой-то сверто╜чек между сиденьями. -- Есть вещество такое -- прополис, пчелиный клей, иначе. -- Язву желудка лечит? -- Да. Что, болел? -- повернулся директор. -- Нет, слыхал просто. -- Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек. -- Говорят, здорово помогает. -- Да, говорят, помогает. Впереди показалась деревня. -- Меня ссадишь у клуба, -- сказал директор, -- а сам съездишь в Сосновку -- здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, спроси, где он, найди. Егор кивнул. Ссадил у клуба директора и уехал. К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то со╜брание. Директора окружили, он что-то говорил и был опять очень уверен и доволен. Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись. Старики курили у штакетника. На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к которому люди привыкли. Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамен╜та еще лежала груда кирпичей и стоял старый кузов самосва╜ла с застывшим цементом. Егор привез бригадира Савельева и пошел искать дирек╜тора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за сто╜лом президиума. Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхо╜за, поднялся на сцену и подошел сзади к директору. Директор разговаривал с каким-то широкоплечим чело╜веком, тряс бумажкой. Егор тронул его за рукав. -- Владимирыч... -- А? А-а. Привез? Хорошо, иди. -- Нет... -- Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: -- Вы сами умеете на машине? -- Умею. А что такое? -- Я больше не могу. Доехайте сами -- не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю. -- Да что такое? Заболел, что ли? -- Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощуще╜ние, что я вроде все время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хо╜роший, но... Вот мне уже сейчас плохо -- я пойду. И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Тарато╜рил, как... Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не мо╜гу -- и все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, не╜сознательность свою пялить... Тьфу! Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза загляды╜вать... Тьфу! Нет, очень это горько. А директор, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему -- он не все понял, то есть он ничего не понял. Егор шел обратно перелеском. Вышел на полянку, прошел полянку -- опять начался ле╜сок, погуще, покрепче. Потом он спустился в ложок -- там ручеек журчит. Егор остановился над ним. -- Ну надо же! -- сказал он. Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на приго╜рок... А там открылась глазам березовая рощица, целая боль╜шая семья выбежала навстречу и остановилась. -- Ух ты!.. -- сказал Егор. И вошел в рощицу. Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной -- особенно красивой, особенно белой и стройной. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу. Отошел и полюбовался со стороны. -- Ка-кие -- фраера! -- сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на эту нарядную парочку. И улы╜бался. На душе сделалось легче. Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил. Время от времени принимался вдруг напевать: "Зачем вы, де╜вушки, красивых любите?" Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку... И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять ре╜шался. И опять не мог... Он нервничал. -- Не переживай, Егор, -- сказал дед. Он тоже похаживал по комнате -- к двери и обратно, сучил из суровых ниток леску на перемет, которая была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей. -- Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют! -- Да я не переживаю. -- Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пой╜дем с тобой переметы ставить -- милое дело. Люблю. -- Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить. -- И я. Другие есть -- больше предпочитают сеть. Но сеть -- это... поймать могут, раз; второе: ты с ей намучаешь╜ся, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь -- время-то сколько надо! -- Да... Попробуй покидай ее. "Зачем вы, девушки..." А Люба скоро придет? Дед глянул на часы. -- Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Счас сдадут -- и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас -- пос╜ледыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого -- спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло -- насилу отбрыкались. -- Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это смотрю -- прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А? -- Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, -- ожи╜вился дед, -- под строгай изолятор -- я бы их столкал! Всех, в кучу! -- А Петро скоро приедет? -- Петро-то? Счас тоже должен приехать... Пущай поси╜дят и подумают. -- Сидеть -- это каждый согласится. Нет, пусть поработа╜ют! -- подбросил жару Егор. -- Да, правильно: лес вон валить! -- В шахты! В лес -- это... на чистом-то воздухе дурак со╜гласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины! Тут вошла Люба. -- Вот те раз! -- удивилась она. -- Я думала, они только ночью приедут, а он уж дома. -- Он не стал возить директора, -- сказал дед. -- Ты его не ругай -- он объяснил почему: его тошнит на легковушке. -- Пойдем-ка на пару слов, Люба, -- позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился. В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило. Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину самосвала, за руль. -- Далеко ли? -- спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать. -- Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо, -- ус╜пела сказать Люба на ходу. -- Любка!.. -- хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью. -- Чего он такое затеял, этот Жоржик? -- вслух подумал дед. -- Это что за жизнь такая чертова пошла -- вот и опасай╜ся ходи, вот и узнавай бегай... И он скоренько тоже пошел на половину сына -- спро╜сить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали? -- Есть деревня Сосновка, -- объяснял Егор Любе в ма╜шине, когда уже ехали, -- девятнадцать километров отсюда... -- Знаю Сосновку. -- Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице. -- Где это ты узнал-то все? -- Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить -- где они, живы ли? -- А зачем ему -- товарищу-то? -- Ну... Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сде╜лаем так: подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но рас╜спрашивать будешь ты. -- Почему? -- Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! -- повысил голос Егор. Нет, он, конечно, нервничал. -- Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну? -- Потому что, если она увидит, что расспрашивает му╜жик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме... Фу-у! До╜шел. Язык сломать можно. Поняла хоть? -- Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь? -- Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета... Нет, не из сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то на╜меряют? -- Райсобес? -- Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла? -- Поняла. Все сделаю, как надо. -- Не говори "гоп"... -- Вот увидишь. Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через силу улыбнулся и сказал: -- Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно? Люба тронула ладонью его руку. -- Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю. -- А что закричал... прости, -- еще сказал Егор. -- Я сам не люблю, когда кричат. Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной ле╜са, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед -- рот плотно сжат, глаза чуть прищурены. Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу -- Николай-угодник. Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору... Егор был в темных очках. -- Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? -- спросила она. -- Рази через их видать? Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал. -- Вот мне велели, бабушка, разузнать все, -- сказала Люба. Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике. -- Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать руб╜лей... -- Она снизу, просто посмотрела на Любу. -- Чего же еще? -- А дети где ваши? У вас сколько было? -- Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое в городах... Коля в Новосибирске на па╜ровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фо╜токарточку недавно прислали -- всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка. Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, по╜кивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко -- и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала -- так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся: -- Вот... Живут. -- И опять замолчала. Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смот╜рел на нее. -- А еще двое? -- спросила Люба. -- А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные ду╜шеньки, или нету их давно. Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком. -- Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю. Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не могла приду╜мать, что еще спрашивать, -- ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окамене╜ло. Любе и вовсе не по себе стало. -- Ладно, бабушка... -- Она вдруг забылась, что она из "райсобеса", подошла к старушке, села рядом, умело как-то -- естественно, просто -- обняла ее и приголубила. -- По╜годи-ка, милая, погоди -- не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать! Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала голо╜вой. -- Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из крес╜тьян? Простецкая-то. -- Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то... Егор встал и вышел из избы. Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк -- гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни -- все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каме╜нели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что ока╜зывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяж╜кую минуту: ни табак, ни водка -- ничто, все противно. От╜кровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: "Ну, будет уж! Будет!" Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ог╜раде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, за╜думчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны... Снял очки, стал смотреть на избу. Вышла Люба. -- Господи, до чего же жалко ее стало! -- сказала она. -- Прямо сердце заломило. -- Поехали, -- велел Егор. Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и по╜гнал машину. Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула. Выехали за деревню. Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко за╜жмурил глаза. -- Чего, Егор? -- испугалась Люба. -- Погоди... постоим... -- осевшим голосом сказал Егор. -- Тоже, знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать. Люба тихо ахнула: -- Да что же ты, Егор? Как же ты?.. -- Не время, -- почти зло сказал Егор. -- Дай время... Скоро уж. Скоро. -- Да какое время, ты что! Развернемся! -- Рано! -- крикнул Егор. -- Дай хоть волосы отрастут... Хоть на человека похожим стану. -- Егор включил ско╜рость. -- Я перевел ей деньги, -- еще сказал он, -- но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась -- от кого, спро╜сит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока -- сердце лопнет. Не могу. Понимаешь? -- Останови-ка, -- велела Люба. -- Зачем? -- Останови. Егор остановил. Люба обняла его, как обняла давеча старуху, -- ласково, умело, -- прижала к груди его голову. -- Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. -- Она заплакала. -- Что мне с вами делать-то? Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал: -- Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю. Дома их в ограде встретил Петро. -- Волнуется, видно. За машину-то, -- догадалась Люба. -- Да ну, что я? Я же сказал... Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним. -- Там этот пришел... твой, -- сказал он по своей привы╜чке как бы нехотя, через усилие. -- Колька? -- неприятно удивилась Люба. -- Вот гад-то! Что ему надо-то? Замучил, замучил, слюнтяй!.. -- Ну, я пойду познакомлюсь, -- сказал Егор. И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой. -- Егор!.. -- всполошилась Люба. -- Он же пьяный не╜бось -- драться кинется. Не ходи, Егор! -- И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее. -- Не бойся, -- сказал он. -- Егор... Егор обернулся. -- Там еще трое дожидаются -- за плетнем. Знай. Егор кивнул и пошел в дом. Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко. -- Да они же изобьют его! -- чуть не плакала Люба. -- Ты что? Ну, Петро!.. -- Кого изобьют? -- спокойно басил Петро. -- Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда. -- А-а, -- сказал Коля, растянув в насильственной улыб╜ке рот. -- Новый хозяин пришел. -- Он встал с лавки. -- А я -- старый. -- Он пошел на Егора. -- Надо бы потолко╜вать... -- Он остановился перед Егором. -- Мм? Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятной наружности, с голубыми умными глазами. Старики со страхом смотрели на "хозяев" -- старого и но╜вого. Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы... Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз. Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут. -- Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз, -- сказал Егор сверху. И стал спускаться. Коля вскочил с земли... И засуетился. -- Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, соба╜ка!.. Иди, иди-и!.. Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно качнул головой. -- Иди, иди-и, -- с дрожью в голосе повторял Коля. Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро. -- Только не здесь, -- решительно сказал Егор. -- Пошли дальше! Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех. -- Слушайте, -- остановился он, -- идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят. -- Иди, иди-и, -- опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя. Еще прошли немного. Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор кач╜нулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь -- кула╜ком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выла╜мывать кол. -- Ну, собака!.. -- задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора. Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же чело╜век никогда до конца не забывается -- всегда, даже в страш╜но короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко. Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Ко╜лю. Коля наткнулся на его спокойный -- как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный -- взгляд. -- Не успеешь махнуть, -- сказал Егор. Помолчал и доба╜вил участливо: -- Коля. -- А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! -- попытался еще надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай! -- Пить надо меньше, дурачок, -- участливо сказал Егор. -- Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи. Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, -- наверно Коля, -- но его ос╜тановили: -- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим. Егор не остановился, не оглянулся. Первую борозду в своей жизни проложил Егор. Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его рабо╜та. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул: -- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь! Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так. Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось толь╜ко вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носи╜ли на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на бере╜гу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило серд╜це -- и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно оста╜новить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет -- что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора. Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. "Да что же я за урод такой! -- невольно подумал он. -- Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся". Егор глубоко вздохнул. -- Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом, -- ска╜зал он. И теперь только увидел на краю поля березовый ко╜лок и пошел к нему. -- Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с кра╜ешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. -- Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, по╜звали -- нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу -- красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. -- Егор отошел немного от березок, огля╜нулся и засмеялся: -- Ка-кие стоят! -- И пошел к трактору. Шел и еще говорил по своей привычке: -- А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударни╜ки выходить. Вот так. -- И запел Егор: Калина красная, Калина вызрела, Я узалеточки-и Характер вызнала-а, Характер вызнала-а, Характер ой како-ой... Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга. Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор. В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни. Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: вы╜сокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве. Егор даже слегка растерялся. -- О-о! -- сказал он. -- Вот так гость! Садись, Вася! -- Шура, -- поправил гость, улыбнувшись. -- Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, по╜мнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то рабо╜тал... -- Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в се╜бя -- гость был и вправду нежданный. -- Мы с Шурой служили вместе, -- пояснил он. -- У одного генерала. Са╜дись, Шура, ужинать с нами. -- Садитесь, садитесь, -- пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке -- место дал: -- Давайте. -- Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Геор╜гий, кое-что. Да передать тут... -- Да ты садись поужинай! -- упорствовал Егор. -- Подо╜ждет таксист. -- Да нет... -- Шура глянул на часы. -- Мне еще на поезд успеть... Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая време╜ни Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запуты╜вал других. Бывало это и от растерянности. -- Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золо╜тые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем -- чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем... Они вышли. Старик помолчал... И в его безгрешную крестьянскую го╜лову пришла только такая мысль: -- Это ж сколько они на такси-то прокатывают -- от го╜рода и обратно? Сколько с километра берут? -- Не знаю, -- рассеянно сказала Люба. -- Десять копеек. Она в этом госте почуяла что-то недоброе. -- Десять копеек? Десять копеек -- на тридцать шесть верст... Сколько это? -- Ну, тридцать шесть копеек и будет, -- сказала старуха. -- Здорово живешь! -- воскликнул старик. -- Десять верст -- это уже руль. А тридцать шесть -- это... три шестьде╜сят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят -- семь двадцать. Семь двадцать -- только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал. Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола. -- Чего они там? -- сказала она и пошла из избы. ...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу -- открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла. -- Так передай. Понял? -- жестко, зло говорил Егор. -- Запомни и передай. -- Я передам. Но ты же знаешь его... -- Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил? -- Получил. -- Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. -- Егор коротко посмеялся. -- Не со╜ветую. -- Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На. И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру -- раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы: -- Сучок... Сопляк... Догадался, сучок!.. Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо. Шура стоял руки по швам, бледный... Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хрип╜лым голосом: -- На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запо╜мнил, что я сказал? -- Запомнил, -- сказал Шура. Посмотрел на Егора пос╜ледним -- злым и обещающим -- взглядом. И пошел к машине. -- Ну, вот. -- Егор сел на приступку. Проследил, как ма╜шина развернулась... Проводил ее глазами и оглянулся на Любу. Люба стояла над ним. -- Егор... -- начала она было. -- Не надо, -- сказал Егор. -- Это мои старые дела. Дол╜г