Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------


     Поляна на взгорке, на поляне -- избушка.
     Избушка -- так себе, амбар, рядов  в  тринадцать-четырнадцать,  в  одно
оконце,  без  сеней,  а  то  и  без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?..
Приходят по весне какие-то люди,  валят  сосняк  поровней,  ошкуривают...  А
ближе  к  осени  погожими  днями  за какую-нибудь неделю в три-четыре топора
срубят. Найдется и глина поблизости, и камни -- собьют камелек, и  трубу  на
крышу выведут, и нары сколотят -- живи не хочу!
     Зайдешь  в  такую  избушку зимой -- жилым духом не пахнет. На стенах, в
пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
     Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым  запахом
оттаивающей  глины;  со  стен  каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и
выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек...  Через  полчаса  в  избушке
теплее  и  не  тяжко.  Можно  скинуть  полушубок  и  наторкать в камелек еще
дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!..  --  хочется
сказать.  --  Вот  так-то".  Теперь  уж  везде  почти сухо, но доски нар еще
холодные. Ничего -- скоро. Можно пока кинуть на них  полушубок,  под  голову
мешок  с  харчами,  ноги  --  к камельку. И дремота охватит -- сил нет. Лень
встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
     В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья  сразу  вспыхивают,
как  береста.  Тут  же,  перед  камельком,  чурбачок.  Можно  сесть на него,
закурить и --  думать.  Одному  хорошо  думается.  Темно.  Только  из  щелей
камелька  светится;  свет  этот  играет  на  полу,  на стенах, на потолке. И
вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку.
Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься.
Черт ее знает -- хорошо!
     Совсем тепло. Можно чайку заварить.  Кирпичного,  зеленого.  Он  травой
пахнет, лето вспоминается.
     ...Так  в  сумерки  сидел  перед  камельком  старик  Никитич, посасывал
трубочку. В избушке было жарко. А на улице -- морозно. На  душе  у  Никитича
легко. С малых лет таскался он по тайге -- промышлял. Белковал, а случалось,
медведя-шатуна  укладывал.  Для  этого  в  левом кармане полушубка постоянно
носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно  зимой.
Тишина  такая,  что  маленько  давит.  Но  одиночество  не  гнетет, свободно
делается;  Никитич,  прищурившись,  оглядывался  кругом  --  знал:  он  один
безраздельный хозяин этого большого белого царства.
     ...Сидел Никитич, курил.
     Прошаркали  на  улице  лыжи,  потом  --  стихло.  В оконце вроде кто-то
заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи -- к крыльцу. В дверь  стукнули
два раза палкой.
     -- Есть кто-нибудь?
     Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания -- не умеет человек
сам с собой разговаривать.
     "Не охотник", -- понял Никитич, охотник не станет спрашивать -- зайдет,
и все.
     -- Есть!
     Тот,  за  дверью,  отстегнул  лыжи,  приставил  их  к  стене,  скрипнул
ступенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва
разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в  старой
солдатской шапке.
     -- Кто тут?
     -- Человек, -- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
     Некоторое время молча смотрели друг на друга.
     -- Один, что ли?
     -- Один.
     Парень  прошел  к  камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул
руки к плите.
     -- Мороз, черт его...
     -- Мороз. -- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет,  не
охотник.
     Не похож. Ни лицом, ни одежкой. -- Март -- он ишо свое возьмет.
     -- Какой март? Апрель ведь.
     --  Это  по-новому.  А  по-старому  --  март.  У нас говорят: марток --
надевай двое порток. Легко одетый. -- Что ружья нет, старик промолчал.
     -- Ничего, -- сказал парень. -- Один здесь?
     -- Один. Ты уж спрашивал.
     Парень ничего не сказал на это.
     -- Садись. Чайку щас поставим.
     -- Отогреюсь  малость...  --  Выговор  у  парня  нездешний,  расейский.
Старика  разбирало  любопытство,  но  вековой  обычай  --  не  лезть сразу с
расспросами -- был сильнее любопытства,
     Парень отогрел руки, закурил папироску.
     -- Хорошо у тебя. Тепло.
     Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его  --  красивое  бледное
лицо  с  пушистыми  ресницами.  С  жадностью  затянулся,  приоткрыл  рот  --
сверкнули  два  передних  золотых  зуба.  Оброс.  Бородка  аккуратная,  чуть
кучерявится  на  скулах...  Исхудал...  Перехватил взгляд старика, приподнял
догорающую спичку, внимательно посмотрел  на  него.  Бросил  спичку.  Взгляд
Никитичу  запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так -- определил
Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
     -- Садись, чего стоять-то?
     Парень улыбнулся:
     -- Так не говорят, отец. Говорят -- присаживайся.
     -- Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
     -- Присесть можно. Никто не придет еще?
     -- Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. -- Никитич подвинулся на
пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки -- не рабочие.
Но парень,  видно,  здоровый.  И  улыбка  его  понравилась  Никитичу  --  не
"охальная",  простецкая,  сдержанная.  Да  еще  эти зубы золотые... Красивый
парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик -- учитель, Никитич очень
любил учителей.
     -- Иолог какой-нибудь? -- спросил он.
     -- Кто? -- не понял парень.
     -- Ну... эти, по тайге-то ищут...
     -- А-а... Да.
     -- Как же без ружьишка-то? Рыск.
     -- Отстал от своих, -- неохотно сказал парень. -- Деревня твоя далеко?
     -- Верст полтораста.
     Парень кивнул  головой,  прикрыл  глаза,  некоторое  время  сидел  так,
наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
     -- Устал,
     -- Долго один-то идешь?
     -- Долго. У тебя выпить нету?
     -- Найдется.
     Парень оживился:
     --  Хорошо!  А  то  аж  душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель
называется...
     Никитич вышел на улицу, принес мешочек с  салом.  Засветил  фонарь  под
потолком.
     --  Вас  бы  хошь  учили  маленько,  как  быть  в  тайге одному... А то
посылают, а вы откуда знаете! Я вон давеча нашел одного  --  вытаял  весной.
Молодой  тоже.  Тоже с бородкой. В одеяло завернулся -- и все, и окочурился.
-- Никитич нарезал сало на краешке нар. -- А меня пусти одного, я  всю  зиму
проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
     -- В избушку-то все равно лезешь.
     --  Дак  а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей
себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоплечий,
статный. Отогрелся, взгляд потеплел -- рад, видно, до смерти, что набрел  на
тепло,  нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич
любил поговорить с городскими людьми. Он  презирал  их  за  беспомощность  в
тайге;  случалось,  подрабатывал,  провожая какую-нибудь поисковую партию, в
душе подсмеивался над ними, но любил  слушать  их  разговоры  и  охотно  сам
беседовал.  Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно
похохатывают, а сами -- оставь их одних -- пропадут, как сосунки слепые. Еще
интересней, когда в партии -- две-три девки.  Терпят,  не  жалуются.  И  все
вроде  они  такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И
ничего -- не безобразничают. Доводись до деревенских -- греха не  оберешься.
А  эти  --  ничего.  А  ведь бывают -- одно загляденье: штаны узкие наденет,
кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая  --
кукла и кукла, а ребята -- ничего, как так и надо.
     -- Кого ищете-то?
     -- Где?
     -- Ну, ходите-то.
     Парень усмехнулся себе:
     -- Долю.
     --  Доля...  Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде --
вот она, в руках, а не тут-то было. -- Никитич настроился  было  поговорить,
как  обычно  с  городскими  --  позаковырестей,  когда внимательно слушают и
переглядываются  меж  собой,  а  какой-нибудь  возьмет  да  еще  в  тетрадку
карандашиком  чего-нибудь  запишет. А Никитич может рассуждать таким манером
хоть всю ночь -- только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали,
а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит,  язви
тя.  Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой:
не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь --  тоска
навалится,  и  засохнешь,  и  не  догадаешься,  отчего тоска такая. Или вот:
понаедут из города с ружьями  и  давай  направо-налево:  трах-бах!  --  кого
попало:  самку  --  самку, самца -- самца, лишь бы убить. За такие дела надо
руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То
ты одну шкуру добыл, а подожди маленько -- три будет.  Бестолковое  дело  --
душу на зверье тешить. -- Вот те и доля, -- продолжал Никитич,
     Только  парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в
темень. Сказал, как очнулся;
     -- Все равно весна скоро.
     -- Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
     Натаяли в котелке снегу,  разбавили  спирт,  выпили.  Закусили  мерзлым
салом.  Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня
опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле  и  все  смотрел  и
смотрел в ночь,
     --  Кого  ты  щас  там  увидишь?  --  удивился  Никитич.  Ему  хотелось
поговорить.
     -- Воля, -- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно  вздохнул.  И  про
волю сказал -- крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
     --  Дай  еще выпить, отец. -- Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи,
гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. -- Душа просит.
     -- Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
     -- Не развезет. Меня не  развезет,  --  И  ласково  и  крепко  приобнял
старика за шею.
     И пропел:

     А в камере смертной,
     Сырой и холодной,
     Седой появился старик...

     И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
     -- Выпьем, добрый человек.
     --  Наскучал  один-то,  --  Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и
больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А  мог  пропасть,  --  Так,
парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге -- поганое дело.
     -- Не пропадем, отец. Еще поживем!
     И  опять  сказал  это  крепко,  и  на  миг  глаза его заглянули куда-то
далеко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем  он  подумал,  как
будто   что-то  вспомнил,  Но  вспоминать  ему  это  "что-то"  не  хотелось.
Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна.  Крякнул.  Крутнул  головой.
Пожевал  сала.  Закурил.  Встал  --  не  сиделось. Прошелся широким шагом по
избушке,  остановился  посредине,  подбоченился  и  опять   куда-то   далеко
засмотрелся.
     -- Охота жить, отец,
     -- Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро...
     --  Охота  жить! -- упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый
парень, не слушая старика. -- Ты ее не знаешь,  жизнь.  Она...  --  Подумал,
стиснул зубы: -- Она -- дорогуша. Милая! Роднуля моя.
     Захмелевший Никитич хихикнул:
     -- Ты про жись, как все одно про бабу.
     --  Бабы  --  дешевки.  --  Парня  накаляло  какое-то упрямое, дерзкое,
радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а  тому  хотелось  его
слушать. Властная сила парня стала и его подмывать.
     -- Бабы, они... конечно. Но без них тоже...
     -- Возьмем мы ее, дорогушу, -- парень выкинул вперед руки, сжал кулаки,
-- возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? -- Парень
с кем-то  разговаривал  и  очень удивился, что его "забыли". -- Колю-то!.. А
Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл. -- Он не то радовался, не то собирался
кому-то зло мстить. -- А я -- вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых,  Я  не
обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
     -- Правда, што ли, баба так раскипятила? -- спросил удивленный Никитич.
     Парень тряхнул головой:
     --  Эту  бабу  зовут  -- воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты -- зверь,
тебе здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни  в  большом  городе.  Они
манят.  Там  милые,  хорошие  люди,  у  них тепло, мягко, играет музыка. Они
вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему  же
они там, а я здесь? Понимаешь?
     -- Не навечно же ты здесь...
     --  Не  понимаешь. -- Парень говорил серьезно, строго. -- Я должен быть
там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь -- моя.
     Старик качнул головой:
     -- Не пойму, паря, к чему ты?
     Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
     -- Из тюрьмы бегу, отец, -- сказал без всякого выражения. -- Давай?
     Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил.
Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке.  Глядел  снизу  на
парня,
     -- Что?
     -- Как же это?
     -- Пей, -- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой.
-- Дай твоего.
     -- У меня листовуха.
     -- Черт с ней.
     Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
     Долго молчали.
     --  Поймают  вить, -- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а
он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И  жаль
стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают -- и все, все псу под хвост:
никому  от  его  красоты  ни жарко ни холодно. Зачем же она была? -- Зря, --
сказал он трезво.
     -- Чего?
     -- Бежишь-то. Теперь не ранешное время -- поймают.
     Парень промолчал. Задумчиво смотрел на  огонь.  Склонился.  Подкинул  в
камелек полено.
     -- Надо бы досидеть... Зря.
     -- Перестань! -- резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел.
-- У меня своя башка на плечах.
     -- Это знамо дело, -- согласился Никитич. -- Далеко идти-то?
     -- Помолчи пока.
     "Мать с отцом есть, наверно, -- подумал Никитич, глядя в затылок парню.
-- Придет-обрадует, сукин сын".
     Минут  пять  молчали.  Старик выколотил золу из трубочки и набил снова.
Парень все смотрел на огонь,
     -- Деревня твоя -- райцентр или нет? -- спросил он, не оборачиваясь.
     -- Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь  ты.
Зимнее дело -- по тайге...
     --  Дня  три  поживу у тебя -- наберусь силенок, -- не попросил, просто
сказал.
     -- Живи, мне што. Много, видно, оставалось -- не утерпел?
     -- Много.
     -- А за што давали?
     -- Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
     Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся.
Сказал, кашляя:
     -- Мне што!.. Жалко только. Поймают...
     -- Бог не выдаст -- свинья не съест. Дешево  меня  не  возьмешь,  Давай
спать.
     --  Ложись.  Я  подожду, пока дровишки прогорят, -- трубу закрыть. А то
замерзнем к утру.
     Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами,  что  положить  под
голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил.
     -- Старенькое.
     --  Ничо,  служит  пока.  Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а
куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к  камельку.  К  утру
все одно выстынет.
     Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
     -- Маленький Ташкент, -- к чему-то сказал он. -- Не боишься меня, отец?
     -- Тебя-то, -- изумился старик. -- А чего тебя бояться?
     -- Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
     -- За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от
его не уйдешь.
     -- Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
     -- Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
     --  Это  верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них.
-- Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом.  --  Если  бы  я  встретил
где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
     -- За што?
     --  За  што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А
он -- добренький, терпеть учил. Паскуда! -- Голос парня снова стал  обретать
недавнюю  крепость  и  злость. Только веселости в голосе уже не было. -- Кто
добрый? Я? Ты?
     -- Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
     -- А зверей бьешь! Разве он учил?
     -- Сравнил хрен с пальцем. То -- человек, а то -- зверь,
     -- Живое существо -- сами же трепетесь, сволочи.
     Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах --  бледное,
с  бородкой;  дико  и  нелепо  звучал в теплой тишине избушки свирепый голос
безнадежно избитого судьбой человека с таким  хорошим,  с  таким  прекрасным
лицом.
     -- Ты чего рассерчал-то на меня?
     -- Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите!
А то не  успеет помолиться и тут же штаны спускает -- за бабу хляет, гадина.
Я бы сейчас нового Христа выдумал:  чтоб  он  по  морде  учил  бить.  Врешь?
Получай, сука, погань!
     --  Не поганься, -- строго сказал Никитич. -- Пустили тебя, как доброго
человека, а ты лаяться начал. Обиделся -- посадили! Значит, было за што. Кто
тебе виноват?!
     -- М-м. -- Парень скрипнул зубами. Промолчал.
     -- Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать.  Здесь
--  тайга:  все  одинаковые.  Помни это. А то и до воли своей не добежишь --
сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец -- против овец, а спроть молодца --
сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот -- ни за што
ни про што, он тебе покажет, где волю искать.
     -- Не сердись, отец, -- примирительно сказал парень. -- Ненавижу, когда
жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие,  вот
как  жить  надо.  Ненавижу!  --  почти  крикнул.  -- Не буду так жить. Врут!
Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все  любим,  а
ты  живых  полюби,  грязных.  Нету  на земле святых! Я их не видел. Зачем их
выдумывать?! -- парень привстал на локоть; смутно  --  пятном  --  белело  в
сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.
     -- Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба давно
остановилась.  Сожрали  бы  друг друга или перерезались. Это никакой меня не
Христос учил, сам так щитаю. А святых -- это верно: нету. Я сам вроде  ничо,
никто  не  скажет:  плохой  или  злой  там.  А  молодой  был... Недалеко тут
кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила:  старик  со  старухой  да  дочь
ихная  годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые были, старики-то,
а мне казалось тогда -- старые. Они цотом ушли куда-то. Ну, дак вот: была  у
их  дочь.  Все  божественные,  спасу  нет: от людей ушли, от греха, дескать,
подальше. А я эту дочь-ту заманил раз в березник и...  это...  ла-ла  с  ей.
Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был...
     -- А говоришь, худою ничего не делал?
     --  Вот  и  выходит,  што я не святой. Я не насильничал, правда, лаской
донял, а все одно... дитя-то пустил по  свету.  Спомнишь-жалко.  Большой  уж
теперь, материт, поди.
     --  Жизнь  дал человеку -- не убил. И ее, может, спас. Может, она после
этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами: повесилась
бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не  узнала.  Хорошее  дело
сделал, не переживай.
     -- Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно.
     -- Там еще осталось?
     -- Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.
     Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.
     -- Много пьешь-то?
     --  Нет,  это...  просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо красиво
пить.  Музыка...  Хорошие  сигареты,  шампанское...  Женщины.   Чтоб   тихо,
культурно.  --  Парень  опять  размечтался,  лег, закинул руки за голову. --
Бардаки презираю. Это не люди -- скот. М-м, как можно красиво жить!  Если  я
за  одну ночь семь раз заигрывал с курносой -- так? -- если она меня гладила
костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб, -- я устаю, Я  потом  отдыхаю,  Я
наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь
-- риск? А я говорю -- да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий
хвост, -- я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад.
     -- Ты кем работал до этого? -- поинтересовался Никитич,
     --  Я?  Агентом  по  снабжению.  По  культурным  связям  с  зарубежными
странами.  Вообще  я  был  ученый.  Я  был  доцентом  на  тему:  "Что  такое
колорадский  жук  и  как с ним бороться", -- Парень замолчал, а через минуту
сонным голосом сказал: -- Все, отец... Я ушел.
     -- Спи.
     Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке,  набил  трубочку  и  стал
думать  про  парня.  Вот  тебе  и  жизнь  --  все дадено человеку: красивый,
здоровый, башка вроде недурная... А... что? Дальше  что?  По  лесам  бегать?
Нет,  это  город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки Никитича
-- трое -- тоже живут в большом городе. Двое учатся, один  работает,  женат.
Они  не  хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают летом,
им скучно. Никитич достает ружья, водит в тайгу и ждет, что они просветлеют,
отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются, что им хорошо,
а Никитичу становится неловко: у него  больше  ничего  нет,  чем  порадовать
внуков.  Ему  тяжело  становится, как будто он обманул их. У них на уме один
город. И этот, на нарах, без ума в город рвется.  На  его  месте  надо  уйти
подальше,  вырыть  землянку  и  пять  лет  не  показываться,  если уж сидеть
невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку  взять.
И  ведь  знает,  что возьмут, а идет... "Что за сила такая в этом городе! Ну
ладно, я -- старик, я бывал там три раза всего, я  не  понимаю...  Согласен,
Там весело и огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота там? На
здоровье,  а  мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и
нос воротят: скучно, тоска. Да  присмотрись  хорошенько!  Ты  же  увидеть-то
ничего  не  успел,  а  уж  давай  молоть  про свой город. А посмотри, как, к
примеру, муравей живет. Или -- крот. Да любая животина!.. Возьми  приглядись
для  интереса.  А  потом думай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне --
сказки про город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня  не
слушают,  а  на  вас  глаза  пялят  -- городской. А мне хрен с тобой, что ты
городской, что ты штиблетами по тротуару форсишь. Дофорсился  вот:  отвалили
лет  пятнадцать,  наверно, за красивую-то жизнь. Магазин, наверно, подломил,
не иначе. Шиканул разок -- и загремел. И опять на рога лезет. Сам!  Это  уж,
значит,  не  может  без  города.  Опять  на  какой-нибудь магазин нацелился.
Шампанское... а откуда оно, шампанское-то, возьмется? Дурачье...  Сожрет  он
вас,  город,  с костями вместе. И жалко дураков. И ничего сделать нельзя. Не
докажешь".
     Дрова в камельке догорели. Никитич дождался,  когда  последние  искорки
умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с парнем. Тот глубоко
и  ровно  дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже не шевельнулся, когда
Никитич поправил его руку.
     "Намаялся, -подумал Никитич. -Дурило... А кто заставляет? Эх, вы!!"
     ...За полночь на улице, около  избушки,  зашумели.  Послышались  голоса
двух или трех мужчин.
     Парень рывком привстал -- как не спал.
     Никитич тоже приподнял голову.
     -- Кто это? -- быстро спросил парень.
     -- Шут их знает.
     Парень  рванулся  с нар -- к двери, послушал, зашарил рукой по стене --
искал ружье. Никитич догадался,
     -- Ну-ка, не дури! -- прикрикнул негромко. -- Хуже беды наделаешь,
     -- Кто это? -- опять спросил парень.
     -- Не знаю, тебе говорят.
     -- Не пускай, закройся.
     -- Дурак. Кто в избушке закрывается? Нечем закрываться-то. Ложись и  не
шевелися.
     -- Ну, дед!..
     Парень  не  успел  досказать.  Кто-то поднялся на крыльцо и искал рукой
скобу. Парень ужом скользнул на нары, еще успел шепнуть:
     -- Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом:  продашь...  Умоляю,  старик.
Век...
     -- Лежи, -- велел Никитич.
     Дверь распахнулась.
     --  Ага!  --  весело  сказал  густой бас. -- Я же говорил: кто-то есть,
Тепло, входите!
     -- Закрывай дверь-то! -- сердито  сказал  Никитич,  слезая  с  нар.  --
Обрадовался тепло! Расшиперься пошире -- совсем жарко будет.
     -- Все в порядке, -- сказал бас, -- И тепло, и хозяин приветливый.
     Никитич засветил фонарь.
     Вошли  еще  двое.  Одного Никитич знал: начальник районной милиции. Его
все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял платить взносы.
     -- Емельянов? -- спросил начальник, высокий упитанный мужчина  лет  под
пятьдесят. -- Так?
     -- Так, товарищ Протокин.
     -- Ну вот!.. Принимай гостей.
     Трое стали раздеваться.
     --  Пострелять?  --  не  без  иронии  спросил Никитич. Он не любил этих
наезжающих стрелков: только пошумят и уедут.
     -- Надо размяться маленько. А это кто? --  Начальник  увидел  парня  на
нарах.
     -- Иолог, -- нехотя пояснил Никитич. -- От партии отстал.
     -- Заблудился, что ли?
     -- Но.
     -- У нас что-то неизвестно. Куда ушли, он говорил?
     -- Кого он наговорит! Едва рот разевал: замерзал. Спиртом напоил его --
щас спит как мертвый.
     Начальник  зажег  спичку, поднес близко к лицу парня, У того не дрогнул
ни один мускул. Ровно дышал.
     -- Накачал ты его. -- Спичка начальника погасла. --  Что  же  у  нас-то
ничего не известно?
     -- Может, не успели еще сообщить? -- сказал один из пришедших.
     -- Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один ходит?
     -- Нет, -- ответствовал Никитич. -- Отстал, говорит. И все.
     -- Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать?
     -- Спать, -- согласились двое. -- Уместимся?
     --  Уместимся,  --  уверенно  сказал  начальник. -- Мы прошлый раз тоже
впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А  мороз  стоял
-- под пятьдесят.
     Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с парнем, Пришлые
поговорили немного о своих районных делах и замолчали. Скоро все спали.
     ...Никитич  проснулся,  едва  только обозначилось в стене оконце. Парня
рядом не было, Никитич осторожно слез с нар, нашарил в кармане  спички.  Еще
ни  о  чем  худом  не  успел подумать. Чиркнул спичкой... Ни парня нигде, ни
фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под сердцем.  "Ушел.
И ружье взял".
     Неслышно  оделся, взял одно ружье из трех, составленных в углу, пощупал
в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел.
     Только-только занимался рассвет.  За  ночь  потеплело.  Туманная  хмарь
застила  слабую  краску  зари.  В пяти шагах еще ничего не было видно. Пахло
весной.
     Никитич надел свои лыжи и пошел по своей лыжне,  четко  обозначенной  в
побуревшем снегу.
     --  Сукин  ты  сын,  варнак  окаянный, -- вслух негромко ругался он. --
Уходи, пес с тобой, а ружье-то зачем брать!  Што  я  тут  без  ружья  делать
стану,  ты  подумал  своей  башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю, --
напасаться на вас на всех ружьями?  Ведь  ты  же  его,  поганец,  все  равно
бросишь  где-нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти... А я сиди тут сложа ручки
без ружья. Ни стыда у людей, ни совести.

     Помаленьку отбеливало.
     День обещал быть пасмурным и теплым.
     Лыжня вела не в сторону деревни.

     -- Боишься людей-то? Эх, вы... "Красивая жись". А последнее ружьишко  у
старика  взять  -- это ничего, можно. Но от меня ты не уйде-ешь, голубчик. Я
вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые.
     Зла большого у старика не было. Обидно было:  пригрел  человека,  а  он
взял и унес ружье. Ну не подлец после этого!
     Никитич  прошел  уже  километра  три.  Стало совсем почти светло; лыжня
далеко была видна впереди.
     -- Рано поднялся. И ведь как тихо сумел!
     В одном месте парень останавливался закурить: сбочь лыжни ямка -- палки
втыкал, На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка.
     -- И кисет прихватил!  --  Никитич  зло  плюнул.  --  Вот  поганец  так
поганец! -- Прибавил шагу.
     ...Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу.
     Шел  парень дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной
-- ружье.
     -- Ходить умеет, -- не мог не отметить Никитич.
     Свернул с лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от
него вершина длинного отлогого бугра. Он примерно знал, где встретит  парня:
будет  на  пути  у  того  неширокая  просека.  Он пройдет ее, войдет снова в
чащу... и, тут его встретит Никитич.
     -- Щас я на тебя посмотрю, -- не без злорадства  приговаривал  Никитич,
налегая вовсю на палки.
     Странно,  но  ему очень хотелось еще раз увидеть прекрасное лицо парня.
Что-то было до страсти привлекательное в этом лице. "Может, так и надо,  что
он  рвется  к  своей  красивой  жизни.  Что  ему  тут делать, если подумать?
Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись".
     У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на просеке  еще  не
было  --  обогнал.  Быстро  перемахнул  просеку,  выбрал место, где примерно
выйдет парень, присел в  кусты,  проверил  заряд  и  стал  ждать.  Невольно,
опытным  охотничьим  глазом осмотрел ружье: новенькая тулка, блестит и резко
пахнет ружейным маслом. "На охоту собирались, а не подумали: не  надо,  чтоб
ружье   так  пахло.  На  охоте  надо  и  про  табачок  забыть,  и  рот  чаем
прополоскать, чтоб от тебя не разило за версту, и одежду лучше всего  другую
надеть,  которая  на  улице  висела,  чтоб  жильем  не  пахло. Охотники-горе
луковое".
     Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по сторонам.  Постоял
немного  и  скоро-скоро  побежал через просеку. И тут навстречу ему поднялся
Никитич.
     -- Стой! Руки вверьх! -- громко скомандовал он, чтоб  совсем  ошарашить
парня.
     Тот  вскинул  голову,  и  в глазах его отразился ужас. Он дернулся было
руками вверх, но узнал Никитича. -- Говоришь: не  боюсь  никого,  --  сказал
Никитич, -- а в штаны сразу наклал.
     Парень  скоро  оправился от страха, улыбнулся обаятельной своей улыбкой
немножко насильственно.
     -- Ну, отец... ты даешь. Как в кино... твою  в  душу  мать.  Так  можно
разрыв сердца получить.
     -- Теперь, значит, так, -- деловым тоном распорядился Никитич, -- ружье
не сымай,  а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника патроны. И
из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось. Все  брось  на
снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить, стреляю, Сурьезно
говорю.
     -- Дошло, батя. Шутить мне сейчас что-то не хочется.
     -- Бесстыдник, ворюга.
     -- Сам же говорил: погано в лесу без ружья.
     -- А мне тут чо без его делать?
     -- Ты дома.
     -- Ну, давай, давай. Дома, Што у меня дома-то -- завод, што ли?
     Парень  выгреб  из  карманов  патроны  -- четырнадцать: Никитич считал.
Потом заломил руки за спину; прикусив нижнюю  губу,  внимательно  глядел  на
старика. Тот тоже не сводил с него глаз: ружье со взведенными курками держал
в руках, стволами на уровне груди парня.
     -- Чего мешкаешь?
     -- Не могу вытащить...
     -- Ногтями зацепи... Или постучи кулаком по прикладу.
     Выпал сперва один патрон, потом второй.
     -- Вот. Теперь отойди вон туда.
     Парень повиновался.
     Никитич собрал патроны, поклал в карманы полушубка.
     -- Кидай мне ружье, а сам не двигайся.
     Парень снял ружье, бросил старику.
     --  Теперь  садись,  где  стоишь, покурим. Кисет мне тоже кинь. И кисет
спер...
     -- Курить-то охота мне,
     -- Ты вот все -- мне да мне. А про меня, черт полосатый, не подумал!  А
чего мне-то курить?
     Парень закурил.
     -- Можно я себе малость отсыплю?
     -- Отсыпь. Спички-то есть?
     -- Есть.
     Парень  отсыпал себе листовухи, бросил кисет старику. Тот закурил тоже.
Сидели шагах в пяти друг от друга.
     -- Ушли эти?.. Ночные-то.
     -- Спят. Они спать здоровы. Не охотничают, а дурочку  валяют.  Погулять
охота,  а в районе у себя не шибко разгуляешься -- на виду. Вот они и идут с
глаз долой.
     -- А кто они?
     -- Начальство... Заряды зря переводют,
     -- М-да...
     -- Ты чо же думал: не догоню я тебя?
     -- Ничего я не думал. А  одного-то  ты  знаешь.  Кто  это?  По  фамилии
называл... Протокин, что ли.
     -- В собесе работает. Пенсию старухе хлопотал, видел его там...
     Парень пытливо посмотрел на старика:
     -- Это там, где путевки на курорт выписывают?
     -- Ага.
     -- Темнишь, старичок. Неужели посадить хочешь? Из-за ружья...
     -- На кой ты мне хрен нужен -- сажать? -- искренне сказал Никитич.
     -- Продай ружье? У меня деньги есть.
     --  Нет,  --  твердо сказал Никитич. -- Спросил бы с вечера -- подобру,
может, продал бы. А раз ты так по-свински сделал, не продам.
     -- Не мог же я ждать, когда они проснутся.
     -- На улицу бы меня ночью вызвал: так  и  так,  мол,  отец:  мне  шибко
неохота  с этими людьми разговаривать. Продай, мол, ружье -- я уйду. А ты...
украл. За воровство у нас руки отрубают.
     Парень положил локти на  колени,  склонился  головой  на  руки.  Сказал
глуховато:
     -- Спасибо, что не выдал вчера.
     -- Не дойдешь ты до своей воли все одно.
     Парень вскинул голову:
     -- Почему?
     -- Через всю Сибирь идти -- шутка в деле!
     --  Мне  только  до железной дороги, а там поезд. Документы есть. А вот
здесь без ружья... здесь худо. Продай, а?
     -- Нет, даже не упрашивай.
     -- Я бы теперь новую жизнь начал... Выручил бы ты меня, отец...
     -- А документы-то где взял? Ухлопал, поди, кого-нибудь?
     -- Документы тоже люди делают.
     -- Фальшивые. Думаешь, не поймают с фальшивыми?
     -- Ты обо  мне...  прямо  как  родная  мать  заботишься.  Заладил,  как
попугай: поймают, поймают. А я тебе говорю: не поймают.
     --  А  шампанскую-то  на  какие шиши будешь распивать?.. Если честно-то
робить пойдешь.
     -- Сдуру я вчера натрепался, не обращай внимания. Захмелел.
     -- Эх, вы... -- Старик сплюнул желтую едкую слюну на снег. --  Жить  бы
да  жить  вам,  молодым... А вас... как этих... как угорелых по свету носит,
места себе не можете найти. Голод тебя  великий  воровать  толкнул?  С  жиру
беситесь, окаянные. Петух жареный в зад не клевал...
     -- Как сказать, отец...
     -- Кто же тебе виноватый?
     --  Хватит об этом, -- попросил парень. -- Слушай... -- Он встревоженно
посмотрел на старика. -- Они ж сейчас проснутся, а ружья --  нет.  И  нас  с
тобой нет... Искать кинутся.
     -- Они до солнышка не проснутся.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Знаю. Они сами вчера с похмелья были. В избушке теплынь: разморит --
до обеда проспят. Им торопиться некуда.
     -- М-да... -грустно сказал парень, -Дела-делишки.
     Повалил вдруг снег большими густыми хлопьями -- теплый, тяжелый.
     -- На руку тебе. -- Никитич посмотрел вверх.
     -- Что? -- Парень тоже посмотрел вверх.
     -- Снег-то... Заметет все следы.
     Парень подставил снегу ладонь, долго держал. Снежинки таяли на ладони.
     -- Весна скоро... -- вздохнул он.
     Никитич  посмотрел  на  него, точно хотел напоследок покрепче запомнить
такого редкостного здесь человека.
     Представил, как идет он один, ночью... без ружья.
     -- Как ночуешь-то?
     -- У огня покемарю... Какой сон.
     -- Хоть бы уж летом бегали-то. Все легше,
     -- Там заявок не принимают -- когда бежать  легче.  Со  жратвой  плохо.
Пока  дойдешь  от  деревни  до  деревни, кишки к спине прирастают. Ну ладно.
Спасибо за хлеб-соль. -- Парень поднялся. -- Иди, а то проснутся эти твои...
Старик медлил.
     -- Знаешь... есть один выход из положения, -- медленно заговорил он. --
Дам тебе ружье. Ты завтра часам к двум, к трем ночи дойдешь до деревни,  где
я живу...
     -- Ну?
     --  Не  понужай.  Дойдешь.  Постучишь в какую-нибудь крайную избу: мол,
ружье нашел... или... нет, как бы придумать?.. Чтоб ты ружье-то  оставил.  А
там  от  нашей деревни прямая дорога на станцию -- двадцать верст. Там уж не
страшно. Машины ездют. К свету будешь на станции.  Только  там  заимка  одна
попадется, от нее, от заимки-то, ишо одна дорога влево пойдет, ты не ходи по
ей -- это в район. Прямо иди.
     -- Отец...
     -- Погоди! Как с ружьем-то быть? Скажешь: нашел -- перепужаются, искать
пойдут. А совсем ружье отдавать жалко. Мне за него, хоть оно старенькое, три
вот таких не надо, -- Никитич показал на новую переломку.
     Парень  благодарно  смотрел  на  старика и еще старался, наверно, чтобы
благодарности в глазах было больше.
     -- Спасибо, отец,
     -- Чего спасибо? Как я ружье-то получу?
     Парень встал, подошел к старику, присел рядом.
     -- Сейчас придумаем... Я его спрячу где-нибудь, а ты возьмешь потом.
     -- Где спрячешь?
     -- В стогу каком-нибудь, недалеко от деревни,
     Никитич задумался.
     -- Чего ты там разглядишь ночью?.. Вот ишо: постучишь в  крайную  избу,
спросишь,  где Мазаев Ефим живет. Тебе покажут. Это кум мой, К Ефиму придешь
и скажешь: стретил, мол, Никитича в тайге, он повел иологов в Змеиную согру.
Патроны, мол, у него кончились, а чтоб с ружьем зря не таскаться, он упросил
меня занести его тебе. И чтоб ждали меня к  послезавтрему!  А  што  я  повел
иологов,  пусть  он  никому  не  говорит. Заработает, мол, придет -- выпьете
вместе, а то старуха все деньги отберет сразу. Запомнил? Щас  мне  давай  на
литровку  --  а  то  от Ефима потом не отвяжешься -- и с богом. Патронов даю
тебе... шесть штук. И два картечных -- на всякий  случай.  Не  истратишь  --
возле  деревни закинь в снег подальше, Ефиму не отдавай -- он хитрый, зачует
неладное. Все запомнил?
     -- Запомнил. Век тебя не забуду, отец.
     -- Ладно... На деревню держись так: солнышко выйдет -- ты его все  одно
увидишь -- пусть оно сперва будет от тебя слева. Солнышко выше, а ты его все
слева  держи.  А  к закату поворачивай, чтоб оно у тебя за спиной очутилось,
чуток с правого уха. А там -- прямо. Ну, закурим на дорожку... Закурили.
     -- Сразу как-то не о чем стало говорить. Посидели немного, поднялись.
     -- До свиданья, отец, спасибо.
     -- Давай.
     И уж пошли было в  разные  стороны,  но  Никитич  остановился,  крикнул
парню:
     --  Слышь!..  А вить ты, парень, чуток не вляпался: Протокин-то этот --
начальник милиции. Хорошо, не разбудил вчерась... А  то  бы  не  отвертеться
тебе от него -- дошлый, черт.
     Парень ничего не говорил, смотрел на старика.
     -- Он бы щас: откуда? куда? Никакие бы документы не помогли.
     Парень промолчал.
     --  Ну  шагай.  --  Никитич подкинул на плече чужое ружье и пошел через
просеку назад, к избушке. Он уже почти прошел ее всю, просеку... И  услышал:
как  будто  над  самым  ухом  оглушительно  треснул сук. И в то же мгновение
сзади, в спину и в  затылок,  как  в  несколько  кулаков,  сильно  толканули
вперед.  Он упал лицом в снег. И ничего больше не слышал и не чувствовал. Не
слышал, как закидали снегом и сказали: "Так лучше, отец. Надежнее".
     ...Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не  видел
солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед.
     Тихо шуршал в воздухе сырой снег.
     Тайга просыпалась.
     Весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову.

Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:19 GMT
Оцените этот текст: