Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------


     По   воскресеньям  наваливалась  особенная  тоска.  Какая-то  нутряная,
едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная,  не
совсем  здоровая  баба,  бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала
его всего руками -- ласкала и тянулась поцеловать.
     -- Опять!.. Навалилась.
     -- О!..  Господи...  Пузырь:  туда  же,  куда  и  люди,  --  тоска,  --
издевалась  жена  Максима,  Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала,
что такое тоска. -- С чего тоска-то?
     Максим Яриков смотрел на жену черными,  с  горячим  блеском  глазами...
Стискивал зубы.
     --  Давай  матерись,  Полайся  --  она,  глядишь, пройдет, тоска-то. Ты
лаяться-то мастер.
     Максим иногда пересиливал себя -- не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
     -- Не поймешь ведь.
     -- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
     -- Вот у тебя все есть -- руки, ноги... и другие органы. Какого размера
-- это другой вопрос, но все, так сказать, на месте.  Заболела  нога  --  ты
чувствуешь, захотела есть -- налаживаешь обед... Так?
     -- Ну.
     Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и
порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил
по горнице, и глаза его свирепо блестели.
     --  Но  у  человека  есть  также  -- душа! Вот она, здесь, -- болит! --
Максим показывал на грудь. -- Я же не выдумываю! Я элементарно  чувствую  --
болит.
     -- Больше нигде не болит?
     --  Слушай!  --  взвизгивал  Максим. -- Раз хочешь понять, слушай! Если
сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой.
Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! --  вовсе  срывался
Максим,  потому  что  вдруг  ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним
происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом  свою
грудь,  вынь  и покажи в ладонях душу, она скажет -- требуха. Да и сам он не
верил в такую-то -- в кусок мяса- Стало быть, все это -- пустые слова.  Чего
и  злить  себя?  --  Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на
свете? Я отвечу: людей, у  которых  души  нету.  Или  она  поганая.  С  вами
говорить -- все равно, что об стенку головой биться.
     -- Ой, трепло!
     -- Сгинь с глаз!
     -- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
     --  А  что,  по-твоему, душа-то -- пряник, что ли? Вот она как раз и не
понимает, для чего я ее  таскаю,  душа-то,  и  болит,  А  я  злюсь  поэтому.
Нервничаю.
     --  Ну  и  нервничай,  черт  с  тобой!  Люди дождутся воскресенья-то да
отдыхают культурно... В кино ходют. А этот -- нервничает, видите ли. Пузырь.
     Максим останавливался у окна,  подолгу  стоял  неподвижно,  смотрел  на
улицу.  Зима.  Мороз.  Село  коптит  в стылое ясное небо серым дымом -- люди
согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за  двойными  рамами
слышно,  как  скрипит  под  ее  валенками тугой, крепкий снег. Собака залает
сдуру и замолкнет -- мороз. Люди -- по домам, в тепле.  Разговаривают,  обед
налаживают, обсуждают ближних... Есть -- выпивают, но и там веселого мало.
     Максим,  когда  тоскует,  не философствует, никого мысленно ни о чем не
просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не  обращает,
не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется --
вот  где  сволочь -- маята! И пластом, недвижно лежать -- тоже не хочется. И
водку пить не хочется -- не хочется быть  посмешищем,  противно.  Случалось,
выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и
людям  и  себе  потом  становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции
головой об стенку,  на  которой  наклеены  были  всякие  плакаты,  ревел  --
оказывается:  он  и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель
величиной со  спичечную  коробку  и  чертежи  передали  американцам.  Максим
сознавал,  что  это  --  гнусное  предательство, что он -- "научный Власов",
просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно
босиком.
     -- Зачем же чертежи-то передал? -- допытывался старшина. -- И кому!!!
     Этого Максим не знал, знал только, что это -- "хуже Власова". И  горько
плакал.
     В  одно  такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на
дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
     "Ну и что? -- сердито думал Максим. -- Так же было сто лет  назад.  Что
нового-то?  И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А
я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом
у этих -- свои такие же будут. А у тех -- свои... И все? А зачем?"
     Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в
гости родственник жены, а родственник тот -- поп. Самый натуральный поп -- с
волосьями. У попа что-то такое было с легкими -- болел. Приехал лечиться.  А
лечился  он  барсучьим  салом,  барсуков ему добывал Илья. У попа было много
денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.
     Максим пошел к Лапшиным.
     Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали  спирт  и  беседовали.
Илюха был уже на развезях -- клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не
в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
     -- Мне столько не надо. Мне надо три хороших -- жирных.
     --  Я  принесу  двенадцать,  а  ты  уж  выбирай  сам -- каких. Мое дело
принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты  оздоровел...
а я их тебе приволоку двенадцать штук...
     Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
     -- Что? -- спросил он.
     --  Душа  болит,  -- сказал Максим. -- Я пришел узнать: у верующих душа
болит или нет?
     -- Спирту хочешь?
     -- Ты только не подумай,  что  я  пришел  специально  выпить.  Я  могу,
конечно,  выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя
когда-нибудь душа или нет?
     Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один  стакан  и  графин  с
водой:
     -- Разбавляй по вкусу.
     Поп   был  крупный  шестидесятилетний  мужчина,  широкий  в  плечах,  с
огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза
у попа -- ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому -- не
кадилом махать, а от алиментов скрываться.  Никакой  он  не  благостный,  не
постный  --  не  ему  бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие --
живые,  трепетные  нити  --  распутывать.  Однако  --   Максим   сразу   это
почувствовал -- с попом очень интересно.
     -- Душа болит?
     -- Болит.
     -- Так. -- Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком.
-- Начнем  подъезжать  издалека.  Слушай  внимательно,  не перебивай. -- Поп
откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:
     -- Как  только  появился  род  человеческий,  так  появилось  зло.  Как
появилось  зло,  так  появилось  желание  бороться  с  ним, со злом то есть.
Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось  зло.
Другими  словами,  есть  зло  -- есть добро, нет зла -- нет добра, Понимаешь
меня?
     -- Ну, ну.
     -- Не понужай, ибо не запрег еще. -- Поп,  видно,  обожал  порассуждать
вот  так вот -- странно, далеко и безответственно. -- Что такое Христос? Это
воплощенное добро, призванное уничтожить зло  на  земле.  Две  тыщи  лет  он
присутствует среди людей как идея -- борется со злом.
     Илюха заснул за столом.
     --  Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой
войне не предвидится. Не кури, пожалуйста.  Или  отойди  вон  к  отдушине  и
смоли.
     Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
     -- Чего с легкими-то? -- поинтересовался для вежливости.
     -- Болят, -- кратко и неохотно пояснил поп.
     -- Барсучатина-то помогает?
     -- Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
     -- Ты что? -- удивился Максим.
     -- Я просил не перебивать меня.
     -- Я насчет легких спросил...
     --  Ты  спросил:  отчего  болит  душа?  Я  доходчиво рисую тебе картину
мироздания, чтобы душа твоя обрела покой.  Внимательно  слушай  и  постигай.
Итак,  идея  Христа  возникла  из  желания  победить  зло.  Иначе  -- зачем?
Представь себе: победило добро. Победил Христос...  Но  тогда  --  зачем  он
нужен?  Надобность  в  нем  отпадает.  Значит,  это  не  есть  нечто вечное,
непреходящее, а есть временное средство, как диктатура  пролетариата.  Я  же
хочу  верить  в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который
будет.
     -- В коммунизм, что ли?
     -- Что коммунизм?
     -- В коммунизм веришь?
     -- Мне не положено. Опять перебиваешь!
     -- Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не
торопись.
     -- Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную  справедливость,
в  вечную  Высшую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту
силу и хочу надеяться, что сила эта -- победит. Иначе -- для  чего  все?  А?
Где такая сила? -- Поп вопросительно посмотрел на Максима. -- Есть она?
     Максим пожал плечами:
     -- Не знаю.
     -- Я тоже не знаю.
     -- Вот те раз!..
     --  Вот  те  два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не
дано и знать ее,  и  познать,  и  до  конца  осмыслить.  В  таком  случае  я
отказываюсь  понимать  свое  пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и
чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу:  у  меня  тоже
болит  душа.  Только  ты  пришел  за  готовеньким  ответом,  а я сам пытаюсь
дочерпаться до дна, но это -- океан. И стаканами нам  его  не  вычерпать.  И
когда  мы глотаем вот эту гадость... -- Поп выпил спирт, промакнул скатертью
губы. -- Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь  дна.  Но
-- стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся -- мы обречены.
     -- Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
     -- Валяй.
     -- Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
     --  Я  --  человек,  и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один
знаменитый безбожник, сказал очень верно.  Несколько  самонадеянно,  правда,
ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
     -- Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
     --  Я сказал -- нет. Теперь я скажу -- да, есть. Налей-ка мне, сын мой,
спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай  мне.  И  себе
тоже  налей.  Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! -- Поп выпил. --
Теперь я скажу, что бог -- есть. Имя ему -- Жизнь. В этого бога я верую. Это
--  суровый,  могучий  Бог,  Он  предлагает  добро  и  зло  вместе  --  это,
собственно,  и  есть  рай.  Чего  мы  решили, что добро должно победить зло?
Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко  мне  не  истину
выяснять,  а  спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза -- делаешь вид, что
тебе интересно слушать...
     Максим пошевелился на стуле.
     -- Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе  нужен,  а
истина.  И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя
привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того  чтобы  просто
пожалеть  тебя,  сиротиночку  мелкую.  Поэтому,  в  соответствии с этим моим
богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо!  Ты  хоть  зашевелился,  ядрена
мать!  А  то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын
мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки  лизать  на
том  свете,  потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай и
ад. -- Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. -- Ты пришел узнать:
во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но  во  что
верить?  Верь  в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось,
тоже не знаю. Но мне  крайне  интересно  бежать  со  всеми  вместе,  а  если
удастся,  то и обогнать других... Зло? Ну -- зло. Если мне кто-нибудь в этом
великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам  в
рыло. Никаких -- "подставь правую". Дам в рыло, и баста.
     -- А если у него кулак здоровей?
     -- Значит, такая моя доля -- за ним бежать.
     -- А куда бежать-то?
     --  На кудыкину гору. Какая тебе разница -- куда? Все в одну сторону --
добрые и злые.
     -- Что-то я не чувствую, чтобы я  устремлялся  куда-нибудь,  --  сказал
Максим.
     -- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая -- скулить на
месте.
     Максим стиснул зубы... Вьелся горячим злым взглядом в попа.
     -- За что же мне доля такая несчастная?
     -- Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
     -- Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
     Поп громко, густо -- при больных-то легких! -- расхохотался.
     --   Видишь!  --  показал  он  свою  ручищу.  --  Надежная:  произойдет
естественный отбор.
     -- А я ружье принесу.
     -- А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не  принесешь,  ибо
ты слаб.
     -- Ну -- ножом пырну. Я могу.
     --  Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять
лет тянуть.
     -- Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
     -- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и  захромал.
Налей.
     Максим налил.
     -- Ты самолетом летал? -- спросил поп.
     -- Летал. Много раз.
     -- А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я
думал:  если  этот  летающий  барак  навернется,  значит, так надо; Жалеть и
трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя  всю  дорогу!  А  когда  он  меня
оторвал  от  земли  и  понес,  я даже погладил по боку -- молодец. В самолет
верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин  мало  прожил.
Ровно  --  с  песню.  Будь  она,  эта  песня,  длинней, она не была бы такой
щемящей. Длинных песен не бывает.
     -- А у вас в церкви... как заведут...
     -- У нас не песня, у нас -- стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как  раз
с песню. Любишь Есенина?
     -- Люблю.
     -- Споем?
     -- Я не умею.
     -- Слегка поддерживай, только не мешай.
     --  И  поп  загудел  про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то
загудел, что и правда защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то
стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
     -- Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю.
Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
     Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
     -- Отец! Отец... Слушай сюда!
     -- Не хочу! -- плакал поп.
     -- Слушай сюда, колода!
     -- Не хочу! Ты слаб в коленках...
     -- Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках...
Тубик.
     -- Молись! -- Поп встал. -- Повторяй за мной...
     -- Пошел ты!..
     Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
     -- Повторяй за мной: верую!
     -- Верую! -- сказал Максим.
     -- Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
     --  Ве-ру-ю-у!  --  заблажили  вместе.  Дальше   поп   один   привычной
скороговоркой зачастил:
     -- В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у!
В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
     Вместе заорали:
     -- Ве-ру-ю-у!
     --  Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что
задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
     -- Верую-у!
     -- В барсучье сало, в бычачий рог,  в  стоячую  оглоблю-у!  В  плоть  и
мякость телесную-у!..
     ...Когда  Илюха  Лапшин  продрал  глаза, он увидел: громадина поп мощно
кидал по горнице могучее тело свое, бросался  с  маху  вприсядку  и  орал  и
нахлопывал себя по бокам и по груди:
     -- Эх, верую, верую!

     Ту-ды, ту-ды, ту-ды -- раз!
     Верую, верую!
     М-па, м-па, м-па -- два!
     Верую, верую!..

     А  вокруг  попа,  подбоченясь,  мелко  работал  Максим  Яриков и бабьим
голосом громко вторил:
     -- У-тя, у-тя, у-тя-три!

     Верую, верую!
     Е-тя, етя -- все четыре!

     -- За мной! -- восклицал поп.
     -- Верую! Верую!
     Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча  совершали
круг  по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал
руки... Половицы гнулись.
     -- Эх, верую, верую!
     -- Ты-на, ты-на, ты-на -- пять!

     Все оглобельки -- на ять!
     Верую! Верую!
     А где шесть, там и шерсть!
     Верую! Верую!

     Оба, поп и  Максим,  плясали  с  такой  с  какой-то  злостью,  с  таким
остервенением,  что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать,
или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.
     Илюха посмотрел-посмотрел на них и  пристроился  плясать  тоже.  Но  он
только время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов.
     Рубаха  на  попе  -- на спине -- взмокла, под рубахой могуче шевелились
бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь  не  успела
еще  перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше
он всех барсуков слопает.  А  надо  будет,  если  ему  посоветуют,  попросит
принести волка пожирнее -- он так просто не уйдет.
     -- За мной! -- опять велел поп.
     И  трое  во  главе  с  яростным,  раскаленным попом пошли, приплясывая,
кругом, кругом. Потом поп, как  большой  тяжелый  зверь,  опять  прыгнул  на
середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы.
     -- Эх, верую! Верую!..

Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:21 GMT
Оцените этот текст: