я знаю, что не прав, поскольку многие семьи, помимо нашей, так же жирели на чужой нищете, и не были пощажены. Если "пощажены" - верное слово. Мы, разумеется, ничего не знаем о том, что означало это исчезновение. Оно могло означать смерть, а могло также означать перемещение в какое-то другое место или во множество других мест, и если это так, то перемещение могло быть благом. Ибо в то время большинство людей покинули бы Землю без сожаления. Вся поверхность суши, часть водного пространства и вся получаемая энергия использовались лишь для того, чтобы поддерживать простое существование огромных масс людей, населявших планету. Простое существование - не пустая фраза, ибо людям едва хватало еды, чтобы прокормиться, едва хватало места, чтобы жить, едва хватало одежды, чтобы прикрыть наготу. То, что моей семье, равно как и другим подобным семьям, было позволено сохранить за собой то относительно большое жизненное пространство, которым они располагали задолго до того, как связанные с перенаселением проблемы достигли критической остроты, является лишь одним из примеров существовавшей несправедливости. То, что племя индейцев с озера Лич, тоже оставленное на Земле той сверхъестественной силой, жило на относительно большом и малозаселенном пространстве, объясняется иначе. Земли, куда столетия назад их вытеснили, по большей части были бросовыми, хотя с течением лет неумолимая сила экономической необходимости отнимала у них кусок за куском, и в недалеком будущем они всего бы лишились и оказались бы загнаны в безымянное всепланетное гетто. Впрочем, пс правде говоря, во многих отношениях они жили в гетто с самого начала. В момент, близкий к исчезновению человечества, строительство этого дома и приобретение окружающих его земель было бы невозможным. Во-первых, не нашлось бы подобного участка, а если бы и нашелся, то цена его была бы столь высока, что даже самые богатые семьи не смогли бы себе его позволить. Далее, некому и не из чего было бы строить дом, поскольку мировое хозяйство было напряжено до предела, чтобы содержать восемь миллиардов людей. Мой прадед построил этот дом почти полтора века назад. Даже тогда землю уже было трудно купить, и он смог приобрести ее только потому, что монастырь по соседству переживал тяжелые времена и был вынужден продать часть своих земель, чтобы уплатить по некоторым неотложным обязательствам. При строительстве дома мой прадед пренебрег всеми современными направлениями в архитектуре и вернулся к основательности и простоте огромных сельских домов, которые люди строили несколько веков назад. Он часто повторял, что дом будет стоять вечно, и хотя, разумеется, это было преувеличением, несомненно, дом все еще будет стоять, когда многие другие здания рассыплются в прах. В нашем нынешнем положении большое счастье, что у нас есть такой дом, столь прочный и большой. Даже сейчас шестьдесят семь человек проживают в нем, не испытывая особых неудобств, хотя с ростом нашего населения, видимо, придется искать и другие места для проживания. Жилье на сельскохозяйственной станции уже пришло в негодность, однако можно рассчитывать на монастырские постройки, гораздо более основательные (а четыре робота, которые их сейчас занимают, вполне могут обойтись и меньшим пространством), а также с некоторыми оговорками можно рассчитывать на бывший рыбацкий поселок вверх по течению реки. Простояв пустыми все эти пятьдесят лет, многоквартирные дома там требуют некоторого ремонта, однако наши роботы, я полагаю, под должным наблюдением справятся с этой задачей. Мы имеем достаточные средства к существованию, ибо попросту отвели себе нужное количество земли из той, что в прошлом обрабатывали рабочие сельскохозяйственной станции. Роботы являют собой рабочую силу, которая вполне справляется с необходимыми задачами, и поскольку старые сельскохозяйственные машины пришли в полную негодность, мы вернулись к обработке земли с лошадьми в качестве движущей силы и к простому плугу, косилке и жатке, которые наши роботы сделали, растащив по частям более современные и сложные орудия. Мы теперь живем, как мне нравится это называть, манориальным хозяйством, производя в своем поместье все необходимое. Мы держим большие стада овец, с которых получаем мясо и шерсть, молочное стадо, коров мясной породы, свиней, дающих нам мясо, ветчину и грудинку, домашнюю птицу и пчел, мы выращиваем сахарный тростник, пшеницу, большое количество овощей и фруктов. Мы ведем простое существование, спокойное и чрезвычайно приятное. Поначалу мы жалели о прошлой жизни - по крайней мере, кое-кто из молодых, но теперь, я полагаю, мы все убеждены, что жизнь, которой мы живем, чрезвычайно хороша. Лишь об одном я глубоко сожалею. Как бы мне хотелось, чтобы мой сын Джонатан и его милая жена Мэри, родители троих наших внуков, были живы и находились здесь с нами. Им обоим, я знаю, наша нынешняя жизнь доставила бы истинное наслаждение. Ребенком Джонатан не уставал бродить по поместью. Он любил деревья и цветы, тех немногих диких существ, что обитали в нашем маленьком лесу, то свободное и спокойное чувство, которое дает пусть небольшое открытое пространство. Теперь мир (или известная мне его часть, а как я полагаю, и все остальное) возвращается в дикое состояние. На месте прежних полей растут деревья. Трава пробралась в такие места, где раньше ее никогда не бывало. Цветы выбираются из укромных уголков, где скрывались, и живая природа возрождается и набирает силу. В речных долинах, теперь довольно густо поросших лесом, во множестве водятся белки и еноты, и порой можно встретить оленей, вероятно, пришедших с севера. Я знаю пять перепелиных выводков, а на днях наткнулся на стаю куропаток. Перелетные птицы вновь каждую весну и осень огромными клинами летят по небу. Когда тяжелая человеческая рука перестала давить Землю, маленькие, робкие, незаметные существа вновь начали вступать в свои древние права. С определенными оговорками, нынешнюю ситуацию можно уподобить вымиранию динозавров в конце мелового периода. Одна значительная модификация, разумеется, состоит в том, что динозавры вымерли все, а здесь горстка людей еще продолжает жить. Однако я, возможно, прихожу к заключению относительно данной модификации несколько преждевременно. Трицератопсы, как полагают, были последними из существовавших динозавров, и вполне возможно, что небольшие их стада встречались еще в течение полумиллиона или даже более лет после того, как вымерли прочие динозавры, прежде чем они также поддались воздействию факторов, вызвавших исчезновение остальных. В таком свете тот факт, что еще существуют несколько сотен людей, жалкие остатки когда-то могущественной расы, может не иметь большого значения. Возможно, мы трицератопсы человеческого рода. Когда вымерли динозавры и многие другие рептилии, млекопитающие, в неизвестных количествах существовавшие миллионы лет, хлынули в образовавшуюся пустоту и начали размножаться, чтобы занять их место. Является ли нынешняя ситуация результатом уничтожения определенной части млекопитающих с целью предоставить другим позвоночным еще один шанс, отвести от них гибель от руки человека? Или же это побочный результат? Было ли человечество, или большая его часть, перенесено с Земли с целью дать дорогу дальнейшему эволюционному развитию? И если так, то где же и что собой представляет это новое эволюционирующее существо? Когда думаешь об этом, то удивляешься странному процессу исчезновения. Изменение климатических условий, сдвиги в земной коре, эпидемия, смещение экономических параметров, факторы, ограничивающие количество производимых продуктов питания - все это понятно с физической, биологической и геологической точек зрения. Исчезновение же, или почти полное исчезновение, человеческого рода - нет. Медленное, постепенное угасание - это одно, мгновенное исчезновение - совсем другое. Оно требует вмешательства некоего разума, и это не объяснимо каким-либо естественным образом. Если исчезновение явилось результатом действия другого разума, то мы вынуждены задаться вопросом не только где он находится и что собой представляет, но и, что более важно, какую он мог преследовать цель? Не наблюдает ли за всей существующей в галактике жизнью некий могучий центральный разум, пресекающий определенные преступления, которые нельзя допустить? Не было ли исчезновение человеческого рода наказанием, уничтожением, приведенным в исполнение смертным приговором, вынесенным нам за то, что мы сделали с планетой Земля и со всеми остальными существами, которые делили ее с нами? Или же это было просто устранение, очищение - действие, предпринятое с целью защитить ценную планету от окончательной гибели? Или даже более того, с целью дать ей возможность восполнить в течение последующего миллиарда лет истощенные природные ресурсы: могли бы вновь образоваться залежи каменного угля и месторождения нефти, восстановилось бы плодородие почв, появились бы новые рудные месторождения? Бессмысленно и бесполезно, как мне думается, размышлять об этих вещах и задавать вопросы. Но человек, добившийся своего кратковременного владычества над планетой благодаря тому, что задавал вопросы, не откажется от подобных размышлений. 7 В течение нескольких часов после полудня в небе росла гряда темных туч, и, глядя, как она увеличивается, Езекия сказал себе, что в небе словно висит лестница, по которой облака лезут вверх, делаясь все более грозными и впечатляющими но мере того, как поднимаются. Затем, почти сразу же, он осудил себя за эти мысли - ибо в небе нет никакой лестницы, на то воля Бога, чтобы тучи громоздились все выше Он не понимал и стыдился этих взлетов фантазии, этого романтизма, который ему следовало бы обуздать давным-давно, но который в последние несколько лет (или так ему казалось) прорывался на поверхность все чаще. Или же просто в последние несколько лет он стал больше обращать на это внимания, неприятно пораженный тем, что никак не может избавиться от подобных нелепых представлений, столь далеких от тех серьезных размышлений, которым он должен себя посвящать. Остальные братья сидели в кабинете, склонясь над книгами. Они просиживали так годами, сопоставляя и сводя к элементарным истинам все, что было написано живым существом, человеком, все, о чем он думал, рассуждал и размышлял в сфере духа и религии. Из них четверых лишь он, Езекия, не связал себя с написанным или печатным словом - согласно их уговору много веков назад, когда они задумали начать свои поиски истины. Трое изучали все когда-либо написанное - переписывая, перераспределяя, переоценивая, славно обо всем этом думал и все написал один человек один-единственный, не многие, стремившиеся понять, а один, который поистине понял. Трое выполняли эту работу, а четвертый читал результаты их анализа и оценки и на этом основании пытался разгадать смысл, ускользнувший от человека. Это была замечательная идея, вновь заверил себя Езекия; она выглядела тогда столь разумной, она и сейчас разумна, однако путь к истине оказался длинней и сложней, чем они полагали, и они по-прежнему не имели об истине даже самого отдаленного представления. Вера была нечто иное; с годами работа, которой они занимались, углубила и укрепила их веру, однако углубление веры не вело к истине. Возможно ли, спрашивал себя Езекия, что вере и истине одновременно попросту нет места, что это два взаимоисключающих качества, не способные сосуществовать? От этой мысли его пробрала дрожь, ибо если это так, то, значит, они столетиями ревностно трудились ради ничтожной цели, в погоне за блуждающим огоньком. Должна ли вера непременно представлять собой именно это - готовность и способность верить при отсутствии каких-либо доказательств? Если отыщутся доказательства, умрет ли тогда вера? Если положение таково, то которая из двух им нужна? Не было ли так, подумал он, что человек уже пытался сделать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует такой вещи, как истина, но есть одна лишь вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался также и от нее? В книгах им об этом ничего не встречалось, но, хотя они имели в своем распоряжении тысячи книг, все же это были не все. Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах - или, возможно, уже превратившись, - книга (или несколько книг), которая могла бы прояснить, что человек уже сделал или пытался сделать, но не сумел. Езекия с полудня расхаживал по саду, это не было необычным занятием, поскольку он часто здесь ходил. Ходьба помогала ему думать, к тому же он любил сад за красоту, которую в нем находил: за то, как распускается, меняет свой цвет и затем опадает листва, за то, как цветут цветы весной и летом, за чудо жизни и смерти, за пение птиц и их полет, за окутанные дымкой холмы по берегам реки и, порой, за звучание оркестра музыкальных деревьев - хотя он не сказал бы, что безусловно их одобряет. Однако сейчас Езекия направился к двери в здании капитула, и едва ее достиг, как разразилась гроза, мощные потоки дождя обрушились на сад, громко застучали по крышам, наполнили сточные канавы, почти мгновенно превратили дорожки в полноводные ручьи. Он отворил дверь и нырнул внутрь, но задержался в передней, оставив дверь приоткрытой и глядя в сад, где потоки дождя хлестали траву и цветы. Старая ива, стоявшая у скамьи, под ветром гнулась и тянула ветви, словно пытаясь оторваться от корней, которые удерживали ее в земле. Где-то что-то стучало, и, послушав, он наконец понял, что это такое. Ветер распахнул огромную металлическую калитку во внешней стене, и теперь она билась о камень, из которого стена была сложена. Если калитку не запереть, она может совсем разбиться. Езекия шагнул за порог и прикрыл за собой дверь. Он шел по превратившейся в ручей дорожке, и его хлестали ветер и вода, которая потоком скатывалась по телу. Дорожка повернула за угол здания, и ветер ударил ему в лицо, словно огромная рука уперлась в его металлическую грудь, пытаясь оттолкнуть обратно. Его коричневая ряса, хлопая на ветру, развевалась у него за спиной. Калитка находилась прямо впереди, крутясь на петлях и оглушительно стуча о стену, металл содрогался при каждом ударе о камень. Но не одна только калитка привлекла его внимание. Рядом, наполовину на дорожке, наполовину на траве, лежала, раскинувшись, какая-то фигура. Даже сквозь плотную завесу дождя Езекия разглядел, что это был человек. Он лежал лицом вниз, и когда Езекия его перевернул, то увидел неровный порез, начинавшийся у виска и пересекавший щеку - лиловатая полоска рассеченной плоти, чистая, поскольку кровь смывало дождем. Он обхватил человека руками, поднял его, повернулся и пошел по дорожке назад, прочно упираясь ногами в землю, сопротивляясь давлению ветра, который иначе стремительно понес бы его вперед. Езекия добрался до двери в здание капитула и вошел. Ногой захлопнул дверь, пересек комнату и положил свою ношу на скамью у стены. Он увидел, что человек еще дышит, грудь его поднималась и опускалась. Он был молод, или казался молодым, обнаженный, за исключением набедренной повязки, ожерелья из медвежьих когтей и бинокля на шее. Чужестранец, подумал Езекия, человек, пришедший ниоткуда и, милостью Божией, искавший здесь убежища от разразившейся грозы, которого вырвавшаяся из рук под порывами ветра калитка сбила с ног, едва он ее отпер. За все время, что роботы обитали в монастыре, впервые сюда пришел человек ища приюта и помощи. И это, сказал себе Езекия, правильно, поскольку исторически в течение многих столетий подобные места давали нуждающимся приют. Он почувствовал дрожь в своем теле, дрожь волнения и преданности. Это ответственность, которую они должны на себя принять, долг и обязанность, которые должны выполнить. Нужны одеяла, горячая пища, огонь в камине, кровать - а здесь нет ни одеял, ни горячей пищи, ни огня. Их нет уже многие годы, потому что роботы в них не нуждаются. - Никодемус, - крикнул он, - Никодемус! Его голос гулко отдался от стен, словно волшебным образом проснулось древнее эхо, которое ждало в течение долгих-долгих лет. Он услышал топот бегущих ног, распахнулась дверь, и вбежали трое роботов. - У нас гость, - сказал Езекия. - Он ранен, и мы должны о нем позаботиться. Один из вас пусть бежит к Дому и найдет Тэтчера. Скажет ему, что нам нужна еда, одеяла и что-нибудь, чтобы развести огонь. Другой пусть разломает какую-нибудь мебель и сложит в камин. Все дрова, которые мы могли бы найти снаружи, промокли. Но постарайтесь выбрать то, что имеет наименьшую ценность. Старые табуретки, например, сломанный стол или стул. Он услышал, как они вышли, как хлопнула входная дверь, когда Никодемус бросился сквозь грозу к Дому. Езекия присел на корточки подле скамьи и не спускал с человека глаз. Тот дышал ровно, и лицо уж отчасти утратило бледность, видимую даже сквозь загар. Более не смываемая дождем, из пореза сочилась кровь и текла по лицу. Езекия подобрал конец своей промокшей рясы и осторожно отер кровь. Он ощущал в себе глубокое, прочное чувство умиротворения, завершенности, сострадание и преданность человеку, лежащему на скамье. Является ли это, подумал он, истинным назначением людей - или роботов, - которые обитают в стенах этого дома? Не тщетные поиски истины, но оказание помощи в трудную минуту людям - своим собратьям? Хотя он понимал, что это не совсем верно: не так, как он это сказал. Ибо на скамье лежал не его собрат, он не мог быть его собратом; робот - не собрат человеку. Но если, думал Езекия, робот заменил человека, занял место человека, если он придерживается обычаев человека и пытается продолжать дело, которое человек забросил, разве не может он, в некоторой степени, называться собратом человечества? И ужаснулся. Как мог он помыслить, даже имея самые веские аргументы, будто робот может быть собратом человеку? Тщеславие! - мысленно вскричал он. Чрезмерное тщеславие станет его погибелью - его проклятием; и тут он опять ужаснулся, потому что как может робот полагать, будто достоин хотя бы проклятия? Он ничтожество, ничтожество и еще раз ничтожество. И однако же подражает человеку. Он носит рясу, он сидит, не нуждаясь ни в одежде, ни в том, чтобы сидеть; он бежал от грозы, а ведь такому, как он, нет нужды бежать от сырости и дождя. Он читает книги, которые написал человек, и ищет понимания, которое человек не сумел найти. Он поклоняется Богу - и это, подумал он, быть может, самое большое наше кощунство. Он сидел на полу, возле самой скамьи, и его переполняли страдание и ужас. 8 Он не узнал бы брата, сказал себе Джейсон, при случайной встрече. Стан был тот же и гордая, внушительная осанка, но лицо скрывала блеклая, с проседью, борода. И кое-что еще - холодное выражение в глазах, напряженность в лице. С возрастом Джон не стал мягче; годы его закалили и сделали жестче, и придали печаль, которой раньше не было. - Джон, - проговорил он и остановился на пороге. - Джон, мы так часто думали... - и замолчал, глядя на этого незнакомца. - Ничего, Джейсон, - сказал его брат. - Марта тоже меня не узнала. Я изменился. - Я бы узнала, - отозвалась Марта. - Чуть позже, но узнала бы. Это из-за бороды. Джейсон быстро пересек комнату, схватил протянутую руку, другой рукой обнял брата за плечи, привлек к себе и крепко прижал. - Рад тебя видеть, - сказал он. - Так хорошо, что ты вернулся. Уж очень долго тебя не было. Они отстранились и мгновение постояли, молча смотря друг на друга, и каждый старался разглядеть в другом того человека, которого видел в их последнюю встречу. Наконец Джон произнес: - Ты хорошо выглядишь, Джейсон. Я знал, это так и будет. Ты всегда умел о себе позаботиться. И еще о тебе заботится Марта. Мне говорили, что вы остались дома. - Кто-то должен был остаться, - ответил Джейсон. - Нам не было во тяжело или неприятно. Здесь хорошо жить; мы были здесь счастливы. - Я о тебе часто спрашивала, - сказала Марта. - Я всегда спрашивала, но никто ничего не знал. - Я был очень далеко. У центра галактики. Там что-то есть, и мне надо было найти это. Я подобрался к центру ближе, чем кто-либо другой. Мне говорили, что там такое - или, вернее, что там может быть, потому что они толком не знали, и вроде как следовало бы туда добраться и посмотреть, а больше никто другой не собирался. Кому-то надо было отправиться. Кто-то должен был отправиться, точно так же, как кто-то должен был остаться дома. - Давай сядем, - сказал Джейсон. - Тебе нужно многое нам рассказать, так расположимся поудобней, пока ты будешь рассказывать. Тэтчер что-нибудь принесет, и мы сможем сесть и поговорить. Джон, ты голоден? Брат покачал головой. - Может, выпьешь чего-нибудь? Из старых запасов ничего не осталось, но наши роботы неплохо делают нечто вроде самогона. Если его правильно выдерживать и хранить, то он вполне хорош. Мы пытались делать вино, но безуспешно. Почва не та, и тепла не хватает. Оно получается скверное. - Потом, - сказал Джон. - После того, как я вам расскажу. Тогда можно будет и выпить. - Ты нашел то зло, - проговорил Джейсон. - Несомненно. Мы знаем, что там есть некое зло. Несколько лет назад до нас дошли слухи. Никто не знал, что это - и зло ли это на самом деле. Единственное, что мы знали, - что у него дурной запах. - Это не зло, - сказал Джон. - Нечто худшее, чем зло. Глубочайшее безразличие. Безразличие разума. Разум, утративший то, что мы называем человечностью. Возможно, и не утративший, может, никогда ее и не имевший. Но это не все. Я нашел Людей. - Людей! - вскричал Джейсон. - Не может быть. Никто никогда не знал. Никто понятия не имел... - Разумеется, никто не знал. Но я их нашел. Они живут на трех планетах, близко друг от друга, и дела у них идут очень здорово, пожалуй, даже слишком здорово. Они не изменились. Они такие же, какими были мы пять тысяч лет назад. Они прошли до логического конца тот путь, по которому мы все шли пять тысяч лет назад, и теперь возвращаются на Землю. Они на пути к Земле. В окна неожиданно ударили потоки воды, принесенные ветром, который завыл и загулял среди карнизов где-то наверху. - Гроза началась, - сказала Марта. - Какая сильная. 9 Она сидела и слушала голоса книг - или, скорее, это были голоса тех людей, что написали все эти книги, странные, серьезные, далекие, звучащие из глубин времени; то было отдаленное бормотание многих голосов мудрых людей, без слов, но полное значения и мысли вместо слов, и она никогда бы не подумала, сказала себе девушка, что может быть так Деревья говорили словами, цветы несли смысл, и маленький лесной народец тоже часто с ней разговаривал, и в журчании реки и бегущих ручьев звучала музыка и очарование, превосходящее всякое понимание. Но это потому, что они живые - да, даже реку и ручейки можно считать живыми существами. Возможно ли, что книги тоже были живые? Она и не представляла себе, что может быть столько книг, целая большая комната, от пола до потолка ряды книг, и во много раз больше, сказал ей маленький забавный робот Тэтчер, хранится в подвальных помещениях. Но самым странным было то, что она могла думать о роботе как о забавном существе - почти так же, как если бы он был человеком. "Здесь вы сможете проследить и нанести на карту путь, который проделал человек из самой темной ночи к свету". Сказал с гордостью, словно сам был человеком и один, со страхом и надеждой, прошагал от начала до конца этот путь. Голоса книг все звучали в сумраке комнаты, под стук дождя - приветливое бормотание, которое не должно никогда умолкать, призрачные разговоры писателей, чьи произведения стояли рядами вдоль стен кабинета. Игра ли воображения все это, спросила она себя, или другие их тоже слышат - слышит ли их иногда дядя Джейсон, когда сидит здесь один? Хотя она знала, даже задавая себе этот вопрос, что никогда не сможет спросить этого. Или же она одна может их слышать, как услышала голос старого Дедушки Дуба в тот далекий летний день перед тем, как ее племя отправилось в страну дикого риса, как только сегодня она ощутила, что поднялись огромные руки и на нее снизошло благословение? Пока она так сидела перед раскрытой книгой, за маленьким столиком в углу комнаты (не за тем большим столом, где дядя Джейсон писал свои хроники), слушая, как гуляет в карнизах ветер, глядя, как хлещет дождь за окнами, на которых Тэтчер раздвинул шторы, когда ушло утреннее солнце, она перенеслась в какое-то другое место - а может быть, ей так только показалось - хотя оставалась в той же комнате. Здесь было множество людей, или, по крайней мере, тени множества людей, и множество других столов, и далекие-далекие времена и места, хотя казались они ближе, чем должны были бы быть, словно завесы времени и пространства стали совсем тонкими и готовы были растаять, и она сидела, наблюдая великое чудо: стягивание всего существующего времени и пространства, так что оба они почти исчезли, более не разделяя людей и события, но соединяя их всех вместе, словно все когда-либо случившееся произошло одновременно и в одном и том же месте, а прошлое придвинулось вплотную к будущему в пределах одной крошечной точки существования, которую для удобства можно было назвать настоящим. Испуганная происходящим, она тем не менее увидела за одно страшное, величественное мгновение все причины и следствия, все направления и цели, всю муку и счастье, которые побудили людей написать те миллиарды слов, что хранились в комнате. Увидела это все, не понимая, не успев и не будучи в состоянии понять, осознав лишь, что нечто, побудившее людей создать все произнесенные, начертанные, пылающие слова, являлось не столько результатом работы многих отдельных умов, сколько результатом воздействия образа существования на умы всего человечества. Наваждение (если это было всего лишь наваждением) почти сразу же рассеялось - в дверь вошел Тэтчер с подносом и тихими шагами подошел к девушке, поставив поднос на стол. - С некоторым опозданием, - извинился он. - Я как раз собирался все вам отнести, когда из монастыря прибежал Никодемус и попросил горячего супа, одеял и много других вещей, требующихся для раненого паломника. На подносе стояли стакан молока, баночка варенья из дикого крыжовника и лежали ломтики хлеба с маслом и кусок медового пирога. - Не слишком большое разнообразие, - продолжал Тэтчер. - Не столь изысканно, как вправе ожидать гость в этом доме, но, занимаясь нуждами монастыря, я не успел должным образом все приготовить. - Этого более чем достаточно, - сказала Вечерняя Звезда. - Я не ожидала подобной заботы. Ты был так занят, что тебе не стоило себя утруждать. - Мисс, - проговорил Тэтчер, - в течение столетий на мне лежала приятная обязанность вести здесь домашнее хозяйство в соответствии с определенными нормами, которые за это время ни разу не менялись. Я лишь сожалею, что заведенный порядок впервые был нарушен в первый же день вашего здесь пребывания. - Ничего страшного, - ответила она. - Ты говорил о паломнике. Паломники часто приходят в монастырь? Я никогда о них не слыхала. - Это первый, - сказал Тэтчер. - И я не уверен, что он паломник, хотя именно так его назвал Никодемус. Несомненно, просто странник, хотя и это само по себе примечательно, поскольку ранее никогда не было странников - людей. Молодой человек, почти обнаженный, как говорит Никодемус, с ожерельем из медвежьих когтей на шее. Она застыла, вспомнив мужчину, который сегодня утром стоял рядом с ней на вершине утеса. - Он серьезно ранен? - спросила она. - Не думаю, - ответил Тэтчер. - Он хотел укрыться в монастыре от грозы. Когда он открыл калитку, ее рванул ветер и она его ударила. Ничего особенного с ним не случилось. - Это хороший человек, - сказала Вечерняя Звезда, - и очень простой. Он даже не умеет читать. Считает, что звезды - всего лишь крошечные огоньки, светящиеся в небе. Но ему дано чувствовать дерево... И замолчала, смутившись, потому что о дереве рассказывать нельзя. Нужно поучиться следить за тем, что говоришь. - Мисс, вы знаете его? - Нет. Я хочу сказать, что не знаю по-настоящему. Сегодня утром я его совсем недолго видела и говорила с ним. Он сказал, что направляется сюда. Он что-то искал и полагал, что может найти это здесь. - Все люди что-нибудь ищут, - произнес Тэтчер. - Мы, роботы, совершенно иные. Мы довольствуемся тем, что служим. 10 - Сначала, - рассказывал Джон Уитни, - я просто путешествовал. Это, конечно, казалось чудесным всем нам, но мне почему-то думается, что мне - больше всех. Что человек может свободно передвигаться во вселенной, что он может отправиться, куда только пожелает, казалось волшебством и было выше всякого понимания, а то, что он может это делать сам по себе, без каких-либо механизмов и инструментов, без ничего, кроме своего тела и разума, посредством силы, заключенной в нем самом, а дотоле никому не известной, было просто невероятно, и я использовал эту силу, чтобы снова и снова самому себе доказать, что это в самом деле можно сделать, что это постоянная и неисчезающая способность, которой можно воспользоваться по своему желанию, и что она никогда не утрачивается, и что она наша по праву принадлежности к человеческому роду, а не дана откуда-то извне и не может быть отнята в мгновение ока. Вы никогда не пробовали, Джейсон, ни ты, ни Марта? Джейсон покачал головой: - Мы нашли кое-что иное. Возможно, не столь волнующее, но дающее свое собственное глубокое удовлетворение. Любовь к Земле и чувство целостности, неразрывности, ощущение непрерывности жизни, того, что сам являешься ее существенной частью, земная, житейская определенность. - Пожалуй, я могу это понять, - сказал Джон. - То, чего у меня никогда не было, и я подозреваю, именно его отсутствие и гнало меня все дальше и дальше, когда само удовольствие от путешествия от звезды к звезде несколько потускнело. Хотя новое место по-прежнему может меня взволновать - поскольку нет двух в точности похожих друг на друга мест. Что меня изумляло, что продолжает меня изумлять - это то огромное разнообразие, которое существует на свете, даже на тех планетах, чьи основные черты геологии и истории чрезвычайно сходны. - Но почему же, Джон, ты так долго ждал? Все эти годы не возвращаясь домой. Не давая нам знать. Ты говорил, что встречался с другими и они тебе сказали, что мы по-прежнему на Земле, мы так ее и не покидали. - Я думал об этом, - ответил Джон. - Я много раз думал о том, чтобы вернуться домой и встретиться с вами. Но я бы прибыл с пустыми руками, мне нечего было бы представить из того, что я приобрел за все годы странствий. Не какое-то там имущество, конечно, поскольку мы теперь знаем, что оно в счет не идет. Но ничего, что бы я узнал, ничего нового, что бы я понял. Горстку рассказов о том, где я был и что видел, только и всего. Вернувшийся блудный сын, и я... - Но это было бы не так Тебя всегда ждал радушный прием. Мы годами тебя ждали и спрашивали о тебе. - Я не понимаю одного, - сказал Марта, - почему же о тебе не было никаких известий. Ты говоришь, что встречался с другими, а я все время с нашими разговаривала, и никто о тебе не слышал, никогда и ничего. Ты просто бесследно исчез. - Я был очень далеко, Марта. Гораздо дальше, чем большинство остальных когда-либо забиралось. Я бежал со всех ног. Не спрашивайте почему; порой я сам себя спрашивал и ни разу не нашел ответа. Вразумительного ответа. Те же, с кем я встречался - всего двое или трое, да и то совершенно случайно, - так же мчались, как и я. Я бы сказал, подобно стайке ребятишек, которые попали в незнакомое чудесное место, где так много интересного, что они боятся что-нибудь упустить, и потому бегут во весь дух, чтобы все посмотреть, и говорят себе при этом, что когда все посмотрят, то вернутся в то единственное место, которое лучше всех, и, возможно, знают, что никогда не вернутся, поскольку, как им кажется, самое лучшее место всегда чуть впереди, и они становятся одержимы мыслью, что если прекратят свой бег, то так его и не найдут. Я понимал, что делаю, и знал, что это глупо, и несколько утешился, лишь встретив тех немногих, таких же, как я. - Однако же это имело свой результат, - сказал Джейсон. - Ибо ты нашел Людей. Если б ты не забрался так далеко, не думаю, чтобы ты когда-нибудь их нашел. - Это верно, - ответил Джон, - но у меня не было такой цели. Я просто случайно на них наткнулся. Я о них ничего не слышал, не имел ни малейшего представления, что они там. Я их не разыскивал. Я ощутил Принцип, его и искал. - Принцип? - Даже не знаю, Джейсон, как вам рассказать, - в языке не существует нужных слов. Я просто не в состоянии точно объяснить, хотя уверен, что сам довольно хорошо все понимаю. Возможно, никому не дано в точности знать, что это такое. Помнишь, ты сказал, что ближе к центру галактики находится зло. Это зло и есть Принцип. Люди, которых я там встречал, тоже его ощущали и, видимо, кое-что рассказали другим. Однако слово "зло" неверно; в действительности это не зло. Если его ощутить, почуять, почувствовать издалека, то он имеет запах зла, поскольку он так от нас отличается: настолько нечеловеческий, настолько безразличный. По нашим стандартам, он слеп и не наделен разумом, и кажется слепым и неразумным потому, что у него нет ни единого чувства, ни единого побуждения или цели, ни единого мыслительного процесса, который мог бы быть приравнен к деятельности человеческого мозга. В сравнении с ним паук является нашим кровным братом, и разум его находится на одном уровне с нашим. Он там сидит, и он знает. Знает все, что только можно знать. И знание его выражается в столь нечеловеческих терминах, что мы никогда не смогли бы даже приблизительно понять самый простейший из них. Он находится там, зная все, и знание это столь леденяще верно, что ты бросаешься прочь, ибо нет ничего на свете, что может быть столь точно во всем отражено, никогда не ошибаясь ни на йоту. Я назвал его нечеловеческим, и, возможно, именно эта способность быть столь совершенно правым, столь абсолютно точным и делает его таковым. Ибо, как бы ни гордились мы своим разумом и пониманием, никто из нас не может искренне со всей уверенностью сказать, что неизменно прав всегда и во всем. - Но ты говорил, что нашел Людей и что они возвращаются на Землю, - сказала Марта. - Не расскажешь ли ты нам о них побольше, к когда они вернутся... - Дорогая, - мягко произнес Джейсон, - я думаю, что прежде чем перейти к Людям, у Джона еще есть много, что нам рассказать. Джон поднялся из кресла, в котором сидел, подошел к залитому дождем окну и выглянул наружу, затем вернулся и остановился перед Джейсоном и Мартой, сидевшими на кушетке. - Джейсон прав, - сказал он. - Мне нужно рассказать еще кое-что. Я так долго ждал, чтобы кому-нибудь рассказать, с кем-нибудь разделить все это. Возможно, я не прав. Я так долго об этом размышлял, что, быть может, и сам запутался. Я бы хотел, чтобы вы оба меня выслушали и сказали, что вы думаете. Он снова сел в кресло. - Попробую изложить все это настолько объективно, насколько смогу. Вы понимаете, что я никогда не видел эту штуку, этот Принцип. Возможно, я даже рядом с ним не был. Но все же достаточно близко, чтобы знать, что он там есть, и чтобы кое-что почувствовать, может быть, не больше, чем любой другой, просто что это за штука. Конечно, я его не понял, даже не пытался его понять, поскольку знал, что я для этого слишком мал и слаб. Возможно, это-то меня больше всего и мучило - сознание своей малости и слабости, и не только своей собственной, но всего человечества. Нечто, уравнивавшее человека с микробом, быть может, даже с чем-то меньшим, нежели микроб. Инстинктивно понимаешь, что тебя, отдельного человека, он не в состоянии заметить, хотя есть свидетельства, по крайней мере, мне так кажется, что он может заметить и действительно заметил человечество. Я подобрался к нему так близко, как только мог выдержать мой мозг. Я съеживался перед ним. Не знаю, что еще я делал. Местами все это как-то смутно припоминается. Возможно, я был слишком близко. Но мне надо было знать, понимаете. Я должен был быть уверен - и теперь я уверен. Он там, и он наблюдает, и он знает, и в случае нужды он может действовать, хотя я склонен думать, что быстро действовать он бы не стал. - Как действовать? - спросил Джейсон. - Не знаю, - ответил Джон. - Ты должен понять, что все это лишь впечатление, мысленное впечатление. Ничего зрительного. Ничего, что я бы видел или слышал. Именно оттого, что все это мысленное впечатление, его так трудно описать. Как описать реакции человеческого мозга? Как передать эмоциональное воздействие этих реакций? - До нас доходил слух, - обратился Джейсон к Марте. - Кто-то тебе говорил. Ты не помнишь, кто это был, кто мог находиться так же далеко, как Джон, или почти так же... - Им не надо было забираться так же далеко, - сказал Джон. - Они могли его ощутить с гораздо большего расстояния. Я намеренно старался подобраться поближе. - Не помню, кто это был, - ответила Марта. - Мне говорили двое или трое. Не сомневаюсь, все это доходило через вторые-третьи руки. Может, через десятые или двенадцатые. Слух, передаваемый от одного к другому, от многих ко многим другим. Просто что в центре галактики находится некое зло. Что кто-то там был и на него натолкнулся. Но совершенно ничего о том, чтобы кто-нибудь его исследовал. Наверное, боялись. - Что верно, то верно, - отозвался Джон. - Я очень боялся. - Ты называешь его Принципом, - сказал Джейсон. - Странное название. Почему Принцип? - Так мне думалось, когда я был рядом с ним, - ответил Джон. - Он мне не говорил. Он вообще со мной не общался. Возможно, он меня даже не замечал, не знал, что я существую. Крошечный микроб, который к нему подбирался. - Но Принцип? Это же был предмет, существо, организм. Довольно странно так обозначать существо или организм. На то должна была быть причина. - Я не уверен, Джейсон, что это существо или организм. Это просто нечто. Возможно, сгусток разума. А какую форму может принять сгусток разума? На что он может быть похож? Можно ли его вообще видеть? Будет ли это облако, или поток газа, или триллионы крошечных пылинок, танцующих в свете находящихся в центре галактики солнц? Причина, по которой я назвал его Принципом? Я и в самом деле не могу сказать. Тут нет логики, нет ни одной причины, в которую я мог бы ткнуть пальцем. Просто я чувствовал, что это - основной принцип вселенной, ее направляющая сила, ее мозговой центр, то, что делает вселенную единым целым и приводит ее в действие - сила, заставляющая электроны вращаться вокруг ядра, а галактики - вокруг их центров, сила, удерживающая все и вся на своем месте. - Ты мог бы точно указать его местоположение? - спросил Джейсон. Джон покачал головой: - Это невозможно. Никакой тебе тригонометрической съемки. Ощущение Принципа, казалось, было везде; оно исходило отовсюду. Смыкалось вокруг. Окутывало