е. Хотя не для всех, сказал он себе: Элейна на миг вроде бы ухватила это понимание - ухватила его на одно бессознательное мгновение, а потом снова утратила. Пруд предлагал ему нечто - ему и Кораблю - и было бы грубо и нелюбезно видеть в том, что он предлагал что - либо, кроме желания одного разума поделиться с другим кое чем из своих познаний и своей точкой зрения. Как он и сказал Пруду, не должно быть конфликта между двумя столь несхожими формами жизни. По самой природе различия, между ними не должно быть ни вражды, ни состязательности. И однако далеко на задворках мыслей Хортон слышал тоненькое позвякивание колокольчика тревоги, встроенного в каждый человеческий мозг. Это неправильно, с жаром сказал он себе, это недостойно; но позванивание колокольчика непрекращалось. Не позволяй сделать себя уязвимым, вызванивал колокольчик, не раскрывай свою душу, не верь ничему, что не доказано на опыте - доказано многократно - пока ты трижды не уверишься, что вред не может быть причинен. Хотя, сказал себе Хортон, предложение Пруда может и не быть совершенно уж бескорыстным. Может быть, какя-то часть человеческой культуры - какое-либо знание, какоя-то перспектива или же точка зрения, какое-нибудь этическое суждение, некая историческая оценка - окажется для Пруда полезной. И подумав так, Хортон почувствовал волну гордости тем, что может найтись нечто человеческое, способое внести вклад в этот невообразимый разум, давая тем доказательство, что разумы, сколь бы отличными они не были, могут найти общую почву или эту почву создать. Очевидно, Пруд предлагал, по какой бы там ни было причине, дар, имеющий величайшую ценность по его шкале ценностей - не пышную безделушку, какую обширная, надменная цивилизация могла бы предложить варварам. Шекспир записал, что божий час может быть механизмом для обучения, и этим он конечно мог быть. Но он так же мог быть, подумал Хортон, и религией. Или просто не более, чем опознавательным сигналом, клановым призывом, обычаем, напоминающем Пруду, и всем другим Прудам по галактике о целом, "Я", всем им друг о другеи о родительской планете. - 87 - Знак братства, быть может - и если дело обстоит так, то ему, а через него всей человеческой расе предлогается по меньшей мере условное участие в этом братстве. Но Хортон был уверен, что это больше, чем опознавательный сигнал. В третий раз, когда это с ним случилось, он не испытывал никакого символического переживания, как в прошлых случаях, а оказался в сцене из собственного детства и во вполне человеческой выдумке, в которой разговаривал со щелкающим черепом Шекспира. Было ли это само по себе, или же это случилось потому, что механизм (механизм?), Отвечающий за божий час, прокрался в его ум и душу, по-настоящему проверял, анализировал и зондировал его, как он, казалось, припомнил он, испытал по-видимому и Шекспир. - Не хочешь ли ты чего-нибудь? - спросил Хортон. - Ты делаешь это для нас - что мы можем сделать для тебя? Он ждал ответа, но ответа не было. Пруд лежал темный и мирный, весь в веснушках звездного света. Ты делаешь это для нас, сказал он; что мы можем сделать для тебя? Это подразумевало, что Пруд предлагал им нечто величайшей ценности, нечто необходимо. Было ли это так? - спросил себя Хортон. Было Ли это нечто необходимое, нечто даже желанное? Не было ли это чем-то, без чего могли вполне обойтись к полному своему удовольствию? И устыдился. Первый контакт, подумал он. Потом понял, что он неправ. Первый контакт для него и Корабля, но, может быть, не первый контакт для Пруда или многих других планетах. Не первый контакт для многих других людей. С тех пор, как Корабль покинул Землю, люди распостранились по всей галактике и эти осколки человечества, должно быть, заключили с тех пор много других первых контактов со странными и удивительными созданиями. - Пруд, - сказал Хортон. - Я говорю с тобой. Почему ты не отвечаешь, Пруд? Что-то дрогнуло в его мозгу, удовлетворенное дрожание - точно тихий вздох укладывающегося щенка. - Пруд! - крикнул Хортон. Ответа не было. Дрожание не повторилось. И это конец, это уже все? Может быть, Пруд устал. Хортону показалось смехотворным, что такое существо, как Пруд устает. Он был разочарован, припомнил Хортон, при первом взгляде на эту планету, разочарован тем, что ей не хватало чуждости, он думал о ней не более, как о потертой Земле. Она и была, сказал он мысленно, защищая свое первое впечатление, достаточно потертой, коли на то пошло. Теперь, когда пора было уходить, когда его отпустили, он обнаружил в себе странное нежелание уходить. Словно заключил новую дружбу и не желал прощаться. Это слово не годилось здесь, подумал он, это не было дружбой. Он поискал нужное слово, но не смог ничего придумать. А может ли, размышлял он, возникнуть когда-нибудь настоящая дружба, дружба до мозга костей между двумя столь абсолютно различными разумами. Могут ли они когда-либо найти ту общую почву, ту область согласия, где бы они могли сказать друг другу: я с тобой согласен, может быть, ты приблизился ко всеобщей человеческой сути, или ко всеобщей философии с иной точки зрения, но выводы твои совпадают с моими. Маловероятно, сказал себе Хортон, маловероятно в деталях, но на основе более широких принципов это может оказаться возможно. - Спокойной ночи, Пруд, - сказал он. - Я рад, что в конце концов встретился с тобой. Надеюсь, у нас обоих все будет хорошо. - 88 - Он медленно взобрался по каменному берегу и направился к тропе, освещая путь фонариком. Когда он завернул зач поворот, фонарик выхватил из темноты белое пятно. Хортон отвел фонарик. Это было Элейна. - Я пошла вас встречать, - сказала она. Хортон подошел к негй. - Неразумно было так делать, - сказал он. - Вы могли сбиться с дороги. - Я не могла там оставаться, - сказала Элейна. - Я должна была вас розыскать. Я напугана. Что-то должно случиться. - Снова чувство знания? - спросил Хортон. - Как в тот раз, когда мы нашли существо, запертое во времени? Она кивнула. - По-моему, да. Просто Ощущение дискомфорта, и что стоишь на пороге чего-то. Словно я наклонилась куда-то и хочу прыгнуть, но не знаю, куда прыгать. - После того, что произошло прежде, - заметил Хортон, - я склонен вам поверить. То есть - вашему предощущению. Или это сильнее предощущения? - Не знаю. Это так сильно, что я боюсь - боюсь отчаянно. Мне бы хотелось знать... не согласитесь ли вы провести ночь со мной? У меня есть одеяло на двоих. Не разделите ли вы его со мной? - Я был бы рад и горд этим. - Не только потому, что мы мужчина и женщина, - сказала она. - Хотя, я думаю, и поэтому отчасти. Но и оттого, что мы два человеческих существа - единственных здесь человеческих существа. Мы нужны друг другу. - Да, - сказал он, - нужны. - У вас была женщина. Вы говорили, что остальные умерли... - Хелен, - ответил Хортон. - Она умерла сотни лет назад, но для меня - только вчера. - Это оттого, что вы спали? - Верно. Сон гасит время. - Если хотите, можете представить себе, будто я - Хелен. Я вовсе не возражаю. Хортон посмотрел на нее. - Я ничего не буду воображать, - сказал он. 25 "Вот вам ваша теория о руке божией, проведшей по нашим лбам", - сказал ученый монаху. "Мне безразлично, - сказала гранддами. - Мне не нравится эта планета. Невозможно взволноваться другим разумом, другой формой жизни, совсем на нас непохожей, но он нравиться мне больше, чем планета." "Должен признаться, - сказал монах, - что мне не слишком-то по душе мысль принести даже с галлон этого Пруда на борт. Не понимаю, почему Картер на это согласился." "Если вы припомните, что произошло между Картером и Прудом, - указал ученый, - то поймите, что Картер ничего не обещал. Хотя я, скорее, думаю, что нам это сделать. Если мы обнаружим, что совершили ошибку, есть простой способ ее исправить. Никодимус может вылить Пруд, сбросить его с корабля." - 89 - "Но к чему нам вообще беспокоиться делать это? - вопросила гранддама. - Эта штука, которую Картер называет божьим часом - она для нас ничто. Она задевает нас, только и всего. Мы чувствуем ее с помощью Никодимуса. Мы ее не воспринимаем, как Картер и Шекспир. Плотоядец - ну, что с ним происходит, мы не знаем по-настоящему. Он в основном пугается." "Мы не воспринимаем его, я уверен, - сказал ученый, - потому, что наши которые лучше обучены и дисциплинированны..." "Это так лишь потому, что у нас нет ничего, кроме мозгов", - вставил монах. "Это верно, - согласился ученый. - Как я сказал, имея лучше дисциплинированные умы, мы инстиктивно отводим божий час. Мы не допускаем его к нам. Но если бы мы открыли ему свои умы, то, вероятно, извлекли бы из него куда больше, чем кто-либо другой." "И даже если окажется иначе, - сказал монах, - у нас на борту Хортон. Он вполне с этим справляется." "А девушка, - сказала гранддама. - Элейна, так ведь ее зовут? Хорошо будет снова иметь на борту двух людей." "Это будет действовать недолго, - сказал ученый. - Хортон или они оба, как там ни окажись, очень скоро должны будут лечь в анабиоз. Мы не можем позволить нашим пассажирам-людям состариться. Они представляют собой жизненно необходимый ресурс, который мы должны использовать как можно лучше." "Но всего только несколько месяцев? - предположила гранддама. - За несколько месяцев они смогут извлеч из божьего часа немало." "Мы не можем уделить даже несколько месяцев, - заявил ученый. - Человеческая жизнь коротка, даже в лучшем случае." "Не считая нас", - сказал монах. "Мы не можем быть совершенно уверены, сколь долгими окажутся наши жизни, - сказал ученый. - По крайней мере, пока не можем. Хотя я бы предположил, что мы уже можем и не быть людьми в полном смысле этого слова." "Конечно, мы люди, - возразила гранддама. - Мы куда как слишком люди. Мы привязаны к нашим сущностям и индивидуальностям. Мы препираемся между собой. Мы позволяем проявляться нашим предрассудкам. Мы все еще мелочны и склочны. И мы не должны были быть такими. Предпологалось, что три сознания сольются, сделаются одним мозгом, более великим и эффективным, чем три. И я говорю не только о себе и о своей мелочности, которую совершенно добровольно признаю, но и о вас, Сэр Ученый, с вашей демонстративной научной точкой зрения, которую вы все время выпячиваете, чтобы доказать свое привосходство над простодушной, легкомысленной женщиной и ограниченным монахом..." "Не хочу снисходить до спора с вами, - сказал ученый, - но должен вам напомнить, что были случаи..." "Да, случаи, - сказал монах. - Когда, глубоко в межзвездном пространстве, нам не на что было отвлечься, когда мы измучались от своей мелочности, когда мы устали до смерти, от скуки. Тогда мы соединялись из чистой усталости и то были единственные случаи, когда мы приближались к отточенному коллективному сознанию, которого, как ожидалось на Земле, мы должны были достигнуть. Хотел бы я поглядеть на физиономии всех этих важных нейрологов и психологов с куринными мозгами, отрабатывавших для нас этот сценарий, если бы они узнали, как все их вычисления сработали на самом деле. Конечно, все они теперь мертвы..." "Это пустота сводила нас вместе, - сказала гранддама. - Пустота и полное ничто. Словно трех испуганных детей, прижимающихся друг к дружке, чтобы защититься от пустоты. Три сознания, жмущихся друг к другу для взаимной защиты - только и всего." - 90 - "Может быть, - признал ученый, - вы подошли близко к правде в понимании ситуации. При всей вашей горечи - близко к правде." "Мне не горько, - возразила гранддама. - Если меня вообще запомнили, меня помнят, как альтруистичную особу, всю жизнь раздаривавшую себя и отдавшую в конце концов больше, чем можно ожидать от любого человека. Обо мне будут думать как о той, кто отдала свое тело и упокоение смерти, чтобы продвинуть наше дело..." "Вот как, - перебил монах, - снова все сошло на человеческую тщету и обманутые человеческие надежды, хоть я с вами и не согласен в вопросе насчет упокоения смерти. Но что касается пустоты, вы правы." "Пустота, - подумал про себя ученый. - Да, пустота. И странно, что, как человек, который должен бы понимать пустоту, который должен был этого ожидать, он не смог все-таки понять, не смог с ней поладить, но был вместо этого охвачен той же нелогичной реакцией, что и другие двое, и в конце концов у него развился позорный страх перед пустотой. Он знал, что пустота была только относительной. Пространство не пусто, и он знал это. В нем было вещество, хоть и крайне разряженное, и большая его часть состояла из довольно сложных молекул. Он говорил это себе снова и снова, он повторял себе - оно не пусто, оно не пусто, в нем есть вещество. Однако он не мог себя убедить. Ибо в кажущейся пустоте пространства были беспокойство и холод, заставляющие каждого прятаться в собственное "я", скрываясь от холода и беспокойства. Самое худшее в пустоте, подумал он, было, что она заставляла чувствовать себя таким маленьким и незначительным и это, говорил он себе, была мысль, с которой следовало драться - ибо жизнь, вне зависимости от ее малости, не могла быть незначительной. Ибо жизнь, это очевидно, была именно тем, что одно только и имело ссмысл во вселенной." "И однако, - сказал монах, - были случаи, я припоминаю, когда мы преодалевали страх и переставали жаться друг к дружке, когда мы забывали о корабле, когда, вновь рожденной сущностью, мы шагали по пустоте так, словно это вполне естественно, как шли бы по пастбищу или по саду. Мне всегда казалось, что эти случаи происходили, что это условие было достигнуто только тогда, когда мы достигали стадии, при которой уже не могли более терпеть, когда мы достигали границ слабых человеческих возможностей и превосходили их - когда так получалось, то срабатывал какой-то спасательный клапан, возникало компенсирующее состояние, в котором мы проникали в новую плоскость существования..." "Я тоже припоминаю, - сказал ученый, - и могу извлечь из этих воспоминаний некоторую надежду. Какими мы кажемся смущенными, когда сумеем убедить себя в безнадежности своего положения, я потом припоминаем какой-нибудь мелкий фактик, возвращающий надежду. Все это так ново для нас - вся наша история. Несмотря на тысячелетие, она все-таки слишком нова для нас. Ситуация так уникальна, так чужда всем человеческим представлениям, что удивительно, как мы не пришли в еще большее замешетельство." Гранддама сказала: "Вы помните, что время от времени мы регистрировали на этой планете иной разум, своего рода дуновение разума, словно псы, принюхивающиеся к старому следу. И тепррь, когда мы чувствуем полную силу Пруд-разума - как бы мне ни было неприятно говорить это, ибо я не хочу еще новых разумов - Пруд-разум, по-видимому, не тот, что мы обнаруживали ранее. Возможно ли, что есть еще один мощный разум на этой глупой планетке?" - 91 - "Быть может, существо во времени, - предположил монах. _ Разум, который мы обнаруживали, был очень разреженный, чрезвычайно тонкий. Словно его пытались укрыть от обнаружения." "Сомневаюсь, что это он, - скзал ученый. - Тварь, заключеннвя во времени, по моему рассуждению, должна быть неподдающейся обнаружению. Не могу себе представить более эффективной изоляции, чем щит остановленного времени. Самое ужасное во времени, это то, что мы его совсем не знаем. Пространство, вещество и энергия - это мы можем представить себе понятным или, по крайней мере, теоретически принять их теоретические осмысления. Время же - полная загадка. Мы не можем быть уверены даже в том, что оно есть на самом деле. Его не за что ухватить, чтобы проверить." "Так значит, может быть еще один разум - разум неведомый?" "Мне нет дела, - сказала гранддама. - Я знать этого не желаю. Надеюсь, эта миленькая загадка, в которую мы влипли, вскорости разрешится, так что мы сможем отбыть отсюда." "Осталось недолго, - заверил ее монах. - Может быть, еще только несколько часов. Планета закрыта и сделать уже больше нечего. Утром они спустятся и посмотрят на тоннель, и тогда поймут, что ничего уже не поделаешь. Но прежде, чем это случится, нужно принять решение. Картер не спрашивал нас, потому что он боится нас спрашивать. Он боится ответа, который мы ему дадим." "Ответ - нет, - сказал ученый. - Как бы мы ни сожалели об этом, ответ должен быть нет. Картер может думать о нас плохо. Он может сказать, что мы утратили человечность вместе с нашими телами, что мы сохранили только гольный холодный интеллект. Но это будет в нем говорить его мягкость, забвение им того, что мы должны быть твердыми, что мягкость играет здесь лишь небольшую роль - здесь, вдали от нашей благоустроенной планеты. И, к тому же, это будет недобрым по отношению к Плотоядцу. Он провлачил свою утомленную жизнь в этой металлической клетке, Никодимус возненавидит его, а он возненавидит Никодимуса - а может быть, начнет бояться Никодимуса - и это будет раздувать угли его позора - что он, известный воин, убивший множество злобных чудовищ пал так низко, чтобы бояться такого хилого механизма, как Никодимус." "И не без причины, - добавил монах, - ибо Никодимус, несомненно, в свое время убьет его." "Он такой неотесанный, - сказала гранддама, мысленно пожимая плечами. - Ему так не хватает чувствительности, в нем нет утонченности, ни рассудка..." "Кого вы имеете в виду? - спросил монах. - Плотоядца или Никодимуса?" "О нет, не Никодимуса. Я думаю, он смышленый." 26 Пруд закричал от ужаса. Хортон, услышав это краешком сознания, шевельнулся в тепле и уюте, в ощущении близости и обнаженности, цепляясь за близость другого человека - женщины, но что она человек, было так же важно, как и то, что она женщина, ибо они двое были здесь единственными людьми. Пруд закричал снова - пронзительная дрожь тревоги прошла сквозь мозг Хортона. Он сел в одеяле. - Что такой, Картер Хортон? - сонно спросила Элейна. - Пруд, - сказал он. - Что-то неладно. - 92 - Первая краска зари поднималась по восточному небу, источая призрачный полусвет, в котором туманно выделялись деревья и домик Шекспира. В костре горело низкое пламя на ложе углей, подмигивавших кровава-красными глазками. По ту сторону костра стоял Никодимус, глядя в направлении Пруда. Он стоял прямой и застывший, встревоженный. - Вот твои штаны, - сказала Элейна. Хортон протянул руку и взял их. - Что такое, Никодимус? - спросил он. - Что-то кричало, - сказал робот. - Не так, чтобы можно было слышать. Но я почувствовал крик. Крик донесся снова - более настоичивый, чем прежде. - Смотри, кто идет по тропе, - сдавленно сказала Элейна. Хортон повернулся взглянуть и поперхнулся. Их было трое. Они быти белые и гладкие и выглядели как стоящие вертикально слизни, жирные и отвратительные твари, каких можно найти под перевернутым камнем. Они шли быстро, подпрыгивая на нижних, сужающихся концах тел. Ног у них не было, но это из вроде бы не беспокоило. Не было у них ни рук, ни лиц - это были просто толстые, счастливые слизни, быстро скачущие вверх по тропе, ведущей к тоннелю. - Вот и еще трое затерянных, - сказал Никодимус. - Мы превращаемся в целую колонию. Как вы думаете, отчего происходит, что так много народу проходит через этот тоннель? Плотоядец, запнувшись, вышел из дверей шекспировского домика. Он потянулся и почесался. - Что это еще за чертовщина? - спросил он. - Они не представились, - проворчал Никодимус. - Они только что показались. - Забавные с виду, верно? - сказал Плотоядец. - У них, небось, нету ног, только так и прыгают. - Что-то происходит, - сказала Элейна. - Что-то ужасное. Я чувствовала прошлой ночью, помнишь, что что-то должно слючиться, и теперь это случилось. Три слизня поднялись по тропе, не уделив внимания стоящим у костра и прошмыгнули мимо них по тропе, ведущей к Пруду. Свет на востоке разгорался, и далеко в лесу что-то издавало звук, словно кто-то вел палкой по частоколу. Еще один крик Пруда хлестнул по сознанию Хортона. Он бросился бегом вниз по тропе, ведущей к Пруду, и Плотоядкц побежал рядом с ним длинными скачками. - Не откроете ли вы мне, - спросил он, - что произошло, чтобы произвести такое волнение и беготню? - У Пруда какие-то неприятности. - Как у Пруда могут быть неприятности? Кто-то в него бросил камень? - Не знаю, - ответил Хортон, - но он кричит страшно громко. Тропа поворачивала, переваливая через гребень. Под ними лежал Пруд, а за Прудом - конический холм. С холмом что-то происходило. Он вспучился и раскололся, и из него подумалось что-то темное и ужастное. Три слизня сбились вместе, припавши к земле на берегу. Плотоядец поспешил вперед, прыгнув вниз по тропе. Хортон прикрикнул на него: - Вернись, дурень! Вернись чокнутый! - Хортон, смотрите! - воскликнула Элейна. - Не на холм. На город. Хортон увидел, что одно из зданий разваливается, кладка его рассыпается и из него выдвигается создание, блистающее на утреннем солнце. - 93 - - Это наше существо из времени, - сказала Элейна. - То, что мы нашли. Глядя на него в блоке застывшего времени, Хортон не смог определить его форму, но теперь, разогнувшись и выйдя из плена, оно выглядело полным великолепия. Вытягивались огромные крылья, и свет играл на них многоцветной радугой, словно они были составлены из множества крошечных призм. Жеткая клювастая голова помещалась на удлиненной шее, и голова эта, подумал Хортон, выглядела так, словно на нее был надет шлем, выложенный драгоценными камнями. Изогнутые, блестящие когти венчали массивные лапы, а длинный хвост был утыкан острыми сверкающими колючками. - Дракон, - тихо сказала Элейна. - Как драконы из старых легенд Земли. - Может быть, - согласился Хортон. - Никто не знает, что такое был дракон, если дракон вообще существовал. Он дракон, если это был дракон, испытывал неудобство. Высвободившись из прочного каменного дома, в котором он был заперт, дракон силился подняться в воздух, огромные его крылья неуклюже хлопали, пытаясь увлечь его вверх. Неуклюже хлопали, подумал Хортон, - когда он должен был вознестись ввысь на крыльях сильных и уверенных, взбежать по воздушной лестнице, как быстроногое существо весело взбежало бы по холму, радуясь силе ног и выносливости легких. Вспомнив умчавшегося по тропе Плотоядца, Хортон повертел головой, выискивая, где бы он мог быть. Хотя Плотоядца он и не увидел тотчас же, Хортон заметил, что Холм по ту сторону Пруда быстро разваливается, рассыпается и измельчается выпрастывающимся из него созданием. Огромные плиты и обломки холма катились по его сторонам вниз и у холма, пока еще целые, покрылись зигзагообразными трещинами, такими, какие могли бы остаться после землетрясения. Но хотя Хортон и видел все это, внимание его привлекло выбиравшееся наружу создание. Оно все сочилось мерзостью, с него сшелушивались куски грязной корки. Голова у него была бульбообразной и все остальное тоже - огромный неровный шар, имеющий сходство с человеческой головой, но не бывший ею. То была своего рода жуткая карикатура на человека, какую некий варварский шаман, истекающий злобой, мог бы вылепить из глины и соломы, чтобы изобразить врага, которого он намеримался пытать и уничтожить - бугристая, искаженная, перекошенная, но и несущая зло, гнусная, сочащаяся злом, привнесенным тем, кто ее сделал и увеличенным самою нелепостью. Зло подымалось от нее, как ядовитые испарения могли бы подыматься над угрюмым болотом. Теперь холм уже почти сравнялся землей и покуда Хортон смотрел, как зачарованный, чудовище вырвалось на свободу и сделало шаг вперед, покрыв одним этим шагом добрых двенадцать футов. Рука Хортона дернулась вниз, нашаривая револьвер, и одновременно он понял, что револьвера с ним нет - что он остался в лагере, что Хортон забыл надеть пояс с оружием, и он проклял себя за свою забывчивость, ибо не могло быть вопросов, ни тени сомнения, что такой злобной твари, как это создание, вылупившееся из холмя, нельзя позволять остаться в живых. Только в этот момент он увидел Плотоядца. - Плотоядец! - завопил он. Ибо обезумевший дуралей мчался прямо к этому существу, бежал на четвереньках, чтобы было быстрее. Плотоядец атаковал, низко пригнув голову, и даже оттуда, где он стоял, Хортон мог видеть гладкий ток его могучих мускулов, когда он устремлялся вперед. - 94 - А потом Плотоядец прыгнул на чудовище и взметнулся вверх по его массивному телу, увлекаемый импульсом, набранным во время атаки, прямо к короткой шее, соединявшей бульбу-голову с бесформенной тушей. - НЕТ! НЕТ! - закричал сзади Никодимус. - Оставте его Плотоядцу. Хортон резко обернулся и увидел, что Никодимус ухватил одной из своих металических лап Элейну за сапястье той руки, в которой она держала свой пистолет. Потом он быстро повернулся обратно, чтобы увидеть, как Плотоядец нанес своей тигриной головой рубящий, секущий удар. Блестящие клыки вонзились в горло чудовища и разорвали его. Из горла хлынул черный поток, захлестнувший тело Плотоядца темным веществом, на миг, казалось, смещавшим его с темным телом чудовища. Одна из дубиноподобных лап чудовища поднялась, как бы рефлекторным движением, и замкнулась на Плотоядце, сорвав его с туловища, подняв и отшвырнув. Чудовище сделало еще шаг и начало валиться, медленно клонясь вперед, как дерево могло бы валиться от завершающего удара топора, нехотя, стремясь остаться стоять. Плотоядец упал на каменном берегу Пруда и не поднялся. Бросившись вниз по тропе, Хортон подбежал к нему, проскочив мимо трех слизней, все еще прижавшихся к берегу. Плотоядец лежал илцом вниз и, опустившись на колени подле него, Хортон потихоньку перевернул его на спину. Плотоядец был вялый, как мешок. Его глаза были закрыты и кровь струилась из ноздрей и из уголка рта. Все тело было вымазано вязкой черной субстанцией, излившейся из порванного горла чудовища. Из груди торчал острый обломок кости. Рысцой прибежал Никодимус и встал на колени возле Хортона. - Как он? - спросил робот. - Он жив, - ответил Хортон, - хотя, может, и ненадолго. У тебя нет случайно хирургического трансмога в этом твоем наборе? - Простенький, - ответил Никодимус. - Знание простых болезней и как с ними управляться. Кое-какие принципы медицины. Ничего такого, что помогло бы вылечить его грудную клетку. - Не надо было тебе меня останавливать, - резко сказала Никодимусу Элейна. - Я могла бы убить это чудовище прежде, чем оно дотянулось до Плотоядца. - Вы не понимаете, - возразил Никодимус. - Плотоядец нуждался в этом. - Ты несешь вздор, - сказала Элейна. - Он имеет в виду, - пояснил Хортон, - что Плотоядец - воин. Он специализируется на убийстве чудовищ. Он переходил из мира в мир, отыскивая самые смертоносные виды. Это вопрос культуры. Он достиг в этом высочайшего искусства. Был очень близок к положению величайшего убийцы из всего их народа. Вот это, более чем вероятно, сделает его величайшим убивателем всех времен. Это даст еу нечто вроде культурного бессмертия. - Но что пользы ему в этом? - спросила Элейна. - Его народ никогда этого не узнает. - Шекспир писал именно об этом, - сказал Никодимус. - У него создалось впечатление, что они как-то узнают. Прискакал один из слизней и распластался напротив Хортона. Плотоядец лежал между ними. Из мягкого, водянистого тела слизня исторглось шупальце и кончик его осторожно ощупал Плотоядца. Хортон поднял взгляд, желая посмотреть в лицо слизню, забыв, что никакого лица нет. Тупая верхняя оконечность тела слизня посмотрела на него в ответ - - 95 - посмотрела так, словно на ней были глаза. Глаз не было, и однако было чувство взгляда. Хортон ощутил в голове покалывание, тихонькое, необычное покалывание, словно сквозь него пропустили слабый электрический ток - тошнотворное и неприятное ощущение. - Он пытается говорить с нами, - сказал Никодимус. - Вы это тоже чув-Чего ты хочешь? - спросил Хортон слизня. Когда он заговорил, эелктрическое покалывание у него в голове как бы слегка прыгнуло - от узнавания? - а потом покалывание продолжилось. Больше ничего не происходило. - Недумаю, что будет какая-то польза, - сказал Никодимус. - Он пытается нам что-то сказать, но никак не может. Не мнжет к нам пробиться. - Пруд мог с нами говорить, - сказал Хортон. - Пруд говорил со мной. Никодимус покорно пожал плечами. - Это другое дело. Другой род мышления, иного рода общение. Глаза Плотоядца открылись. - Он приходит в себя, - сказал Никодимус. - Ему будет больно. Я Вернусь в лагерь. По-моему, у меня есть шприц. - Нет, - слабо возразил Плотоядец. Веки его дрожали. - Не нужно никаких иголок в зад. Мне больно. Это недолго. Чудовище мертво? - Еще как мертво, - подтвердил Хортон. - Это хорошо, - заявил Плотоядец. - Я порвал его чертову глотку. Я в этом ловок. Хорошо управляюсь с чудовищами. - Будь поспокойней, - сказал Хортон. - Немного погодя мы попытаемся тебя переместить. Унесем в лагкрь. Плотоядец устало прикрыл глаза. - Не надо в лагерь, - сказал он. Здесь не хуже, чем где угодно. Он закашлялся, поперхнувшись новой кровью, выплеснувшейся у него изо рта и побежавшей по груди. - Что случилось с драконом? - спросил Хортон. - Он где-нибудь поблизости? - Он свалился с той стороны Пруда, - ответила Элейна. - С ним было что-то не в порядке. Он не мог взлететь. Он пытался взлететь и упал. - Слишком долго пробыл во времени, - предположил Никодимус. Слизень приподнял щупальце и коснулся плеча Хортона, чтобы привлечь его внимание. Он указал на берег, где лежало чудовище - черная туша. Потом слизень трижды похлопал по Плотоядцу и трижды похлопал себя. Затем он вырастил еще одно щупальце и друмя щупальцами сделал движения, словно поднимал Плотоядца и прижимал к себе, нежно его баюкая. - Он пытается сказать тебе спасибо, - сказал Никодимус. - Пытается поблагодорить Плотоядца. - А может быть, он пытается нам сказать, чтобы мы ему помогли, - предположила Элейна. Все еще с закрытыми глазами, Плотоядец сказал: - Мне ничто не может помочь. Просто оставте меня здесь. Не двигайте меня, пока я не умру. Он вновь закашлялся. - И не надо, сделайте милость, говорить, будто я не умираю. Вы останетесь со мной, пока это не кончится? - Мы с тобой останемся, - сказала Элейна. - Хортон? - Да, друг мой. - Если бы этого не случилось, вы бы взяли меня? Вы не оставили бы меня здесь. Вы бы взяли меня с собой, покидая планету? - 96 - - Мы бы тебя вяли, - опять согласился Хортон. Плотоядец снова закрыл глаза. - Я знаю, что взяли бы, - сказал он. - Я всегда это знал. Уже наступил полный день, солнце поднялось на лодонь над горизонтом. Косые солнечные лочи блестели на поверхности Пруда. И теперь, подумал Хортон, уже не важно по-настоящему, закрыт ли тоннель. Плотоядец не будет больше затерян в этом месте, которое он ненавидел. Элейна улетит на Корабле, и оставаться уже не будет причины. Чему бы ни суждено было случиться на этой планете, это было уже исполнено и окончено. И еще, подумал Хортон, хотел бы я узнать, может быть, не теперь, но хоть когда-нибудь, что все это значило. - Картер, глядите! - сказал Никодимус тихим, напряженным голосом. - Чудовище... Хортон вскинул голову и посмотрел, оцепенев от того, что увидел. Чудовище, лежавшее не далее, чем в нескольких сотнях футов, плавилось. Оно проваливалось снутрь себя гниющей массой. Оно дрожало в подобии жизни, оседая грязным вонючим месивом, и из месива вытекали ручейки дымящейся грязи. Хортон смотрел, завороженный ужасом и отвращением, как чудовище превращается в жирную, тошнотворную накипь и в голове у него пронеслась непрошенная мысль о том, что он теперь никогда не сможет вполне правильно восстановить в воображении его внешность. Единственное впечатление, которое он приобрел в мгновение перед тем, как Плотоядец выпустил из него жизнь, было впечатление бугристой перекошенной глыбы, не имеющей вовсе настоящей формы. Может быть, так обстоит дело со злом, подумал Хортон - оно совсем не имеет формы. Оно - бесформие и грязная лужа накипи, и никогда точно не известно, что оно такое, так что можно совершенно свободно воображать, каково оно из себя и под влиянием страха перед неведомым облекать его в любой вид, какой покажется ужаснее. Так что это зло может иметь столько личин, сколько будет людей, чтобы обрядить его, - зло каждого будет немножко отличным от зла любого другого. - Хортон. - Да, Плотоядец, в чем дело? Голос был дребезжащим и тихим, и Хортон придвинулся к нему на коленях, низко наклонившись, чтобы слышать. - Когда это кончится, - сказал Плотоядец, - вы оставите меня здесь. Оставьте меня на открытом месте, где меня найдут. - Не понимаю, - сказал Хортон. - Кто найдет? - Падальщики. Чистильщики. Могильщики. Маленькие голодные твари, переваривающие что угодно. Насекомые, птицы, зверюшки, чкрви, бактерии. Вы сделаете это, Хортон? - Конечно, сделаю, раз ты этого хочешь. Если ты действительно хочешь именно этого. - Отдача, - сказал Плотоядец. - Последний возврат. Не поскупитесь на мою плоть для маленьких голодранцев. Пусть я стану пожертвованием множеству иных жизней. Последний большой дележ. - Понимаю, - сказал Хортон. - Дележ, отдача, - повторил Плотоядец. - Это важно. 27 Когда они обошли вокруг пруда, Элейна сказала: - Робота с нами нет. - 97 - - Он там, остался с Плотоядцем, - ответил Хортон. - Несет последнее бдение. Так он всегда делает. Вроде ирландских поминок. Но вы не знаете об ирландских поинках. - Нет, не знаю. Что такое ирландские поминки? - Сидеть с мертвым. Нести над ним бдение. Никодимус делал это с другими людьми, которые были на корабле со мной. На одинокой планете неведомого солнца. Он хотел помолиться за них; он пытался молиться и не смог. Он думает, что роботу не подобает пытаться произносить молитвы. Поэтому он сделал для них нечто иное. Он остался бодрствовать с ними. Он не поспешил уйти. - Как прекрасно с его стороны. Это лучше, чем молитва. - Я тоже так думаю, - согласился Хортон. - Вы уверены, что знаете, куда упал дракон? Все еще нет никаких следов. - Я смотрела, как он упал, ответила Элейна, - По-моему, я знаю место. Это как раз вон там. - Помните, как мы размышляли, для чего дракона заключили во время, - сказал Хортон, - если только он был действительно заключен во времени. Сочинили свой собственный сценарий, чтобы оттеснить тот факт, что мы не знали ровно ничего. Сотворили собственную человечью байку, чтобы придать какой-то смысл и обьяснение событию, находившемуся за пределами нашего понимания. - Для меня, - сказала Элейна, - кажется теперь совершенно очевидным, для его его здесь оставили. Его оставили ждать, пока чудовище вылупиться, когда оно вылупится, убить чудовище. Каким - то образом вылупление чудовища раскравало временную ловушку, чтобы высвободить дракона, и оно высвободило высвободило дракона - таки. Хортон продолжал: - Они - кто они ни были - заковали дракона во времени до того дня, когда вылупится чудовище. Они должны были знать, что яйцо было отложено, и к чему вся эта драматическая клоунада? - Может быть они знали только, что яйцо отложено, но не имели представления - где. - Но дракона поместили меньше, чем в миле... - Может они знали примерную область. Даже при этом условии, отыскать яйцо было все равно, что просеять акры песчаного пляжа в поисках предмета, который трудно могло было быть узнать. А может у них не было времени искать. Они должны были почему - то уйти отсюда, может быть, довольно быстро, так что они заперли дракона в подвале, а сами, когда ушли, заперли тонель, так что если бы что - то произошло и дракон не смог убить чудовище, чудовище все - таки не смогло бы покинуть плнету. - А валупление. Мы говорим, что чудовище вылупилось, но я не думаю, чтобы этот термин был вполне правильным. Что бы ни привело чудовище в бытие, это должно было занять долгое время. Чудовище должно было претерпеть долгий период развития, прежде чем оно вырвалось из холма. Как древняя семнадцатилетняя саранча на Земле, или по крайней мере, как древняя легенда о семнадцатилетней саранче. Не считая того, чудовищу потребовалось куда больше семнадцати лет. - Что меня удивляет, сказал Хортон, - так это к чему было закладывать для чудовища ловушку, зыпирая дракона во времени - ведь это значит, что те, кто это сделал, боялись чудовища настолько сильно, чтобы приложить все эти великие труды. Чудовище было большой, и неприятной тварью, но Плотоядец перервал это горло одним ударом и тем с ним покончил. - 98 - Элейна пожала плечами. Оно было злым. Можно почувствовать, как зло из него сочится. Ведь вы это чувствовали, не так ли? - Не просто злым, как немалая часть живого бывает чуточку зла, или способна на небольшое зло. Скорее, зло в нем было такой глубины, что нельзя измерить. Оно было абсолютным отрицанием всего доорого и порядочного. Плотоядец захватил его врасплох, раньше, чем оно получило возможность свести все свое зло в фокус. Оно было свежевылупленным, едва соображающим, когда он на него напал. Это единственная причина, я уверена, почему Плотоядец смог сделать то, что сделал. Они ужеобгнули берег берег Пруда под возвышенностью, на которой стоял разрушенный город. - По - моему, он там, - сказала Элейна. - Прямо на холме. Она первой полезла вверх. Оглянувшись, Хортон увидел Никодимуса, уменьшенного расстоним до игрушечных размеров, стоящего на противоположном берегу. Лишь с некоторым трудом он сумел различить тело Плотоядца, сливающиеся с голым каменным берегом, на котором он лежал. Элейна добралась до вершины холма и остановилась. Когда Хортон тоже взобрался и стал рядом с ней, она показала: - Туда. Это там. В подлеске сверкали миллионы драгоценных камней. Дракона не было видно из - за переплетающейся растительности, но радужные отблески его тела указывали место, где он упал. - Он умер, - сказала Элейна. - Он не двигается. - Не обязательно умер, - возразил Хортон. - Может быть, он поврежден, но жив. Они вместе продрались сквозь кусты и, когда они миновали массивное дерево с низко повисшими ветвями, они увидели дракона. Дракон был существом такой красоты, что перехватывало дыхание. Каждая из покрывающих тело крошечных чешуек была точкой самоцветного сияния, маленькой, изысканно расцвеченной драгоценностью, сверка