это -- наука!.." В одна тысяча девятьсот сорок пятом, уже в Восточной Пруссии, он, было такое дело, жил сразу и с мамашей -- хозяйкой дома, и с ее дочкой. Можно сказать -- в одной кровати. Причем -- никакого насилия: сами предложились, что ж ему -- отказываться?.. А осенью того же сорок пятого, уже в Манчжурии, они из орудийных амортизаторов выливали тормозную жидкость и на освободившееся место засовывали штуки шелка, чтобы на КПП не засекли... И так далее, абсолютно в том же духе. Умер он в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом: на зимней рыбалке, но уже весной, -- поблизости от Кивгоды унесло его со льдиной вместе в открытые воды, и никто его больше никогда не видел... "В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений". Не знаю, не уверен. Кстати, я вот вообще никогда не видел своего отца. Даже на фотографиях. Так может быть, оно и к лучшему?.." ГЛАВА ВТОРАЯ. ДЕКАБРЬ. ВТОРОЙ ПОНЕДЕЛЬНИК. ЮРИЙ ГЕОРГИЕВИЧ КОСТОМАРОВ ПО ПРОЗВИЩУ ПОЛИГРАФ ПОЛИГРАФЫЧ Ночью разразилась оттепель -- потекло, закапало, застучало по железным карнизам. С внезапным грохотом обрушивались подтаявшие ледяные пробки, проваливаясь в многоэтажные жестяные колодцы водосточных труб. Сделалось сыро и мерзко, в том числе и в доме. Всю ночь он ворочался, просыпаясь и снова с трудом засыпая, слушал сквозь тяжелую дрему, как Жанка торопливо и неразборчиво говорит кому-то нечто совсем вроде бы несвязное, но при этом, как ни странно, очень искреннее и беспримесно чистое -- точно ручеек журчит среди зелени. В результате выспаться не получилось: он поднялся в чертову рань, еще семи не было -- с больной головой и злой как собака. А день, между прочим, предстоял тяжелый: три контакта, причем все время с разными объектами и при этом один контакт вообще -- наружный. Для начала, как и было условлено, за пятнадцать минут до девяти он пришел на угол Малой Бассейной и Люблинской (где на доме с незапамятных времен мелом было написано печатными буквами "ЗЮГАНОВ спаси россию"), купил, как было договорено, сливочный вафельный стаканчик и принялся неторопливо его поедать, читая -- по собственной уже инициативе -- вывешенную тут же газетку "Петропавловское время" за вчерашнее число. Ближайший фонарь располагался не так уж к нему и близко, так что в чертовой предутренней тьме читать было трудно, а вдобавок еще и неинтересно: что-то там такое насчет профессионального обучения, про ярмарку мехов, и еще какая-то предрождественская мутотень... Зонтика он с собой, естественно, не брал: какие зонтики в декабре месяце? Однако без пяти девять начался дождь. Все, кто скопился к этому времени на углу, все эти жалкие ранние пташки-воробушки, дожидающиеся кто -- свидания, а кто -- автобуса "четверки", одинаково нахохлились, съежились, скукожились, и лица у всех сделались одинаково несчастные и мокрые, словно бы от слез. Без одной минуты девять (немец паршивый, педантичный) на углу образовался Работодатель -- в обширном английском плаще до пят и с титаническим зонтом, тоже английского происхождения. Он занял позицию в шаге от Юрия, грамотно расположившись к нему спиной (мокрым блестящим горбом зонта), и стал дожидаться клиента, который, видимо, не был ни немцем, ни педантом, а потому опаздывал, как и полагается нормальному русскому человеку мужского пола, если свиданка не сулит ему ничего особенно хорошего или такого уж совсем плохого. Не прошло, однако, и пяти минут, как выяснилось, что клиент еще вдобавок и не мужчина вовсе. Юрий отвлекся на статью о коррупции в органах милиции, а когда вновь вернулся к реальности, на Работодателя наседала статная, яркая особа в коричневом кожаном пальто и с огромными, красными, пушистыми волосами, красиво усеянными водяной пылью. В руках у нее был мощный оранжевый ридикюль, и говорила она хотя и шепотом, но необычайно напористо и энергично. Весь вид ее вызывал в памяти полузабы- тое ныне понятие "бой-баба", -- равно как и любимую Работодателеву по этому поводу формулу: "Конь с яйцами". Поскольку особа всячески старалась сохранить приватность, слышно ее -- особенно поначалу -- было плохо. Но шепот ее был громоподобен, да и не умела она шептаться -- она была из тех, кто провозглашает свое мнение во всеуслышание и на страх врагу. Резко и зычно. Поэтому Юрий довольно быстро оказался в курсе дела, тем более что Работодатель под напором коричневого пальто вынужден был все время пятиться (чтобы не оказаться растоптанным под копытами) и вскорости уперся своим мокрым зонтом в плечо Юрию, так что и тому тоже пришлось отступить-подвинуться, сохраняя, впрочем, дистанцию достаточной слышимости. А обстоятельства дела сводились к тому, что клиента, оказывается, ночью сегодня схватил радикулит. Встал он это часов в пять по малой нужде -- тут его и скрючило, да так, что из сортира до дивана пришлось его, бедолагу, на руках нести ("буквально!.."), и теперь он не способен передвигаться не то чтобы как люди, но даже и на костылях. (А костыли припасены у них в доме заранее, с незапамятных времен и именно для таких вот случаев.) Пришлось сделать даже инъекцию диклофенака, и теперь он спит. Так что не подумайте: ни о каком манкировании своими обязательст- вами речи не идет, а идет речь только лишь и исключительно о неблагопри- ятном сочетании обстоятельств и, можно сказать, о несчастном случае... Ошеломленный (и полузатоптанный) Работодатель слабо и робко отби- вался в том смысле, что ладно, мол, чего уж теперь, да что вы, ей-богу, так беспокоитесь, ну нет и нет, ничего страшного, пусть поправляется, созвонимся, передавайте мои соболезнования, это ж надо ж, как не повезло, но страшного-то ничего не случилось, что вы так волнуетесь... И они пошли шептаться задавленными голосами уже по второму кругу. Когда все это кончилось (яркая статная особа удалилась так же внезапно, как и налетела: сорвавшись с места, штурмом взяла подошедшую "четверку", затоптав по дороге какую-то зазевавшуюся старуху), Работода- тель, не скрывая огромного своего облегчения, перевел дух и, поглядев небрежно вправо-влево, двинулся (походкой фланера) вверх по М. Бассейной в направлении станции метро. Выждав положенные по конспирации две минуты, Юрий двинулся за ним (походкой совслужащего, опаздывающего на работу). В подземном переходе они воссоединились. -- А почему, собственно, -- шепотом? -- спросил Юрий (вспомнив старый анекдот про генеральский автомобиль на правительственной трассе). -- Пива холодного после бани хватимши... -- сипло и немедленно ответствовал Работодатель, вспомнив, надо полагать, тот же самый анекдот. -- Представления не имею, что он ей там наплел такого, что ее на конспирацию потянуло... А вообще-то странная какая-то история, должен тебе признаться. Радикулит, видите ли, у нас возникает в самый ответст... И оборвав себя таким вот образом, буквально на полуслове, Работода- тель замолчал, глубоко задумавшись. Юрий тоже попробовал обдумать происшедшее, но у него ничего интересного не получилось. Он никогда не отличался способностями к дедукции, индукции и ко всякой прочей формаль- ной логике. Он обычно видел только суть вещей, совершенно при этом не понимая подоплеки. Ну, назначил свидание. Ну, схватил его ридикюль... Дело житейское. Прислал вместо себя бабу свою. Потому что неловко человеку показалось -- просто взять и совсем не прийти... Ну и в чем, собственно, проблема? Самому Юрию проблема виделась сейчас только одна и совсем другая. Работодатель скуп, как двадцать четыре Плюшкина. Заплатит он теперь за несостоявшийся сеанс или же уклонится? На вполне законных, между прочим, основаниях. "За что платить, если не за что платить?" И получалось (после применения дедукции и индукции), что двадцать гринов, в скобках -- баксов, только что накрылись медным тазом -- старым, дырявым и с прозеленью. И с длинной гладкой ручкой притом -- для удобства накрыва- ния... Он попытался вспомнить, сколько у него оставалось в последний раз на книжке, но вспомнить не сумел. Вспомнил только, что немного. То ли сто черно-зеленых, то ли двести. Между тем они шли уже вдоль решетки Парка Свободы, и дождь становился все сильнее и все омерзительнее, а встречные-поперечные все мокрее и чернее, -- они все были словно выкарабкавшиеся из воды (из дымящейся полыньи) утопленники. Они были на вид совсем неживые, в отличие от Работодателя, пусть даже и погруженного в размышления. На роденовского Мыслителя он, впрочем, отнюдь не походил. У него была густая, абсолютно седая шевелюра и постоянно красное, даже, пожалуй, малиновое лицо не то скандинавского шкипера, не то кадрового употребите- ля спиртных напитков. -- В такую погоду, -- сказал Юрий, стирая щекочущую воду с лица, -- хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Без зонтика. -- А кто же ей не велел зонтика брать, спрашивается, -- тут же откликнулся Работодатель, не выходя, однако, из задумчивости. -- Кому -- ей? -- Да собаке. Юрий не нашелся, что на это сказать, и некоторое время они шли молча, огибая ажурную ограду Парка, чтобы попасть на автостоянку, где у Работодателя мокла под дождем машина, "нива", мрачная и грязная, словно тягач в разгар осеннего наступления. Они погрузились, и все окна в машине тотчас запотели до полной непрозрачности. Работодатель принялся их протирать грязноватым вафельным полотенцем, а Юрий сидел без какого- либо дела и думал, что в машине вот воняет кошками, сил нет, как воняет, хотя уже полгода, наверное, прошло с того страшного дня, когда они возили Работодателева Рыжика в ветеринарную поликлинику и Рыжик, непри- вычный к автомашинам, ополоумев со страху, обмочил вокруг себя все -- сиденья, пол, а под занавес и самого Юрия, исполненного глубокого, но бессильного к нему сострадания. -- Я одного не понимаю, -- объявил вдруг Работодатель, который к этому моменту уже протер наиболее важные стеклянные поверхности и теперь чистил от грязи отвратительно скрипящими "дворниками" ветровое стекло. -- Я не понимаю, зачем надо было так затейливо и очевидно врать -- А кто это тебе, бедненькому, врет? -- спросил Юрий, тотчас профессионально насторожившись. -- Да бабель эта, красноволосая... Ну, сказала бы, что простудился, мол. Или что на службу срочно вызвали... А то -- "радикулит", "костыли", "инъекция"... Какая там еще инъекция -- от прострела? Юрий посмотрел на него с подозрением. Проверяет, что ли? "Тестирует" (как он любит выражаться)? А ведь не похоже! Работодатель скуп, но справедлив. Призрак "хрустящего Джексона" вдруг снова забрезжил в пространстве возбудившегося воображения. -- Она тебе не соврала ни слова, -- сказал он по возможности веско. -- То есть? -- Работодатель повернулся к нему всем телом и уставился едкими светло-зелеными глазами. -- То есть все, что было тебе сказано -- все правда. -- Ручаешься? -- Ну. -- Точно? -- Ну! -- сказал Юрий с напором и как бы для вящей убедительности решился тут же и ввернуть: -- Зря ты мне, что ли, деньги платишь! Работодатель помотал малиновым лицом. -- Нет. Уж надеюсь, браток, что не зря... Но и удивляться тебе при этом -- тоже не устаю. Ей-богу. Ладно, поехали. И они поехали. Покатили, хрюкая двигателем, по черному, мокрому проспекту Героев Шипки, освещенному оранжевыми фонарями, сквозь безна- дежный сеющий дождь пополам с туманом, опасно, с выездом на встречную полосу, обгоняя гигантские грузовики и бесконечной длины трейлеры дальнобойщиков, а потом повернули направо (по чистому "желтому" и из левого ряда) и сразу же нырнули в тоннель под площадью Свободы. Оба молчали. Юрий молчал, находясь в состоянии голодного удовлетво- рения в предвкушении заработанной (в поте лица) двадцатки. А Работода- тель молчал по обыкновению своему. Предстоял контакт, он не любил разговоры разговаривать перед контактом, даже перед самым пустяковым, а сейчас, видимо, контакт предстоял сложный, и требовал он, видимо, полного сосредоточения внимания и внутренней нацеленности на объект. Молча доехали до своей родной Елабужской, молча выгрузились, молча зашли в подъезд. Охранник Володя, сидевший за столиком у входа в АО "Интеллект", сделал им приветственно ручкой -- они молча и дружно ему кивнули. Поднялись по широкой старинной лестнице (некогда беломраморной, а теперь, после ремонта, -- под мрамор) на второй этаж: Работодатель впереди, Юрий -- следом, на две ступеньки ниже, со всей почтительностью, как и подобает наемному работнику. Перед дверью в офис задержались и наконец издали некий звук: Работодатель с неразборчивым шипеньем попра- вил снова сбившуюся на сторону, временную, от руки писанную (Юрием) табличку ЧАСТНОЕ ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНТСТВО "ПОИСК-СТЕЛЛС" после чего вступили в приемную. Здесь было светло и, слава богу, тепло. Секретарша Мириам Соломо- новна говорила по телефону и, увидевши их, сделала строгие глаза и длинным черно-багровым ногтем уставилась в Работодателя. -- ...Да, он уже пришел, минуточку... -- сказала она в трубку и, прикрыв микрофон ладонью, сообщила: -- Это Кугушев. Очень недоволен, звонит сегодня второй раз. Работодатель тотчас же прошел к себе в контору, а Юрий разделся и разместил мокрое пальто на вешалке. -- Кофе будете? -- спросила его Мириам Соломоновна. Она уже была на подхвате -- полная фигура ее выражала стремительную готовность сей же час обслужить: кофе, чай, рюмка бренди, сигаретка "Винтер", распечатать файл, найти ссылку, сгоношить бутерброд, дозвониться до ремонтной службы, вызвать ментов, сделать инъекцию, заштопать дырку в кармане, вправить вывих -- она все умела и никогда ни от чего не отказывалась. Она была -- клад. Ей было пятьдесят шесть лет, дети ее отирались не то в Израиле, не то в Штатах, муж пребывал в длительных бегах, она была свободна и скучала. Работодателю она приходилась дальней родственницей, очень дальней: он каждый раз запутывался, пытаясь определить степень родства -- то ли тетка двоюродной сестры приемной матери, то ли еще что-то, еще даже более отдаленное. -- Спасибо, -- сказал Юрий и тут же добавил, предвидя новый вопрос: -- Спасибо, нет. У нас клиент сейчас, -- объяснил он, хотя ничего объяснять не требовалось -- Мириам Соломоновна не нуждалась ни в каких объяснениях. Она была вполне самодостаточна -- эта белая рубенсовская женщина с антрацитовыми волосами Гекаты. -- Почту разбирать будете? -- спросила она, протягивая ему желтоко- жую папочку с аккуратно завязанными тесемками. -- Пожалуй... -- Он принял папку, поискал, что бы такое ей сказать, гекатоволосой, приветливое, дружелюбное что-нибудь, теплое, -- и сказал (вполне по-американски): -- Прекрасно смотритесь сегодня, Мириам Соломо- новна! Она улыбнулась блестящими губами. -- Это из-за дрянной погоды, -- объяснила она. -- Повышенная влажность мне идет, как вы могли уже не раз заметить. Это была неправда (он почувствовал характерный "толчок в душу", как он это про себя называл, -- у медиков же это называлось сердечной экстрасистолой), и улыбка у него в ответ на ее неправду получилась фальшивая, хотя, казалось бы, ну какое ему дело до этой маленькой, бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора, кривды? -- Пойду плодотворно трудиться, -- сказал он, поспешно закругляясь. -- Чего и вам от души желаю. В конторе Работодатель все еще разговаривал по телефону. Он помещался в своем "кресле для руководителя" (сто пять долларов, включая доставку) -- угольно-черном, с неимоверно высокой спинкой и круглыми подлокотниками, -- помещался, перекрутивши себя сложнейшим образом в некий узел из длинных подергивающихся конечностей и сделавшись похож не то на осьминога в черной паре, не то на клубок пресмыкающихся в состоянии так называемого склещивания, то есть занятых любовью. Юрий подумал (в который уже раз): да-а, увидь его сейчас случайный клиент, хрен бы он захотел нас нанять -- разве что для цирка-шапито. -- ...Главное! -- втолковывал Работодатель в трубку специфическим своим, только для клиентов, бархатистым голосом. -- Нет-нет, вот это и есть самое главнейшее! А все остальное -- малосущественно, прах, небытие материи, вы уж мне поверьте... Юрий не стал его слушать, а прошел прямо к своему рабочему месту, уселся, отложил в сторону желтую папку с почтой и принялся настраивать аппаратуру. Включил компьютер, проверил магнитофон, проверил сигнальную кнопку -- все вроде бы было о'кей: магнитофон писал и считывал, кнопка нажималась легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение "шарика от пинг-понга", и сигнальная лампочка на столе у босса срабатывала -- красноватый блик ее можно было при специальном старании заметить на подошве Работодателя, находившейся сейчас примерно там, где в момент делового контакта должна была находиться Работодателева физиономия. Вообще говоря, это было неудачное решение -- с сигнальной лампочкой. Клиент мог заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или даже заинтересоваться, и это было бы совершенно ни к чему. Но ничего другого они придумать не сумели, все другие способы сигнализации оказывались либо сложными, либо малонадежными, а опыт показал, что клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика. -- Надо табличку на двери закрепить как следует, -- распорядился Работодатель. Он уже повесил трубку и теперь распутывал себя, хрустя суставами. -- Займись. -- Ладно, -- сказал Юрий. -- Сейчас? -- Как только, так сразу. А сейчас уже три минуты двенадцатого. Клиент на носу. -- Опоздает, -- сказал Юрий уверенно. -- Такие всегда опаздывают. -- Откуда ты знаешь? -- спросил Работодатель с любопытством. -- Ты ж его даже и не видел еще. -- По голосу. Такие всегда опаздывают. -- Какие? -- Ну... -- Юрий затруднился. -- Неуверенно-мямлистые. Ни шаткие, ни валкие... -- Слушай, может быть, у тебя еще и такой талант имеет быть? Юрий ответить не успел, потому что строго-казенный голос Мириам Соломоновны из селектора на столе объявил: -- Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на один- надцать. Работодатель скорчил Юрию рожу, означающую что-то вроде "хрен у тебя, а не талант", и бархатно произнес в микрофон: -- Просите, пожалуйста. Господин Епанчин (Тельман Иванович, 68 лет, пенсионер бывшего союзного значения, бывший штатный чиновник Общества филателистов Россий- ской Федерации, известный филателист, старинный и заслуженный консуль- тант компетентных органов, проживающий по адресу... телефон... факс... без вредных привычек, без политических убеждений, состоит в разводе, жена проживает в Москве, сын -- астрофизик, живет отдельно, работает в ГАИШе... и тэ дэ, и тэ пэ, и пр.) оказался сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и с быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина. Вошел и поздоровался без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие сизые ручонки, подшмыгивая серым носиком (не граф де ля Фер, нет, совсем не граф, и даже не канцлер Сегье, а скорее уж господин Бонасье, но -- заметно съежившийся от старости и аскетического при советской власти образа жизни). Чинно присел в предложенное кресло. Скрытно, но внимательно огляделся и тотчас же затеял маленькую склоку насчет Юрия, присутствие коего показалось ему, естественно, не обяза- тельным и даже излишним. Работодатель, естественно, придерживался по этому поводу мнения прямо противоположного. Произошел следующий разговор, во время которого Юрий нейтрально помалкивал, продолжая быстренько изучать досье клиента ("фотография в полный рост с загадочным интимом", как любил выражаться относительно таких досье Работодатель). -- У меня, знаете ли, дело чрезвыча-айно деликатное, чрезвычайно... -- Разумеется, дорогой Тельман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся... -- Тельм`ан, -- поправил его клиент голосом раздраженным и даже капризным. -- Меня зовут Тельм`ан Иванович, с вашего позволения. -- Прошу прощенья. И в любом случае вы можете рассчитывать у нас на полную и абсолютную конфиденциальность. -- Да-да, это я понимаю... Фрол Кузьмич мне вас именно так и аттестовал... -- Ну, вот видите! -- И все-таки... Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое... Мне придется называть звучные имена, очень даже звучные... А немцы, между прочим, знаете, как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое! -- Совершенно с вами согласен, уважаемый Тельм`ан Иванович. И с немцами -- тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: "Два -- любимое число алкоголика". А в Писании так и совсем жестко сформулирова- но: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записыва- ется. -- Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду, к сожалению... И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принялся демонстративно собираться покинуть сей негостеприимный кров -- задвигал- ся, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, зашевелился лицом и всем телом, начал приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не ушел, и даже спорить перестал, а только уселся попрочнее и произнес с покорностью: -- Ну хорошо, ну раз так... Раз иначе нельзя... -- Нельзя, Тельман Иванович! -- бархатно подхватил Работодатель. -- Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны -- здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется, специального позволения. Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворился. Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркнул чрезвычайную и особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с предметом, но с явным нажимом, напомнил о таинственном (для Юрия) Фроле Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя, как серьезного профессионала и в высшей степени порядочного человека, и только после этого, совершен- но бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления, принялся излагать наконец суть. Суть эта (изложенная, напротив, отточенно гладкими, ясными, хорошо отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами) состояла в следующем. Господин Епанчин, оказывается, был не просто видным коллекционером- филателистом, он был ("доложу вам без ложной скромности") обладателем крупнейшей в СССР (он так и сказал -- "в СССР") коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные, впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересовали, но все, что было выпущено ДО ТОГО, составляло предмет его интереса и в значительной -- "в очень значительной степени, что-нибудь порядка девяноста пяти процентов" -- было в его замечательной коллекции пред- ставлено. Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, "рядо- вого материала", находится в его сокровищнице и некоторое количество "мировых раритетов", подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать -- бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда -- редко, крайне редко! -- появляется подобный такой на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов. И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он (Тельман Иванович) догадывается, когда -- в точности -- это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него (Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и, по возможности, восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности -- пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным... Любопытно: начал он говорить по заранее заготовленному и говорил поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю шел на ощупь, но постепенно разгорячился, история этого отвратительного, низко- го преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды разбередила старые раны, он сделался страстен и зол. "Как он только посмел, этот подлый вор? Как посмел он затронуть самое святое?.." ...Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я -- весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет, это его выводит из себя совершенно... Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого уже не способен переносить, и он на все готов, чтобы меня опустить -- не так, так иначе... Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД... в КГБ... Неважно, гнусности всякие. Интриги строил, чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот -- пожалуйста! -- докатился и до уголовщины... ...Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было жарко, потно, Академик -- грузный, одышливый мужчина -- поминутно утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и говорили "о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия". Они были одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты -- от духоты, -- толку от этого было немного, но это -- важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник, вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол, Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая... ...Нет, марок, разумеется, на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали, -- на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров, а скорее даже больше. Он не может толком объяснить, как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно тогда приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки, и вдруг, без всякого перехода, сидит уже на диване у дальней стены, Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры -- лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает -- на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком. ...Нет, тогда он этому никакого значения не придал -- испугался только, не попортились ли выпавшие марки. Но все оказалось в порядке, марки были целы и невредимы, они с Академиком тут же собрали их и положили в соответствующие кляссеры на нужное место... Нет, он уже не помнит, что это были за марки. Кажется, Британская Центральная Африка. Да это неважно -- рядовые какие-то, по сто-двести "михелей", ничего особенного, поэтому и не запомнились. ...Вообще-то, по правде говоря, многие обстоятельства тогдашних событий ему не запомнились, и весь тот вечер в памяти до сих пор как бы затянут этакой смутной дымкой, и по поводу каких-то простейших вещей остались и остаются неясные недоумения. Например: был телефонный звонок сразу после аварийного чаепития, или ему это только кажется теперь? Вроде бы все-таки был. А может быть, и не было... Разогревали они с Академиком чайник по второму разу, или он, Академик, тут же после инцидента и удалился, сославшись на позднее время? Не вспоминается. Провал. Неясность. Вряд ли это важно для дела, но факт тот, что в памяти все это смотрится до странности нерезко, словно в расфокусированный бинокль. ...Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слово -- похабщина. Можете себе представить -- вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача, видите ли, был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды, видите ли, оказались живые! А?! Какое мне, спрашивается, дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор. ...Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и, пока я лежал в беспамятстве, взял из коллекции, что ему захотелось. А кляссеры -- на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились... Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку, якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом схватится, бедняга, -- да только поздно, и ничего уже никому не докажешь... Тем более: академик же, лауреат! "Как вы можете даже подумать о нем такое?!. Ай-яй-яй!" А вот и не "ай-яй-яй". Очень даже не "ай-яй-яй"... Юрий слушал все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти отстраненно -- он был близок к обмороку. Сердце билось с перебоями и уже даже не билось теперь, а лишь судорожно вздрагивало, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его мучила одышка, а в голове крутилась, как застрявшая пластинка, единст- венная фраза из какого-то романа: "И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги..." Пару раз он уже поймал на себе косой, сердито-обеспо- коенный взгляд Работодателя, но отвечал на эти взгляды только раздражен- ным насупливанием бровей, а также злобными гримасами, в смысле: "Да пошел ты! Занимайся своим делом". Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не приходилось, а может быть, не встречал он ничего подобного и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врал буквально через слово, почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь разумной усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестала несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестал улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молил бога только об одном -- не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности -- на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозолил непрерывно нажимать. ...Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по коронарам: вранье -- ничего подобного никто у него не спрашивал.) А что? Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил -- и знал же, что пустой это номер, но пошел! Как вам не стыдно, говорю! (Вранье.) В лоб его спрашиваю: "Где же ваша совесть, господин хороший?" (Вранье, ложь, ложь.) "Ведь вы же заслуженный, говорю, пожилой человек! О Боге пора уже подумать!" (Врет, врет, серый крыс -- никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал...) -- И что же он вам на это ответил? -- Работодатель наконец включился (и как всегда -- в самый неожиданный момент). -- Кто? -- Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые вопросы? -- Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только своими искусственными челюстями. -- Не возражал? Не возмущался? Не угрожал? Тут Тельман Иванович словно бы затормозил. Пожевал серыми губами. Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер -- ладони, сначала левую, потом правую. -- Плохо вы его знаете, -- проговорил он наконец. -- Я его вовсе не знаю, -- возразил Работодатель. -- Кстати, как, вы сказали, его фамилия? -- А я разве сказал? -- встрепенулся Тельман Иванович. У него даже остроконечные ушки встали торчком. -- А разве не сказали? Академик... академик... Вышеградский, кажет- ся? Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью. -- Нет, -- сказал он почти высокомерно. -- Не Вышеградский. Отнюдь. -- А какой? -- Я не хотел бы называть имен, -- произнес Тельман Иванович еще более высокомерно, -- пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять. Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя нахрапом. Он ответствовал немедленно и с неменьшим высокомерием. -- Не зная имен, -- сказал он, -- я совершенно не могу объяснить вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за ваше дело. Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом и сказал жалобно: -- Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него... или хотя бы, -- лицо его исказилось и сделалось окончательно неприятным, -- хотя бы уши ему нарвали... чайник начистили хотя бы... И главное -- недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава богу, Фрол Кузьмич отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не расхлебался... -- И сколько же с вас запрашивали? -- Да пустяки. Пятьсот баксов. -- Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались? Тельман Иванович немедленно ощетинился. -- А какая вам разница? Зачем это вам? -- А затем, -- произнес Работодатель наставительно, -- что я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого исключения! -- Да никто в эту историю не посвящен... -- Ну как же -- "никто". Фрол Кузьмич -- раз... -- Да ничего подобного! -- запротестовал Тельман Иванович и даже -- для убедительности -- привстал над креслом своим, застывши в позе напряженной и вовсе не изящной. -- Я ему только в самых общих чертах... без имен... без никаких деталей... "Деликатнейшее дело. Затронуты важные персоны". И все. Что вы?! Я же все понимаю! -- Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги вашего, ценой в полштуки баксов? -- Да я вообще ни с каким бандюгами не общался! Что вы! Просто есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только, что надо бы одного тут проучить... -- Академика. -- Да нет же! Просто одного типа. И все. Это была правда. Во всяком случае здесь не было ни грана прямого вранья -- и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек, подумал Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выждал секун- ду (не загорится ли красный) и продолжил: -- И в Обществе вы никому об этом не рассказывали? -- Еще чего! Конечно, нет. -- Друзьям? -- Нет у меня друзей. Таких, чтобы. -- Знакомым филателистам? -- Господи, нет, конечно. -- Сыну? Жен`е? -- Да перестаньте. Какое им до меня дело? -- вздохнул Тельман Иванович. -- У них свои заморочки. -- Но таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не знает никто? -- Да. Именно так. Что я вам и докладывал. Никто. -- А почему, собственно? -- спросил Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягся и даже вцепился сизыми ручонками в подлокотники. -- Н-ну... как -- "почему"? А зачем? -- Я не знаю -- зачем, -- Работодатель пожал плечами. -- Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете кто. Вы догадываетесь, каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер вы не предприняли... никому о преступлении не сообщили... даже в милицию не обратились. Почему? Это был интересный вопрос. Тельман Иванович не стал на него отвечать. Точнее -- ответил вопросом: -- Я не понимаю, вы беретесь за мое дело? Или нет? -- Пока еще не знаю, -- ответил Работодатель. -- Пока еще я думаю, размышляю... А какую, собственно, марку мы будем разыскивать? Тельман Иванович весь сморщился и моментально сделался похож на старую картофелину. -- Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать? -- Мину-уточку! -- произнес Работодатель бархатным голосом. -- А вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет? -- Да, да, конечно... -- мямлил Тельман Иванович. Ему очень не хотелось называть украденный предмет. Ему хотелось как-нибудь обойтись без этого. -- А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная... Уникальная. А? -- Где "указать"? -- Н-ну, я не знаю... Как-нибудь так... Без названия. Описательно... Все равно же это -- только для специалистов. Для профессионалов, так сказать... А так -- зачем?.. Кому?.. Он говорил все тише и тише, а потом замолчал. Бормотать и дальше маловнятную чепуху было ему уже неприлично, называть предмет -- не хотелось, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знал -- сидел молча, склонив головушку на грудь и рассматривал сложенные на коленках ладошки. -- "Британская Гвиана"? -- вдруг спросил, а вернее, негромко произнес Работодатель. Тельман Иванович встрепенулся и сразу сделался бледен. -- Откуда вы знаете? -- прошептал он спертым голосом. Работодатель пожал плечами. -- Какая вам разница? Знаю. Догадался. Некоторое время они смотрели друг на друга, не отводя взглядов. Работодатель -- уверенно, с горделивым смирением ученика, одержавшего замечательную, но неожиданную победу над господином учителем. А Тельман Иванович -- испуганно, даже затравленно, не понимая, поражаясь, медленно оправляясь от нанесенного удара и в ожидании новых ударов... Но он тоже был не из слабых, наш Тельман Иванович, его тоже было так просто ни нахрапом не взять, ни тем более на пушку. Бледность его со временем прекратилась, исчезло выражение страха, да и все его состояние грогги пошло выветриваться. И вдруг -- понимание пополам с легким презрением проступило на его лице. -- Да ничего вы не знаете, -- произнес он облегченно и уже с пренебрежением. -- Слышали звон да не поняли, откуда он. Вы же про одноцентовик красный думаете -- нет, батенька, не туда попали! Эка хватил -- одноцентовик! А впрочем, откуда вам знать. В детстве, небось, марки собирали? -- В детстве, -- признался Работодатель. Теперь пришла его очередь сидеть, сокрушенно повесив голову и стыдливо отведя глаза. Ученик был поставлен на то место, где ему впредь и надлежало пребывать в состоянии внимания и прилежания. Тельман же Иванович (господин учитель), сразу же сделавшись добрее и мягче после одержанной и очевидной победы, позволил себе разумную снисходительность и тут же рассказал, ЧТО это на самом деле была за марка. Впрочем, Юрий, от филателии бесконечно далекий, понял из снисхо- дительных объяснений только самую разве что суть. Называлась марка "Британская Гвиана, первый номер". Как бы расшифровывая это лошадиное (из области рысистых испытаний) название, Тельман Иванович описал ее также, как "два цента на розовой бумаге". Таких марок на свете было не так уж и мало -- целых десять штук, но все они, оказывается, были "гашеные", "прошедшие почту", а Тельман-Ивановичева марка была "чистая",