шь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил. - Это уж брехня, - усмехнулся Палий. - Может, и в яму посадить царь приказал? Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал: - Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов. - Не бывать этому, - поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. - Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил... И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают, что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут. - Так не напишешь? - поднялся и Дружкевич. - Нет, - твердо оказал Палий. - Зря ты время терял, не напишу. - А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? - злобно прошептал региментарий. - Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов. - Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! - почти закричал региментарий. Глава 7 ОБОЗ КУПЦА По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком. - Гей! - взмахнул тот батогом. - Даже волы пристали, когда такое чудище на воз свалилось, - сказал он купцу. - Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, - промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. - А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси. - Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал. - А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать? - Неужто мы возы бросим? - Не привяжешь же их коням за хвосты... А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку бежать? - купец хлопнул Корнея по плечу. - Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: "Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов". Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой: - Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу. Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком. Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал: - Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер. Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу. - От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся? - Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят. Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен стражей. - Что везешь? - спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено. - Разве пан не видит?-сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы. Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо, начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб. - Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно. - Какие товары? Куда? - Пшено, кожи, шерсть - в Краков, вельможный пан, - снова прикоснулся рукой к шапке Абазин. - Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы взыскать за проезд. - Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите. По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. "Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?" - подумал стражник. - Езжай, - махнул он рукой. - Станете на базарной площади, да огня, смотри, не разводите. Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле - выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена. Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу. - Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева? - Да, пан, из Киева. - А в мешках у тебя что? - Пшено. - Везите, везите, - драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал под ноги драгуну. - О, да это... В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину... Подбежали казаки с соседних возов. Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный крик драгуна. Пропели первые петухи. Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть. В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном. Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по кандалам. ...В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался: нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря. Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело. - Семен! Батько! - послышались голоса. Его обступили, обнимали, целовали. - Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон! - Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!.. Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле входа. - Комната региментария наверху, по ступенькам направо, - бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам. Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стену. Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем временем обшарили все уголки - ключа нигде не было. Наконец кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей. Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись дальше по той дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пушками. Ехали до утра. Остановились в каком-то панском фольварке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее и труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шляхтичи, давая ему свежих коней. До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтянскую Ольшанку, свернул с дороги и пошел напрямик по болотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из них совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный ручей Раковку. Пушку пришлось бросить, так как чуть сзади, слева, на старом полуразрушенном валу, что тянулся по полям до самых Мытниц, замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ другого вала, шедшего параллельно первому. Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее. Близился вечер, в сумерках окружающая местность казалась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холмики. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала? Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остановилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова. Радный майдан в Фастове переполнился казаками. Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступившуюся толпу, под громкие крики прошел окруженный сотниками Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади; на крыльце дома стояла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку. - Выведите их! Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксендзов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство. - Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете итти на все четыре стороны, - сказал им Палий. - Мы из города не выступим, этот город принадлежит королю Речи Посполитой, - срывающимся от волнения голосом ответил один из ксендзов. - Мы тебя отправим к королю как изменника! - выкрикнул второй ксендз. - Ерунду мелешь! Моли бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, - перебил их полковник. - Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушайте этого схизмата, он изменил королю, он Москве продался. - Мы вашему королю не присягали! - крикнул из толпы какой-то старик. - Мы Хмелю с Бутурлиным присягали на этом самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал! - Правда, правда! - закричали казаки. - Не присягали мы королю, Хмелю присягали! - Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть. - Гони шляхтичей, бей их, они московитов поносят! Палий поднял руку, голоса стихли. - Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не затем я пришел, чтоб разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духа вашего здесь не было... а не послушаетесь - на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, - он повернулся спиной к ксендзам и пошел прочь. Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, были вынуждены сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города. ...Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой. - Латиной забавляешься? - спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. - А скажи, право, все чудно получается: латина - наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему и нашей же березой на спине писали. Интересно было бы посмотреть твою спину. - Ничего почти на ней не увидишь, - улыбнулся в ответ Палий, - я прилежно в коллегиуме учился, правда, иногда попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. - Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет: - Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет? Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую всячину, но Палий видел, что старого полковника гложет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал: - Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: "Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином"? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каждым днем все больше звереет шляхта. - Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начинать из-за нас войну с Польшей. А коль поразмыслить, - может, войны и не будет, как-нибудь уладится. - Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. "Гетман обоих берегов Днепра" - правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды... А мои казаки все показывают на Слободскую Украину - так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато хоть от чужеземцев безопаснее. Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горькой правды: "Доводится мне описывать печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего полка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили; у иных отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бегством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомысле шурин мой с женою едва спасли жизнь свою, в Демидовке, напавши, чинили жестокости. Мы долго терпели, однако всякому терпению приходит конец..." Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть хоть отряд тайно на помощь пришлет. - Я пока что и сам с ляхами справлюсь, - сказал Палий, однако дописал сказанное Абазиным. Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже полковой обозный. Глава 8 ЗА ПРАВДУ НАРОДНУЮ Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и Палием. Он не боялся тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над посполитыми. Он послал две сотни казаков в Унинскую волость, где шляхтич Жабокрицкий создал как бы маленькое царство и завел свои порядки. Казаки разорили замок, забрали панский хлеб. Казаки сотника Часныка в поместье дворянина Леськова избили управителя, разрушили селитровый завод, а селитру привезли в Фастов. Часто крестьяне поднимались сами: стоило появиться в селе двум-трем казакам, как старые панские хоромы вспыхивали со всех сторон. В Игнатовку, где соседние паны Надашкевичи заняли крестьянские выпасы, крестьяне вызвали казаков Палия. Из Клочков, спасаясь от кары пана Матиша, удрал старый казак Мусий с двумя сыновьями и уже через день привел туда сотню. Но быстрее самих палиевцев летели слухи о них. Они без ветра проносились по Волыни, нагоняя страх на панов. К Палию шли все новые и новые люди. Почти ежедневно приходилось полковому судье Леську Семарину (он был одновременно и писарем) заполнять новые реестры. Семашке тоже не сиделось дома, особенно с тех пор, как он узнал, что в Горошковскую волость с пятью сотнями выезжает сотник Зеленский "стряхнуть с пана Федора сало, которым этот проныра быстро успел обрасти". Палий не перечил Семашке. Андрей Зеленский выехал на рассвете и, делая частые привалы, повел сотни в Горошковскую волость. День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Семашкиного кунтуша. Семашко ехал рядом с Зеленским и думал о Лесе. "Увижу ее снова - не оставлю. А может, она выехала в Краков? Но ведь совсем недавно Леся была еще здесь". Семашко поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Зеленский обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал тревожить его. ...А Семашко видел небольшой тихий сад; вот бредет он, Семашко, по глубокому снегу среди старых ветвистых яблонь и груш. Остановился под небольшой стройной яблонькой. На сердце тревожно и вместе с тем радостно: сказал ли ей конюх, а если и сказал, то выйдет ли она в сад? Ведь Семашко видел ее всего два раза в жизни. Заскрипел снег. Семашко обернулся, хотел броситься навстречу, но так и остался стоять, протянув одну руку вперед, а другой обхватив молодую тонкую яблоньку. Да, это была Леся, такая же стройная и красивая, как эта яблонька; она боязливо оглядывалась, кутаясь в большой платок. - Вечер добрый, - тихо промолвила она. - Здравствуй! Оба молчали. Семашко понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился: - Отец не кинется тебя искать? - Он с вечера поехал к соседнему пану на свадьбу и, верно, там заночует. А как ты не побоялся сюда прийти? - Я... я куда угодно к тебе приду. Да и чего бояться? Леся вздохнула: - Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка! - Мой отец? Что ж ты думаешь, наши казаки не люди, что ли? Ведь и у нас в сотнях есть поляки. Честный человек всегда у нас место найдет. Лишь бы он трудился да не обижал народ. - А моя вера? - Мы воюем с теми, кто нашу веру притесняет. Тебя никто ни к чему неволить не будет. Леся доверчиво подняла на Семашку глаза: - А ты, ты будешь всегда со мной? Может быть, ты скоро забудешь меня? Семашке хотелось обнять ее, поцеловать, но что, если она рассердится и убежит? Он сказал только: - Леся, неужто не веришь мне? Если ты и дальше будешь так говорить, я рассержусь на тебя и... - И что? - И... - он не мог подобрать нужное слово, - накажу тебя. - Какую же ты мне кару придумаешь? - лукаво улыбнулась Леся. - А вот какую! - он порывисто привлек ее к себе и стал горячо целовать в щеки, в морозные губы, в глаза. - Не надо, любимый мой, не надо, - легонько отталкивала она его, а потом обхватила рукой за шею и спрятала голову у него на груди. Они опомнились лишь, когда из-за частокола прозвучал хриплый, пьяный голос: - Кто там? Семашко выпустил Лесю из объятий и оглянулся. - А, это ты, харцизяка, пся крев, как ты смеешь, хлоп поганый? Гей, гайдуки, шкуру спущу! Куда вы смотрите, хамское кодло? Берите его! Сабля сверкнула в руке Семашки. - Ну, кто посмеет? Кому жить на свете не хочется?.. - Что ты такое говоришь? - крикнул Зеленский. - Еще с коня упадешь. Очнись. Семашко открыл глаза. Зеленский тряс его за плечо. - Что с тобой? Говоришь такое, будто рубать кого хочешь. Я думал, с коня так и хлопнешься. Снилось что-нибудь? - Привиделось невесть что, - схитрил Семашко, все еще находясь под впечатлением воспоминаний. ...Миновав перелесок, всадники встретили двух панов: Дерезу и Харленского. Те ехали жаловаться Палию на бывшего полковника Карпа Тышкевича: он отобрал у них поместье Бышев. Зеленский, выслушав их, спросил у казаков, кто здесь из Бышева и что за птица Тышкевич. Узнав, что "хорошая подлюга", он приказал ехать сперва на Бышев. Оба панка, радостные, ехали рядом, заглядывая в глаза сотнику и обещая дать крестьянам волю, лишь бы только им помогли проучить живодера Тышкевича. Небольшую крепость не пришлось даже брать - крестьяне сами открыли ворота, и Зеленский въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти. Крестьян на сходку тоже не созывали; когда Зеленский, привязав к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он позвал на крыльцо обоих панов и обвел взглядом крестьян. Левая щека его, пересеченная сизым шрамом, нервно задергалась. Часто приходилось ему видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латаные-перелатанные сорочки, обутые в лапти; сапог не было ни на ком. - Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село противозаконно захватил Тышкевич, теперь по приказу полковника Палия я возвращаю село его первым владельцам, дворянам Дерезе и Харленскому. Крестьяне, стоявшие перед крыльцом, не изъявили радости. Бросая недобрые взгляды на панов, они потянулись было к воротам. - Не расходитесь! - крикнул Зеленский. - Сейчас с вами будет говорить пан Харленский. Давай, - кинул он пану. Тот выступил вперед и быстро начал: - Тышкевич без нашего и вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность, теперь благодаря храброму полковнику и богу, - Харленский перекрестился, - село нам вернули. Мы, то-есть я и пан Дереза, даруем вам волю... - И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам... - приблизился к нему Зеленский. - Но... - заморгал тот глазами. - Какие еще "но"? - обжигая горячим дыханием щеку Харленского, сквозь зубы прошептал Зеленский. - Как же так? - обернулся Харленский, но, увидев лицо сотника, сразу обратился к сходу: - И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам... Он с трудом закончил речь, вытер рукавом пот со лба и виновато посмотрел туда, где только что стоял Дереза. Но тот, еще раньше сбежав с крыльца, бочком пробирался вдоль забора к воротам. Харленский вопросительно посмотрел на Зеленского, тот понял и указал глазами на ворота. Однако когда Харленский начал спускаться с крыльца, Зеленский вспомнил, что паны не написали кондиции, и приказал вернуть их. Пока паны писали дарственную грамоту, а казаки и крестьяне выбрасывали из окон панское добро, у ворот поднялся шум. Это вернулась откуда-то Тышкевичиха. Увидев, что крестьяне хозяйничают у нее во дворе, и не понимая, в чем дело, она подняла крик, выскочила из рыдвана и бросилась к какому-то парню, который как раз натягивал на ноги новые панские сапоги. Она ударила его по щеке; парень вскочил с сапогом на одной ноге, а другим, который держал в руке, швырнул в Тышкевичиху. Крестьяне накинулись на свою госпожу, и, когда Зеленский пробрался туда, они уже успели изорвать на Тышкевичихе одежду и насажать ей добрых синяков. Все расступились перед Зеленским. - Где пан? Тышкевичиха испуганно посмотрела на сотника и узнала в нем палиевского казака. С перепугу она даже не поднялась с земли. - Куда пан делся? - повторил вопрос Зеленский. - Говори, не то доведется тебе за все рассчитываться. - К Мазепе поехал, вчера еще. - На Палия жаловаться? Все они туда ездят, дармоеды чортовы, только до чего доездятся? Отпустите эту ведьму, пусть идет к чортовой матери, - приказал Зеленский, пряча пернач за борт серого старомодного кунтуша и направляясь к лошади. Выехав за ворота, Андрей Зеленский отпустил повод, конь привычно понес всадника легким галопом - сотник не мог ездить рысью: дергало плечо и что-то тонко и больно кололо под сердцем, как раз против того места, где было сломано ребро. Семашко отдалился от строя, его конь подминал копытами полевые цветы. Пахло полынью и еще чем-то, напоминающим запах свежей сосновой стружки. Над степью парил кобчик, он распластал свои крылья на теплых струях воздуха и медленно плыл по течению. Семашко так задумался, что, спроси его сейчас: давно они едут? - вряд ли ответил бы; он встрепенулся, лишь когда выехали на холм и Зеленский громко крикнул: "Посматривай!" Потом одна сотня отделилась и пошла по яру в левую сторону, другая обошла село справа. Сверху было хорошо видно, как на улицах засуетились всадники. - Давай! - рванул повод Зеленский. Холм остался позади. Сверкнули сабли. Казаки стремительно приближались к селу, сотни уже замыкали подкову. Находившиеся в селе всадники - их было не больше сотни - выстроились клином на выгоне, собираясь обороняться. В это мгновение в рядах палиевцев прозвучал пистолетный выстрел, казаки с трудом сдержали коней. Что случилось? Зеленский пистолетом показал на бунчук, белевший среди стоявших на выгоне всадников. - Так это же казаки Искры! Съехались. Это действительно была сотня Искры. Зеленский отругал их сотника за то, что тот, окруженный со всех сторон, вознамерился отбивать атаку шляхтичей, за которых он принял сотню Зеленского, посреди выгона в конном строю. Полковник Захарий Искра был в Горошковке, Зеленский направился туда. Семашко прискакал в Горошковку первый. Пока Зеленский толковал с искринцами, он с левой сотней обогнул село и поскакал дальше, к имению пана Федора. Но там он увидел лишь груду остывших головней. Хотел спросить про пана и не решился. От встречных казаков узнал, где остановился Искра, поехал к нему. Полковник радостно похлопал хлопца по плечу, спросил про отца и повел в какую-то хату, говоря, что лучшей калгановки нигде нет. К столу подавала старая бабуся. - А где пан Федор? - словно между прочим спросил Семашко, нехотя жуя твердую колбасу. - Удрал, проклятый... Бери, Семашко, квашеный кавун, хорошая закуска к калгановке. Не в Семена ты удался, тот такую чарку, не моргнув, выпьет и пьяным не будет... Пана Федора кто-то вспугнул, а я думал его вместе со сватами схватить. Семашко перестал выковыривать арбузные семечки. - С какими сватами? - Пан Федор дочку выдавал за богатого пана из самого Кракова. - Хорошая она была, - вмешалась в разговор бабуся, - уж такая красивая, куда тебе, господи! А не хотела итти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила. - Очень красивая, такая, как моя Зося, - засмеялся Искра. - Тебе батько не рассказывал? Как же так? Он и сейчас, как съедемся, не забывает напомнить. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, надумал я было жениться на шляхтянке. И цыдульки ей писал... Да что это с тобой, хлопче, почему не ешь? - Куда они удрали? - На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже чорт знает где. Стой, куда ты? Искра только сейчас догадался, кто тот казак, которого любила дочка пана Федора, и выскочил во двор за Семашкой. - Микита, Гнат! - крикнул он первым попавшимся на глаза казакам. - Скорей на коней, скачите за этим хлопцем, да следите в оба, головой за него отвечаете... Семашко не вернулся до самого вечера, не вернулся он и ночью. - Отпустил ты, пане Захарий, хлопца одного, наткнется где-нибудь на шляхту, что я батьке скажу? Он мне наказывал беречь Семашку и никуда одного не отпускать, - укорял Зеленский. Искра только пожимал плечами: - Вот беда на мою голову. Попробуй его удержать. Связать, что ли, по-твоему? Искра как бы оправдывался перед Зеленским, а сам то и дело выходил из хаты посмотреть, не возвращается ли Семашко. Сотни тем временем разъехались по Горошковской и Ушемирской волостям. Искра собирался расквартировать на зиму казаков в панских поместьях. - Крестьянам будет безопасней, а паны пусть хоть немного потратятся на общее дело, казаков наших на прокорм возьмут, - подмигнул он Зеленскому. Тот, как и раньше, лишь сдвинул тонкие изогнутые брови и не поддержал разговора. Семашко возвратился только под утро. Усталый, свалился на скамью и поднялся не скоро. Болезнь надолго приковала его к постели. Пана Федора ему найти не удалось. Загнал коня, думал в первом селе достать другого, но где-то в лозняке свалился в яму. Холодным вечером Семашко заблудился и долго бродил по полям и перелескам. Зеленскому пришлось оставить Семашку у Искры, а самому возвращаться в Фастов: Палий приказал долго не задерживаться. Опасаясь засады, Зеленский ехал обратно по другой дороге. Возле села Кухари казаки Цвиля поймали киевского судью Сурина, приехавшего исполнять какой-то приговор. Со словами: "Здесь наш казацкий суд!" - казаки выбросили из рыдвана шляхтичей, сожгли бумаги, а самого Сурина, отстегав плетьми и намазав синяки и ссадины "пластырем", от которого приходилось затыкать нос, усадили снова в рыдван, обрезали вожжи и под веселый хохот шестисот казаков погнали лошадей. Даже Зеленский, который все время терзался мыслью о болезни Семашки, не мог удержаться от смеха, когда перепуганный Сурин, пытаясь остановить лошадей, стал хватать их за хвосты, а те еще сильнее понесли рыдван по кочкам. В конце концов рыдван перевернулся, лошади поволокли его дальше, а судья вскочил на ноги и что было духу побежал следом за ним. Зеленский сказал Палию, что Семашко остался на некоторое время у Искры. Палий был даже рад этому: надвигались серьезные события, и он не хотел, чтобы Семашко был их участником. Глава 9 ВРАГИ Косматые, уродливые тени покачивались на заплесневелых стенах подземелья. Два фонаря, подвешенные на крюках, светили прямо в глаза бунчуковому товарищу Даниле Забиле. Гетман же оставался в тени, за небольшим столом, поставленным в углу. Мазепа лично чинил допрос. Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы. "Чего ему нужно было? - думал, глядя на Забилу, Мазепа. - Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе - сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот - выродок, а этот зачем? К самому Шереметеву пробился, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметеву, мой посланец был уже у царя под Азовом", - недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила уже раньше был осужден, а сейчас с беглыми водится, и что Солонина украл у него, у гетмана, деньги. И вот они все перед ним - в колодках. - Что еще ты в Москве говорил? - Ничего я больше не говорил. - Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал? - Пьяный был, сам не ведаю, что говорил. - Вишь, он не знает... А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию? - Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда. - Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву? - Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова. - Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть. - Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду. - Подвесьте его на полчасика, - кивнул Мазепа Згуре, - тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться. Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь - надо. "Такая уж доля монаршья", - не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, "монаршья", ведь он всего только гетман?! А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?.. Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло. - Начинай! - кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами. - Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр - видать, к Палию. - Кураковский? Он же поляк. - Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал. - Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш* с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься. (* Чинш - оброк.) Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался. - Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать? - Расскажи сам, что он пишет. - Абазин "языка" татарского взял, - будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет - вот письмо, - просит на татар итти не особно, как всегда, а купно. - Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками. - А что в дар послать? - Что-нибудь такое, знаешь... к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду. Кочубей вышел. Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик. - Я тебе говорил - не заходить без стука. - Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно. На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту. - Опять пил? Ты это брось. - Чорт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал! Гетман нервно постучал по подлокотнику: - Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык хоть постромками привязывай - все выболтаешь. - Ну, я не из тех. - Поговори у меня! Такой же, как и все. Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро приберет его к рукам, но вскоре ему пришлось распрощаться с этой надеждой. Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы, Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева. - Ты по какому делу? - спросил Мазепа. - Про ляха этого хотел поговорить. - Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, а как только заикнется опять про то, - гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают... Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам спроважу. Орлик пошел было, но у двери остановился и спросил: - Как с Забилой быть? Ничего не сказал. - Как и с Солониной, только тихо. Гетман снова склонился над листом бумаги: "Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший. Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования". Дописал до половины, перечитал - письмо не понравилось. Разорвал и сел писать снова. Но сегодня так и не пришлось закончить, - в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь: - Дьяк Михайлов к нам из Москвы! - Зови скорее старшину встречать царева посла. - Он уже на постоялом дворе остановился. - Вот беда... Как же быть теперь? Ну, да встречать все равно надо. Посылай гонцов за старшиной, прикажи купцов сзывать и обывателей из знатных. За дьяком моя карета поедет. Да сотню почета вышли. Все сделали, как повелел гетман. Вскоре вокруг крыльца на широком гетманском дворе толпилась пышно одетая старшина, купцы, дворяне, у ворот выстроилась почетная стража. На гетманской кухне потели повара: готовился пышный пир. Только невесело было Мазепе, - дьяк не остался у него, ссылаясь на усталость с дороги. Он вежливо отклонил предложение гетмана и вернулся на постоялый двор, даже не сказав, зачем приехал. Он появился на другой день рано утром, когда Мазепа вовсе не ждал его. Сказал, что хочет поговорить с глазу на глаз. - Меня послал государь для розыска, - начал Борис Михайлов. - До царя дошло письмо, брошенное возле Галицких ворот в Киеве. Пишут, будто ты с поляками переговоры ведешь, большими поборами для своей воинской казны совсем разорил посполитых... Ну, там много кой-чего написано, лучше сам прочти. Государь, известно, не верит, а все-таки... По мере того как Мазепа читал, лицо его выражало то удивление, то обиду, а потом сдержанная улыбка скользнула по губам. - Кто бы мог быть недругом? - Мазепа согнал с лица улыбку. - Вся Украина - друзья, а вот нашелся какой-то... - Не знаю, только это не первый донос. Я затем и приехал, чтобы узнать - кто? - Может, поляк Искрицкий, - словно припомнив что-то, как бы невзначай обронил Мазепа. - Он недавно из Киева. - Так ты прикажи взять его и учини следствие, а мне надо государю отписать. Только сначала убедись точно. Гетман тяжело вздохнул, медленно опустил веки и поднял глаза на икону: - О, господи, мою душу убогую и грешную тебе одному видно. Ты зришь мои дела и помыслы, видишь, как я денно и нощно пекусь об Украине нашей, забочусь о державном здравии государя. А супостаты не спят и погибель мне готовят. Не потщился я взять своих врагов в руки. Додумались на меня наветы писать. Москва им верит, а не мне. - Не по правде мыслишь, гетман. Наветы царь и бояре приемлют как ложь и поклепы. Царь был и есть к тебе милостив, все твои старания видит... А все-таки кто мог написать? Мазепа пожал плечами: