чтоб закончить раду. Палий нарочно поступил так, не желая, чтобы там присутствовал Проценко. На раде договорились, как лучше дать отпор войску Вильги. Все сошлись на том, что ждать его в Фастове безрассудно. Полк должен без промедления выйти из города и пройти по нескольким волостям, чтобы до встречи с врагом к нему присоединилось как можно больше крестьянских отрядов. Было около полуночи, когда Цвиль внезапно проснулся. Он сел на постели, прислушался. За окном снова раздался свист. Потом еще и еще. Со стороны майдана доносились удары тулумбаса. - Орина, - крикнул Цвиль жене, - ты слышишь? Поход! Сотник торопливо оделся, вывел из клуни и быстро оседлал коня. Затем вбежал в хату, подпоясался, нацепил поданное женой оружие. - Детей не буди, - схватил он за плечи жену, которая склонилась было к лежанке, где спали дети. - Да когда же ты отвыкнешь плакать? Как мне выезжать со двора, так слезы. Вы тоже, мамо... Детей за меня поцелуйте. Ну, вернусь скоро. Цвиль вывел коня за ворота. Ночь была ясная, лунная. Во всех концах города слышался громкий свист, мимо ворот скакали всадники. У соседнего двора Цвиля поджидал Гусак. - С чего это вдруг? - спросил он. - Через три дня должны ж были выступать? Цвиль только пожал плечами. Они подъехали к майдану, пробрались на левую сторону, где всегда выстраивалась их сотня. Почти все казаки были в сборе. Где-то впереди покачивался над головами смоляной факел, во все стороны разбрызгивая искры. Цвиль остановился перед своей сотней, слез с коня. Казаки спешились, возле них стояли матери, жены, дети. Цвиль привязал коня к вербе, прошелся вдоль своей сотни, проверил, все ли собрались. Вернувшись, подтянул на коне подпругу, поправил сбрую. - Здесь он, - услыхал Цвиль за спиною голос Гусака. - Мать тебя ищет. Вдоль тына с узелком в руках пробиралась мать Цвиля. - Зачем вы, мамо? - спросил сотник. - На вот, положи в торока. Ты так спешил, что ничего и не взял с собой. Цвиль улыбнулся, обнял мать. - Стоило из-за этого итти среди ночи... - А как же, сынку? Какая б я была мать, если б тебя в дорогу не снарядила? - Готовься! - громко раздалось впереди. Цвиль поцеловал мать, вскочил в седло. - Сотни, трога-ай! Заплакали женщины, где-то закричал ребенок. - Береги себя, сынку, не забывай... Впереди над первой сотней вскинулась песня, заглушив слова матери. Ой, матусю, Ти не гай мене, В далекую дорiженьку Виряджай мене. Песню подхватило сразу несколько сотен, и она поплыла над городом, захлестнув, затопив и плач женщин, и бряцание оружия, и ржание коней. Ой, щось менi Та дрiмаэться, I кiнь пiдi мною Спотикаэться. Одна за другой проходили сотни. Мать Цвиля плакала, прислонившись к тыну, и вдруг заметила, что сын забыл взять узелок. - Нате, возьмите! - протянула она узелок. Какой-то казак подхватил его и, не прерывая песни, поблагодарил кивком головы. Ой, хоч коня займуть, То другий буде. Тебе зарубають, Менi жаль буде. Вот прошла последняя сотня, и в городе все стихло. Вытирая слезы, женщины расходились по домам, а где-то, удаляясь, все тише и тише звучала песня: Прощай, прощай, стара мати, Бiльше мене не видати. ...Только за городам Цвиль узнал, почему так спешно выступил полк. Ночью вернулся из разведки Мазан и доложил, что во вражеском лагере разлад. Палий решил выступить немедля, пока там не пришли к согласию, и разбить вражеские полки поодиночке. В полдень Палий разделил полк на четыре отряда: один повел Савва, второй - Зеленский, третий - Андрущенко, а четвертый - он сам. Отряды, не теряя между собой связи, медленно продвигались вперед. Против них под Коростышевом оказался полк Килияна. Палий послал туда Цвиля. Сотник взял с собой пять человек и направился прямо в расположение полка, который как раз готовился выступать из хутора, Цвиль, до этого ехавший шагом, в хутор влетел на всем скаку и, врезавшись в самую гущу казаков, поставил коня на дыбы. - Товарищество! - крикнул он и рванул с головы шапку. - Против кого идете? Против нас, побратимов своих, против батька казацкого, Палия? С кем вы идете - с панами? Вас обманули. В сотнях произошло замешательство. Все теснились поближе к Цвилю. Какой-то сотник выхватил пистолет, но его тут же выбил один из казаков Цвиля, ударив сотника по руке плашмя саблей. Цвиль продолжал говорить, размахивая высоко в воздухе шапкой. Из сотен слышались одобрительные выкрики. Килиян, выбежавший на крыльцо поповского дома, понял, к чему все это клонится. Боясь потерять власть, он вскочил на коня и сквозь густую толпу пробился к Цвилю. - Панове казаки, я согласен вести вас к Палию. Мы вместе пойдем на шляхту и разобьем ее. Кто со мной? Казаки громко, хотя и вразброд, откликнулись: "Слава!", "Слава полковнику Килияну!" Так, не вступая в бой, полк Килияна - при бунчуке и хоругвях - перешел к Палию. Однако в Демидовской и Бородянской волостях дела сложились хуже. Там Искрицкий и Гладкий, которые раздумали переходить к Палию, напали на Андрущенко и Зеленского, и те стали отводить свои отряды. Под Радомыслем Искрицкий и Гладкий столкнулись с отрядом Саввы. Они вывели полки из-за соснового бора и бросили на село, где стоял отряд Саввы. Хотя некоторые сотники и возражали, Савва все же принял бой. Он двинул казаков тоже лавой, только чуть поуже, чем у Искрицкого и Яремы Гладкого. Через двести-триста саженей его казаки сомкнулись в тесные ряды и ринулись в самый центр вражеской лавы. Искрицкий, увидев это, решил замкнуть их с флангов и сам с несколькими сотнями кинулся в обход вдоль стены густого жита. Однако, когда он сомкнул кольцо, оказалось, что отряд Саввы уже прорубился через полк Гладкого и, поворотив коней, ударил на Искрицкого. С толоки бой перешел на поле. Среди густого жита мелькали всадники, топча тяжелые созревшие колосья. Савва на скаку крикнул одному из казаков, чтобы тот ехал к Палию просить помощи. Силы были неравны: Савва шаг за шагом отступал к бору. Перестроившись в полукруг, его казаки отбивались от наседающих сотен Искрицкого и Гладкого. Лес был уже недалеко, но держаться больше не хватало сил. Ярема собрал рассеявшийся по полю полк и ударил отряду Саввы во фланг. Началось бегство. Тут из-за леса, откуда вышли Искрицкий с Яремой, галопом вынесся полк конницы. И бежавшие и преследовавшие придержали коней: кому подмога? Скоро все ясно увидели, что это полк Килияна. Ярема и Искрицкий облегченно вздохнули. Однако радость их была преждевременной. Полк Килияна с разгону врезался в их сотни. Увидев его, повернули своих коней и казаки Саввы. Бой разгорелся с новой силой. Цвиль прискакал с полком Килияна. На сером в яблоках жеребце, ронявшем клочья пены, мчался Цвиль среди ржи, догоняя огромного писаря из полка Яремы. Колосья хлестали по ногам сотника, застревали в стременах и под ремнями подпруги. Поняв, что ему не уйти, писарь резко осадил и круто повернул коня. Жеребец Цвиля на всем скаку ударил гнедого писарского коня грудью, и оба взвились на дыбы. Воздух рассекли сабли. Цвиль почувствовал, что писарь держит в руках саблю не хуже, чем перо. После нескольких стремительных ударов сотник, чтоб закончить бой, откинул руку на весь размах, поднялся в стременах и изо всех сил ударил по поднятому для защиты клинку писаря. Сабля в руках сотника стала на диво легкой - она сломалась почти у самого эфеса. Но сабля писаря тоже упала наземь. Цвиль высвободил ноги из стремян и прыгнул гнедому на шею, крепко вцепившись в кармазиновый воротник дорогого писарева кунтуша. Падая, сотник успел вытащить кинжал и, едва коснувшись спиной земли, всадил его в грудь писаря. Он сбросил с себя убитого и вскочил на ноги. Прикрыв глаза от солнца ладонью, он оглядел поле. Конь стоял невдалеке, ожидая хозяина. Цвиль шагнул к коню, но в это мгновение увидел, что прямо на него мчится Гладкий с несколькими казаками. Цвиль понял: до коня не добежать. Он кинулся к лесу, но едва успел сделать несколько шагов, как перед глазами промелькнула вся в пене конская морда и в лицо громыхнул пистольный выстрел. Цвиль рванулся вперед, словно пытаясь догнать убегающих врагов, и повалился в рожь. Падая, он схватился рукой за голову и прижал ко лбу налитой колос ржи. Сотник так и остался лежать, прижимая ко лбу колос, по которому стекала кровь. Крупные капли падали на землю, окрашивая в красный цвет белые лепестки примятой полевой ромашки. А высоко-высоко в небе заливался песней жаворонок. Гладкий и Искрицкий с остатками разбитых полков встретили полк Тимофея Кутисского-Барабаша и хотели было снова повернуть с ним на Савву, но казаки Барабаша не собирались драться и все перешли к Палию. Тогда Искрицкий и Ярема кинулись навстречу войскам региментария. По дороге их перехватил Зеленский. Искрицкому удалось уйти, а Ярему и несколько человек из старшины схватили и привели к Палию. Их подвели к нему в ту самую минуту, когда Савва на растянутой между двух коней попоне привез тело Цвиля. Палий снял шапку, подошел к мертвому сотнику и поцеловал его в лоб. Потом повернулся к Зеленскому. - Батько, я Ярему со старшиной привел, - сказал Зеленский. - Вижу. Казнить всех! - Нельзя, - откликнулся Проценко, который все время был возле Палия. - Именем гетмана запрещаю! - Изменников карать запрещаешь? - Они такие же казаки, как и все. - Нет, не такие. Этих я караю за измену. - Гетман меня прислал... Палий махнул рукой и пошел к коню. Легко вскочив в седло, Палий поехал к селу, у которого разбили свой лагерь утомленные боем казаки. Региментарий прибыл в Коростышев после этих событий. Узнав о происшедшем, он не рискнул наступать, возвел вокруг своего лагеря высокий вал, расставил сплошной стеною возы и приготовился к бою. Палий расположился напротив и разослал по селам отряды, чтобы не допустить туда шляхту. Однако в этом не было необходимости: посполитые обходились своими силами, не пускали шляхтичей в села и редко прибегали к помощи казаков. Оба лагеря простояли так до первых заморозков. Цинский снялся первым и повел свое войско на зимние квартиры. Глава 15 ЗАПОРОЖЦЫ Чаривнык облизал пересохшие губы и положил перед собой новый лист бумаги. Потом нетерпеливо расстегнул ворот вышитой сорочки, с минуту подумал, тряхнул головой, словно стараясь отогнать усталость, и обмакнул перо в чернильницу. На бумагу ложились четкие ряды букв: "Того же года божьего 1698 татары разрушили Ислам-Кермен. А гетман после сего приказал писать по всем полкам универсалы, дабы итти на басурман. В поход двинулись речным путем. Еще допрежь того наказал гетман по всем полкам строить чайки большие, а так как подобные мастера были только на Запорожье, то и призвали оттуда. Такие же суда строил государь на Руси, о чем гетману многократно доносили. Когда же государь узнал, что гетман строит байдары, то весьма тем был рад и доволен. Впереди нас выплыл Яков Лизогуб, а когда доплыли до Кизыкермена, нас встретил кошевой Яковенко с ватагой, которая прежде нас вышла. Гетман приказал быть всем в Кизыкермене и на Таванском, а еще приказал насыпать валы на Таванском и подкреплять стены. Наперво янычары показывались небольшим числом. А потом подошел хан с ордой и пешие янычары и орудия. Татары ударили на Таванск, в обход их не пустили. Тогда они встали в поле, а мы в крепостях, и не стало хлеба у нас, гетман оставил гарнизон в крепости, а сами мы поплыли вверх. Сзади нас плыл Яковенко с запорожцами. На выручку Таванска гетман послал несколько полтавских сотен и несколько сот стрельцов послал ближний князь Долгорукий. Татары делали подкопы и весьма немало время стреляли в крепость, да так ее и не взяли, только много трупов положили. А от крепостей тех нам нет никакой выгоды, кроме беды и разора, татары никогда по Днепру не плавают, а идут степью". Пот катился по высокому лбу писца. Чаривнык поднялся, чтоб открыть окно, и отшатнулся, изумленный: возле него стоял гетман. Мазепа даже не шелохнулся и продолжал читать. Дочитав, перевел взгляд на Чаривныка: - Это кто же тебе приказывал писать? Я или кто другой? Чаривнык молчал. - Смотри, умник нашелся, - вместо того чтоб делом заниматься, он глупости пишет. "Дописался, - подумал Чаривнык, - теперь вся спина расписана будет. Хорошо, если только этим кончится". Но Мазепа неожиданно переменил тон разговора: - Никто не говорит, что летопись не нужно писать. Гиштория - великое дело. Мало, мало у нас ученых мужей, которые бы про долю родной земли трактаты складывали. Только писать тоже нужно с толком, знать, как писать. Это же внуки читать будут, нужно, чтоб уважали они своих дедов!.. Слушай-ка: я эти листы с собою возьму. С сего дня ты универсалов переписывать не будешь. У тебя хороший слог, станешь писать только летопись, а я буду сам следить и исправлять, если что не так. Чаривнык попрежнему молчал. Гетман вышел и через сени прошел в горницу. У окна, прислонившись к стене, стоял Горленко. Он услыхал шаги гетмана, посмотрел на него и показал в окно пальцем. На лице Горленко играла улыбка. Мазепа посмотрел и тоже усмехнулся. Посреди двора широким кругом стояла челядь, а несколько мальчишек-казачков сводили козла и барана. Козел подогнул ноги, сбочился и застыл так, следя злыми упрямыми глазами за бараном, рыхлившим рогами землю. Мазепа не раз наблюдал эту забаву. Баран и козел были непримиримыми врагами. Побоища происходили почти ежедневно с переменным успехом. Со двора слышались выкрики: - Эге, шляхтич боится! - Нет, почему же? То Ислам не наступает, потому что сказано - турок. - Как бы не так! Турки вон и теперь на шляхту наскакивают, а те еле обороняются. Вот увидите: не я буду, если Ислам не свернет шляхтичу рога. На этот раз "шляхтич" двинулся первый. Он поднял голову и стал медленно подходить к козлу. Тот продолжал стоять, словно но высеченный из камня. Баран кинулся на него, однако козел ловко отскочил в сторону, и баран пробежал далеко вперед. Остановившись, он повернулся и снова кинулся на Ислама. Козел снова отскочил. Так повторилось несколько раз. Наконец козел прыгнул вдогонку барану и подсадил его рогами под бока. Баран брякнулся наземь, но сразу же вскочил и ударил козла прямо в лоб. Ислам жалобно бекнул и со всех ног помчался к конюшне. Челядь громко смеялась. Смеялись и Мазепа с Горленко. - А что, не думает ли шляхта в самом деле в поход на татар выступать? - Может... Откуда я знаю, - пожал плечами Мазепа и отошел от окна. - Давно у нас про короля никаких вестей нет. Мазепе было безразлично, верит или не верит ему Горленко. Гетман знал обо всех делах и даже о замыслах, что зрели не только в Москве и Варшаве, а и у молдавского господаря, и у турок, и в далеких Вене, Риме, Париже. Свои уши были у Мазепы не при королевском дворе (он хорошо знал, что от этого мало толку), а при Яблуновском. Всего несколько часов назад пришло от Михаила Степанова, доезжачего Яблуновсго-го, известие о том, что Польша собирается заключить мир с турками. Мазепа опустился в мягкое плисовое кресло. - Ты что-то хотел сказать? - Да. Надобен бы от тебя, пан гетман, универсал о подсоседках. - Каких подсоседках? - Да про тех лядащих казаков и посполитых, что не хотят платить налоги, а для того прикидываются, будто продают свою землю богатым хозяевам. Налог-то ведь с дыма берется. Теперь с каждым днем дымов все меньше становится. Они в самом-то деле есть, а в актах значится, что хозяин землю и хату продал. На это вся старшина жалуется. - Ладно, про то поразмыслю. Только и от вас строго потребую: не давайте своим людям торговать горилкой и тютюном; каждый день обозы в Московию идут, не дай бог английцы донесут царю - им же на откуп отдана торговля вином и табаком, - нам тяжко икнется. Не ставить же мне вдоль всей границы стражу! Так и скажи старшине: кто попадется - под суд!.. Горленко поднялся, собираясь итти, но остановился в раздумье, словно что-то припоминая: - Да, еще спросить хотел: неужто мы опять на татар выступаем? - Как это - неужто? Ты универсал получил? - У меня-то все готово, пятьдесят суден построено... Только как-то оно... Не успели из похода прийти, а тут опять. Домой я как гость наезжаю, не как хозяин. - Государь велит... Может, и еще куда-нибудь итти придется. Вон со шведом неспокойно... В дверь дважды постучали, и на пороге показался Кочубей. Горленко хотел выйти, но Кочубей обратился к нему: - Постой, я и тебе кое-что скажу. Только давай по порядку: сначала - гетману. Приглашаю тебя, пан гетман, ко мне Маковея справлять, бочку венгерского знакомый грек привез, такого, что в жизни не пил... А теперь и до тебя очередь дошла, приглашаю и тебя, пан полковник, приезжай в Ретик, в именье мое. Горленко поблагодарил и вышел. - Чего молчишь, пан гетман, или гневаешься на меня? За что, твоя милость? Мазепа поднялся с кресла и зашагал по комнате. Брови то сходились, то расходились у него на переносице, словно кто-то дергал их за невидимую ниточку. В груди закипала злость: только недавно гетман узнал, что Кочубей имеет тайное поручение наблюдать за ним, - поручение не от царя, а от Бориса Голицына. Не знал гетман лишь того, что приказчик Кочубея, свояк главного управляющего Мазепы, выведывает обо всем от управляющего и доносит Кочубею. Но и того, что знал гетман, было достаточно. Мазепа не мог больше сдерживать злость, он искал лишь повода. - Я долго молчал, утаить думал, а теперь люди сами доносят. Сколько раз тебе Петрик писал? Кочубей вздрогнул. - Петрик - мой родич, что ж в том такого? - То-то и есть, что родич. Ты с изменником переписывался. - Давно то было, года за два до его смерти. Он написал мне одно письмо, а только в том письме, опричь семейных дел, ничего не было. Я письмо помню. Он просил: "Передай жинке, что пусть делает, как знает, если ей без меня лучше, пусть забудет меня". А дальше говорилось про хозяйство. В конце мне приписка: "Живи, богатей, а я хоть тюрю есть буду, но за жизнь не буду бояться..." Не кроюсь, моя вина в том, что не принес я ту эпистолию в гетманскую канцелярию - и только. Теперь принесу. Мазепа еще несколько раз прошелся по комнате и заметно успокоился. Поглядев на полное лицо Кочубея, которому так не шло страдальческое выражение, гетман даже усмехнулся, сменив гнев на милость. - Ладно, не приноси, я его и так... я верю тебе. На ассамблею твою приеду. Не знаешь, начали закладывать Вознесенскую соборную церковь в Переяславе и пристройки к Лаврскому собору? На Лаврскую вели обозному отпустить от арендного сбора, - там двадцать тысяч осталось, - а на Вознесенскую - с индукторного... Эй, хлопче, скажи карету подавать, к обедне поеду. Мазепа слушал обедню не в своей замковой церкви, а в городе. Он стоял в церкви, когда по Батурину гнали двух колодников. До города их везли на телеге, а здесь ссадили и погнали пешком. Глотая пыль, они тяжело переставляли ноги. Наконец их привели во двор замка Мазепы ждать гетманского повеления. Обедня тянулась долго, колодники стояли, обливаясь потом. Но вот ворота с грохотом распахнулись, и во двор цугом влетел шестерик серых в яблоках лошадей. Мазепа легко выскочил из кареты. Есаул подал ему пакет. Гетман дочитал бумагу и поднял глаза на колодников. - Опять на меня наветы... - и уже к окружающим: - Их на Москве в Тайном приказе допытывали и про все дознались. Сусла по своей злобе и безумству на высокую честь гетманскую тяжкие поклепы возводил, он хотел и в войско и в малорусские порядки державные смуту и воровство внести. А за такие безумные помыслы клеветника казнить должно, как наши отцы и деды поступали. - Вздохнув, закончил: - Как и допрежь миловал я этих брехунов и злодеев, так и ныне: не хочу карать их смертью, возьмите под стражу. Бледный, усталый Сусла хотел что-то сказать, но, схватив рукою воздух, пошатнулся. То ли от усталости, то ли увидел себя подвешенным по гетманской милости к перекладине за скрученные на спине руки, да еще с привязанной к ногам колодкой, на которой всей тяжкой тушей своей виснет мазепин кат.* (* Кат - палач.) Мазепа упруго взбежал по ступеням в дом и приказал позвать Чуйкевича. - Поедешь в Москву, - говорил он Чуйкевичу. - Дел великое множество. Выслушай хорошенько. Кое-что в письмах отпишу, а кое-что придется тебе на словах сказать. Вот это - и письмом и на словах: про донос Суслы, да и не только про него. Мало ли кто из его приспешников еще что-нибудь может брякнуть. Говорят, я больно много охотных полков набираю, потому что в них больше иноземцев. Посуди сам, из кого набирать? Все наши посполитые своевольством дышат. Они скоро запорожцам в воровских их помыслах помогать начнут. Что казак, что мужик, - сам чорт не разберет. Да про то не говори. Скажешь - брехня, вот и все. Доносят, будто я ляхами себя окружил, на Макиевского кивают. Какой, чорт его дери, Макиевский лях, - его дед голову при Хмеле сложил. - Сусла в доносе писал, что в новых поместьях гетманских на Московщине одни русаки живут, а договор был населять те земли только нашими людьми. Доносит, якобы поборами непосильными мужиков обложил, вольных людей в холопов превратил... - Какие там русаки? Украинцы все. - Что сказать, если спросят, почему Палию жалованье не выплатили? - Скажешь вот что: Палий высоко залетает, того и гляди к гетманской булаве потянется, все именья разорит. Ты же сам помнишь, как голытьба на Колымацкой раде его на гетмана кричала. Если б только ляхов трогал, а то ведь не смотрит, чей скарб. А на этой стороне казаков и на аркане не удержишь. Лучше малую искру загасить, чем тушить большой огонь. - Верно, совсем опустошили Малую Россию переманиванием. - Я в письме прошу дозволения пойти на правый берег. Пусть царь об этом с королем договорится. Ведь по кондиции Руина не должна заселяться. - Пойти-то пойти, только назад как прийти? Это не кого-нибудь, а Палия затронуть. - Господь с тобой, я Палия и не думаю трогать, да и государь к нему благоволит. Мы немного покуражим слободы по-над Днепром, в лесах. Надо загнать посполитых к их хозяевам. Палий тоже письмо Петру написал. Оно-то у меня, а посылать надо - так государь наказал. Палий пишет, будто я его обманываю: мол, ему отписываю, что вот-вот руку подам, а на самом деле не подаю. Когда я ему такое писал? Было, писал одно время, да ведь тогда Петр так велел... - Правобережцы доносят, что поляки на Москву хотят итти. - То опять Палий хочет нас с Польшей столкнуть. - По-моему, Палию если полков пять подкинуть, так он бы шляхту наголову разбил. - Как сказать... К тому ж поляки наши союзники. Хоть и слабенькие, но союзники, а тронь - за них шведы встанут. Сам не знаю, как с Палием быть. В последнем письме ко мне он писал, что если не поможем - под татар пойдет. Отписал я в Москву, а оттуда опять старое: сдерживай его, сколько можно. Купил Палию дом в Киеве, так пустой стоит, даже не заглянул в него. - Помнится, Палий недавно опять толмачей к султану посылал. - Говорит, что пленными хотел обменяться, и доказательство прислал: обоих толмачей с письмами. Только я ему и на мизинец не верю... Ну, иди, иди, у меня еще дел много, работы перед походом по горло, а тут из Брянска по Десне уже суда идут. Под вечер из гетманской канцелярии в сопровождении охраны выехали есаулы, они везли на длинных палицах универсалы гетмана о новом походе. А еще через неделю вниз по Днепру потянулись суда. На одном из передних судов Мазепа и Долгорукий коротали время за игрой в карты. Возле Сечи остановились на дневку. На левом берегу запылали костры. Мазепа приказал разложить костер, вышел из шатра и сел к огню. Пламя весело прыгало по сухим ветвям вяза, далеко по воде протянулась красноватая дорожка, теряясь где-то у самого острова. Вокруг костров слышались возгласы, смех, живой разговор. Только Мазепа сидел один. Время от времени появлялся джура, молча бросал в огонь новую охапку сушняка и отходил в сторону. Пожалуй, впервые Мазепа с такой остротой почувствовал свое одиночество. Хотелось поговорить с кем-нибудь от чистого сердца, отвести душу. Но с кем? "Хотя бы из старшины кто подошел", - подумал гетман. И, словно по велению его мысли, к костру подошли Яков Лизогуб, Жученко и Гамалия. Потом подошел прилуцкий полковник Рубан и тоже опустился на корточки поближе к огню. Мазепа длинной веткой стал выгребать из огня жаринку, но Жученко взял ее пальцами и положил гетману в люльку. - Договорился с запорожцами? - взглянул Мазепа на Рубана, раскуривая люльку. - Куда там, только заикнулся, так меня чуть в воду не кинули. На смех подняли. Говорят: "Довольно уж, и без того гетман нам долго голову морочил". - Кошевой атаман был? - Гордиенко приказал не пускать меня к себе. Сидит в палатке и горилку дует. - Чалый тоже в Сечи? - Нет. Он под Козлов ходил, его турки там встретили на каторгах*; тогда сечевики причалили к казацкому острову и два дня оборонялись. А на третий турки отступили, сечевики на челнах на Стрелку подались и Сагайдачным перекатом к лесу выплыли. Кто бы подумал, что там их татары окружат? Д вот и окружили. Перед самым боем Чалый говорил: "Теперь мне живому не быть". Видать, душа смерть чуяла. (* Каторги - галеры с прикованными гребцами из пленников.) - Жаль. Через него можно было б договориться. Значит, запорожцы нам и помогать не будут? - Не знаю. Похоже на то, что раду там собирают: сечевики из слобод к атаманову куреню шли. Гетман поднялся и, не простившись, пошел к своему шатру. В курене кошевого атамана тем временем собралась на раду сечевая старшина и некоторые знатные запорожцы. В огромном, на шестьсот человек, курене зажгли большой фитиль, опущенный в бочку с жиром, вокруг которой расселись запорожцы. У дверей встала стража. В курене было шумно, плыли тучи копоти от факела и густой дым от казацких люлек. На другой половине куреня, где помещались повара и писарь, не осталось никого: все пошли побалагурить в мастерские или в шинок. За мешками с мукой, приложив ухо к тонкой дощатой перегородке, сидел на корточках запорожец Сажка. Он старался не пропустить ни одного слова. Только начало не удалось услышать - ждал, пока выйдут повара. Сажка ломал голову, угадывая, кто говорит там, за стенкой, и никак не мог вспомнить. Наконец узнал голос: "Это тот посполитый, что в прошлом году удрал с Полтавщины". Посполитый говорил громко, скорее требуя, чем прося: - Пан кошевой, если опять мы с Мазепой пойдем, он будет помыкать нами, как ему захочется. Пора нам выйти из Сечи и стать против гетмана в поле. Народ просит. Возил Мазепа деньги в Польшу, теперь в Москву возит, бояр потихоньку покупает на те деньги, что с людей содрал. Что же, так он и будет пановать? Разве ж нам не помогут наши братья, голоштанные бедаки, которых дуки живьем едят? Тяжко посподитому стало, - и арендаторы у него на хребте, и сердюки, и живоглоты, которым царь и гетман вольностей надавали. Ты только с Сечи тронься, а они сами панов, как аспидов, подавят. - Ты оставь глупство, Микита! - прикрикнул Гордиенко. - Не нам вмешиваться в дела левобережные. - Правда, правда, - закричала сечевая старшина, - пойдем с гетманом, нам бы только промысел войсковой учинить, да не с голыми руками вернуться! - Дождетесь вы с вашим гетманом, что и Сечь из-за него скоро уничтожат. Недаром против Сечи все новые фортеции ставят. - То против татар, а не против Сечи, Да и был бы здоров батько Днепро, а мы и другую Сечь найдем. - Вот это сказал! - зашумело теперь уже сразу несколько человек. - Вы того не слышите, что говорят люди, да и казаки мазепины. Наше дело помочь. Дадим булаву Палию и поставим гетманом обоих берегов, как люди того хотят. - Еще чего не хватало! Разбойника гетманом поставить захотели... - Он такой же полковник, как и ты. Но и не такой. Войска у него на половину коша хватит. Знаем, чего вы боитесь. "Не наши дела", - говорите? То правда, не ваши, по Левобережью у вас у самих своя земля, и на ней наш же брат спину гнет. Поднялся шум и гомон, в котором можно было разобрать только отдельные выкрики: - Это не ваша забота! Живите, как мы, вот и не будете ходить голодранцами! - На чем жить, на небе, что ли, когда вы всю землю заграбастали! Сразу наступила тишина - видно, кошевой поднял булаву. Затем послышался его голос: - Я вам все скажу. Не за Мазепу я, потому что он взаправду иуда. Только итти против него - безумство, так же как и Палию булаву давать. Вы про то не забудьте, что за Мазепою царь стоит, да и поднять на Мазепу полки - значит на всей Украине содом учинить. Дай сейчас посполитому саблю в руки, так кто знает - останется голова на твоей шее или нет? Его перебил высокий звонкий голос: - Я только об одном думаю: за каким бесом мы тебя кошевым выбрали? Ну погоди, недолго осталось до новых выборов, а до черной рады* еще ближе. (* Черная рада - рада, собранная по требованию казаков.) - Заткни глотку, ты на кругу, а не среди своего быдла, где и след тебе быть. Ты здесь без году неделя, а есть люди, что по десять пар сапог стоптали на острове. Я не посмотрю на то, что тебя общество уважает. В поход мы идем! Так, панове старшина? - Идем! Идем! - Выгребать надо вперед Мазепы, чтобы первыми прийти. Пусть он после нас объедки собирает, а не мы после него. Запорожцы стали расходиться. Сажка тоже вышел из куреня, осторожно прокрался через заросли ивняка к берегу и отвязал лодку. Весла тихо опускались в теплую воду. Откуда-то доносился голос водяного бугая, да на острове тоскливо кричал сыч. У самой лодки вскинулась рыба, разогнав по воде большие круги. Сажка добрался уже до середины, когда прямо перед ним показалась другая лодка, наискось пересекавшая рукав. В лодке стояла темная фигура. Сажка сразу узнал писаря соседнего куреня Грибовского. Молнией промелькнула догадка: он встречал его у Мазепы, значит Грибовский неспроста был на раде, - он тоже спешит теперь с донесением к гетману. В душе Сажки вспыхнула злоба: выходит, это из-за Грибовского гетман платит ему, Сажке, меньше, чем раньше, говоря, что, дескать, и без него может обойтись. Нет, с этим надо кончать... Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского, они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверхность, он опять схватился за перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали последние костры в лагере Мазепы. На острове тоскливо кричал сыч. Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выводили на Днепр спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов. Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обменялись дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять лучших жеребцов - пять гнедых и пять вороных. Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в табунах на правом берегу, и их надо было переправить в гетманщину. Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к ней привязали коней, по пятеро с каждой стороны. И, как на грех, посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади, привязанные слишком коротко, утонули в Днепре. После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву. Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у кормила последней чайки. - Пане кошевой, - поднял голову один из гребцов, - оставили возле Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый. - Остался один из Максимова куреня, - солгал Гордиенко. Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое судно. Еще секунда... - Э, чорт бы тебя забрал! - плюнул в воду Гордиенко - как раз в этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками судов на ней в полукружье трубы закачались курчавые ветви прибрежного лозняка. Глава 16 В ШЛЯХЕТСКИХ СЕТЯХ Абазин с топором в руках прохаживался вокруг только что отремонтированной каморы, изредка ударяя обухом по бревнам, чтоб удостовериться, крепко ли держатся. - Да брось ты там стучать, иди лучше под грушу и доплети кадушечку! - крикнула из сеней жена Абазина. - Цыц, старая! - с шутливой строгостью крикнул Абазин. - Ишь, иродово племя, она мне еще указывать будет! Нет того, чтоб мужу воды подать или соку березового наточить - прохладиться. Нет, она его работой загонять готова, кадушечку ей доплети! - И уже серьезно добавил: - Правда, Одарко, вынеси соку. - У меня руки грязные, полы мажу. Сейчас я Павлику скажу. Павлик, вынеси соку деду! - Не деду, Павлик, а мне. Какой я у чорта дед? - Опорка старая, гляньте, он еще не дед... А кто ж ты, скажешь, - парубок? - Ой, гляди, доведешь ты меня, возьму да выгоню, а вместо тебя девку высватаю... - Пан полковник, - крикнул от ворот всадник, не слезая с коня, - гостя принимайте, к вам Корней Кодацкий едет! - Где он? - В городе задержался. Он у Васюты, что шинок за базаром держит. Скоро тут будет. - А ты куда едешь? - Заскочу домой и опять в город. Я коня нашел доброго, а денег с собой не было. - Одарко! - крикнул Абазин жене. - Приготовь чего-нибудь, к нам Корней едет. Он еще некоторое время тесал бревно, потом загнал топор в колоду и вышел на улицу. Сел на обрубок, спрятанный в густой тени яблони, свесившей через тын свои ветви почти до самой земли. Не успел Абазин выкурить и люльки, как на высоком вороном коне к воротам подъехал Корней. Не замечая Абазина, Корней привязал коня, к крыльцу и пошел в хату. Абазин отвязал Корнеева коня, завел в хлев и, задав коню сена, тоже пошел в хату. - Куда же он девался? - говорил Корней, выйдя с Одаркой на порог. - А, вон ты где... Друзья крепко, словно стараясь побороть друг друга, обнялись, расцеловались. Абазин пригласил Корнея в хату. - Такая оковитая у нас есть, - хвалился он, - что аж дух забивает! Одна только моя жинка может такую пить. - Пошли, попробуем твоей оковитой. Только коня надо завести. - Какого коня? - Как какого? Корней посмотрел на улицу, затем перевел испуганный взгляд на Абазина: - Я только что его привязал, Где ж он? - Может, кто украл, у нас это часто случается. А-а, вон он, держи... Корней обогнал Абазина и со всех ног кинулся на улицу. До калитки было далеко, и он с разгону прыгнул на тын. Но в это мгновение Абазин, громко смеясь, так дернул его назад, что Корней упал на землю. - Мотню разорвешь... Ох, и побежал ты, так побежал, что тебе и коня не нужно... Я твоего коня в хлев поставил. Корней поднялся с земли и, обиженный, пошел в хату. - Вахлак чортов, что я тебе, мальчишка, что ли? - Но, дойдя до порога, сам от души рассмеялся. Долго еще за столом все смеялись над этим происшествием. После обеда Одарка поставила на стол миску с желтыми сочными грушами и небольшими, с виду зелеными, но очень вкусными яблоками. Ел их больше Абазин, который вообще любил вкусно поесть, как и всласть посмеяться при случае, а Корней только запивал обед сладким узваром. - Хорошо, что ты приехал, - говорил Абазин, выбирая грушу, - а то остался я один, как перст. С тех пор как Искра уехал, только и работы, что с Одаркой ругаемся. Одарка усмехнулась и вышла во двор. - Расскажи все про Захария, я давно о нем ничего толком не слышал. - Что там рассказывать? Заплыл Искра в наставленный на него вентерь. Подарил ему король именье, купить хочет Захария... А может, уже и купил. - Ты был у него? - И быть не хочу. - Плохо, надо бы поехать. Не может он отказаться от старых друзей. - Попробуй, поезжай и упроси какого-нибудь шляхтича отказаться от дворянства и скарба. - Для чего мне туда ехать? - Правда, смешно? Так и здесь. Если Захарий по началу не устоял, так теперь о том и думать нечего. Абазин молчал, задумчиво посасывая грушу. Вытирая об полу руку, в хату вошел Гусак, приехавший с Кодацким и задержавшийся в городе. Абазин повернулся к нему: - Где ты ходил до сих пор? Садись к столу. Есть такая поговорка: "Тем, кто поздно приходит, - кости". Счастье твое, что мы мясного ничего не ели. - Я не хочу, в городе пообедал. - Хоть чарку выпей. - Выпил там и чарку... Конечно, еще одна не повредит, только пусть она меня подождет. Я воды вынесу: какой-то проезжий просит коня напоить, а ведро оборвалось и в колодец упало. - Казак, купец или посполитый? - Кто его знает, на лбу не написано. Одет, как посполитый. Теперь не разберешь, только видно, что издалека едет. Гусак взял в руки большую деревянную бадью. - Проси его в хату, с дороги не мешает перекусить, кстати он нам, может, и расскажет что-нибудь. У человека с дальней дороги всегда какие-нибудь вести есть. Гусак вышел, а друзья заговорили про урожай, про ярмарку в городе. Гость вошел вслед за Гусаком, скинул на пороге шапку, перекрестился на образа и поздоровался. Это был сухощавый человек лет тридцати пяти с тонкими прямыми чертами красивого лица. Абазин пригласил его к столу. Одарка подала еду, Корней налил ему и Гусаку по чарке. - За здоровье ваше в горло наше, - перекинул Гусак чарку. Гость кивнул головой и выпил тоже. Гусак съел несколько ложек сметаны, вытер ладонью рот, налил себе еще чарку и закурил. - Видно, издалека? - спросил Абазин. - Издалека, - кивнул гость, продолжая есть. - Куда бог несет? - В Киев, к брату. - Погостить на святки? - Какие там гости... Надежда есть, что брат немного поможет, нищета одолела такая, что не дай бог никому. Он кончил есть и полез в карман, но, спохватившись, вынул руку и вытер рот ладонью. Абазин пододвинул к нему груши и яблоки. Гусак сосал люльку и все время наблюдал за проезжими - от него не укрылся и последний жест гостя. Он никак не мог вспомнить, где его видел. Этот маленький ш