ренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся было к двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Да и Сенявский говорил: "Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием". Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного успокоился, и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли кристаллики льда. - Гнев твой напрасен, я слуга государей и выполняю их волю. Я погорячился, с дороги устал, говорил не то, что надо. Отдохну немного и поеду с миром. - Ладно! И я погорячился. Прошу отдыхать, моя хозяйка уже приготовила баню, вас проводят туда. Паткуль согласился, пошел мыться и переодеваться, а Палий позвал Мазана: - Там челядь посольская разместилась, принять их надо хорошо. Они из Польши едут: может, что-нибудь и расскажут. - А мы уже хлебнули вместе. Есть там, правда, несколько дюже важных, а с прочими хлопцы уже компанию завели. - Неплохо бы шляхтичам языки развязать... Ну, иди. После бани Паткуля проводили в маленькую чистую опочивальню. К нему внесли на широком блюде белые сухари и дымящуюся чашку, сказав, что скоро подадут обед. Паткуль отхлебнул из чашки, и по его лицу расплылась улыбка удовольствия, смешанного с удивлением: - Кофий! Вот тебе и хам! Обедали в той же горнице, где вели беседу. Палий угостил дипломата тминной водкой, а сам выпил чистой пшеничной. За обедом Паткуль снова осторожно начал разговор о событиях на Украине и в Польше и незаметно подошел к тому, о чем его просил Сенявский. Палий, видимо, не склонен был вести такую беседу, но прямо своего мнения не высказывал. Его можно было понять так, что лично он от замирения не отказывается, но ему надо непременно, мол, посоветоваться с Мазепой. Паткуль настаивал, осыпал полковника и его войско льстивыми словами и в конце концов вручил Палию заранее заготовленные условия договора. Палий прочел и покачал головой. - Оставим этот разговор, не будем ссориться. Такие кондиции нам не подходят, - он протянул обратно бумагу. - Лучше испробуйте, герр Паткуль, рейнского, у меня имеется бочонок про всякий случай. Паткулю еще раз пришлось удивиться. После двух чарок золотого рейнского он раскраснелся и добрый час говорил один. Рассказывал о Европе, о дворе короля Августа, о своей семье. - Вы успеваете еще и читать? - снова перейдя на "вы", кивнул Паткуль на резные полочки с книгами. Сказал "успеваете", хотя хотел сказать "умеете". Потом подошел и наугад взял с полки одну из книг. - Случается. Это книги бывшего здешнего коменданта. Есть и у меня кое-что, но дома, в Фастове. Здесь больше богословские; впрочем, несколько латинских авторов тоже есть. Их и читаю... Палий подошел к Паткулю и взглянул на книгу, которую тот держал. - Ливии, - сказал он. Паткуль поставил книгу на место. - Я из римлян больше поэтов люблю: Горация, например. - Не знаю, есть ли здесь Гораций, а Овидий есть. - Палий достал книгу и откинул крышку переплета. Это был не Овидий. Палий прочитал: "О причинах войны Швеции с московским царем". Оба улыбнулись. Паткуль еще некоторое время осматривал библиотеку, Палий несколькими словами характеризовал каждую книгу. Наконец поставив последний фолиант на место, Паткуль заметил: - Скажу откровенно, я столько о вас наслышался, что даже ехать побаивался. Не думал я встретить здесь такого... такого образованного человека. Палий засмеялся: - Это лестно, пан посол. Но у нас многие не хуже моего латынь знают. В коллегиуме меня вышколили. Правда, понемногу я и после почитывал. Беседа тянулась долго. Под вечер Палий и Паткуль вышли из хаты на крыльцо. Пахло вишневым цветом. Где-то защелкал соловей. Паткуль смотрел в прозрачное весеннее небо, усеянное мигающими звездами, которые, казалось, то приближались, то снова уходили в безграничный простор. По небу скользнула бело-огненная ленточка. - Звезда покатилась, - промолвил Палий. - Люблю я смотреть, как они падают. Лежишь где-нибудь в густой траве или на свежем сене и смотришь. Сейчас их еще мало падает, а в августе бывает, что по две, по три сразу увидишь... Паткуль не ответил. Он склонился на перила крыльца и вслушивался в ночь. Где-то далеко зазвучала песня. Ее начали тонкие девичьи голоса, вели все выше и выше, и она трепетно дрожала, как далекие звезды. Вiзьму, вiзьму русу косу Та и розплету до поясу. Потом ее подхватывали сильные голоса казаков: Нехай руса коса знаэ, Що вiнок приймаэ. - Красиво здесь у вас, - сказал Паткуль. - Красиво, пан посол, очень красиво. На такой земле только бы жить в счастье да слушать, как по вечерам соловьи поют, девчата песню выводят... Но девчата наши больше плакали, чем пели. И казаки мало слышат девичьих песен, им чаще приходится слушать, как храпят кони, как перекликаются в степи дозорные, как звенит сабля на оселке. Опять вспыхнула песня. Оба заслушались. - Какой это я инструмент у вас на стене видел? - нарушил молчание Паткуль. - Кобза. У нас на ней играют кобзари, певцы такие. - А вы умеете? - Играю, но редко. - Сыграйте для меня, - попросил Паткуль. Палий согласился. Он вошел в дом и, вернувшись с кобзой, стал слегка перебирать струны. Мелодия звучала сначала совсем тихо, потом окрепла, будто набралась сил. Полилась песня, медленная, печальная, заполняя окружающую темноту. Паткуль положил голову на руку и смотрел перед собой невидящим взглядом. Палий сыграл еще несколько песен. - Почему у вас все песни такие грустные? - Грустная жизнь была, потому и песни такие складывали. Но есть у нас и веселых немало. Хотите? Кобза зазвенела мелко и часто. Она то тонко пела одной струной, то охала всеми басами, то снова переходила на рокотание, которое и в самом деле было похоже на ухаживание старого деда, о котором говорилось в песне. Палий видел улыбку Паткуля. Прослушав несколько веселых, попросил снова сыграть что-нибудь грустное. Неожиданно вздрогнул: ему показалось, что рядом, в саду, колышутся какие-то тени. Вот, раздвигая темноту, выплыла еще одна, закачалась, под неосторожной ногой хрустнула ветка. - Тсс, - послышалось оттуда, - батько играет. Паткуль догадался: это были слушатели. Палий тоже заметил их и крикнул в сад: - Подходите, хлопцы, да споем-ка вместе. Послушаете, пан посол? - Охотно. Крыльцо окружили казаки. Палий ударил по струнам, над садом взлетела дружная песня: Iз-за гори сонце сяэ, Казак коника сiдлаэ. В песне говорилось о том, как казак пошел в поход, как ждут его любимая и старушка-мать, как умирает казак и конь несет домой печальную весть... Разошлись поздно. Паткуль долго не мог уснуть, перебирая в памяти события прошедшего дня. В голове путались противоречивые мысли и впечатления. Наконец он задремал, и всю ночь ему снились такие же путаные и странные сны. ...Его никто не будил, и Паткуль проспал чуть ли не до полудня. После завтрака Палий пошел с ним осматривать крепость. Подходя к базарной площади, они услыхали смех и громкие удары, похожие на пистолетные выстрелы. Палий хотел свернуть в переулок, но Паткуль потащил его прямо. На площади у корчмы они увидели большую группу казаков, которые играли в "овес". Здесь же находились и русские солдаты из паткулева эскорта. На завалинке сидел молодой безусый казак с шапкой в руках. Один из казаков наклонялся и, спрятав лицо в шапку, забрасывал руку за спину; по руке звонко шлепали играющие, а он должен был отгадать, кто ударил. Палий и Паткуль остановились в стороне. Из круга, потирая покрасневшую руку, вышел высокий плотный казачина, а на его место стал Гусак. Он нагнулся, спрятав лицо в подставленную шапку, но его долго никто не бил. Казаки нарочно спорили, топали ногами, перешептывались, но так, чтобы слыхал тот, кто "ел овес". - Дай я. Расступитесь, размахнуться негде! - слышались выкрики. Больше всех шумел Дмитрий. Когда кто-то уже занес было руку для удара, он подался вперед и громко закричал: - Не надо сапогом, хлопцы, человека покалечите! Гусак испуганно рванулся и отскочил в сторону. Вокруг раздался громкий хохот. Поняв, что никто не собирался бить его сапогом, Гусак погрозил Дмитрию кулаком. - Становись! - подтолкнул его Дмитрий. Гусак снова уткнулся лицом в шапку. Паткуль думал, что казаки не замечают их. Но вот один отступил немного в сторону и кивнул Палию. От Паткуля не укрылось, что и Палий неприметно подмигнул казаку, тот вернулся на прежнее место. Паткуль понял этот немой разговор. Видимо, Палий тоже иногда принимал участие в играх, и его подмигивание на этот раз означало: "Нельзя, видишь, я с послом". Паткуль от всей души улыбнулся и взял полковника под руку. Они пошли дальше. С нескрываемым любопытством разглядывал дипломат казаков, вооружение, одежду, наблюдал их взаимоотношения с полковником. - Смелый и веселый народ. Любви солдат к вам, могу поручиться, любой полководец позавидует. - Ну, уж это вы... преувеличиваете, - улыбнулся в усы Палий. Паткуль прогостил в Белой Церкви несколько дней и на прощание долго жал мозолистую руку Палия. Перед самым отъездом написал письмо королю. Взвесив все, Паткуль писал, что напрасно король ведет войну с Палием и очень кстати было бы попытаться перетянуть полковника на свою сторону. А дальше писал, что в Польше глубоко ошибаются, думая, что Палий - атаман разбойничьей шайки. Палий - человек большого ума, большой культуры, с незаурядным талантом полководца. В Варшаве только головами качали, читая это письмо, а когда дочитали до слов: "Я думаю, что такой полководец, как Палий, смог бы возродить ослабевшие силы Польши", король даже ногою топнул: - В своем ли Паткуль уме?! Подумать только: какой-то хлоп так окрутил первого дипломата! Чем он его обворожил, не бочку ли золота высыпал в руки? После отъезда Паткуля Палий еще несколько дней оставался в Белой Церкви. Каждый день приходили новые вести. Опять на Правобережье стал подниматься народ. Восстал Немиров, но шляхта уже собирала отряд, чтобы расправиться с непокорными хлопами. Тогда Палий послал в Немиров сотника Грицька Борисенко, чей брат был казнен вместе с Абазиным. Борисенко остался в Немирове, а половину выросшей сотни, во главе с сотником Наливайко, прислал в Белую Церковь. Наливайко привел захваченных пленных. Прошло две недели с тех пор, как Палий получил известие о том, что Мазепа с войском переправился через Днепр и стал лагерем у Фастова. Он знал: Мазепа послан на соединение с Сенявским, чтобы вместе ударить на шведов, но почему гетман не двигается дальше - оставалось загадкой. - Братья, - сказал он на раде, - кончается время нашего ожидания. Захарий Искра и Самусь передали булаву, пернач и бунчук русскому послу. Все Правобережье взывает к нам, чтоб мы людей из-под шляхетского батога вызволили. Пришла пора. Русское войско скоро будет здесь. Прежде чем придет оно, нам надо народ поднять. Скличем всех, кто только может держать в руках саблю, и выйдем против шведа. И себя защитим, и русским людям поможем. Царь сам тогда возьмет нас под свою руку и навсегда защитит от шляхты. Говорите, что у кого в мыслях, все надо решить сегодня же. - На мою думку, не все правильно говоришь, батько, - поднялся со скамьи Савва. - Народ поднять надо и разослать сотни, а тут оставить только добрый заслон. Это верно. А к Мазепе торопиться нечего. Коль сюда должно прийти русское войско, так давайте его и подождем. - Правильно, - поддержал Лесько Семарин. - Не то еще, прежде чем мы русское войско увидим, Мазепа здесь панов насажает. Не я буду, если он и сейчас не продаст, как до сих пор продавал. Для чего это, интересно, он табор под Фастовом раскинул? - А я думаю, батько верно сказал: к Мазепе надо итти. - Разве я говорил итти к Мазепе?.. Ну, добре, добре, говорите вы, а я свое еще раз скажу. - Не пойдем к Мазепе, - взволновались сотники, - не пойдем! - Кто не пойдет, если батько скажет? Цыганчук, стоявший у двери, прислонясь к косяку, выступил вперед: - Я не пойду! Довольно я панских волов погонял но толокам. И разве только я? Посмотрите на себя, панове старшина! Вы теперь вольные люди, а кем раньше были? Добрая половина панское поле пахала и снова пахать будет, если к Мазепе пойдете. А казаки наши? Среди них бывших реестровых и десятой доли не наберется. Палий высвободил из-за пояса руку: - Правду молвишь. Я тоже не собирался итти к Мазепе. Не ждать нам добра от него. Однако и ссориться с ним нельзя. Я завтра к нему поеду, разведаю, что к чему. А вы сегодня же выделите по три десятка из каждой сотни, пусть едут по всем волостям и поднимают народ. К запорожцам надо тоже кого-нибудь послать. Там, правда, теперь целая катавасия, недавно Сечь чуть было совсем не разделилась. Донской казак Булавин против бояр встал и Сечь за собой зовет. Старшина против, а голота хочет итти... Пока Сечь кипит, надо и нам кого-нибудь туда послать; может, перетянем их на свою сторону. Кто поедет? - Давайте я поеду! - попросил Семашко. - Надо бы кого-нибудь из старших послать. Может, ты, Корней, поедешь? - Можно. Давно я у запорожцев не был, а теперь уж, верно, в последний раз съезжу. На следующий день Палий, Кодацкий и Семашко выезжали из Белой Церкви. На улице то и дело встречались казаки, едущие в волости. У городских ворот догнали человек тридцать. Палий подъехал ближе, поздоровался. - Далеко ли? - спросил он. - Где панов всего больше. Куда же еще таким молодцам дорога? - отвечал степенный казак. - Гляди, батько: один в одного. Что у котла с кулешом, что в рубке - удержу на них нет. - А ты отстаешь? - спросил Палий. - Я у них ватажок возле чугунков. - Постой, не ты ли приезжал ко мне на пасеку? - Я. - Тебя и не узнать. Только рыштунок* твой незавидный. Не можешь разве саблю хорошую себе добыть? (* Рыштунок - оружие.) - Этот рыштунок дедовский, нельзя его менять. Да и денег на новый жалко, я на фольварк собираю. - Как звать тебя? - Батько звал Максимом, жинка - пропойцей, а хлопцы зовут кумом. - А ты куда, батько, в такую рань? - спросил кто-то сбоку. - И ты здесь, Гусак? Эге, да тут все из бывшей Цвилевой сотни!.. К Мазепе, хлопцы, в гости еду. Гусак протянул руку к кисету Палия, набрал табаку, потом, как бы о чем-то вспомнив, еще раз запустил руку: - Это я для Максима, он у нас такой несмелый... Все засмеялись: Максим первый успел захватить из кисета. Когда смех затих, Гусак продолжал уже серьезно: - Вряд ли будет пиво из этого дива. Не езжай туда, батько. Обходились мы без него до сих пор и сейчас обойдемся. Не стряслось бы чего лихого. - И ты веришь в лихо? Ты же знаешь, что я чортом от пуль заколдованный, не то что от Мазепы. - Мазепа и чорта расколдовать может... Ну, я поехал, сотник зовет... Семашко и Кодацкий ехали быстро, почти не останавливаясь на отдых. У самой Сечи их даже не задержала стража. Сечь клокотала, как вода в раскаленном чугуне. Семашке с Кодацким не довелось даже выступить на сечевой раде. Они стояли сзади и только слушали сечевиков; один за другим поднимались они на бочку, поставленную посреди радного майдана. Пока кто-либо взбирался, все молчали, но едва тот начинал говорить, его голос тонул в выкриках: - Булавин нехай скажет! - Не надо! - Булавин, Булавин! И наступила тишина. На бочке стоял высокий, широкоплечий, в туго подпоясанном кафтане Булавин. Он снял шапку и поклонился на все стороны: - Панове казаки! Присылал я к вам людей своих, а теперь пришел сам. Пришел с открытым сердцем и чистыми помыслами. Мы с вами, беднота казацкая, - вечные побратимы. Всем нам ярмо шею натерло. Что боярское, что княжеское, что шляхетское или чужеземцами на шею нашу надетое - везде оно одинаковое. И спасение наше одно - острая казацкая сабля. Так станем же, как один, в битве великой за правду нашу и волю... Дальше ничего нельзя было разобрать. Сечевые "гультяи" кричали "станем!", а "старики" старались перекричать их. Бочку опрокинули, потом поставили снова, на нее взобрался уже кто-то другой. Его никто не слушал, и тот напрасно размахивал руками. Кого-то подняли на руках, и он, надрывая легкие, выкрикнул звонким, пронзительным голосом: - В поход, братья, в поход! Айда по куреням, бери оружие! Где-то раздались выстрелы, в нескольких местах над толпой взлетели кулаки. Толпа покачнулась и тяжело двинулась с площади. По куреням спешно готовились к походу. А сечевая старшина заранее послала гонцов в Лавру, и когда на другой день из куреней высыпали запорожцы и двинулись за Булавиным, перед ними встали лаврские монахи во главе с самим архимандритом. Толпа остановилась перед множеством крестов, угрожающе сверкавших на солнце. Так и не удалось казакам выйти из Сечи: побоялись запорожцы архимандритова проклятья. ...Перед вечером Семашко осматривал Сечь. Он зашел в самый дальний угол острова. Перелез через крепостной вал, раздвинул кусты лозы и вышел на берег. У воды, опершись локтем о землю, сидел Булавин. Он срывал с ветки листья и, по одному бросая на воду, смотрел, как они, покачиваясь, все убыстряли бег. Атаман думал какую-то тяжелую думу. Услышав шаги, он повернув голову, спросил: - Ты кто? - Казак, - нерешительно ответил Семашко. - Вижу, что не немец. Какого куреня? - Никакого, я в Сечь только на несколько дней приехал. Я с Правобережья, палиев казак. - А-а! Ну, тогда другое дело. Садись. Слышал я про Палия. Что, его паны еще не сжили со свету? И не сживут? Сживут - и его, и меня, всех сживут, - Булавин сжал кулаки, задышал тяжело и прерывисто. - Поперек горла мы им стоим, живьем они нас съедят. Атаман умолк так же внезапно, как и начал говорить. Он опять посмотрел на реку, минуту помолчал и заговорил спокойнее: - Нет, брешут, не съедят. Не сдадимся мы, много нас. Эх, собрать бы воедино всех бедняков да ударить по панам! А ты-то зачем сюда приехал? - Батько послал запорожцев на помощь просить. - Видел, как я просил? То-то!.. Ну ничего, что-то оно да будет. Булавин поднялся, отряхнул с локтя землю. - Прощай, хлопче, батьке поклон передай. Одно дело мы с ним делаем. Может, еще когда-нибудь встретимся. Последние слова атаман говорил, уже пробираясь через верболоз. Больше Булавина Семашко не видел. На другой день от Мазепы прибыло посольство с требованием выдать Булавина. "Гультяи" воспротивились и не выдали его, однако атаману пришлось уйти. Вместе с ним ушла часть запорожцев - эти выбрались ночью, отдельными группами. Ни с чем возвращались Семашко и Кодацкий в Белую Церковь. Под Мироновкой догнали Гусака, Максима и еще нескольких казаков, которые везли четырех шляхтичей, связанных попарно. - Кого это вы тащите? - спросил. Кодацкий. - Полоненных, добычу нашу воинскую, - весело блеснул зубами Гусак. - Такой товар не залежится, на что-нибудь да выменяем. Хороших шкуродеров везем. Одного, жалею, выпустили. - Что, лучше других был? - Хитрее да веселее. В одном селе, когда он с жинкой и манатками бежал, ему люди дорогу загородили, хотели уже с воза стащить. Так что ты думаешь? Сразу скумекал, что к чему. Встал на возу, вытащил какую-то бумагу и давай читать - вроде универсал батьки Палия: про вечную волю. Люди и отпустили. Он было и нам хотел прочитать. Смеху было... За это и отпустили. - Дома не были? Как там? - Не были. Да вроде тихо. Если б что было, услыхали бы. Паны опять с насиженных мест трогаются. Только не знают куда: два у них теплых края теперь - Станислав и Август. А чье гнездо прочнее, не знают. Но вроде верх сейчас Станислава. Он сейчас с Карлом в Варшаве, да с ними еще Сапега и гетман новый, Любомирский. Долго ли ждать нам? Неужто царь Петр не двинет этим летом на Варшаву? Как думаешь? И, не ожидая ответа, Гусак затянул песню: Ой, у полi озеречко, Там плавало вiдеречко, Там козаки молодii Кониченьки напували... Все подхватили, и песня уже не затихала до самой Белой Церкви. Глава 23 ЧЕРНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО Третий день под Фастовом, возле могилы Перепятихи, стоял лагерем Мазепа, посланный в Польшу, чтоб вытеснить оттуда шведов. Царю отписал, что дальше итти опасно: дескать, не следует объединяться с коварной шляхтой. Он будет, мол, здесь выжидать, а в нужный момент выступит. Войска стояли без дела, да гетман ими и не интересовался. Только в поместья, где восстали крестьяне, послал несколько сотен, чтобы защитить шляхтичей от хлопских бесчинств. Вскоре пришлось послать подмогу: просил защиты Иосиф Потоцкий. За ним, видя расположение Мазепы к польским панам, потянулись с подобными просьбами и другие шляхтичи. Тогда Мазепа, решил пригласить к себе Палия и потребовать, чтобы он унял свои ватаги. Но Палий опередил его, приехал без приглашения. Мазепа встретил его с виду весьма радушно, даже поднялся навстречу: - Наконец-то вылетел из своего гнезда, а то словно в дупло забился и носа не показывает... - Нельзя было, дети малые обсели, корму не напасешься. Сейчас уже перышками обросли, да я и гнездо расширил - посвободнее стало. - Ой, давно они у тебя пером обросли! Уже и в чужие гнезда частенько залетают, - злобно бросил из угла Орлик. Кроме Орлика, в шатре сидели Данила Апостол и какой-то польский полковник. - Это неплохо. Птицы есть разные, вредных не грех и из гнезда выгнать. - А как по-твоему, - Орлик шарил по карманам, отыскивая кисет, - шпак* - птица вредная? (* Шпак - скворец.) "Вот он про какую птицу речь ведет!" - мысленно усмехнулся Палий и вслух сказал: - Нет, не вредная. - Неправда, это вредная птица, ты знаешь, о каком Шпаке я говорю. Ему гетман универсал послал, так он и универсала не слушается. Придется тебе его к рукам прибрать. - Шпак такой же полковник, как и я. Не имею я права ему приказывать. А если б и имел, то тоже к рукам не прибрал бы, потому что он по справедливости поступает. - По справедливости, говоришь? Если б тебя из твоей хаты выгнали, ты бы не так запел. Нечего прикидываться. Шпак по твоему наущению действует, и не только Шпак. Что ни день, то новые жалобы. Вот и пан полковник Барановский приехал жаловаться на тебя. Палий уже пожалел, что приехал: не хотелось в такое время заводить ссоры. - Знай, полковник: не захочешь нас слушать - самому государю челобитную подам, - вмешался в разговор Данила Апостол. - Ты тоже жаловаться на меня приехал? - Я-то нет... - Зачем же не в свое дело нос суешь? Не твое тут мелется, - мешок не подставляй. Твоих поместий на этой стороне Днепра пока еще нет. Апостол гневно уставился на Палия своим единственным глазом. "Тьфу, чорт, страшилище какое!" - подумал Палий, но взгляд выдержал. Мазепа решил утихомирить беседу: - Уже сцепились, петухи. Хватит. Не в такое время друг дружку за чубы хватать! Еще навоюетесь так, что надоест. Вместе против супостата стоять будем. Правда, полковник? - Всегда готов выступить по царскому указу, - отозвался Палий. - Идите все, после полудня будем жалобы разбирать и о делах потолкуем. А ты на минуту останься, - кивнул Мазепа Палию. Все вышли. Мазепа пододвинулся вместе со стулом ближе к Палию. - Не мудро ты делаешь, полковник. Я добра тебе желаю. Растревожишь чернь - сам потом не удержишь. Ты выслушай, - остановил он протестующий жест Палия. - Вспомни, сколько ты просился под царский реймент.* Теперь к тому идет. Я тебе как старому приятелю рассказываю. Царь сам написал, чтобы залучить тебя к нашему войску. Побьем шведа - с ляхами разговор будет короткий. Белую Церковь и Фастов государь тогда из-под своей руки не выпустит. А сейчас, как говорится, "молчи да дышь, подумают - спишь". Так-то... (* Реймент - правление.) Палий вышел в глубокой задумчивости. Не то чтоб он поверил всему сказанному Мазепой, но не мог же гетман болтать на ветер. Видимо, правда: есть такой наказ царя. Нужно только подождать. Сказал же Мазепа: "Не за горами время, когда русское войско сюда придет". Полковник шел, опустив голову, и не видел, как Орлик, стоявший за шатром, сразу же после ухода Палия проскользнул внутрь. Мазепа встретил Орлика сурово: - Если у тебя язык чешется, ты его напильником потри. Зачем задираешься? Отпугнешь ворона, тогда чорта с два его снова заманишь. - Это я при Барановском... - Барановский и без того знает, кто - мы и кто - Палий. Напишешь письмо Головину. Пиши так... Впрочем, сам знаешь. В последний раз что ты ему про Палия написал? - Разбоями занимается, пьет беспросыпу, никогда его трезвым не видели... - Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю и Головину. ...Завязалась долгая переписка. Между тем Мазепа занимался и другими делами. Он послал против Булавина два полка, вскоре снарядил на помощь еще один. На Кривой луке они встретили булавинского атамана Драного с пятью тысячами донцов и двумя тысячами запорожцев. Произошел жаркий бой. Вначале сердюкам удалось смять центр донских казаков, но с фланга подоспели запорожцы и выбили гетманцев. Сломав строй своих полков, донцы и запорожцы отступили к речке и, став дружной стеной, долго оборонялись. Сердюков было намного больше, кроме того, они имели артиллерию. К полудню у Драного осталась треть войска. Отступать было некуда. Драный упал, пораженный вражеской пулей в живот. Утомленные, обессилевшие запорожские и донские казаки теснее сомкнули ряды и продолжали горячо отбиваться. Только когда на помощь двум сердюкским полкам подошел третий, удалось рассеять булавинцев. Часто донцы и запорожцы, видя бесполезность бегства, становились спинами друг к другу и защищались до тех пор, пока, порубанные и пострелянные, не валились под копыта сердюкских коней. Спастись удалось немногим. Но в плен сдалось еще меньше. Пленных забили в колодки по двое и погнали в гетманщину. Они шли измученные, окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках раны. Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось. Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже - царю. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал "достоверные" доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье; он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, "о петровском корабельном строении"... Мазепа и Орлик написали и послали также "признание" Самуся в том, будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили об всем этом, он только отмахнулся: - Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий столько раз просился под нашу руку... Орлик предложил Мазепе: - Давай, пан гетман, сами схватим его - и на том делу конец. - Нельзя без указа, - ответил Мазепа, - отвечать придется. Это одно. А другое - палиевы сорви-головы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У Палня - полк, а числом тот полк наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же - по цареву разрешению. Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст. - Говорил уже, - не хочет. - Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем. В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия - рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить. Наконец Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом - Гончарихой - на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но других угощал усердно. - Тяжело мне, - доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим, - поборы большие, люди нас клянут, и меня первого. Но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву? Полковники утвердительно кивали, некоторые, боязливо оглядываясь, понижали голос: - Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы? - Что ты, что ты, - ужасался Мазепа, - я царю присягал служить верой и правдой! - Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в дугу согнуть; новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас доберется. Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу... После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень. "Богатый должен быть урожай", - подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним, тоже залюбовались хлебами. "Зачем Мазепа зовет? - старался догадаться Палий. - И чего это он вдруг ушел с Перепятихи?" - По какому делу мы к гетману едем? - спросил Гусак. - Сам не знаю, - отвечал Палий, - там увидим. Дедусь, - крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, - как, добрый урожай будет? Дед увидел всадников, снял соломенный бриль. - А чего ж ему не быть? Будет. Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза. - Это твоя нива? - Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так я пришел со своей нивой прощаться... - Пожнешь, дед, твое будет. - Твои бы слова да богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком. - Это Палий, дедушка, - сказал Гусак. Глаза старика заискрились: - Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко. - Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь! - Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, - шептали вслед казакам сухие старческие губы. Подъехали к хутору. Стража пропустила во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшины. - Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, - сказал после приветствия Мазепа. - Эй, кто там, выведите Буяна! Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец, раздувал тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня. - Ну как? - Добрый конь, ничего не скажешь. - На такого и садиться страшно: сразу убьет, - сказал Лизогуб. Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу. - Сел бы на такого? - спросил Ломиковский. Вместо Палия ответил Лизогуб: - Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы. Разговор о лошадях длился долго. Наконец Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко. - ...Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрали с собой, чтоб не скулили дома. Вечером, когда кончили косить, посадил он всех на воз и - домой. А батько мой уснул под копною. Проснулся - солнце зашло, никого нет. Выбежал на дорогу - тоже пусто. Вот он и бежит среди жита, ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: "Дядько, подвезите". - "А ты чей?" - "Малиев". Деда Малием прозывали. И все это сквозь слезы. А тому послышалось: "Маниев" - чертенок, выходит.* "Перекрестись". - "Да я ж не ел". А мать, бабка то-есть моя, приучила детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что дитя от креста отказывается, да как хлестнет по коням, так только в селе дух перевел. Потом проезжал поле сосед и подобрал батька. Подвозит к дедовой хате, стучит в окно: (* Манiй - леший.) "Охрим, ты хлопца забыл?" "Мои - все". А они ужинали как раз. "Да ты пересчитай". "Все тут вроде". "Пересчитай". "Раз, два, три... четырнадцать, пятнадцать... И, правда, мой..." За столом все громко засмеялись. Орлик взял принесенную чару, сделанную в виде желудя, налил себе, Мазепе, прижал пальцем едва заметный пупырышек на поверхности желудя и налил Палию. - Такой ты еще не пробовал, - сказал Палию Мазепа. Крепкая сливянка сразу ударила в голову. Палий почувствовал, что быстро пьянеет. Голова налилась тяжестью, в висках стучало. С трудом сдерживаясь, он еще немного посидел за столом. Потом отодвинул бокал, поднялся и шагнул к двери. - Эй, там, поддержите полковника! - крикнул Мазепа. Палий почувствовал, как чьи-то руки дернули его назад. Он отступил, чтобы не упасть, и спиной прижал кого-то к стене. Несколько человек навалилось на него. Палий схватил одного за грудь, рванул в сторону, освобождая себе дорогу. На том треснула одежда. Полковник напряг все силы, оттолкнулся от стены, кинулся через сени и упал на крыльце. Тут на него снова набросились сердюки. Он поднялся на руках, но его кто-то больно ударил по голове - раз и другой. - Спасайтесь, хлопцы! Измена! - успел крикнуть Палий и рухнул на доски. Гусак с казаками метнулись на крик, но им преградили путь выстроенные в два ряда сердюки, прижали их к хлеву и принялись разоружать. Сбив кого-то с ног, Гусак рванулся в хлев и прикрыл за собой дверь. В доски застучали приклады. Гусак вскочил на перегородку, спрыгнул в ту половину хлева, где стояли лошади. Рядом испуганно захрапел Буян. Гусак отвязал повод, вскочил на жеребца. Буян попятился, втянул ноздрями воздух и рванулся из конюшни, в несколько прыжков пересек двор, перемахнул через тын и выскочил на дорогу. Сзади захлопали беспорядочные выстрелы, вылетела из ворот конная погоня. Гусак скакал по дороге на Сквиру, где с тремя сотнями должен был находиться Семашко. Но Семашко, узнав, что отец в Бердичеве, сам поехал туда, и Гусак встретил его в Белоподье. Как ни старался Гусак, но удержать Семашку не смог. Ничего не слушая, никого с собою не взяв, он погнал коня в Бердичев и соскочил с седла лишь у ворот хутора Мазепы. Раздвинув руками ружья часовых, Семашко вскочил в хату. Гости уже разошлись и за столами остались только самые близкие к Мазепе люди. Увидев Семашку, Мазепа отступил за стол. - Где батько? По какому праву вы схватили его? - голос Семашки дрожал и срывался. - По указу государеву, как изменника... - Сам ты изменник! Отпусти батька! - Вяжите этого щенка! Семашко выхватил пистолет, но Апостол ударил его по руке, а Горленко, оборвав ремешки, дернул к себе Семашкину саблю. Из сеней вбежала стража, Семашку сбили с ног, связали и бросили в погреб. В ту же ночь Мазепа послал Головину реляцию о захвате Палия и просил дозволения самому учинить допрос. В ожидании ответа коротал дни на охоте. Однажды ночью уставшего за день гетмана разбудил Анненков. - Пан гетман, там двое людишек хотят говорить с тобою. Говорят, дело весьма важное, нельзя ждать до утра. - Введите их. Стража ввела двух человек, придерживая их за руки. - Ну-ка, посветите на них. Начальник стражи Анненков поднес свечу к лицам неизвестных. - Танский!.. Держите их. - Не извольте беспокоиться, ваша милость. Мы, как видите, даже безоружны. Нам нужно сообщить вам об очень важном деле. - Утром скажете. - Тут каждый час много значит. И пусть выйдут все. - Второго выведите, а ты оставайся. Стража исполнила приказание, оставив Танского наедине с Мазепой. - Ваша вельможность, - зашептал Танский, - Палия освободить хотят. - Кто? - Помощники его: Савва, Кодацкий, обозный Цыганчук. Много... - Когда? - Завтра ночью. Надумали в лесу засаду спрятать, тихо подкрасться сюда, перебить стражу и захватить Палия. - Та-ак, - протянул Мазепа. - А кто это здесь с тобой? - Часнык, племянник Палия. Мы давно хотели от Палий уйти, да боялись. Он бы нас на дне моря нашел и живыми не оставил. А жизнь наша какая, пан гетман? Как нищие живим, даже лишнюю десятину земли купить не можем. - Мне будете служить? - В том и челом бьем. - Добре, иди! Я верных слуг щедро награждаю... К ночи за огородами вокруг хутора залегли с ружьями сердюки и солдаты гетманской стражи. Ночь была лунная, тихая. Тремя вереницами шли к хутору казаки. Шелестела высокая, по грудь, рожь, беззвучно рассыпались под ногами сухие кочки. Вот из ржи вынырнула фигура и исчезла в траве. Вторая, третья, десятая. Просвистел перепел, ему ответило сразу в двух местах звонкое "путь-пойдем". - Давай, Яков, - прошептал Гусак. Казаки поднялись с земли и, пригибаясь, побежали к огородам, Савва оглянулся - все ли тут, что-то сказал, но залп заглушил его голос. Несколько человек упало, другие попятились, стреляя наугад. Савва пронзительно свистнул, но выстрелы уже слышались отовсюду. Савва упал в траву и пополз к ржаному полю. Впереди что-то зашелестело, послышался стон. - Кто тут? - Это я, - узнал он голос Мазана, - помоги, не дотащу сам. Савва подполз ближе, взял раненого под руку. Вдвоем они дотащили его до ржаного поля. Сзади все еще продолжалась стрельба, от огородов приближались голоса: сердюки и солдаты шли следом за ними. Раненый открыл глаза: - Брось, Яков, уходите сами. - Молчи. Теперь Савва узнал раненого - это был Дмитрий. К ним подполз еще кто-то, помог поднять раненого, и они побежали от хутора, где заливались собаки и еще изредка громыхали выстрелы. - Правее возьмем. Ты слышишь, какой шум там, где мы коней оставили? Выдал кто-то. Где Гусак? - Убит. - Поскорее надо коней достать. Теперь Мазепа непременно попробует отобрать Белую Церковь. Они дошли до маленькой деревушки Семеновки, оставили там Дмитрия, добыли коней и помчались в Белую Церковь. Савва стал усиливать оборону крепости. И когда к Белой Церкви подошел посланный Мазепой полк Омельченко, из крепости ударили пушки. - Умрем, а не сдадимся! - кричали со стен. Тогда Танский и Часнык подошли к воротам и сказали, что ведут полк, перешедший на их сторону. Ворота открыли, и мазепинцы ворвались в крепость. После взятия Белой Церкви Мазепа, по указу Петра, отправил Палия и Семашку в Москву, а затем пригласил к себе всех, кому доверял. Собрались Ломиковский, Горленко, Апостол. Они приняли присягу, по очереди торжественно целовали крест. Все согласились с гетманом, что в удобный момент надо перейти к Карлу и объявить независимость Украины. Пока писали присягу, Орлик вышел провери