на со всякими штуками.
По  ободку  кайма  резная,  на  поясе  лента каменная со сквозным узором, на
подножке  листочки.  Однем  словом,  придумано. А на чертеже барин подписал:
"Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была".
     Пришлось  тут  приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин
написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.
     Повеселели  Данилушко  с  Прокопьичем,  и  работа  у  них бойчее пошла.
Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество.
Чуть  неладно  ударил, - пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки
верный,  рука смелая, силы хватает - хорошо идет дело Одно ему не по нраву -
трудности  много,  а  красоты  ровно  и  вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он
только удивился:
     -  Тебе-то  что?  Придумали  -  значит,  им надо. Мало ли я всяких штук
выточил да вырезал, а куда они - толком и не знаю.
     Пробовал  с  приказчиком  поговорить,  так  куда  тебе. Ногами затопал,
руками замахал:
     -  Ты  очумел?  За  чертеж  большие деньги плачены. Художник, может, по
столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!
     Потом,  видно,  вспомнил,  что  барин  ему  заказывал, - не выдумают ли
вдвоем-то чего новенького, - и говорит:
     -  Ты  вот  что... делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от
себя  выдумаешь  - твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит.
Какой надо - такой и дам.
     Тут  вот  Данилушке  думка  и  запала.  Не  нами сказано - чужое охаять
мудрости  немного  надо,  а  свое  придумать  -  не одну ночку с боку на бок
повертишься.  Вот  Данилушко  сидит  над этой чашей по чертежу-то, а сам про
другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому
камню   лучше  подойдет.  Задумчивый  стал,  невеселый.  Прокопьич  заметил,
спрашивает:
     -  Ты,  Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться?
Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.
     - И то, - говорит Данилушко, - в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне
надо.
     С  той  поры  и  стал  чуть  не каждый день в лес бегать. Время как раз
покосное,  ягодное.  Травы все в цвету. Даннлушко остановичся где на покосе,
либо  на  полянке  в  лесу  и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да
разглядывает  траву-то,  как  ищет  что. Людей в ту пору в лесу и на покосах
много.  Спрашивают  Данилушку  -  не  потерял  ли  чего?  Он  улыбнется этак
невесело, да и скажет:
     - Потерять не потерял, а найти не могу.
     Ну, которые и запоговаривали:
     - Неладно с парнем.
     А  он  придет  домой и сразу к станку да до утра и сидит, а с солнышком
опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а
все  больше  из  объеди:  черемицу  да  омег, дурман да багульник, да резуны
всякие.  С  лица  спал,  глаза  беспокойные стали, в руках смелость потерял.
Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:
     -  Чаша  мне  покою  не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную
силу имел.
     Прокопьич давай отговаривать:
     -  На что она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как
им  любо.  Нас  бы  только  не  задевали.  Придумают какой узор - сделаем, а
навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать - только и всего.
     Ну, Данилушко на своем стоит.
     -  Не для барина, - говорит, - стараюсь. Не могу из головы выбросить ту
чашу.  Вижу,  поди-ко,  какой  у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим да
режем,  да  полер  наводим  и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желанье так
сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.
     По  времени  отошел  Данилушко,  сел  опять  за ту чашу, по барскому-то
чертежу. Работает, а сам посмеивается:
     - Лента каменная с дырками, каемочка резная...
     Потом  вдруг  забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка
стоит. Прокопьичу сказал:
     - По дурман-цветку свою чашу делать буду.
     Прокопьнч  отговаривать  принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел,
потом,  дня  через  три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит
Прокопьичу:
     -  Ну,  ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только
ты уж тогда меня не отговаривай... Не могу ее из головы выбросить.
     Прокопьич отвечает:
     -  Ладно,  мешать  не стану, - а сам думает: "Уходится парень, забудет.
Женить  его  надо.  Вот  что!  Лишняя  дурь  из  головы  вылетит, как семьей
обзаведется".
     Занялся  Данилушко  чашей. Работы с ней много - в один год не укладешь.
Работает  усердно,  про  дурман-цветок  не  поминает.  Прокопьич  и стал про
женитьбу заговаривать:
     -  Вот  хоть  бы  Катя  Летемина  -  чем не невеста? Хорошая девушка...
Похаять нечем.
     Это  Прокопьич-то  от  ума  говорил.  Он,  вишь,  давно заприметил, что
Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот
Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:
     -  Погоди!  Вот  с  чашкой  управлюсь.  Надоела мне она. Того и гляди -
молотком  стукну,  а  он  про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она
меня.
     Ну,  сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не
сказали,   а  дома  у  себя  гулянку  маленькую  придумали  сделать.  Катя -
невеста-то-  с  родителями  пришла, еще которые... из мастеров же малахитных
больше. Катя дивится на чашу.
     -  Как,  -  говорит,  - только ты ухитрился узор такой вырезать и камня
нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!
     Мастера тоже одобряют:
     - В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше
не  сделать,  да  и  скоро. Так-то работать станешь - пожалуй, нам тяжело за
тобой тянуться.
     Данилушко слушал-слушал, да и говорит:
     - То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по
чертежу,  а  красота  где?  Вон  цветок...  самый  что ни есть плохонький, а
глядишь на него- сердце радуется. Ну , а эта чаша кого обрадует? На что она?
Кто  поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да
рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.
     -  А где оплошал, - смеются мастера, - там подклеил да полером прикрыл,
и концов не найдешь.
     - Вот-вот... А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты
на  ней  дырки  сверлишь  да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это
камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый!
     Горячиться стал. Выпил, видно, маленько.
     Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говоривал:
     -  Камень - камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое - точить
да резать.
     Только  был  тут  старичок  один.  Он  еще Прокопьича и тех - других-то
мастеров  -  учил. Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже
этот разговор понял, да и говорит Данилушке:
     -  Ты,  милый  сын,  по  этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то
попадешь к Хозяйке в горные мастера...
     - Какие мастера, дедушко?
     -   А  такие...  в  горе  живут,  никто  их  не  видит...  Что  Хозяйке
понадобится,  то  они  и  сделают.  Случилось мне раз видеть. Вот работа! От
нашей, от здешней, на отличку.
     Всем любопытно стало. Спрашивают, - какую поделку видел.
     - Да змейку, - говорит, - ту же, какую вы на зарукавье точите.
     - Ну, и что? Какая она?
     -  От  здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает -
не  здешняя  работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут
как есть живая. Хребтик черненький, глазки... Того и гляди - клюнет. Им ведь
что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.
     Данилушко,  как  услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика.
Тот по совести сказал:
     -  Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок. Видеть его нашему
брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.
     Данилушко на это и говорит:
     - Я бы поглядел.
     Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:
     -  Что  ты,  что  ты,  Данилушко!  Неуж тебе белый свет наскучил? -да в
слезы. Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера насмех
подымать:
     - Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути
сбиваешь.
     Старик разгорячился, по столу стукнул:
     -  Есть  такой  цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В
том цветке красота показана.
     Мастера смеются:
     - Хлебнул, дедушко, лишка! А он свое:
     - Есть каменный цветок!
     Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять
стал  в  лес  бегать да около своего дурман - цветка ходить, а про свадьбу и
не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:
     -  Что  ты  девушку  позоришь? Который год она в невестах ходить будет?
Того и жди - пересмеивать ее станут. Мало смотниц-то?
     Данилушко одно свое:
     -  Погоди  ты  маленько!  Вот  только  - придумаю- да камень подходящий
подберу.
     И  повадился  он  на  медный  рудник  -  на  Гумешки-то.  Когда в шахту
спустится,  по  забоям  обойдет,  когда наверху камни перебирает. Раз как-то
поворотил камень, оглядел его, да и говорит:
     - Нет, не тот...
     Только это промолвил, кто-то и говорит:
     - В другом месте поищи... у Змеиной горки.
     Глядит Данилушко, -никого нет.
     Кто бы это? Шутят, что ли... Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще,
пошел домой, а вслед ему опять:
     - Слышишь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю.
     Оглянулся   Данилушко,   -  женщина  какая-то  чуть  видна,  как  туман
голубенький. Потом ничего не стало.
     "Что,   -думает,   -за  штука?  Неуж  сама?  А  что,  если  сходить  на
Змеиную-то?"
     Змеиную  горку  Данилушко  хорошо  знал.  Тут  же она была, недалеко от
Гумешек.  Теперь  ее  нет,  давно  всю срыли, а раньше камень поверху брали.
Вот  на  другой  день  и  пошел  туда  Данилушко.  Горка  хоть  небольшая, а
крутенькая.   С   одной   стороны   и   вовсе  как  срезано.  Глядельце  тут
первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.
     Подошел  Данилушко  к  этому  глядельцу,  а  тут малахитина выворочена.
Большой  камень  -  на руках не унести - и будто обделан вроде кустика. Стал
оглядывать  Данилушко  эту  находку.  Все,  как ему надо: цвет снизу погуще,
прожилки  на  тех  самых  местах,  где  требуется...  Ну,  все,  как есть...
Обрадовался  Данилушко,  скорей  за  лошадью  побежал,  привез камень домой,
говорит Прокопьичу:
     -  Гляди-ко,  камень  какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо
сделаю.  Тогда  и  жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не
легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!
     Ну,  и  принялся  Данилушко  за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А
Прокопьич  помалкивает.  Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа
ходко  идет.  Низ  камня  отделал.  Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья
широкие  кучкой,  зубчики, прожилки - все пришлось лучше нельзя. Прокопьич и
то говорит - живой цветок-от хоть рукой пощупать. Ну, а как до верху дошел -
тут  заколодило.  Стебелек  выточил, боковые листики тонехоньки - как только
держатся!  Чашку,  как  у  дурман-цветка, а не то... Не живой стал и красоту
потерял.
     Данилушко  тут  и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает,
как  бы  поправить,  лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили
поглядеть,  дивятся,  -  чего  еще  парню  надо? Чаша вышла - никто такой не
делывал,  а  ему  неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит,
что люди говорят, - поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.
     -  Ладно, - говорит, - больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то,
не  поймать  силу  камня.  -  И  давай  сам  торопить со свадьбой. Ну, а что
торопить,  коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел
Данилушко.  Про  чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит - вот штука
какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:
     - Погоди маленько, доделка есть.
     Время  осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась.
К  слову,  кто-то  и  помянул  про  это - вот-де скоро змеи все в одно место
соберутся.
     Данилушко  эти  слова  на  приметку  взял.  Вспомнил  опять разговоры о
малахитовом  цветке.  Так  его  и  потянуло:  "Не сходить ли последний раз к
Змеиной  горке?  Не  узнаю ли там чего?" - и про камень припомнил: "Ведь как
положенный был! И голос на руднике-то... про Змеиную же горку говорил".
     Вот  и  пошел  Данилушко.  Земля  тогда  уже подмерзать стала, и снежок
припорашивал.  Подошел  Данилушко  ко крутику, где камень брал, глядит, а на
том  месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал,
кто  это  камень  ломал,  зашел  в  выбоину. "Посижу, - думает, - отдохну за
ветром.  Потеплее  тут". Глядит - у одной стены камень-серовик, вроде стула.
Данилушко  тут  и  сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный
из головы нейдет. "Вот бы поглядеть!"
     Только  вдруг  тепло  стало,  ровно  лето  воротилось. Данилушко поднял
голову,  а  напротив,  у  другой-то  стены,  сидит  Медной  горы Хозяйка. По
красоте-то  да  по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только и то
думает:
     "Может,  мне это кажется, а на деле никого нет". Сидит - молчит, глядит
на  то  место,  где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде
как призадумалась. Потом и спрашивает:
     - Ну, что Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?
     - Не вышла, - отвечает.
     -  А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим
мыслям.
     -  Нет, - отвечает, - не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи
каменный цветок.
     - Показать-то, - говорит, - просто, да потом жалеть будешь.
     - Не отпустишь из горы?
     - Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.
     - Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:
     -  Может, еще попытаешь сам добиться! - Про Прокопьича тоже помянула: -
Он-де   тебя  пожалел,  теперь  твой  черед  его  пожалеть.  -  Про  невесту
напомнила: - Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.
     -  Знаю  я,  -  кричит  Данилушко, - а только без цветка мне жизни нет.
Покажи!
     - Когда так, - говорит, - пойдем, Данило-мастер, в мой сад.
     Сказала  и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит
Данилушко,  а  стен  никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие,
как  в  наших  лесах,  а  каменные.  Которые мраморные, которые из змеевика-
камня...  Ну,  всякие...  Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то
покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже
каменная.  Лазоревая,  красная... разная... Солнышка не видно, а светло, как
перед  закатом.  Промеж  деревьев-то  змейки  золотенькие  трепыхаются,  как
пляшут. От них и свет идет.
     И  вот  подвела  та  девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как
простая  глина,  а  по  ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие
зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки
над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
     - Ну, Данило-мастер, поглядел? - спрашивает Хозяйка.
     - Не найдешь, - отвечает Данилушко, - камня, чтобы так-то сделать.
     -  Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу. -
Сказала и рукой махнула.
     Опять  зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался.
Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.
     Пришел  Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была.
Сначала  Данилушко  веселым  себя  показывал  - песни пел, плясал, а потом и
затуманился. Невеста даже испугалась:
     - Что с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит:
     -  Голову  разломило.  В  глазах  черное с зеленым да красным. Света не
вижу.
     На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать
жениха  пошла.  А  много  ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот
Катенька и говорит;
     -  Пойдемте,  девушки,  кругом.  По  нашей  улице до конца дойдем, а по
Еланской воротимся.
     Про себя думает: "Пообдует Данилушку ветром, - не лучше ли ему станет".
А подружкам что... Рады-радехоньки.
     -   И  то,  -  кричат,  -  проводить  надо.  Шибко  он  близко  живет -
провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.
     Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и
пошли.  Жених  с  невестой  попереду,  а подружки невестины с холостяжником,
который  на  вечеринке  был,  поотстали  маленько.  Завели  девки  эту песню
провожальную.  А  она  протяжно  да  жалобно  поется,  чисто  по  покойнику.
Катенька  видит  -  вовсе  ни  к  чему  это:  "И  без  того Данилушко у меня
невеселый, а они еще такое причитанье петь придумали".
     Старается  отвести  Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да
только   скоро   опять   запечалился.   Подружки   катенькины  тем  временем
провожальную  кончили,  за  веселые  принялись.  Смех  у  них  да беготня, а
Данилушко  идет,  голову  повесил.  Сколь  Катенька  не  старается, не может
развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться
- кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.
     Прокопьич  давно  спал.  Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои
чаши  на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем
бить  стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал.
Кашлем-то  этим  Данилушку,  как ножом по сердцу, резнуло. Всю прежнюю жизнь
припомнил.   Крепко   жаль  ему  старика  стало.  А  Прокопьич  прокашлялся,
спрашивает:
     - Ты что это с чашами-то?
     - Да вот гляжу, не пора ли сдавать?
     -  Давно, - говорит, - пора. Зря только место занимают. Лучше все равно
не сделаешь.
     Ну,  поговорили  еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко
лег,  только  сна  ему  нет  и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся,
зажег  огонь,  поглядел  на  чаши,  подошел  к  Прокопьичу.  Постоял тут над
стариком-то, повздыхал...
     Потом  взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, - только схрупало. А
ту чашу, - по барскому-то чертежу, - не пошевелил! Плюнул только в середку и
выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.
     Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал -
Хозяйка взяла его в горные мастера.
     На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.


        ГОРНЫЙ МАСТЕР

     Катя, - данилова-то невеста, - незамужницей осталась. Года два либо три
прошло,  как  Данило  потерялся,- она и вовсе из невестинской поры вышла. За
двадцать-то  годов,  по-нашему  по-заводскому,  перестарок  считается. Парни
таких  редко  сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожа была, к
ней все женихи лезут, а у ней только и слов:
     - Данилу обещалась.
     Ее уговаривают:
     - Что поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом и поминать не к
чему. Давно человек изгиб.
     Катя на своем стоит:
     - Данилу обещалась. Может, и придет еще он.
     Ей толкуют:
     - Нет его в живых. Верное дело.
     А она уперлась на своем:
     - Никто его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.
     Видят  -  не  а  себе девка, - отстали. Иные насмех еще подымать стали:
прозвали  ее мертвяковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова да Катя
Мертвякова, ровно другого прозванья не было.
     Тут  какой-то  мор  на  людей случился, и у Кати старики-то оба умерли.
Родство  у  нее  большое.  Три  брата женатых да сестер замужних сколько-то.
Рассорка  промеж  ними  и  вышла  - кому на отцовском месте оставаться. Катя
видит, - бестолковщина пошла, и говорит:
     - Пойду-ко я в данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть
за ним похожу.
     Братья-сестры уговаривать, конечно:
     - Не подходит это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что
про тебя сказать могут.
     - Мне-то, - отвечает, - что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко,
мне не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.
     Так  и  ушла.  Оно  и то сказать: семейные не крепко вязались. Про себя
думали:  лишний  из  семьи  -  шуму меньше. А Прокопьич что? Ему это по душе
пришлось.
     - Спасибо, - говорит, - Катенька, что про меня вспомнила.
     Вот  и  стали  они  поживать.  Прокопьич  за  станком  сидит, а Катя по
хозяйству  бегает  -  в  огороде там, сварить-постряпать и протча. Хозяйство
невелико,  конечно,  на двоих-то... Катя - девушка проворная, долго ли ей!..
Управится и садится за какое рукоделье: сшить-связать, мало ли. Сперва у них
гладенько  катилось,  только  Прокопьичу  все  хуже да хуже. День сидит, два
лежит.  Изробился,  старый стал. Катя и заподумывала, как они дальше-то жить
станут.
     "Рукодельем женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю".
     Вот и говорит Прокопьичу:
     - Тятенька! Ты бы хоть научил меня чему попроще.
     Прокопьичу даже смешно стало.
     -  Что  ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого не
слыхивал.
     Ну,  она  все  ж  таки  присматриваться  к  прокопьичеву ремеслу стала.
Помогала  ему,  где  можно.  Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей
то-другое  показывать.  Не  то,  чтобы  настояще.  Бляшку  обточить, ручки к
вилкам-ножам  сделать  и  протча,  что в ходу было. Пустяшно, конечно, дело,
копеечно, а все разоставок при случае.
     Прокопьич недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
     -  Теперь  тебе  заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь?
Катя их обрезала:
     - Не ваша печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко.
Выучится в городе и придет.
     Братья-сестры руками на нее машут:
     - В уме ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех ! Давно умер человек, а
она его ждет! Гляди, еще блазнить станет.
     - Не боюсь, - отвечает, - этого. Тогда родные спрашивают;
     - Чем ты хоть жить-то станешь?
     - Об этом, - отвечает, - тоже не заботьтесь. Продержусь одна.
     Братья-сестры так поняли, что от Прокопьнча деньжонки остались, и опять
за свое:
     - Вот и вышла дура! Коли деньги есть, мужика, беспременно, в доме надо.
Неровен  час, - поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как куренку.
Только и свету видела.
     - Сколько, - отвечает, - на мою долю положено, столько и увижу.
     Братья-сестры  долго  еще  шумели.  Кто  кричит,  кто  уговаривает, кто
плачет, а Катя эаколодила свое:
     - Продержусь одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.
     Осердились, конечно, родные:
     - В случае, к нам и глаз не показывай !
     - Спасибо, - отвечает, - братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду.
Сами-то не забудьте - мимо похаживайте!
     Смеется,   значит.   Ну,   родня   и   дверями   хлоп.   Осталась  Катя
одна-одинешенька. Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
     - Врешь! Не поддамся!
     Вытерла  слезы  и  по  хозяйству  занялась.  Мыть да скоблить - чистоту
наводить. Управилась - и сразу к станку села. Тут тоже свой порядок заводить
стала. Что ей не нужно, то подальше, а что постоянно требуется, то под руку.
Навела так-то порядок и хотела за работу садиться.
     "Попробую сама хоть одну бляшку обточить".
     Хватилась,  а  камня  подходящего нет. Обломки данилушковой дурман-чаши
остались,  да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны. У Прокопьича
камня,  конечно,  много  было. Только Прокопьич до смерти на больших работах
сидел.  Ну,  и  камень  все  крупный. Обломышки да кусочки все подобрались -
порасходовались на мелкую поделку. Вот Катя и думает:
     "Надо,  видно,  сходить  на  руднишных  отвалах поискать. Не попадет ли
подходящий камешок".
     От  Данилы  да  и  от  Прокопьича  она слыхала, что они у Змеиной горки
брали. Вот туда и пошла.
     На  Гумешках,  конечно,  всегда  народ:  кто руду разбирает, кто возит.
Глядят  на Катю-то - куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что на нее
зря  глаза  пялят.  Она  и не стала на отвалах с этой стороны искать, обошла
горку-  то.  А  там еще лес рос. Вот Катя по этому лесу и забралась на самую
Змеиную горку да тут и села. Горько ей стало - Данилушку вспомнила. Сидит на
камне,  а  слезы  так и бегут. Людей нет, лес кругом, - она и не сторожится.
Так слезы на землю и каплют.
     Поплакала,  глядит  -  у  самой ноги малахит-камень обозначился, только
весь  в  земле  сидит.  Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома? Катя все ж
таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень не крепко сидит. Вот она и
давай  прутиком  каким-то землю отгребать от камня. Отгребла, сколько можно,
стала  вышатывать.  Камень  и  подался.  Как  хрупнуло  снизу, - ровно сучок
обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной пальца в три, шириной в
ладонь, а длиной не больше двух четвертей. Катя даже подивилась:
     -Как  раз  по  моим  мыслям.  Распилю его, так сколько бляшек выйдет. И
потери самый пустяк.
     Принесла  камень домой и сразу занялась распиливать. Работа не быстрая,
а  Кате  еще  надо по домашности управляться. Глядишь, весь день в работе, и
скучать некогда. Только как за станок садиться, все про Данилушку вспомнит:
     -  Поглядел  бы  он,  какой  тут  новый  мастер объявился. На его-то да
прокопьичевом месте сидит!
     Нашлись,  конечно,  охальники.  Как  без  этого...  Ночью  под какой-то
праздник  засиделась  Катя  за  работой,  а  трое парней и перелезли к ней в
ограду.
     Попугать  хотели  али  и  еще  что  - их дело, только все выпивши. Катя
ширкает  пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди. Услышала, когда уж в
избу ломиться стали:
     - Отворяй, мертвякова невеста! Принимай живых гостей!
     Катя сперва уговаривала их:
     - Уходите, ребята!
     Ну,  им  это  ничего.  Ломятся в дверь, того и гляди - сорвут. Тут Катя
скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:
     - Заходи, нето. Кого первого лобанить?
     Парни глядят, а она с топором.
     - Ты, - говорят, - без шуток!
     - Какие, - отвечает, - шутки! Кто за порог, того и по лбу.
     Парии,  хоть  пьяные,  а  видят  -  дело не шуточное. Девка возрастная,
оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать, в руках бывал. Не посмели
ведь   войти-то.   Пошумели-пошумели,  убрались  да  еще  сами  же  про  это
рассказали. Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки убежали. Им
это  не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя не одна была, а за ней
мертвяк стоял.
     - Да такой страшный, что заневолю убежишь.
     Парням поверили - не поверили, а по народу с той поры пошло:
     " Нечисто в этом доме. Недаром, она одна-одинешенька живет."
     До Кати это донеслось, да она печалиться не стала. Еще подумала: "Пущай
плетут.  Мне  так-то  и лучше, если побаиваться станут. Другой раз, глядишь,
не полезут".
     Соседи и на то дивятся, что Катя за станком сидит. Насмех ее подняли:
     - За мужичье ремесло принялась! Что у нее выйдет!
     Это Кате солонее пришлось. Она и сама подумывала:
     "Выйдет  ли  у  меня  у  одной-то?"  Ну,  все ж таки с собой совладала:
"Базарский  товар!  Много  ли  надо?  Лишь  бы гладко было... Неуж и того не
осилю?"  Распилила  Катя  камешок.  Видит - узор на редкость пришелся, и как
намечено,  в  котором месте поперек отпилить. Подивилась Катя, как ловко все
пришлось.  Поделила  по-готовому,  обтачивать стала. Дело не особо хитрое, а
без  привычки тоже не сделаешь. Помаялась сперва, потом научилась. Хоть куда
бляшки  вышли,  а  потери  и  вовсе  нет.  Только то и в брос, что на сточку
пришлось.
     Наделала  Катя  бляшек,  еще  раз  подивилась,  какой  выходной камешок
оказался,  и  стала  смекать,  куда  сбыть поделку. Прокопьич такую мелочь в
город,  случались,  возил  и там все в одну лавку сдавал. Катя много раз про
эту лавку слыхала. Вот она и придумала сходить в город.
     "Спрошу там, будут ли напредки мою поделку принимать".
     Затворила  избушку и пошла пешочком. В Полевой и не заметили, что она в
город  убралась.  Узнала  Катя, где тот хозяин, который у Прокопьича поделку
принимал,  и  заявилась  прямо  в лавку. Глядит - полно тут всякого камня, а
малахитовых  бляшек  целый  шкап  за  стеклом.  Народу  в  лавке  много. Кто
покупает, кто поделку сдает. Хозяин строгий да важный такой.
     Катя сперва и подступить боялась, потом насмелилась и спрашивает:
     - Не надо ли малахитовых бляшек?
     Хозяин пальцем на шкап указал:
     - Не видишь, сколь у меня добра этого?
     Мастера, которые работу сдавали, припевают ему:
     -   Много  ноне  на  эту  поделку  мастеров  развелось.  Только  камень
переводят. Того не понимают, что для бляшки узор хороший требуется.
     Один-то мастер из полевских. Он и говорит хозяину потихоньку:
     -  Недоумок  эта  девка.  Видели  ее  соседи  за станком-то. Вот, поди,
настряпала.
     Хозяин тогда и говорит:
     -  Ну-ко,  покажи,  с  чем  пришла?
     Катя  и  подала  ему бляшку. Поглядел хозяин, потом на Катю уставился и
говорит:
     - У кого украла?
     Кате, конечно, это обидно показалось. По-другому она заговорила:
     -  Какое  твое право, не знаючи человека, эдак про него говорить? Гляди
вот,  если  не  слепой!  У  кого  можно столько бляшек на один узор украсть?
Ну-ко, скажи! - и высыпала на прилавок всю свою поделку.
     Хозяин  и мастера видят - верно, на один узор. И узор редкостный. Будто
из  середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит и внизу тоже птица.
Явственно   видно   и  сделано  чисто.  Покупатели  слышали  этот  разговор,
потянулись  тоже  поглядеть,  только  хозяин сразу все бляшки прикрыл. Нашел
заделье.
     - Не видно кучей-то. Сейчас я их под стекло разложу. Тогда и выбирайте,
что  кому  любо.  -  А сам Кате говорит: - Иди вон в ту дверь. Сейчас деньги
получишь.
     Пошла Катя, и хозяин за ней. Затворил дверку, спрашивает:
     - Почем сдаешь?
     Катя  слыхала  от  Прокопьича  цены.  Так  и  сказала,  а  хозяин давай
хохотать:
     -  Что ты! Что ты! Такую-то цену я одному полевскому мастеру Прокопьичу
платил да еще его приемышу Данилу. Да ведь то мастера были!
     - Я, - отвечает, - от них и слыхала. Из той же семьи буду.
     -  Вон что! - удивился хозяин. - Так это, видно, у тебя Данилова работа
осталась?
     - Нет, - отвечает, - моя.
     - Камень, может, от него остался?
     - И камень сама добывала.
     Хозяин,  видать,  не  верит, а только рядиться не стал. Рассчитался по-
честному да еще говорит:
     - Вперед случится такое сделать, неси. Безотказно принимать буду и цену
положу настоящую.
     Ушла  Катя,  радуется, - сколько денег получила! А хозяин те бляшки под
стекло выставил. Покупатели набежали:
     - Сколько?
     Он, конечно, не ошибся, - в десять раз против купленного назначил, да и
наговаривает:
     -  Такого  узора еще не бывало. Полевского мастера Данилы работа. Лучше
его не сделать.
     Пришла Катя домой, а сама все дивится.
     -  Вот  штука  какая!  Лучше  всех  мои бляшки оказались! Хорош камешок
попался.  Случай,  видно,  счастливый  подошел.  - Потом и хватилась: - А не
Данилушко ли это мне весточку подал?
     Подумала так, скрутилась и побежала на Змеиную горку.
     А тот малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить,
тоже  домой  воротился.  Завидно  ему,  что  у  Кати  такой  редкостный узор
получился. Он и придумал:
     -  Надо  поглядеть,  где  она  камень берет. Не новое ли какое место ей
Прокопьич либо Данило указали?
     Увидел,  что Катя куда-то побежала, он и пошел за ней. Видит, - Гумешки
она  обошла стороной и куда-то за Змеиную горку пошла. Мастер туда же, а сам
думает:
     "Там лес. По лесу-то к самой ямке прокрадусь".
     Зашли   в  лес.  Катя  вовсе  близко  и  нисколько  не  сторожится,  не
оглядывается,  не  прислушивается.  Мастер  радуется,  что  ему так легонько
достанется новое место. Вдруг в сторонке что-то зашумело, да так, что мастер
даже испугался. Остановился. Что такое? Пока он так-то разбирался, Кати и не
стало.  Бегал  он, бегал по лесу. Еле выбрался к Северскому пруду, - версты,
поди, за две от Гумешек.
     Катя сном дела не знала, что за ней подглядывают. Забралась на горку, к
тому  самому  месту,  где первый камешок брала. Ямка будто побольше стала, а
сбоку  опять  такой же камешок видно. Пошатала его Катя, он и отстал. Опять,
как  сучок,  хрупнул.  Взяла  Катя  камешок и заплакала-запричитала. Ну, как
девки-бабы по покойнику ревут, всякие слова собирают:
     - На кого ты меня! мил сердечный друг, покинул, - и протча тако...
     Наревелась,  будто  полегче  стало,  стоит  -  задумалась,  в руднишную
сторону  глядит.  Место тут вроде полянки. Кругом лес густой да высокий, а в
руднишную  сторону  помельче  пошел.  Время  на  закате.  По низу от лесу на
полянке  темнеть  стало,  а  в то место - к руднику солнышко пришлось. Так и
горит это место, и все камешки на нем блестят.
     Кате  это  любопытно показалось. Хотела поближе подойти. Шагнула, а под
ногой  и  схрупало.  Отдернула  она  ногу, глядит - земли-то под ногами нет.
Стоит она на каком-то высоком дереве, на самой вершине. Со всех сторон такие
же  вершины  подошли.  В прогалы меж деревьями внизу видно травы да цветы, и
вовсе они на здешние не походят.
     Другая бы на катином месте перепугалась, крик-визг подняла, а она вовсе
о другом подумала:
     "Вот она, гора, раскрылась! Хоть бы на Данилушку взглянуть!"
     Только подумала и видит через прогалы - идет кто-то внизу, на Данилушку
походит  и  руки  вверх  тянет,  будто  сказать  то  хочет.  Катя  свету  не
взвндела,  так и кинулась к нему... с дерева-то! Ну, а пала тут же на землю,
еде стояла. Образумилась, да и говорит себе:
     - Верно, что блазнить мне стало. Надо поскорее домой итти.
     Итти  надо,  а сама сидит да сидит, все ждет, не вскроется ли еще гора,
не  покажется ли опять Данилушко. Так до потемок и просидела. Тогда только и
домой  пошла,  а  сама  думает: "Повидала все ж таки Данилушку". Тот мастер,
который  за  Катей  подглядывал,  домой  к этому времени выбежал. Поглядел -
избушка у Кати заперта. Он и притаился, - посмотрю, что она притащила. Видит
- идет Катя, он и встал поперек дороги:
     - Ты куда это ходила?
     - На Змеиную, - отвечает.
     - Ночью-то? Что там делать?
     - Данилу повидать...
     Мастер так и шарахнулся, а на другой день по заводу шопотки поползли:
     -  Вовсе  рехнулась  мертвякова  невеста.  По  ночам  на Змеиную ходит,
покойника ждет. Как бы еще завод не подожгла с малого-то ума.
     Братья-сестры   прослышали,   опять   прибежали,   давай   строжить  да
уговаривать  Катю.  Только  она  и  слушать  не  стала. Показала им деньги и
говорит:
     -  Это,  думаете,  откуда у меня? У хороших мастеров не берут, а мне за
перводелку столько отвалили! Почему так?
     Братья слышали про ее-то удачу и говорят:
     - Случай счастливый вышел. О чем тут говорить.
     -  Таких,  -  отвечает,  -  случаев не бывало. Это мне Данило сам такой
камень подложил и узор вывел. Братья смеются, сестры руками машут:
     - И впрямь рехнулась! Надо приказчику сказать. Как бы всамделе завод не
подожгла!
     Не сказали, конечно. Постыдились сестру-то выдавать. Только вышли, да и
сговорились:
     - Надо за Катериной глядеть. Куда пойдет - сейчас же за ней бежать.
     А  Катя  проводила  родню,  двери заперла да принялась новый-то камешок
распиливать. Пилит да загадывает:
     -  Коли  такой  же  издастся,  значит,  не  поблазняло  мне  - видала я
Данилушку.
     Вот  она и торопится распилить. Поглядеть-то ей поскорее охота, как по-
настоящему  узор  выйдет.  Ночь  уж давно, а Катя все за станком сидит. Одна
сестра  проснулась  в  эту  пору,  увидела огонь в избе, подбежала к окошку,
смотрит сквозь щелку в ставне и дивится:
     - И сон ее не берет! Наказанье с девкой!
     Отпилила  Катя досочку - узор и обозначился. Еще лучше того-то. Птица с
дерева книзу полетела, крылья расправила, а снизу навстречу другая летит.
     Пять  раз  этот узор на досочке. Из точки в точку намечено, как поперек
распилить.  Катя  тут  и думать не стала. Схватилась, да и побежала куда-то.
Сестра  за  ней. Дорогой-то постучалась к братьям - бегите, дескать, скорей.
Выбежали  братья,  еще  народ  сбили. А уже светленько стало. Глядят, - Катя
мимо  Гумешек бежит. Туда все и кинулись, а она, видно, и не чует, что народ
за  ней.  Пробежала  рудник,  потише пошла в обход Змеиной горки. Народ тоже
призадержался - посмотрим, дескать, что она делать будет.
     Катя  идет, как ей привычно, на горку. Взглянула, а лес кругом какой-то
небывалый.  Пощупала  рукой  дерево,  а  оно холодное да гладкое, как камень
шлифованный. И трава понизу тоже каменная оказалась, и темно еще тут. Катя и
думает:
     "Видно, я в гору попала".
     Родня да народ той порой переполошились:
     - Куда она девалась? Сейчас близко была, а не стало!
     Бегают,  суетятся. Кто на горку, кто кругом горки. Перекликаются друг с
дружкой: - Там не видно?
     А  Катя  ходит в каменном лесу и думает, как ей Данилу найти. Походила-
походила, да и закричала:
     - Данило, отзовись!
     По  лесу  голк пошел. Сучья запостукивали: "Нет его! Нет его! Нет его!"
Только Катя не унялась:
     - Данило, отзовись!
     По лесу опять: "Нет его! Нет его! Нет его!"
     Катя снова:
     - Данило, отзовись!
     Тут Хозяйка горы перед Катей и показалась.
     - Ты зачем, - спрашивает, - в мой лес забралась? Чего тебе? Камень, что
ли, хороший ищешь? Любой бери да уходи поскорее!
     Катя тут и говорит:
     -  Не надо мне твоего мертвого камня! Подавай мне живого Данилушку. Где
он у тебя запрятан? Какое твое право чужих женихов сманивать!
     Ну,  смелая девка. Прямо на горло наступать стала. Это Хозяйке-то! А та
ничего, стоит спокойненько:
     - Еще что скажешь?
     - А то и скажу - подавай Данилу! У тебя он...
     Хозяйка расхохоталась, да и говорит:
     - Ты, дура-девка, знаешь ли, с кем говоришь?
     -  Не  слепая,  -  кричит,  -  вижу.  Только не боюсь тебя, разлучница!
Нисколечко  не  боюсь!  Сколь ни хитро у тебя, а ко мне Данило тянется. Сама
видала. Что, взяла?
     Хозяйка тогда и говорит:
     - А вот послушаем, что он сам скажет.
     До того в лесу темненько было, а тут сразу ровно он ожил. Светло стало.
Трава снизу разными огнями загорелась, деревья одно другого краше. В прогалы
полянку  видно,  а на ней цветы каменные, и пчелки золотые, как искорки, над
теми  цветами.  Ну,  такая,  слышь-ко,  красота, что вея бы не нагляделся. И
видит  Катя:  бежит  по  этому  лесу  Данило.  Прямо  к  ней. Катя навстречу
кинулась:
     - Данилушко!
     -  Подожди,  -  говорит  Хозяйка,  - и спрашивает: - Ну, Данило-мастер,
выбирай - как быть? С ней пойдешь - все мое забудешь, здесь останешься- ее и
людей забыть надо.
     - Не могу, - отвечает, - людей забыть, а ее каждую минуту помню.
     Тут Хозяйка улыбнулась светленько и говорит:
     -  Твоя  взяла, Катерина! Бери своего мастера. За удалость да твердость
твою вот тебе подарок. Пусть у Данилы все мое в памяти останется. Только вот
это пусть накрепко забудет! - И полянка с диковинными цветами сразу потухла.
-  Теперь  ступайте  в  ту  сторону, -указала Хозяйка да еще упредила. - Ты,
Данило, про гору людям не сказывай. Говори, что на выучку к дальнему мастеру
ходил.  А  ты, Катерина, и думать забудь, что я у тебя жениха сманивала. Сам
он пришел за тем, что теперь забыл.
     Поклонилась тут Катя:
     - Прости на худом слове!
     -  Ладно,  -  отвечает, - что каменной сделается! Для тебя говорю, чтоб
остуды у вас не было.
     Пошла  Катя  с Данилой по лесу, а он все темней да темней, и под ногами
неровно  -  бугры да ямки. Огляделись, а они на руднике - на Гумешках. Время
еще раннее, н людей на руднике нет. Они потихоньку и пробрались домой.
     А те, что за Катей побежали, все еще по лесу бродят да перекликаются: -
Там не видно?
     Искали-искали,  не  нашли.  Прибежали  домой,  а Данило у окошка сидит.
Испугались,  конечно.  Чураются,  заклятья  разные  говорят.  Потом  видят -
трубку Данило набивать стал. Ну и отошли.
     "Не станет же, - думают, - мертвяк трубку курить".
     Подходить  стали  один  по  одному.  Глядят  -  и  Катя в избе. У печки
толкошится,  а  сама  веселехонька.  Давно  ее  такой не видали. Тут и вовсе
осмелели, в избу вошли, спрашивать стали:
     - Где это тебя, Данило, давно не видно?
     -  В  Колывань, - отвечает, - ходил. Прослышал про тамошнего мастера по
каменному  делу,  будто  лучше  его нет по работе. Вот и заохотило поучиться
маленько.  Тятенька  покойный  отговаривал. Ну, а я посамовольничал - тайком
ушел, Кате вон только сказался.
     - Пошто, - спрашивают, - чашу свою разбил?
     Данило притуманился маленько, как о чаше помянули, потом говорит:
     - Ну, мало ли... С вечорки пришел... Может, выпил лишка... Не по мыслям
пришлась,  вот  и  ахнул.  У  всякого  мастера такое, поди, случалось. О чем
говорить.
     Тут  братья-сестры  к  Кате  приступать  стали,  почему  не сказала про
Колывань- то. Только от Кати тоже немного добились. Сразу отрезала:
     -  Чья  бы  корова  мычала,  моя  бы молчала. Мало я вам сказывала, что
Данило  живой.  А  вы  что?  Женихов  мне  подсовывали  да  с  пути сбивали!
Садитесь-ко лучше за стол. Испеклась у меня чирла-то.
     На  том  дело  и  кончилось.  Посидела  родня, поговорила о том-другом,
разошлась.  Вечером  поше