Петр посмотрел на нее тупо, не понимая, о чем она. Сон это, что ли? Но Марыся не отставала: - Пшеница нашлась, тятенька! Много пшеницы!.. Петр вытаращил глаза, и на лбу у него вздулись жилы. - Что ты мелешь? Что мелешь, девчонка? - вскричал он, схватив ее за плечо. - Я ничего... - пролепетала Марыся, хотя у нее от боли в глазах потемнело. - Говорю, пшеница нашлась для посева! Вскочил Петр с табуретки - и за шапку. - Что?.. Где?.. Где пшеница? Руки у него дрожали, ноги подкашивались, и язык словно отнялся от радости. - Где же она? Где?.. - Да под дубом! Под нашим дубом! - весело закричала Марыся. - Захватите, тятенька, мешок или ряднину - зерна-то там целая куча! - Целая куча, говоришь? - спрашивал Петр, разыскивая мешок за печкой. - Вот счастье-то привалило!.. Ну, обрадовала ты меня - лучше родной дочери... Марыся уже стояла в дверях: - Идемте скорей, пока луна светит. И они пошли. Глава одиннадцатая Как Вродебарин милостыню подавал I Чудило-Мудрило, живший до происшествия с Марысиными гусями в норе у Сладкоежки, был в тот памятный день очень обеспокоен - его хозяйка не вернулась вовремя домой. Обычно лиса исчезала под вечер и являлась под утро. Уходя, она протискивалась в узкую лазейку, которая выходила к деревне, а возвращалась через широкий вход со стороны леса - так раздувало у нее живот от обжорства. Дома она заваливалась спать и храпела весь день до вечера. Чудило-Мудрило не раз задумывался, где это пропадает его хозяйка по ночам, однако, будучи гостем, из деликатности не спрашивал. Но однажды лиса сама заговорила с ним об этом: - Перед вами, сударь, несчастнейшее из четвероногих, когда-либо живших на земле. Моя матушка была лунатиком, и я унаследовала от нее этот недуг. Сколько денег я ухлопала на разных докторов, коновалов, знахарей! Сколько порошков, микстур, бальзамов, пилюль проглотила! Половину состояния на это истратила! Достаточно сказать, что я целых три зимы отапливала квартиру одними рецептами, и, хотя морозы стояли лютые, у меня было жарко, как в бане. И что же вы думаете? Все впустую! Только месяц взойдет - хоть узенький серпик, - меня так и тянет из дому побродить по крышам. Я даже за хвост себя привязывать пробовала - вон, видите, к тому колышку посреди норы, - но и это не помогло. Как потянуло меня, как я рванулась - на веревке только клочок шерсти остался, а я очутилась за порогом. Самая краса, самая кисточка пропала! Смотрите, до сих пор изъян виден. Распускают, правда, сплетни, будто кончик хвоста оторвали мне собаки кузнеца, но это бессовестная ложь и клевета! Я так привыкла бродить при луне, что это стало моей второй натурой, и теперь - светит луна или нет, - как только начнет смеркаться, не могу усидеть в норе. Даже наоборот, чем темней, тем неудержимей тянет меня в деревню. На улице темень, хоть глаз выколи, а я, несчастное животное, брожу как тень возле хлевов и курятников. Только кудахтанье да кукареканье, а особенно гусиное гоготанье успокаивают немного мои нервы. Что поделаешь, надо терпеть! И, тяжело вздохнув, отчего усы у нее встопорщились, лиса отправилась на боковую и сладко захрапела, облизываясь во сне от уха до уха своим длинным языком... Но сегодня Чудило-Мудрило был встревожен. Минуло утро, минул полдень, а Сладкоежки все не было. Выглянул ученый летописец из норы - нигде ни звука. Только над головой тихо шумел бор и сосны таинственно переговаривались, качая верхушками. Ниже, по дубам и букам, с ветки на ветку прыгали белки, а еще ниже шептались папоротники, мхи и красная брусника. Тишина. Стало вечереть, взошла луна, а лисы все нет и нет. Не на шутку обеспокоенный, Чудило-Мудрило стянул плащ ремешком, надел колпак и решил отправиться на розыски пропавшей Сладкоежки. Не подозревая о разбойничьих проделках лисы, простодушный гном привязался к ней и считал ее безупречно честным животным. Только он набил трубочку, собираясь закурить на дорогу, как со стороны узкого хода послышались тяжелые осторожные шаги. Кто-то шел из деревни в больших подкованных сапогах. Чудило-Мудрило удивился и, прислушиваясь, застыл на месте с трубкой во рту, с огнивом в одной руке и трутом - в другой. Шаги все приближались. Вот они уже у, самого входа в нору. Чудило-Мудрило отскочил в сторону и, приложив ухо к стенке, ясно услышал бас кузнеца, которого он недавно видел в дверях кузницы. - Погоди, злодейка! - басил кузнец. - От баб ты ушла, а от меня не уйдешь!.. Наступила тишина. Сердце у гнома отчаянно колотилось, но он стоял, приложив ухо к стене, и ждал, что будет. Вдруг у него нестерпимо зачесалось в носу и он громко чихнул три раза подряд. - Ага! Проняло! Уже зафыркала! - загудел кузнец. - Погоди, то ли еще будет! Чего-чего, а этого добра я для тебя не пожалею! И вслед за тем огромный клуб едкого дыма ворвался в нору и ударил гному прямо в нос. Летописец закашлялся и отпрянул назад. А дым все валил клубами - в норе не продохнуть. От едкого дыма у Чудилы-Мудрилы из глаз потекли слезы. А кузнец все приговаривал: - Вот тебе за моих кур! За петухов! За индюшек! Получай! И с каждым словом новый клуб дыма влетал в узкое отверстие, стелясь синей пеленой. В норе стало совсем темно. Угоревший Чудило-Мудрило метался, ощупью ища другой выход - в лес, но голова у него кружилась, в глазах потемнело, и он беспомощно тыкался из угла в угол. Холодный пот выступил у него на лбу, сердце колотилось все сильней, нора завертелась перед глазами, а дым все прибывал. Бедный летописец уже думал, что пришел его последний час, как вдруг нащупал руками отверстие и чуть живой выскочил в лес. Пробежав несколько шагов, он без чувств упал в папоротник. Было тихое утро, когда гном очнулся от глубокого обморока. В воздухе пахло гарью, но утренний ветерок относил ее в сторону. Чудило-Мудрило сел, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Однако сознание с трудом возвращалось к нему. Голова была как свинцом налита и клонилась то вправо, то влево. Когда же он наконец совсем пришел в себя и взглянул туда, где была нора, то увидел на ее месте лишь кучу закопченного песку. Чудило-Мудрило вскочил и, объятый тревогой, со всех ног поспешил к пожарищу. Он вспомнил, что в норе остались перья - подарок лисы, чернильница из желудя, а самое главное - новая книга, которую он с таким трудом смастерил из березовой коры. Но напрасно разгребал он палкой песок до самого полудня: от перьев остались одни обгорелые ошметки, от книги - почерневшие, скрюченные страницы, на которых ничего нельзя было прочесть, а чернильница бесследно пропала. Бедный летописец, горестно покачивая головой, стоял над пожарищем, и две большие прозрачные слезы скатились по его закопченному лицу. Все его надежды погибли! Так вот какой удар его ожидал! Значит, хворый зверь и коварный предводитель татарских орд, уводящих в полон кур и петухов, - одно и то же лицо? Вот, значит, что это были за прогулки при луне! Он, Чудило-Мудрило, сам потворствовал преступлениям. Он пользовался гостеприимством кровожадной убийцы! И вот он наказан по заслугам за то, что так легкомысленно поверил обманщице. Чудило-Мудрило стоял, погрузившись в невеселые мысли. Из задумчивости его вывел шум крыльев и громкое карканье. Он посмотрел вверх: у него над головой пролетела стая ворон и черной тучей опустилась на лесной опушке. Чудило-Мудрило пошел туда и в ужасе отпрянул: в лозняке лежал бездыханный труп Сладкоежки, а над ним кружило воронье. Постоял добрый гном, вздохнул и, нахлобучив колпак поглубже, пошел куда глаза глядят. II Тяжел и грустен был путь бедного летописца. Над лесом дул осенний ветер, срывал листья, швырял их наземь и с шумом гнал перед собой. Поля пожелтели, луга почернели, последний жаворонок давно умолк. Бледное, словно гаснущее солнце еле светило сквозь тучи, гонимые ветром. Журавли с криком улетали в теплые края. Совсем бы пропал Чудило-Мудрило от голода и холода, если бы не пастушата, которые жгли на жнивье костры и пекли картошку. Завидит Чудило-Мудрило на опушке или в поле синюю струйку дыма да огонек - и скорей туда. Присядет на хворост, попросит картошки. Пастушата охотно его кормили, а он, поев, рассказывал им всякие истории. Дети слушали разинув рот. - Ого! - говорил он. - Со мной и не то еще случалось. Раз, помню, был я адъютантом его величества, а королевское войско у одной бабы под печкой было расквартировано. Тут вышел приказ в поход выступать - к порогу. Король посылает меня, своего адъютанта, узнать у хозяйки, можно ли нам промаршировать по избе. Вылез я из-под печки, вижу - баба прядет. Я поклонился и вежливо спрашиваю: "Можно нашему войску по избе промаршировать?" Она глаза вытаращила, но все-таки разрешила. Я - обратно к королю. Король приказал бить в барабаны. Под печкой суета поднялась, музыканты заиграли, и войско в полном вооружении промаршировало перед крестьянкой. Когда она потом рассказывала об этом, ей никто не верил. Ребятишки ахали и еще шире рты разевали. А Чудило-Мудрило подбросит хворосту в костер, закопает картошку в горячую золу и снова начнет: - А то вот еще какой случай был. Вздумал один бедный-пребедный гном жениться. Пригласил гостей на свадьбу, а угощать-то нечем. Пошел он к одному овчару и говорит: "Дай мне жирного барана, а я тебя на свадьбу приглашу". Дал овчар барашка. Вот приходят к нему дружки и на свадьбу приглашают. "А где будет свадьба?" - спрашивает он. "В мышиной норке", - отвечают дружки. "Ну, хорошо". Нарядился овчар в новый кафтан, сапоги салом смазал, ворот рубахи яркой ленточкой повязал и пошел. Нелегко было в мышиную норку пролезть, но он нагнулся пониже и влез. Каково же было его удивление! Он думал, в мышиной норе - грязь, теснота, а там везде золото сверкает, музыка гремит, в первой паре молодая танцует. За стол хоть сто человек сажай. А от бараньего жаркого дух такой идет, что слюнки текут. Наелся овчар до отвала, потанцевал вволю, а когда уходить собрался, музыканты ему туш сыграли. Вылез он наверх и с тех пор все пел да пел целыми днями, а про свадьбу всю жизнь вспоминал. - Батюшки! - удивлялись пастушата, таращась на Чудилу-Мудрилу. А он кивал головой и говорил: - Да, да, гномы хоть и маленькие, зато могущественные и очень много знают. III В один из этих осенних деньков Вродебарин вышел прогуляться. Вид у него был снова цветущий. Только на вздутом горле чуть виднелся шрам - память о том, как он лопнул и старушка зашила его; но этот едва заметный след был отлично замаскирован белым галстуком. На Вродебарине был сюртук табачного цвета, пепельные панталоны, красивый жилет, на котором болтался массивный брелок с печаткой, манишка со стоячим воротничком, белоснежные манжеты, на ногах - легкие полусапожки, на руках - зеленые перчатки и трость под мышкой. Он шел, высоко подняв голову, надутый, самодовольный; без голоса он стал еще спесивей. Спесь так и распирала его. Старые друзья-приятели повылезали из ручья поглазеть на него. Кое-кто заквакал от удивления, но Вродебарин даже обернуться не соизволил. "Этот лягушачий сброд воображает, что я им ровня, - говорил он сам с собой. - Вот наглость! Как только поправлюсь немного, непременно переселюсь куда-нибудь подальше, чтобы меня эта семейка не компрометировала. Иной раз просто в неудобное положение попадаешь, не знаешь, что сказать. Не дальше как вчера встречаю я братьев фон Шмель - Крикуна и Буяна, они называют себя дворянами, хотя, между нами говоря, предки их самые обыкновенные трутни. Они спрашивают: "Это правда, что вы родом из этого ручья?" Я возмутился и говорю: "Я? Родом из этого ручья? Что вы, господа! Наоборот, я терпеть его не могу с того дня, как здесь родился". Тут этот сброд высунулся из воды и давай квакать: "Брат... брат... брат..." "Наш... наш... наш..." А за ними - весь ручей: "Лягушка... лягушка... лягушка..." "Как мы... как мы... как мы..." С ума сойти! При первой же возможности уеду отсюда! Уеду как можно дальше! Может быть, дом в городе купить? Денег хватит - мои замечательные концерты принесли мне немалый доход!" Так он шел, рассуждая сам с собой, как вдруг услышал слабый, жалобный голос. Из-под забора, протягивая руку за милостыней, встал меленький оборванный старичок с непокрытой головой и изможденным лицом. - Не проходите мимо, сударь! - взмолился он сдавленным голосом. - Я бездомный скиталец... Меня зовут Чудило-Мудрило. Может быть, вы слышали обо мне? Я был придворным историком короля Светлячка... А теперь я всего лишился... И слава, ради которой я пожертвовал покоем и счастьем, тоже отвернулась от меня... Где все мои товарищи? Где родина моя? - И крупные слезы покатились по его худому лицу. Но Вродебарин надулся еще больше и уже хотел пройти мимо, как вдруг заметил на заборе сороку. Подергивая хвостом, она поглядывала на него то одним, то другим глазом. Вродебарин моментально переменил маневр и полез в карман. Он прекрасно знал, что сорока тут же разнесет по всей округе, какой Вродебарин добрый и великодушный. Чудило-Мудрило протянул колпак, но сорока, вспугнутая этим движением, улетела. Тогда Вродебарин опять передумал: нащупал в кармане сор, труху и бросил в колпак нищего. - Спасибо! - сказал Чудило-Мудрило. Глянул Вродебарин, а у нищего в руке - чистое золото. Схватился он за карман, где у него кошелек с дукатами лежал, а в кошельке - горсть мусора. Завопил Вродебарин - голос сразу к нему вернулся - и палкой замахнулся на нищего, но старичок исчез, как сквозь землю провалился. А вдали, на ручье, заливался лягушачий хор - он пел последний раз в этом году: "Брат... брат... брат... Наш... наш... наш... Лягушка... лягушка... лягушка... Как мы... как мы... как мы..." Глава двенадцатая Возвращение под землю Солнце садилось - золотое, огромное, осеннее солнце. Уже несколько дней погода стояла ясная, земля отогрелась, даже какая-то пичуга запела запоздалую песенку. Воздух розовел от вечерней зари. Маргаритки на межах закрывали свои золотые и серебряные глазки. В глубокой золотой тишине тополь ронял последние листья. Петр бросил в землю последнюю горсть пшеницы. С непокрытой головой, в домотканой рубахе, с подвязанной к поясу сумой стоял он в лучах заходящего солнца, и лицо у него светилось радостью. На лесной опушке пасли лошадь его сыновья, крепкие и румяные, как полевые маки. Лошадь изредка ржала, пощипывая чахлую траву. Звонкие детские голоса далеко разносились в предвечерней тишине. Зато в Соловьиной Долине было шумно и многолюдно. Король Светлячок собрал всех гномов и держал перед ними речь. Красивое было зрелище! В прозрачном, неподвижном воздухе тихо трепетали листья векового дуба, под которым возвышался королевский трон, сложенный из камней; он был усыпан цветами и устлан ковром из мхов. Трон окружала верная дружина в ярких одеждах, в пестрых колпачках, все - со своими орудиями труда. Было шумно и весело. Ни одного печального, унылого лица. Глаза у всех блестели, на губах играла улыбка, сердца радостно бились. Но вот шум и говор внезапно смолкли. Король встал с трона. Как и в ночь на Ивана Купалу, он был в белой мантии, в золотой короне, со скипетром в руке. И хотя он был весь в белом, в багряных лучах заката одеяние его вспыхивало то пурпуром, то золотом, по лицу пробегали огненные блики, а седая борода отливала серебром. Он встал и поднял скипетр. Золотые трубы протрубили зорю и смолкли. Король взглянул на своих подданных и, опустив скипетр, промолвил: - Верная моя дружина! Труженики мои! Кончился день, и кончились ваши труды. Наступает вечер - он несет отдых и покой. Оглянитесь при блеске вечерней зари - она, как факел, освещает ваши дневные дела! Седой король замолчал. Вокруг было тихо. - Весной вы рассевали цветы, - продолжал король, - и дикую, унылую пустошь превратили в прекрасную, возделанную землю. Летом вы пели гимн труду и солнцу. Пришла осень - и вот вы стоите в золоте и пурпуре, считая ее плоды. Король замолчал, отдыхая. Кругом царило безмолвие. Но вдруг налетел ветер. На гномов повеяло холодом - тенью, мраком, суровой зимой, - и они вздрогнули. Король снова заговорил: - Вон закат озарил клочок земли, прежде заброшенный, а теперь возделанный и засеянный. И радость озарила душу пахаря, потрудившегося на своей ниве. Это вы помогли ему. Вон мелькают головки его детей: раньше они были поникшие, а теперь воспрянули, раньше глазки их туманила печаль, а теперь они повеселели. Тьма, теснившая их, рассеялась, и воссиял свет. Где был голод, будет вдоволь хлеба, где царила ночь, настало утро. И вы помогли возжечь этот свет. А вон сиротка, безутешная, как горлинка, лишившаяся гнездышка. Она вновь обрела кров, ее, как родную, приняли в семью. И счастье вошло с нею в дом. И вы немало потрудились для этого доброго дела! Король замолчал. И снова налетел вихрь. Из лесу дохнуло холодом, и гномов объяла дрожь. Глаза у них погасли, улыбка сбежала с губ, руки опустились. Всем вспомнилось древнее пророчество. Но король спокойно продолжал свою речь: - Братья, мы потеряли нашего товарища - ученого летописца Чудилу-Мудрилу. Он покинул нас и отправился искать по свету славу. Не нам его судить. Пусть идет за своей звездой. А мы провели здесь немало чудесных минут. Да будет счастлив этот уголок! - Да будет счастлив! - хором отозвалась верная дружина. Стало тихо. Седовласый король воздел руки и простер их над затихшей долиной. И в румяном от зари воздухе замелькали сотни рук, благословляя этот уголок земли, над которым лучезарной звездой мерцал королевский скипетр. Огромное солнце тихо опускалось за горизонт. - Прекрасный закат! - молвил король. - Прекрасный закат! - откликнулись гномы. И вдруг их яркие, пестрые наряды стали блекнуть - так в безветренное сентябрьское утро, голубое и солнечное, с деревьев начинают осыпаться золотые листья. Пригорок, трон, седобородый король и вся дружина расплылись, улетучились, как туман. Солнце угасало. Наступала осень. Листья, порхая в воздухе, посыпались на землю и скрыли пригорок, на котором только что стояли гномы. Они вернутся опять - но не раньше, чем засияет весеннее солнышко. x x x Из всего племени гномов один только Чудило-Мудрило остался на земле, опоздав на сход. Старенький, одинокий, тихо бродит он по снегу лунными ночами, подставляя под серебряные лучи озябшие руки. Один седой Чудило-Мудрило ходит по свету в своем колпачке и кафтане и топорщит косматые брови. На поясе у него связка ключей - он запирает на замок колокольчики и ландыши, чтобы они не будили спящие луга и леса. Один Чудило-Мудрило бродит по свету, нижет из инея жемчужные бусы. О славе он больше не помышляет, ведь это она отравила честолюбием его душу и стала причиной всех бед. Присмиревший, притихший, бродит он по свету, не важничает и всякую тварь жалеет. Тяжелые минуты пережил он, услышав от Сарабанды, что гномы, спасаясь от морозов, скрылись под землю. Но потом смирился со своей участью и частенько сиживал с маленьким музыкантом под старым дубом, слушая его песни. Своей многотомной "Истории гномов" он, наверное, так никогда и не напишет. Но кому нужна книга, которую огонь может сжечь, а ветер развеять? Он пишет другую, лучшую книгу - живую. Сядет у кроватки и рассказывает детям, когда им не спится, про короля Светлячка, про его мантию, золотую корону и скипетр с сияющим брильянтом, про Хрустальный Грот, мечи, щиты и латы, вспоминает о великом весеннем походе на Петровой телеге, о кладах, о своих верных товарищах - гномах и о сиротке Марысе. Как-то долгой зимней ночью рассказал он и мне эту историю, а я ее записала.