причину - они как бы помогают моллюскам переваривать только что проглоченную пищу. Шутка,- сказал я и добавил:- Но в каждой шутке есть доля правды. - Если Иванов сейчас действительно споет песню на свои слова и музыку, - я умру от удивления,- сказала Нина Темкина. - Тогда, чтобы продлить жизнь Темкиной, скажу еще два слова о дыхании во время пения: "На умении набрать достаточно воздуха и умении его правильно и экономно использовать зиждется все искусство пения" - это сказал Карузо. А голос, как известно, рождается в результате взаимодействия колеблющихся голосовых связок с воздушной дыхательной струей, проходящей через их сомкнутые края. Если нет этого воздушного потока, то голос не -образуется, несмотря на то, что колебания голосовых связок, как это утверждает теория Юссона, в принципе могут осуществляться и без тока воздуха. Таким образом, дыхательный аппарат певца - легкие с многочисленными мышцами - совершенно справедливо сравнивается по своей роли с мехами музыкальных инструментов, то есть является энергетической системой голоса... - Иванов, рождай поток воздуха! - раздался голос из хора. После этого я оборвал лекцию и набрал в свои сверхлегкие воздух, тронул пальцами струны гитары, мысленным взором увидел все аккорды аккомпанемента песни и расположение пальцев на грифе, а также текст песни о сердце, согласно теории стихосложения, овладевшей со вчерашнего вечера моим прозаическим воображением. Но... что такое? В чем дело? Вместо стихотворных слов я увидел тот же прозаический абзац со словами: сердце - это конусообразной формы полый орган. Задневерхняя, расширенная часть сердца называется основанием сердца, базис кордис. Передне-нижняя, суженная часть называется верхушкой сердца, апекс кордис. Сердце располагается сзади грудины, с наклоном в левую сторону. Но петь песню на эти слова было нельзя, хотя я знал, что звуком называется воспринимаемое нашим слухом ощущение от колебания воздуха. Материалом для музыки служат только музыкальные звуки, то есть такие, которые имеют определенную высоту, силу, тембр и извлекаются человеческим голосом или различными музыкальными инструментами. Я не мог произнести ни звука. В музыкальной комнате стояла нехорошая тишина. "Была не была,- подумал я про себя,- запою". И запел во всю силу моего многодецибельного голоса. Запел на слова, что сердце - это конусообразной формы полый орган и что задневерхняя часть сердца называется основанием... Хотя ни голос, ни пальцы меня не слушались, я продолжал петь изо всех сил. Прозаические слова путались в моем мозгу, не подчиняясь мне и никак не желая становиться стихами. И хотя стрелка индикатора моего сознания ходила ходуном, но внешне я был спокоен. Пульс (я успел наложить пальцы на запястье), пульс, как всегда, глубокого наполнения, пятьдесят два удара в минуту. О чем я хотел написать песню? О сердце! О сердце, которое бьется... Сердце бьется, как... как что?.. Как метроном! А метроном - это такой прибор для отбивания ритмических частиц времени. Сердце бьется, как... как часы. А часы - это прибор для измерения точности времени... А "бьется" - это глагол. Но какое это сейчас имело значение, что "бьется" - это глагол, а метроном - это прибор, а часы - это часы... И что все вокруг шумят и не понимают моего спокойствия... "Где вы, где вы, братья по разуму?.. Они бы меня сейчас поняли, не то что эти братья по пению", - думалось мне. Более полувека назад физики обнаружили интереснейшее явление природы. Оказалось, что из космоса наша планета постоянно "обстреливается" потоком атомных ядер высокой энергии. Она так велика, что ядра атомов не только пронизывают все живое, но способны пробить довольно толстый слой свинца, проникнуть на сотни метров в глубь Земли. Интерес к посланцам космоса был отнюдь не праздный: даже одна столь энергичная частица способна вывести из строя пятнадцать тысяч клеток человеческого организма. По сравнению с общим количеством клеток - порядка тысячи биллионов - это не так много, но, может, эти частицы вывели из строя мои музыкальные клетки? Да нет, все это ерунда, у других же они ничего не вывели! Да и Павлов Иван Петрович был прав, когда писал, что "самые сильные раздражители - это идущие от людей. Вся наша жизнь состоит из труднейших отношений с другими, и это особенно болезненно может чувствоваться". Вот люди надолго останутся наедине с космосом... и с самими собой. Теснота, необычная обстановка, изоляция. Как тут избежать отношений, которые могут "особенно болезненно чувствоваться"? Тут не в космосе, и то вон что творится. Полное непонимание. В музыкальной комнате мои одноклассники все были в панике, в стрессе, но я-то был спокоен, хотя мне не подчинялись ни голос, ни пальцы, ни стихи, ни.. То, что они принимали, как всегда, за мое нахальство, за желание сорвать урок, за... даже не знаю что, на самом деле было совсем не это. Просто одна из моих систем существования (из запущенных систем - по Чарлзу Дарвину) попала в аварийную ситуацию, и все, что я делал (форсировал голос, перестраивал на грифе гитары непослушные пальцы, пытался переложить прозаические слова о сердце в рифмованные строки), все это было попыткой выправить положение. Возникла какая-то сверхпарадоксальная ситуация: я знал и не мог, я не мог, но я знал! Это все равно что шофер, сев за руль автомобиля, включил зажигание и нажал на стартер, а у него, вместо того чтобы завестись мотору, заиграл бы радиоприемник. Мои знания особенностей научного творчества пришли в невероятное противоречие с особенностями художественного творчества; и то и другое я знал назубок, но если я знал, как извлекается корень, то я его мог извлечь, а если я знал, как писать стихи ямбом, это еще не означало, что я это могу сделать... Я пел, испытывая такое ощущение, как будто подлетаю к неведомой планете для выполнения сверхтрудной сверхзадачи, у меня отказали все приборы, и сейчас я совершаю самую сверхжесткую сверхпосадку, правда в которой пострадает всего лишь одна система, и то не пострадает, а как бы... не сработает так, как надо!.. Нет, не все системы моего сверхорганизма отказали... Но этот нерасшифрованный язык искусства... Эти иероглифы пения и стихотворства... И неужели не удастся их расшифровать? И неужели отец прав, и у меня никогда не было музыкального слуха и голоса, не было и не будет?.. Неужели прав и Чарлз Дарвин, и я опоздал с оживлением клеток мозга, занимающихся искусством? Как правило, у людей, лишенных слуха, он никогда не появляется. Есть правила, но ведь есть и исключения из них. Попробуем быть исключением!.. Конечно, быть исключением, наверное, очень трудно, а когда мне было легко? Я все бы еще продолжал петь, если бы меня, вот так аварийно поющего и аварийно сочиняющего стихи, не выдворили всем хором, в полном смысле этого слова, из класса. Первый раз в жизни я выдворился из класса в спокойном недоумении и в недоуменном спокойствии, больше всего занятый не тем, что меня выдворяют из класса, а тем, что творится в моей всепонимающей и ничего не понимающей голове. "Информация принята, но не расшифрована и поэтому не обработана..." - подумал я, слушая за спиной возмущенный ропот класса. Еще я подумал, что они, умеющие петь и играть на рояле, сильнее меня, пока, конечно, временно, только временно, временно!.. ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТНАДЦАТОЕ На медосмотр, как на пожар Какая-нибудь чувствительная личность могла сказать, что это был несчастливый день. Но у нас, у сверхкосмонавтов, не принято считать дни счастливыми и несчастливыми. Просто пришлось больше попотеть, и все. Истратить больше калорий. Не может быть, что я не одолею это пение! Я негнущимися пальцами построил аккорды и запел. В прихожей зазвенел звонок. Я открыл входную дверь и увидел на лестничной площадке мой класс почти что в полном составе. Впереди всех стояли Кутырев с Масловым. Я рванул дверь на себя, но кто-то из ребят зацепил дверь ногой, остальные схватились за нее руками. Мальчишки и девчонки гурьбой ввалились в столовую. - И все в грязных ботинках?! -закричала в ужасе мама. - Ребята, снимай ботинки! - сказал Маслов. - Что здесь происходит? - удивился отец. - Мало того, что... Сейчас же все уходите,- сказала "мама. - Мы к вам по поводу вашего Юрия,- сказал Маслов. - Никаких поводов! Уходите сейчас же! Юра пишет стихи и сочиняет музыку,- отрезала мама. - Вы извините, но сочинять стихи без таланта и писать музыку, не имея музыкального слуха,- занятие бесполезное,- сказал Андрей Кубышев. - Нет, это вы извините,- налетела на Андрея Кубышева моя мама.- Наш Юрий не имеет музыкального слуха, вероятно, только потому, что он не хотел его иметь, и был неталантлив как поэт и тоже, вероятно, не находил нужды быть таковым! Вот это ответ! Вполне согласен со словами моей мамы. И я тут же мысленно издал приказ самому себе: "Иванову Ю. Е. в самый кратчайший срок стать талантливым, и все! И точка! И никаких вариантов!.." - А вы знаете, что он только что сорвал урок пения? - спросил мою маму Виктор Маслов.- Сорвал со своим так называемым музыкальным слухом и поэтическим талантом. Сорвал урок музыки и довел до сердечного приступа нашу любимую учительницу!.. И после этих слов весь класс хором в один голос произнес на весь дом: - Мы пришли заявить вам официально, что все! Что хватит! Что довольно! Что наше терпение лопнуло! - Раньше вы нападали на моего сына всем классом в школе, а теперь в его доме! Уходите! - сказала мама. - Не уходите! Надевайте ботинки и не уходите! - крикнул отец. - Ах, так?! Тогда или я, или... эти... как их!..- сказала мама. - Или?! Сегодня будет или! Проходите в мою комнату! Все проходите!-сказал отец.- Ты собралась уходить?.. Сегодня твоя помощь в кавычках,- подчеркнул отец голосом слова "помощь в кавычках",- может только помешать твоему сыну. Отец с матерью спорили еще некоторое время, пока мамин голос не произнес решительно: - Ваше счастье, что я ухожу! После этого входная дверь оглушительно хлопнула. Я слышал, как все ребята, стуча ботинками, всем классом ввалились в комнату отца, забрав с собой музейные стулья из столовой, на которых никто не сидел. Стулья были в чехлах. - Снять чехлы! - скомандовал отец. - А ты, Иванов, тоже заходи,- сказал Маслов,- у нас от тебя секретов нет, это у тебя есть от нас секреты! Он постучал в дверь моей комнаты и подождал. Я сидел за пианино и смотрел левым глазом на белые и черные клавиши. Пианино прекрасно звучало и без музыки: субконтроктава, контроктава, большая октава, малая октава, первая октава, вторая октава, третья октава, четвертая октава, пятая октава. Правым глазом я смотрел на гриф гитары, повторяя про себя инструкцию: "Чтобы настроить инструмент, нужно взять камертон, который издает звук "ля" первой октавы. Этому звуку соответствует звук первой (самой тонкой) струны гитары, прижатой на седьмом ладу; тогда открытая (неприжатая) она даст звук "ре". Вторая струна, прижатая на третьем ладу, должна звучать, как первая открытая..." Я хотел ударить по клавишам, но отец из своей комнаты крикнул голосом гипнотизера: - Выходи! - Конечно, выйду, только подождите три минуты,- сказал я, открывая дверь - Почему три минуты? - спросил Маслов. Мне не хотелось при одноклассниках заниматься не подчиняющейся мне музыкой. - Потому что я сейчас должен натирать три минуты полы,- ответил я. Так как и дома и в классе знали, что спорить со мной бесполезно, то никто, даже отец, не возразил мне ни слова. А я вернулся в свою комнату, надел на ноги две щетки, включил магнитофон с пленкой и заскользил по полу. Повторяя за певцом слова песни, я выделывал всякие танцевальные движения под видом натирания пола. Сгрудившиеся в двери ребята смотрели на меня и бросали всякие реплики. - А Иванов не натирает, а, по-моему, танцует. - И поет... - Сорвал урок пения и поет! - Голованова и Гранина, запишите это тоже в симптомы: вдруг запел и затанцевал. Три минуты прошло. Усилив немного эмоциональную сторону своей природы с помощью танца, я снял с ног щетки, выключил магнитофон и в сопровождении ребят из нашего класса прошел в папину комнату. Мне было очень неприятно, что сначала никто не решался начать разговор. Трусы ничтожные. Ченеземпры! Сидят на стульях хором! Мнутся! Ну, кто самый смелый? Начинай! Я думал, что первым по злобе начнет, конечно, Маслов! Но первой говорить неожиданно для меня начала Голованова. - Евгений Александрович,- сказала она, - я скажу сразу вам без всяких предисловий и дипломатии. Может, это не совсем дипломатично и даже жестоко, и даже безжалостно... Вы ведь отец Иванова... Раньше мы думали, что у Юрия просто сложный характер. Потом мы думали, что ваш сын Юрий... В общем, у нас было несколько версий... Целый месяц думали, обсуждали... У нас вот и протокол есть... Слушали... "О Юрии Иванове"... Постановили... последнюю версию считать правдоподобной. Единогласно!.. То есть почти единогласно... Двое воздержались... А один человек против... Ваня Зайцев против... Зайцев против последней версии и против предпоследней версии. Зайцев, встань! Зайцев встал и сказал: - Последняя версия - это вообще бред, а предпоследняя - это бред сумасшедшего. Предпоследняя - это с больной головы на здоровую. - Да мы и сами,- сказала Вера Гранина,- от предпоследней версии отказались. Я вам просто хочу рассказать, как мы дошли до предпоследней. Говорить неудобно, но я скажу. Мы сидели и думали про диагноз... Вы нас, конечно, извините за диагноз... У нас я и Люда, мы с медицинским уклоном, мы говорим, в общем... Люда, говори, что ты говорила... - Я скажу вам прямо, как будущий врач,- сказала Люда Голованова.- Я давно наблюдала за вашим сыном с научной точки зрения. Я даже "Историю болезни Ю. Иванова" завела для практики, конечно... Вот тут у меня симптомы... - Так,- сказал отец,- и какой же диагноз? А Люда продолжала: - ...записаны. Вот раздражение эндогенного и реактивного характера, плюс неожиданные разрешения аффектов, плюс бормотание и выкрикивание отдельных несуществующих ни на каком языке слов, вроде: "пураближ", "чене-земпр", "чедоземпр" и так далее и тому подобное, в итоге получился... чок... - Какой чок? - переспросил отец. - Ну, что он чокнутый... извините, конечно... а по-научному... псих... - С приветом, в общем! - сказал кто-то из ребят за моей спиной. - А вы в детстве не болели нервными болезнями? - спросила Вера моего отца. - Нет,- сказал отец, печально глядя на меня. - А ваш Юрий не болел? - При мне не болел,- сказал отец,- но я часто и надолго уезжал в командировки... Я фининспектор... Может, он без меня болел? - Иванов,-спросила меня Люда Голованова,- ты в детстве не болел детскими болезнями? - Я никогда ничем не болел,- сказал я. - Это тоже симптом,- сказала Голованова.- Они всегда говорят, что они вполне здоровы... - Кто - они? - спросил отец Голованову. - Ну они...- ответила Голованова. - А я с этим диагнозом был тогда не согласен! - сказал вдруг Зайцев.- И сейчас тоже. По-моему, Иванов никакой не псих, а обыкновенный, рядовой гений... Он мне хоть и враг, я все равно так про него скажу: он со мной три раза дрался... - Четыре,- поправил я Зайцева. - Четыре,- согласился Зайцев.- Три раза из-за того, что я прикоснулся к его портфелю, и один раз - из-за книги - я хотел посмотреть картинки в книге "Кукла госпожи Барк"... И все-таки мне кажется, что Иванов - это самобытная и даже выдающаяся железная личность, просто незаурядный тип... - Именно тип! - крикнула Гранина. "А этот Зайцев в людях разбирается!..- подумал я.- Не то что другие". - Да он же противный! - сказала Филимонова. - Ну и что? - ответил Зайцев.- Бывают приятные незаурядные личности, а Иванов - неприятный. - Ты говори по существу его поступков,- сказал Маслов. - Я и по существу скажу... Атомы железа-57, как известно, существуют в двух видах. Есть возбужденные, радиоактивные атомы, испускающие гамма-лучи, и есть обычные атомы железа, невозбужденные. Так вот, Иванов, по-моему, возбужденный и активный человек. - Это ты точно сказал,- согласился Маслов.- Только ивановская возбужденность и активность слишком дорого всем обходятся. - Потому что у Юрия Иванова в голове произошел информационный взрыв. К сожалению, этот взрыв оказался неуправляемым. Поэтому оказалось столько раненных этим взрывом,- сказал Зайцев. Все зашумели. Даже кто именно и что именно говорил, нельзя было разобрать. Слышалось только: "У него в голове произошел информационный взрыв. И из него это осколки вылетают..." "Взрыв!.. А ты слышал этот взрыв?.." "Слышал!.. А в нас вот уже третью неделю осколки информации летят..." "А это что - все раненые?! Раненые - здоровые!" - Пострадавшие от информационного взрыва в голове Иванова, высказывайтесь! - Он мне сказал: "Ты когда на меня смотришь, у тебя глаза какие-то большие становятся. Ты щитовидку, говорит, проверь". - Он жестокий к людям... У него любимая поговорка: "Всех бы вас к пираньям во время отлива!" - И ругается на каком-то непонятном языке. - Высокомерный... - Просто зазнайка,-сказала Лена Марченко.-Воображает, что он один все знает, а другие ничего не знают. Строит из себя сверхчеловека... - Глупости все это,- сказала Голованова, обращаясь к моему отцу.- Последний диагноз наш такой: Юрий Иванов - не Юрий Иванов, одним словом, ваш сын - не ваш сын. - А кто же он? - спросил отец. - Он - инопланетянин... Вашего сына они похитили, а вместо него подослали двойника вашего сына! Может быть. у этих наших братьев по разуму, с одной стороны, так высоко развита техника, что они могут создавать двойника человека, а с другой стороны, эти братья, может, не такие уж братья и уж не по такому разуму, если судить по Юрию Иванову, то есть я имею в виду не его разум, а его поведение, а может, у них на планете все себя так ведут!.. Поэтому мы,- сказала Голованова,- предлагаем устроить завтра же Юрию медицинскую экспертизу!.. Если вы, конечно, не возражаете... У Веры папа профессор-психолог, он с космонавтами занимается... Мы уже с ним договорились, сделает ему все анализы - крови, ну и всякие другие, которые нам все разъяснят! - Я не возражаю против экспертизы,- сказал отец,- но он, мой сын, уже одного гипнотизера усыпил, поэтому я боюсь, как бы он с врачом космонавтов что-нибудь не сотворил. - - А ты, Иванов, не против экспертизы? - Хоть две! - сказал я громко и даже обрадованно. Лучшего подарка, чем экспертиза, мне никто не мог придумать. Тем более, что мне уже было пора и самому пройти психологический практикум у хорошего профессора. Кстати, под хорошим предлогом пройти тренировочку. А я-то думал, как мне попасть к профессору, который с космонавтами занимается, а тут он мне сам, можно сказать, в руки лезет. - Значит, завтра,- сказала Голованова.- Тут у меня записано. - Только имейте в виду, что у меня завтра от пятнадцати ноль-ноль до шестнадцати ноль-ноль будет... В общем, я буду занят. Послеэтойфразыотец,ребятаивседевчонкикак то по-особенному переглянулись, пошептались между собой, пошептались потомс моимотцом.А Голованова, сказала: - Хорошо, Иванов, хорошо. У профессора как раз прием кончается вчетыре,так что ты,Иванов,после четырех - прямо к врачу. - Только ты, Иванов, дай... Юрий! - сказал отец низким голосом,- только ты дай в присутствии всех ребят честное слово, что ты придешь! - Честное слово,- сказал я. - Запиши адрес поликлиники,- сказала Голованова.- Улица... Но адрес поликлиники узнать в эту минуту мне не удалось/ Голос Головановой покрыл оглушительный взрыв и звон разбитого стекла, раздавшийся где-то в районе кухни. Все вздрогнули, как по команде... кроме меня, конечно. Через секунду там же раздался второй взрыв. И все вздрогнули еще раз. Я продолжал сидеть совершенно спокойно, только сердце у меня чуть-чуть заныло от нехорошего предчувствия. Вскочив со стула, отец поспешно выскочил из комнаты. Ребята все как сумасшедшие опрометью бросились вслед за отцом. Самым последним поднялся я и неторопливо проследовал на кухню. Наша белоснежная, как операционная палата, кухня представляла собой страшное зрелище. Потолок, стены и все шкафы были заляпаны красными пятнами. А возле больших, стоящих на газовой плите бутылей в луже на полу плавали раздавленные ягоды черной смородины и осколки стекла. Посредине кухни валялось горлышко бутылки, закупоренное притертой пробкой. - Что, что здесь произошло? - закричал отец, хватаясь за голову. - Мама готовила витамины на зиму,- сказал я,- И если бы кто-то не поставил бутыли к газовой горелке, ничего бы не случилось. А теплота дала брожение...- добавил я. - А почему, почему,- снова закричал отец,- все эти взрывы, подрывы происходят в моем доме? Я промолчал. Мое дело было объяснить причину события, а не мотивы поступков, породивших явление, хотя взрывы и должны были тренировать мою нервную систему на невзДрагиваемость при внезапно возникающих взрывах. - В моем доме делают взрывы, неизвестно кто ставит бутыли к газовой горелке! - Отец опустился на табуретку и замычал, как от зубной боли. -Ну,- сказала Голованова в коридоре ребятам,- теперь вампонятно,до чего доводят человекавсякие эти. сикимбрасы и чебуреки? В коридоре раздался громкий ропот. - Ребята! - отец вскочил с табуретки.- Дорогие ребята! А нельзя ли нам устроить этому моему сыну экспертизу сегодня же! Сейчас же! Сию же минуту! - Я сейчас позвоню папе в поликлинику! - отозвалась Вера Гранина, и они вместе с отцом вышли из кухни в столовую. Девчонки стали потихонечку прибираться в кухне. Кто-то из ребят попробовал ягоды и сказал: "А вкусно!" Кто-то сказал: "Стали бы делать, если бы невкусно!" Но на все это я не обращал никакого внимания. Я стоял и смотрел опасности в лицо, опасности, которая грозила мне, если мне может вообще грозить какая-нибудь опасность. "А хорошо,- подумал я,- если бы профессор признал во мне что-нибудь такое... А потом бы мой портрет в газете "Известия" - бац! "В связи с благополучным приземлением и в связи с благополучным установлением контактов..." Мы, конечно, с моей командой после рейса на Юпитер отдыхаем в том самом отдельном домике, в котором отдыхает сверхкосмонавт после возвращения. Моих космонавтов обследуют всякие академики и члены-корреспонденты Академии медицинских наук, всех, кроме меня, конечно, я, как всегда и везде, абсолютно здоров. Лежу в кресле, думаю. Вдруг отец Веры Граниной входит в комнату. Смущенно улыбается и говорит: "Вы меня, товарищ Иванов, не узнаете?" "Не узнаю",- говорю. А не узнаю я, конечно, не по-настоящему, а понарошку, "Ну как же, помните, вы, когда были вот такой... приходили ко мне обследоваться. А я вас еще в нормальные определил. Ха-ха-ха! А вы, оказывается... оказывается, сверхнормальный!" Я, конечно, тоже рассмеюсь. "Ха-ха-ха! Да, профессор, не разобрались вы тогда во мне. Ха-ха-ха! Ну, не вы один! Ха-ха-ха!" "Это точно! Моя дочь-то тоже вас нормальным человеком считала. Ха-ха-ха!" "Точно! Считала! Ха-ха-ха! А где она, кстати? Ха-ха-ха!" "Стоит в коридоре. Войти стесняется. Ха-ха-ха!" "Стесняется, говорите? Ха-ха-ха! Ладно уж, пусть войдет! Так и быть!.. Ха-ха-ха!.. Пусть войдет!" - Войди сейчас же в столовую! - раздался голос моего отца. Я вошел в столовую. - Одевайся и на медосмотр! Как на пожар! Все стали собираться, стали натягивать на себя плащи, куртки, нахлобучивать на головы кепки и береты, когда на середину столовой вышла какая-то девчонка из нашего класса и громко сказала: - Не надо его на медосмотр! - Почему не надо? - спросил отец. - Что это еще за "не надо"? Почему это еще "не надо"? - раздались голоса. - Не надо никакого доктора,- снова упрямо повторила какая-то девчонка из нашего класса, а мне из-за спины ребят не видно, кто говорит. - Кто это такая? - спросил я рядом стоящего со мной Маслова. - Кто это такая? - удивился Маслов.- Тополева Таня из нашего класса.- И добавил: - Нет, тебя все-таки надо на медосмотр. Это же самая красивая Таня на свете... - Вот дневник Юрия Иванова,- сказала Таня, подняв в руке мои зашифрованные воспоминания.- Я, конечно, понимаю, что читать чужие дневники, тем более зашифрованные, читать в одиночку, а тем более коллективно не принято, но раз вопрос зашел об инопланетянство, тем более о докторе космонавтов, который должен поставить диагноз Юрию Иванову, то пусть уж этот диагноз поставит этот дневник. Он нам все расскажет об Иванове и поставит ему диагноз лучше всякого доктора. Сначала он расскажет нам, что Иванов - это вовсе не Иванов на самом деле, а Баранкин. Ваша фамилия ведь Баранкин? - обратилась она к моему отцу. - Да,- подтвердил отец,- моя фамилия Баранкин. Но моему сыну не нравилась эта фамилия, и он решил учиться под фамилией своей мамы... Знаете, есть такая книга "Баранкин, будь человеком!". Так вот, когда мой сын под этой фамилией учился в школе, к нему в той школе все приставали с одним и тем же вопросом: "Баранкин, будь человеком, расскажи, как ты превращался в воробья, или бабочку, или муравья". Поэтому Юра попросил перевести его в другую школу и взял мамину фамилию. - Теперь нам понятно, почему он перед тем как укатать нас в парке на аттракционах, говорил про муравьев. Помните? "Объем тела самого крупного муравья измеряется кубическими миллиметрами, а объем муравьиной кучи вместе с ее подземной частью в сотни тысяч раз превосходит размеры "строителя"..." - А мне про воробьев объяснял; разве, говорит, это справедливо: воробьи зимой и летом босиком ходят, а человек...- сказал Сергей Медов. - А мне про бабочек рассказывал. "Ты, говорит, Маслов, с Ольгой Фоминой дружишь?" Я говорю: "Дружу". "А за сколько километров ты можешь ее присутствие обнаружить?" Я говорю: "Когда вижу, тогда и обнаруживаю". А он говорит, что вот бабочки друг друга за сорок километров могут обнаружить. В эту минуту, когда расшифровалась моя настоящая фамилия, меня занимало не то, что она расшифровалась, а то, каким же это самым непостижимым образо.м мои воспоминания попали в руки ученицы нашего класса, ученицы, на которую я совсем не обращал внимания. Пока все шумели, обсуждая мое однофамилие с Баранкиным, я уставился на Таню Тополеву и впервые увидел ее объемное, как бы сказать, голографическое изображение. Таня Тополева действительно была так красива, что напомнила мне высказывание Дидро, что "красота - это то, что пробуждает в уме идею соотношения". И еще математическая мысль о красоте: в изгибах прекрасных линий всегда можно уловить математическую закономерность. Вот она откуда, утечка моей самой сверхсекретной информации,- от той самой красоты, что пробуждает в уме идею соотношения, от тех изгибов прекрасных линий лица Тани Тополевой, в которых всегда можно уловить математическую закономерность! Поэтому я и не заметил эту идею соотношения и не уловил математическую закономерность, а зря! Зря не заметил!.. Если бы вовремя заметил, глядишь - и не было бы утечки информации. Но как и почему рукописи, которые я отдал на хранение Степаниде Васильевне, оказались у Татьяны Тополевой?! С одной стороны, утечка информации, с другой стороны, приток стихотворений. И приток, и утечка! За приток я должен благодарить Тополеву, а за утечку я ее должен презирать. Что же мне делать с Тополевой? Презирать ее или благодарить? Сначала надо все-таки расшифровать, как она расшифровала зашифрованное? Я мог бы узнать и сейчас, но по железному расписанию у меня через пятнадцать минут было участие в гонках на автомобильных картах, и я не мог их отменить, но я не мог отменить и расследование, каким образом рукопись из рук сторожихи тети Паши попала к Тане Тополевой. Это можно было сделать, только задержав всех у нас дома часа на три, но как можно было задержать всех, в том числе и Таню Тополеву у нас дома? А очень просто и единственным образом. - Я, к сожалению, сейчас должен уйти,- сказал я.- У меня теперь от всех вас секретов нет, слушайте меня сейчас, потом поймете - эта формула больше недействительна! Слушайте сейчас - поймете сейчас! - вот сегодняшняя формула взаимного понимания! Читайте сейчас - поймете сейчас! И как сказала гражданка Тополева в своих неплохих стихах: "Идешь на бой, лицо открой,- вот смелости начало!" Я вышел из комнаты, ощущая в себе чувство спортивной агрессии, способности к максимальному напряжению своих психических и физических возможностей для достижения высоких и наивысших (рекордных) результатов. Спустя часа два, когда я взлетел по лестнице на свой этаж, я уже на лестничной площадке услышал точно такой же знакомый шум, который некоторое время тому назад я оставил в музыкальном классе нашей школы. Одним словом, стресс продолжается. Стресс - под ним долгое время подразумевали отрицательную реакцию организма на раздражитель (угнетенное состояние, нервный срыв и т. д.), пока автор термина - американский ученый Г. Селье не разъяснил специально, что стресс может быть как плохим (дистресс), так и хорошим (эвстресс) - радость, вдохновение... Среди присутствующих были почти все под дистрессом, и только на лице Тани Тополевой был написан ярко выраженный эвстресс. "Она-то чему радуется?" - подумал я про себя. Честно говоря, разглядывая из прихожей через стекла двери столовой лица одноклассников, я продолжал делать сразу два дела: с одной стороны, слушал, что говорят обо мне мои одноклассники, с другой стороны, я продолжал удивляться, как это я, умея произвести в уме, подобно хорошему математику, извлечение корня девятнадцатой степени из числа со ста тридцатью тремя цифрами, не могу написать стихотворение о своем сердце! - И ругается он словами на каком-то непонятном языке. - Например? - спросила Таня Тополева. - Например...- Лена Марченко замялась.- Я не знаю, удобно ли это произнести вслух? Например, сепактакроу! - сказала она, заливаясь смехом. - Сепактакроу - это в переводе с малайского "игра ногой в мяч",- сказала Таня Тополева. - Он - человеконенавистник! - закричал Лев Киркинский.- У него любимая поговорка: "Всех бы вас к пираньям во время отлива!" - Чудаки вы все,- сказала Таня Тополева.- Все дело в том, что во время отлива океана река мелеет. В это время пираньи никого не трогают, они как бы спят. Наступает прилив, повышается уровень реки, и в нее уже нельзя входить, гибель неминуема. - Зато,- крикнул Колесников,- он все время знает, который час!.. Я вошел в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто меня действительно подменили инопланетяне. Между прочим, среди моих одноклассников появились каким-то образом и врач-гипнотизер, и даже дядя Петя. - Вот спросите, спросите его,- заорал Колесников,- сколько сейчас времени? - Юра,- спросил меня отец,- который сейчас час? - Пять часов тридцать минут двадцать три секунды,- ответил я, не задумываясь. Все, у кого были часы, посмотрели на циферблаты, а доктор-гипнотизер, проверив мои показания, цокнул языком и пожал плечами. - Самая трудная задача на свете - это быть в одном месте с этим фантастическим Ивановым, который оказался вовсе не Ивановым, а сверхфантастическим Юрием Баранкиным! - сказала Нина Кисина. - Доверь ему встречу с инопланетянами, он нашу Землю поссорит со всеми галактиками! - И пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - крикнула Вера Гранина. - В конце концов, мы все живем,- сказал Лев Киркинский,- и летим на космическом корабле "Земля", и желательно, чтобы экипаж этого корабля был бы совместим и во взрослом возрасте, и в детском. - Нет, пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - не унималась Вера Гранина. - Кстати, это еще Эйнштейн говорил, - крикнул Мас-лов, - чтя любое, самое великое, открытие стоит меньше и дешевле проявления человеческих качеств. Потом Алла Астахова сказала: - Академика Велихова спросили, что такое современный человек. И знаете, что он ответил? Что современный человек - это такой человек, который способен чувствовать ответственность за все, что происходит рядом с ним и далеко. А Баранкин - это такой человек, которому наплевать, что происходит далеко, ему важно, что происходит с ним, вокруг него и в нем. - И пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - не унималась Вера Гранина. - Нет, я не т о т Баранкин, а э т о т Баранкин, - сказал я. - А какой этот? - продолжала допрашивать меня Кисина. На такой вопрос я не нашел нужным отвечать, но за меня ответила Таня Тополева: - Я вам могу сказать, какой это Юра Баранкин. По-моему, это самый фантастический из всех реальных и самый реальный из всех фантастических! - И еще она добавила: - Вы знаете, что это за человек? Вот есть люди, которые испытывают самолеты на всякие перегрузки или даже катастрофы, а он, а он... - сказала Таня два раза, - а он...- сказала она даже в третий раз, - себя, вы понимаете, себя на эти перегрузки и, может быть, на эти катастрофы... - А ты бы полетела с Баранкиным на выполнение самого трудного задания? - спросила Нина Кисина. - Нет, - сказала Таня, - я бы не полетела. Я бы не полетела, потому что у Баранкина его фантазия сильнее его самого. Мне кажется, что не он владеет своими фантазиями, а его фантазии владеют им самим. Я почему-то только при этих словах обратил внимание на то, как во время моего отсутствия изменилась наша столовая. Вся комната была в книгах и журналах. Они кипами лежали на столе, на полу. Они походили на баррикаду, из-за которой велся по моей особе огонь отдельными словами и целыми очередями слов. С обложек книг и журналов на меня смотрели Павлов, Галилей, Горький, Кеплер, Ломоносов, Станиславский и так далее. И те слова, что я принимал за жалкие нравоучительные цитаты, на самом деле были как бы не цитаты, а как бы просто слова тех ученых и мыслителей, от имени которых они произносились. "Жалко, что эти ученые и мыслители представлены всего лишь рисунками или фотографиями,- подумал я,- а то бы они были по эту сторону баррикад, то есть на моей стороне, на стороне сверхкосмонавта ". - И можешь порвать свои воспоминания и свой борт-журнал. И вообще перестань терять время на свою сверхожесточенную сверхподготовку к сверхкосмическим сверхполетам. Я не понимаю,- говорил отец, все повышая и повышая голос,- зачем зря терять время? Зачем готовиться к тому, что некогда не осуществится! Ты никогда не полетишь в космос! Понятно? Я первый раз в жизни услышал, как кричит мой отец. - Нет, полечу!- сказал я тоже громко. - Нет, не полетишь! - Это почему же я не полечу? - спросил я еще гррмче. - Потому что,- отчеканил мой отец,- в космос летают только очень здоровые люди. А ты болен. Ты очень болен! - Это все он говорил от себя, не заглядывая в книги. Если бы я был несерьезный человек, я бы на такие слова просто рассмеялся. Нет, обо мне можно сказать все, но сказать, что я нездоровый человек?! - Ты тяжело болен! - продолжал отец. - Тяжело! Очень тяжело! Сейчас мы тебе поставим диагноз, от которого тебе не поздоровится.- Он стал рыться в журналах и книгах, нервно повторяя: - Нет, это не то! И это не то! "Интересно,- подумал я про себя, - кого это отец ищет на помощь? Что за консилиум? И так здесь почти весь класс!.." - Ага! Вот! - сказал отец, беря со стола и разворачивая какой-то журнал. Потом он надел очки и, поглядывая на меня поверх стекол, прочитал следующее: - "Несколько слов о психологической несовместимости... (Пауза.) В длительную экспедицию исключительно важно подобрать состав участников так, чтобы им было приятно вместе жить и работать. Это исключительно важно... (Пауза.) Достаточно вспомнить эпизод из жизни замечательного полярного исследователя Фритьофа Нансена... (Пауза.) Это был крупнейший ученый, человек большой души... (Пауза.) И исключительного обаяния!.. (Пауза.) Лекция, которую он однажды прочел в Эдинбурге, называлась "То, о чем мы не пишем в книгах". Речь шла о знаменитом дрейфе корабля "Фрам". Нансен рассказывал о штурмане Иогансене. Это был его большой друг. Вместе они достигли 86-го градуса северной широты и должлы были возвращаться на материк к Земле Франца-Иосифа. Этот путь у них занял около полутора лет. Ели они одну моржа-тину и медвежатину. Упадок сил, казалось, был полный, Но ничто не переносили они с таким трудом, как обществе друг друга. Если раз в неделю они и обращались друг к другу с какими-то словами, то не иначе, как "господин главный штурман" или "господин начальник экспедиции", Это не была их прихоть или сварливость характера... (Пауза.) Это было проявлением закона психологической не-сов-мес-ти-мос-ти... который воплощал в себе всем своим существом штурман Иогансен!" И тут, развивая папину мысль, меня стали то поодиночке, то все сразу обстреливать такими цитатами на эту тему, что я вынужден был зажать своими сверхпальцами свои сверхуши, - Я тоже хочу сказать,- сказала, выглядывая из-за стопки книг, Нина Кисина,- я хочу сказать, что, как сказал Сервантес,- пролепетала Нина, лихорадочно перелистывая какую-то книжку,- тогда, чтобы... м-м-м... для того, чтобы приготовить пирог с яблоками за тридцать минут, надо взбить три яйца, посолить, добавить ванилин, один стакан песку и десять граммов муки.... Ой, минуточку, я что-то не оттуда читаю... - Вот именно, не оттуда,- перебил я ее.- Не десять граммов муки, а один стакан муки, иначе будет не пирог, а... - А здесь написано, что надо взять десять граммов муки,- сказала Нина. - Значит, опечатка,- сказал я.- Посмотри в конце, есть опечатка или нет? - Действительно, опечатка,-сказала Кисина, осмотрев вклейку в конце книги. - А вообще все правы, Юра, и ты хоть сверхздоровый человек,- продолжала Кисина,- но ты болен болезнью, которая у космонавтов называется... человеке-психологической несовместимостью... Третьей стадии... Тяжелой и, по-видимому, неизлечимой формой... - У них есть такие болезни, а у сверхкосмонавтов,- сказал я, - нет такой болезни! И не может быть! И вообще, ребята, сейчас уже семь часов пятьдесят две минуты тринадцать секунд. Завтра я поступаю сразу в три института: в театральный, в литературный и в консерваторию. Теорию я уже сдал на собеседовании. Круг, как вы понимаете, должен сомкнуться. Вот так, уважаемые повара, кулинары, диетологи и пекари пирога под названием "Несовместимость Юрия Баранкина!". А теперь насчет того, что вы не хотите идти в мой экипаж, на выполнение моего задания под моим... руководством... Не пойдете вы - пойдут другие! - Ребята! - скомандовал Маслов.- По домам! Этот всезнающий и всепонимающий человек ничего не понял! С книгами под мышками и в руках все стали выходить из столовой. - Я тоже ухожу,- сказал отец,- ухожу жить к бабушке. Ну хорошо,- бормотал он,- ты не хочешь слушать своих соучеников, ты не хочешь слушать нас, взрослых, ты не хочешь слушать и Горького, и Станиславского, и Павлова... Отец хлопнул дверью, и я остался один. Как жаль, что человеческий голос не может (пока не может) произнести одновременно три фразы. К сожалению, природа не запатентовала такой способности еще ни у кого, но если бы она запатентовала это, то я бы, оставшись в долгожданном одиночестве, произнес следующее: "Кис-кис-кис!" Затем бы пропел: "...то, что испокон веков неосновательно называли "колебаниями