" голосовых связок, не является в строгом смысле колебаниями: это просто серия сверхкоротких и быстрых сокращений голосовых связок". И продекламировал: "Сердце бьется! Сердце бьется! А как же оно бьется?!" Все это я бы произнес одновременно, потому что в одиночестве мои мысли сосредоточились на многих проблемах. На этот раз их было всего три. Хотя, если быть точным, то есть если быть, то только точным, было ощущение и четвертой проблемы: ощущение конфликта с одноклассниками. Правда, это ощущение было ощущением как бы не общим, а личным. "В конце концов, все, что произошло, это даже не конфликт, а просто противоречие, но ведь не каждое противоречие переходит в конфликт",- думал я, расхаживая по квартире в поисках кошки Муськи, чтобы ее накормить. Заглядывая в поисках нашей кошки Муськи под стол, я увидел на скатерти кусок перфокарты и листок бумаги. На листке было написано: "Юрию Баранкину от Тани Тополевой". Я взял листок в руки и, перевернув, стал читать. "Юра,- было выведено решительным почерком,- я думала, что до этого не дойдет дело. Но до этого дело дошло. До этого - значит, до электронно-вычислительной машины. Во время разговора с нами, вернее, во время постановки диагноза твоего заболевания ты, наверное, решил, что твоя несовместимость касается только твоих одноклассников, но дело обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем предполагали мы и чем предполагаешь ты. Перед нашим разговором с тобой я с помощью одного инженера-кибернетика заложила твой психологический портрет в электронно-вычислительную машину. Не мне тебе объяснять, что предмет психологии - это закономерности формирования психических свойств человека: потребностей, интересов, привычек, способностей, темперамента, характера. Это и привело меня к инженеру-кибернетику. Мы заложили в электронно-вычислительную машину твой психологический портрет, и вот что нам ответила машина: ты, Баранкин, несовместим ни с одним космонавтом на всем земном шаре!" И подпись: "Таня Тополева". Говоря честно, я еще некоторое время ходил по комнате в поисках Муськи, стараясь не думать о Таниной записке, но мысль моя то и дело возвращалась к словам: "Электронно-вычислительная машина со скоростью миллион операций в секунду (человеческому мозгу эти скорости еще не под силу!) определила твою полную сверхнесовместимость с кем-либо из космонавтов на всем земном шаре". Между мною и этими словами возникло какое-то непреодолимое тяготение. И я, может быть, первый раз в своей сверхкосмонавтской жизни занялся только лишь одним делом: я думал о прогнозе, ЭВМ предсказала мне полное одиночество при выполнении самого трудного задания на земном шаре. Тяготение, тяготение критических масс, тяготение двух критических масс. Их сближение и... как сказал этот Зайцев, этот совсем не академик Зайцев, что в голове Юрия Баранкина произошел информационный взрыв, дезинформационный взрыв, и жизнь остальных мыслей в моей голове оказалась короткой. Короткой, как жизнь кометы, открытой недавно датчанином Ричардом Уэстом. Распад космической странницы фотографировали в течение месяца киевские астрономы. На фотографиях было четко видно, как ядро кометы разделилось на четыре фрагмента - каждый диаметром около километра. Окутанные газовым облаком, образовавшимся при интенсивном испарении льда, части небесного тела постепенно разошлись в разные стороны. Думая о комете Уэста, я прилег на папин диван просто так, без всякого расписания, товарищи потомки, лег глупо, бессмысленно, совершенно не ощущая беспрестанного тиканья в моем существе биологических часов. На диване высилась кипа журналов и газет, с помощью которых совсем недавно отец собирался дать мне вместе с моими одноклассниками решительный бой. Я взял лежавшую сверху "Ли-тературку" и взглянул на последнюю страницу. Со страницы на меня смотрели смешной рисунок, рассказы, рассказики, фразы, пародии... Мой взгляд остановился на переводе с датского "Маленькая утренняя радость", и я прочитал его вслух: Как утром весенним приятно проснуться, И сладко зевнуть, и слегка потянуться, Следить за мерцанием солнечных бликов И слушать часы, не уставшие тикать За долгую, но уходящую ночь... Дремоту свою не спеша превозмочь И своему безмятежному телу Отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать. Я повторил слова стихотворения: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать". И остался лежать в постели, хотя по расписанию я должен был тренироваться. ВОСПОМИНАНИЕ ДВАДЦАТОЕ Пульс, пульс, пульс! Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого не было. Очевидно отец перенес меня, сонного, на постель. Позавтракав, я тоже не пошел ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по комнате, декламируя вслух: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать". И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и просто ничего не делал. Кажется, на четвертый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она подошла ко мне и сказала: - Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания,- и протянула мне мою зашифрованную тетрадку. Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки. - А как все-таки к тебе попали мои воспоминания? - Я никак не мог понять этого. - А мне тетя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а тут, видно, очень важные документы... Ты ведь живешь на двенадцатом этаже, у тебя они лучше сохранятся". После этих слов мы еще долго стояли молча, потом Таня посмотрела на небо и сказала: - Птицы улетают... Потом она помолчала и добавила: - Оказывается, они в полете ориентируются по Солнцу, звездам и по силовым линиям магнитного поля Земли.- Затем она помолчала и добавила: - А мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и почему ориентируются птицы, улетая на юг. Кто изучает полеты птиц, тот пусть это и знает... Я промолчал. - А ты эти дни не тренировался? Я промолчал. - Ну и правильно,- сказала Таня.- Самые великие космонавты и то ведь не все время тренируются... Я промолчал. Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я ее спросил: - А стихи - это ты сама написала? - Какие сама,- ответила Таня,- какие у папы взяла. У меня папа поэт. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились. - Как вижу,- согласился я. Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошел за ней. Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я все не решался, а потом сказал: - Ты знаешь, а я все-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь... я прочитаю тебе вслух? Таня обрадовалась. И я начал читать: Человек о сердце много Написал стихов, баллад. И в них сердце сквозь тревогу Смело бьется, как солдат. Не стучит, а бьется. Сердце бьется, как солдат. Огарев дружил и Герцен, Дружбе не было преград. Их сердца в едином сердце Бились вместе, как солдат. Потому, что сердце Не стучит оно, а бьется. Сердце бьется, как солдат. Если сделал людям плохо,- Сердца нету, говорят. С самых первых в жизни вздохов Сердце бьется, как солдат. Не стучит, а бьется. Сердце бьется, как солдат. Как мотор, не заведется, Не стучит, как агрегат, Человека сердце бьется, Сердце бьется, как солдат. Не стучит, а бьется. Сердце бьется, как солдат. Сердце кровью обольется, Не уйдет в борьбе назад, Потому что оно бьется, Сердце бьется, как солдат. Не стучит. Не стучит, а бьется, Сердце бьется, как солдат. Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора. _ Что с тобой? - спросилаиспуганно Таня Тополева. - Не знаю,- сказал я. Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла: - У тебя учащенный пульс! - Посчитала и сказала: - Сто ударов в минуту. Забился!- сказала она.- Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс! Я прислушался к учащенному биению своего сердца, к своим внутренним биологическим часам и сказал: - Прошло... сколько прошло дней? - Прошло дней пять,- уточнила Таня Тополева. - Ой-ой-ой! - сказал я. - У тебя на лице написано, что потерял много времени?- спросила Таня Тополева. - Нет,- сказал я.- Сколько я нашел времени, должно быть написано у меня на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться. - Я тебя очень прошу,- сказала Таня,- найди еще-дня два-три времени, и... - И что? - И начнешь тренироваться! Договорились? - Договорились! - сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во всей Вселенной! Глядя на звезды, на дневные звезды, которых как будто бы и не было в небе, но которые на самом деле были... - Между прочим,-сказал я,- ты написала в своем стихотворении, что... - Я тихо произнес: - "...Видно, парень влюбленный мечтает о глазах голубых на Земле..." - "Под гитару он их вспоминает,- подхватила тихо Таня,-на далекой звезде, на Збюне..." - Но такой же звезды нет,- сказал я,- я знаю все звезды в небе. Звезды Збюны там нет. - Нет,- согласилась Таня,- нет, но будет... потому что это твоя звезда... Ведь она знаешь как расшифровывается?...- И после этого Таня замолчала. Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я ее не спросил: - А как же расшифровывается звезда Збюна? - Звезда... Баранкина... Юрия...- сказала тихо Таня и добавила: -Новая!.. Сверхновая!..- Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но эти слова я уже знал наизусть. Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева, была вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далекой звезде... И мы видим поля в дымке синей, Мы скучаем по мягкой траве, И гитара поет о России На далекой звезде, на Збюне...