зачем я это сказал?.. Это было просто подло с моей стороны". - Мне... Сашу... - спокойно произнесла Таня. - Я сейчас... - сказал я. - Я сейчас... его позову... Рассказ восьмой "ПОЗОВИТЕ К ТЕЛЕФОНУ ВАШУ СОБАКУ" Вот, например, я читал в одном журнале про птиц, как они узнают дорогу на юг в темноте, в тумане, ночью, пролетая над Великим или Тихим океаном. Никто, оказывается, не знает, как они ориентируются. Ни один ученый. А я думаю, что они узнают так, как Таня узнала, что я - это Леша, а не Саша. Мама не узнала, а Таня узнала. А как Таня это узнала? Может быть, она узнала, как птицы безошибочно узнают дорогу на юг, пролетая в темноте, в тумане, ночью над Великим или Тихим океаном... Саша и Таня уже давно стояли под березой и все о чем-то разговаривали, а я все как-то машинально размазывал тряпкой воду по доскам лестницы и все старался не смотреть на них. Я все смотрел на врагов, появившихся в поле моего зрения, - Тулькина, Мешкова и Дерябина - и думал об академике Павлове, что придумал эту мышечную радость, которую человек испытывает, скажем, моя грязную лестницу. Никакой мышечной радости, по-моему, от этого в жизни нет и не может быть... И вообще в жизни нет никаких радостей: ни мышечных и никаких других... Тем более, если тебя ждет такая операция... А Тулькин там, по-моему, какой-то плакат приготовил, думает, наверно, что они вчера со мной сполна рассчитались. Но я-то помню, как я вчера дал всей пятерней Сутулову по морде... Мешкову и Тулькину тоже, кажется, немного попало. Сейчас, как солнце начнет поярче светить, так у Сутулова на щеках проявится отпечаток моей ладони, у меня, правда, тоже пожелтеет ладонь правой руки, но руку в крайнем случае можно держать в кармане, а щеку в карман не засунешь. И Лютатовский вылез. Интересно, о чем это они с Тулькиным сговариваются?.. Ну, если они только заденут Сашу с Таней, я им покажу... - Знаешь что, - сказал вдруг Саша, быстро подбегая ко мне. - Мы тут с Таней посоветовались... ты это, - сказал Саша, почему-то краснея, - ты, пожалуй, не делай эту операцию... Ладно уж! Мы уж потерпим... твое сходство с нами... то есть со мной. Таня сказала, что уж раз родились мы близнецами, то... - Саша замолчал, продолжая стоять совсем рядом со мной и стараясь не смотреть почему-то мне в лицо. Он сказал и стал чего-то ждать. Он думал, наверно, что я обрадуюсь, что мне не нужно приделывать к носу индейскую горбинку в духе Фенимора Купера или Сирано де Бержерака, но я почему-то не испытал от этого сообщения никакой радости. Мы помолчали еще немного, и потом я спросил: - А еще она... говорила что-нибудь? - Конечно, говорила, - сказал радостно Саша. - Она сказала, что это просто замечательно, что на свете есть такие мальчишки, как ты! - Прямо так и сказала? - Прямо так и сказала. - А почему она так сказала? - спросил я. - А потому что, если бы на свете все мальчишки были бы не такие, как ты, а такие, как я, - сказал Саша, - то Таня сказала, что тогда можно было бы просто умереть со скуки. - Так и сказала? - Честное слово! - Так, может быть, она со мной пойдет в кино? - спросил я Сашу. - Ты сходи... спроси ее... раз она так сказала, - сказал я. Когда я так сказал, то в Сашу как будто молния ударила, и он даже как-то немного, по-моему, почернел. Потом он повернулся и, ничего не сказав, пошел к Тане. И они о чем-то снова стали разговаривать. Разговаривали они долго - за время их разговора Дерябин успел от своей дачи подойти к нашей, неся на плече свою музыкальную доску, которой он вчера дал мне по голове. От Тани ко мне Саша снова подбежал бегом и сказал: - Я ее спросил, - сказал Саша, - но она сказала, что в кино пойдет со мной... Потом мы еще постояли немного молча. И Дерябин к нам почему-то подошел, как будто он не дрался вчера с нами, и тоже постоял с нами молча. - Извини, - сказал Саша, - а то мы опоздаем... И он, не оглядываясь больше на меня, пошел к Тане Кузовлевой и, подойдя к ней, снова стал о чем-то разговаривать. Тогда я тоже стал разговаривать с Дерябиным. - Понимаешь, Дерябин, - сказал я, - вот какое дело пропадает... - Какое? - спросил меня Дерябин. - Государственной важности... Понимаешь, скажем, я и Саша... против Скотланд-Ярда. Они там задумывают что-то против нашей страны... Мы с Сашей едем туда, чтобы разузнать, что они там задумывают. Саша едет как Саша в своем виде, как будто у него вообще нет брата, тем более близнеца, я туда еду с бородой, в седом парике. Там я это все снимаю и превращаюсь в Сашиного близнеца. Мы живем в разных концах Лондона. Я сразу же начинаю разведывать, что они против нас задумали. Меня начинают подозревать в шпионаже. Однажды, когда я выхожу из дома, они идут за мной, чтобы не дать мне ничего разведать, но на самом деле из дома на этот раз вышел не я, а мой брат Саша, он просто идет гулять по Лондону, и весь Скотланд-Ярд идет за ним, а я в это время разведываю все, что мне надо разведать... А теперь Таня, конечно, не отпустит Сашу в Лондон, - сказал я. - Так ведь она и тебя могла не отпустить, - сказал Дерябин. Затем он понял, что это напоминание мне было неприятно, и добавил, чтобы обрадовать меня, наверно: - А Сутулов уже два часа умывается... И бороду забыл нацепить!.. Но даже и эта новость меня нисколько не обрадовала, я думал о том, что вообще-то Дерябин был прав: меня Таня тоже бы не отпустила, если бы... Но в это время Саша и Таня стали совсем удаляться от нашей дачи, и у меня сразу же пересохло во рту, и я перестал разговаривать. Я стал смотреть только на Таню и Сашу, а Дерябин, видно, все смотрел на меня, потому что он вдруг спросил: - Что с тобой? И видно, со мной что-то произошло, иначе Дерябин не задал бы мне такой вопрос. - Болит, - сказал я. - Что болит? - спросил Дерябин. - Не знаю, - сказал я. - А где болит? - спросил Дерябин. - Не знаю, - сказал я. - Сейчас они будут уходить все дальше, - сказал Дерябин. - И чем они будут дальше уходить, тем у тебя будет болеть все меньше и меньше... Таня с Сашей как раз отошли уже на много шагов от березы, а мы с Дерябиным все смотрели им вслед. То есть это я смотрел вслед Тане и Саше, а Дерябин все смотрел то им вслед, то на меня. - Все меньше болит? - спросил меня Дерябин. - Нет, - сказал я Дерябину честно. - Чем они уходят все дальше, тем болит почему-то все больше... - Что же делать? - спросил меня Дерябин. - Может, сказать им, чтоб они остановились? А я сказал: - Не надо! Пусть они идут!.. Пусть они идут, - сказал я. - И пусть болит... Хоть всю жизнь... И больше я не сказал ничего, ни одного слова. Тем более что в это время Саша с Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я, хоть чувствовал себя все хуже и больней, не спускал все-таки с них глаз, - как бы Сутулов чего-нибудь не выкинул, когда Саша с Таней поравняются с его дачей. Но Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою физиономию с перевязанной щекой, как будто у него зубы болели, и тут же спрятался обратно. И Мешков тоже не стал ничего выкидывать, когда Саша с Таней поравнялись с его домом. Мешков неторопливо, с достоинством снял со своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой. - Вери найс бой Мешкоф, - прошептал я одними губами по-английски, - гуд чап! - как говорится, хороший парень, - прошептал и сам испугался. Я никогда не говорил таких длинных фраз на английском языке. Краем глаза я покосился на музыкальную доску Дерябина, которой он вчера меня треснул по голове. Может, тот удар начал действовать все-таки?.. Но в это же время до меня донесся тихий, но противный голос Лютатовского Вадима. - Марфа-леди и Марфа-джентльмен! - крикнул он поравнявшимся с ним Тане и Саше. А Тулькин выставил за забор фанерную доску, на которой было написано: "Саша + Таня = семья!" И я позабыл про свою боль и вообще про все на свете позабыл. Я помнил только об одном. Обидели Танечку Кузовлеву и Александра Завитайкина, которых я любил, как сорок тысяч братьев, то есть это я Александра любил, как сорок тысяч братьев, а Таню я любил... как я любил Таню Кузовлеву?.. тоже как сорок тысяч братьев... Нет, то есть как сорок тысяч сестер. То есть ее должен теперь любить, как сорок тысяч сестер... И я должен, должен отомстить за Танечку и Александра, как сорок тысяч братьев. И кто обидел? Кто посмел?.. Сутулов даже не посмел, не осмелился, а эти... осмелились, хоть негромко, но все-таки... обидели... Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет, сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский. - А это что у тебя такое? - испуганно спросил меня Дерябин, указав на желтую ладонь моей правой руки. Моя рука уже стала желтеть на солнце! - Что это у тебя? - переспросил меня Дерябин, бледнея. - "Желтая лихорадка"! - сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина и Лютатовского. - "Желтая лихорадка" начала действовать, - громко сказал я, погрозив кулаком Тулькину и Лютатовскому. - Желтая... как у Сутулова... Прости, Дерябин! - сказал я решительно. - Меня зовет долг... долг сорока тысяч братьев!.. - И, увидев слоняющегося по двору Трезора, крикнул: - Трезор, за мной!.. - Позовите к телефону вашу собаку, - сказал я в телефонную трубку, когда Тулькин по моей просьбе подошел к телефону. - А кто ее спрашивает? - спросил меня Тулькин испуганным голосом. - Ее просит Джек из угрозыска! - сказал я грубым голосом и подмигнул Трезору и тихо прошептал: - Голос, Трезор! "Гафф!" - сказал Трезор. - А по какому делу? - спросил еще больше испуганный Тулькин. - По уголовному, - сказал я. - А кто ее просит? - Я же сказал: Джек из угрозыска! - Он ищейка? - Он ищей. - А по какому все-таки делу? - спросил совсем перепуганный Тулькин. - По делу пропажи у вашей Гальды золотой медали, полученной ею на последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания... Голос, Трезор! - тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова. Перепуганный Тулькин подозвал свою Гальду к телефону, и она начала так радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же вбежала моя мама... Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома, уже замолчал Трезор, а я уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и Таниному врагу, и Сашиному врагу, - Вадиму Лютатовскому, а тулькинская Гальда все еще продолжала во весь голос "давать показания", правда, не в телефонную трубку, а так просто, видно, она совсем ошалела от своего первого телефонного разговора. А Лютатовский, ну что я ему сделал плохого... У них дома есть чудесное пианино. И на этом пианино Лютатовские родители насильно учили Вадима музыке. А Лютатовский ненавидел музыку, а Дерябин ее любил (но у Дерябина дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему сказал: - Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари свое пианино Антону. - А как же я его перетащу к нему? - спросил меня Вадим. - Поможем, - сказал я. - Чем можем. Грузчиков я беру на себя... В общем, когда дома не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского, мы это прекрасное пианино перетащили запросто к Дерябину в дом... Танечка Кузовлева очень любила музыку, и я думал, что я тоже со временем полюблю музыку и мы будем с ней вместе слушать ее в исполнении Антона Дерябина. И ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино... Главное, что и обратные "перетаски" я ведь тоже взял на себя... А в общем-то, конечно, зря я старался, все равно Танечка слушала бы музыку не со мной, а с моим братом Сашей... - Ну что? - услышал я в окне голос Антона Дерябина. - Болит? - Он уже несколько раз прибегал ко мне с этим вопросом. - Болит, - сказал я. Дерябин помолчал и сказал нерешительно: - А вдруг всю жизнь будет болеть? Я ничего не ответил. - Да нет, - сам же успокоил меня Дерябин, - заживет... до этого-то обязательно заживет. - До чего "до этого"? - спросил я. - Ну до свадьбы, - объяснил Дерябин. - Моя мама всегда так говорит, если со мной что-нибудь случится... У меня вот вчера знаешь как голова болела, а мама мне так и сказала: "Ничего, говорит, Антон, до свадьбы, говорит, все заживет!.." Так прямо и сказала. Антон Дерябин после этих слов долго молча смотрел на меня, словно ждал, соглашусь я со словами его мамы или нет, но я ничего не сказал ему в ответ, потому что откуда я мог знать - заживет это до свадьбы или нет? Я только глубоко вздохнул и уткнулся носом в подушку. Может, конечно, и заживет... А может, и нет...