столбенела тетя Веся.
Ковыряльня. Купаются в купальне, а ковыряются в ковыряльне.
Ковыряются? -- Тетя Веся даже выронила ложку.
В носу, -- пояснил Бобик, -- А где еще можно? В трамвае нельзя, дома
нельзя, на улице нельзя... Нигде нельзя. Значит, должна быть ковыряльня.
Жачек так и покатился со смеху.
-- Ой, правда, истинная правда! -- выговорил он наконец срывающимся
голосом, -- Куда бы обратиться с предложением?
Цеся неодобрительно посмотрела на развеселившихся родственников. До
чего ж они заурядны! Какие там тонкие чувства, возвышенность -- ужасные,
примитивные люди, прозаичные, без полета. С Данкой разговаривают, как с себе
подобной, даже не подозревая, какой могучий у нее ум. Данка ведет себя
вежливо, разве что улыбнется в сторону, может, чуточку высокомерно... Но, в
конце концов, трудно ей удивляться. Не всякий выдержит общение с командой
присяжных остряков, тем более человек с такой утонченной психикой. Сама
Цеся, после того как открыла в Данке поэтессу, постоянно пребывала в
состоянии робкого восхищения. Подчас у нее даже не хватало духу заставлять
свою необыкновенную подругу делать уроки. Кроме того, теперь она на все
смотрела как бы Данкиными глазами -- по крайней мере, так ей казалось -- и
неизменно приходила к убеждению, что этому талантливому и беззащитному
существу судьба уготовила сплошные невзгоды и вообще все окружающее
оскорбляет ее легко ранимую душу. В преданном сердце обуреваемой дружескими
чувствами Телятинки горело желание убрать с Данусиного пути все шипы и
тернии.
Перестаньте! -- резко сказала она. -- Вы даже не знаете, что Данка
пишет стихи!
О-о-о-о! -- как сговорившись, хором вскричали родственники.
Я тоже когда-то писала стихи, -- объявила тетя Веся.
Ну да! -- поразилась Целестина.
И как будто неплохие, -- призналась тетка, эта, казалось бы,
воплощенная посредственность. -- Даже получила награду на конкурсе "Белая
гвоздика".
Веся у нас всегда была чертовски поэтична, -- захихикал Жачек, видно
вспомнив что-то очень веселое.
А о чем было то стихотворение? -- полюбопытствовала Цеся.
Тут Данка не выдержала и вмешалась. Снисходительно улыбнувшись, она
сказала:
Какая же ты, Цеся, наивная. Разве вообще можно ответить на вопрос, о
чем это стихотворение?
Я могу ответить, -- сказала тетя Веся. -- Вероятно, потому, что мне уже
тридцать пять лет. Так вот, в том стихотворении речь, разумеется, шла о
любви, а также, естественно, о непонимании.
Чего кем? -- спросил Жачек.
Кого чем, -- буркнула Веся, -- Ясное дело, что меня не понимал мир.
Передайте кто-нибудь еще кусочек пирога.
И мне тоже, -- оживился Жачек. -- Пирог -- объедение, пальчики
оближешь.
Почему вы все время едите? -- с отчаянием воскликнула Цеся.
Так уж мы сконструированы, -- любезно объяснил Жачек. -- Впрочем, это
относится к большинству здесь присутствующих. Даже ты и твоя подруга, хоть
вы и существа высшего ряда, должны время от времени снабжать горючим свою
пищеварительно-выделительную систему. Тебе, дитя мое, как будущему врачу это
лучше знать. Даже Словацкий5 имел обыкновение обедать.
-- Кажется, он был большой сластена, -- лукаво заметила тетя Веся.
-- Ха-ха! -- загрохотал Жачек. -- Что касается меня, то я, когда ем
такой пирог, заметно облагораживаюсь.
Больше Цеся не могла выдержать.
-- Дануся, -- сказала она умоляюще-извиняющимся тоном, -- может, пойдем
в башню?
Ну ладно, -- вздохнула Данка. -- Пора в самом деле браться за учебу.
Святые слова, милостивая государыня, -- ехидно произнес Жачек. --
Учение -- свет. А о поэзии мы поговорим лет через пять.
Подруги вышли в коридор.
Не знаю, какая муха их сегодня укусила, -- смущенно сказала Цеся. --
Отец просто невыносим.
Ну почему? -- снисходительно улыбнулась Данка. -- Он у тебя
симпатяга...
Из-за дверей бывшей комнаты девочек, которая теперь служила приютом
Юлии и Кристине, доносились голоса художников. Когда Юлины друзья появлялись
в доме, Цеся обычно убегала куда подальше, однако на сей раз вынуждена была
изменить своему правилу, так как оставила в комнате портфель с книгами и
тетрадями. Если б не Данка, Целестина предпочла бы отправиться в школу с
невыученными уроками -- она готова была сделать что угодно, лишь бы не
входить в комнату, полную людей. Но рядом стояла Данка, и по ее лицу
разливалось выражение блаженной лени. Цеся напрягла всю свою волю и, приняв
светский вид, постучала в дверь.
В комнате плотной завесой висел дым. Везде -- на стульях, на диване, на
полу -- расположились художники; в их пестром обществе царила Юлия в
пурпурном халате с черным зигзагом на спине. Цеся, не отрывая взгляда от
кончиков своих туфель, протиснулась за спинами ярких девиц к столу, па
котором лежал портфель.
Судорожно, как за спасательный круг, ухватившись за ручку портфеля, она
выпустила из легких воздух и шмыгнула обратно к двери, преследуемая
мучительным ощущением, будто кто-то все время за ней наблюдает.
У порога Цеся все же осмелилась поднять глаза и... захлебнулась дымом.
Она кашляла и плакала, а в голове стучала одна-единственная мысль: "Бородач,
бородач, бородач... "
Бородач сидел на полу возле дивана и в упор смотрел на Цесю.
Эй, Юлька, -- сказал он наконец, хлопнув по коленке старшую из сестер
Жак, -- глянь-ка, это кто ж такой?
Это? Это моя сестра, -- рассеянно ответила Юлия, прислушиваясь к тому,
что в это время рассказывал ее драгоценный Толек.
Бородач встал и, перескакивая через тела коллег, настиг Цесю.
-- Подумать только! Вот так встреча! -- сказал он и вышел следом за
перепуганной Целестиной в коридор. -- Ну что, -- спросил он, -- пошли в
кино?
Стало быть, это всего-навсего Юлькин однокурсник! Цеся испытала
некоторое разочарование. Подсознательно бородач представлялся ей чуть ли не
полубогом -- ну, скажем, киноактером или лыжником европейского класса. То
обстоятельство, что черноокий красавец оказался обыкновенным студентом
Академии художеств, сыграло против него: неотразимое очарование незнакомца
сильно померкло.
-- Здравствуйте, -- подчеркнуто громко произнесла Данка, задетая тем,
что бородач до сих пор не обратил на нее внимания, хотя она стояла рядом,
грациозно прислонясь к вешалке для верхней одежды.
Цеся с легкой опаской подумала, что ее подруга очень хороша собой.
Бородач окинул Данку рассеянным взглядом.
-- Мое почтение, -- произнес он и немедленно повернулся к Цесе: -- Нам
просто суждено пойти в кино.
Цеся отличалась застенчивостью и скромностью. Но при этом она была
представительницей своего пола, и вдобавок шестнадцатилетней его
представительницей. Эти два фактора и определили ее ответ.
-- Если для вас это имеет такое значение... -- сказала она, наслаждаясь
своей новой ролью и искоса поглядывая па Данку, -- Что ж, можно пойти. Но
только на хороший фильм.
Пошли сегодня! -- нетерпеливо воскликнул бородач.
Сегодня мы занимаемся, -- твердо ответила Целестина.
Тогда завтра!
Если для вас это имеет такое значение... -- упивалась Цеся, -- пожалуй,
мне было бы удобно завтра на двадцать. Днем я опять буду занята.
Можем завтра отменить занятия, -- не без ехидства предложила Данка, --
Такой случай...
-- О нет! -- возразила Цеся. -- У нас еще физика. Да и польский.
Дмухавец с тебя три шкуры сдерет.
Одного взгляда на решительно выдвинутый вперед Цесин подбородок было
достаточно: Данка поняла, что спорить бесполезно. И, вздохнув, покорно
открыла дверь, ведущую на башенку.
7
Вечером следующего дня Цеся с подкрашенными ресницами, в Юлином пальто
и Юлиной шапочке подходила к кинотеатру "Балтика", источая тонкий аромат
французских духов сестры и чувствуя себя красивой и соблазнительной. Ей
казалось, помани она пальцем -- весь мир будет у ее ног.
Появился элегантно одетый бородач, издали помахивая билетами. Цеся
подошла к нему, улыбаясь, как Джиоконда. Ох, ну и забавный у него был вид!
Увидев ее, бедняга остановился как вкопанный, хлопая глазами и пытаясь
понять, кто же она в самом деле и почему так изменилась.
Это ты? -- на всякий случай спросил он, чем доставил Целестине
несказанное удовольствие.
Я, -- ответила она, взмахнув ресницами.
Значит, тогда, с рыбами, которые текли...
Тогда тоже была я.
Но в парке у памятника...
Цеся взяла его под руку, восхищаясь своей непринужденностью.
-- Все очень просто, -- объяснила она. -- Метаморфозы со мной
происходят в зависимости от того, дает мне сестра свое пальто или нет.
Сегодня дала.
Бородач недоверчиво поглядел на нее и коротко засмеялся:
-- Нет, знаешь... ты в самом деле... Ты мне в самом деле нравишься.
-- Угум... -- проворковала Цеся.
Бородач был ну, может, не столь неземной и восхитительный, как ей
показалось вначале, но, безусловно, ужасно симпатичный. Кроме того, он был
такой красивый, такой яркий и вообще артистичный, что притягивал все женские
взоры в радиусе десяти метров. Целестина всерьез недоумевала, почему в
обществе этого красавца чувствует себя легко, свободно и уверенно. Не
заикается, не краснеет, не потупляет глаз. Наоборот, Телятинка с удивлением
отметила, что она находчива и остроумна, просто-таки чертовски остроумна.
Разговор завязался непринужденный и веселый, оба от души смеялись,
поддразнивали друг друга. Бородач взял Цесю под руку и повел, легонько
прижимая к себе. Очень приятно было так шагать, сознавая себя эдаким
маленьким беззащитным эфемерным созданьицем, нуждающимся в заботе и ласке,
неспособным пройти и пяти метров без поддержки сильной мужской руки.
Цеся упивалась этим новым, неведомым прежде чувством, как вдруг увидела
Гайдука. Он стоял, подпирая стенку, в ярко освещенном вестибюле кинотеатра.
Лицо у него было бледное и осунувшееся, под глазами круги. Стоял
сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы, неподвижным взглядом уткнувшись
в пол.
-- Пожалуйста, говори мне "ты", -- трещал бородач, лавируя в толпе,
заполнявшей вестибюль.
Они приближались к Гайдуку, и Цеся совершенно непроизвольно высвободила
свою руку из руки бородача.
-- Привет! -- крикнула она. -- Ты почему сегодня не был в школе? -- и
помахала Гайдуку рукой.
В ответ она была удостоена взгляда, после которого ей вдруг показалось,
что из вестибюля исчезли все, кто там находились. Воцарилась мертвая тишина,
всякое движение прекратилось, одна Цеся стояла перед Гайдуком в необъятной
пустоте, понимая, что в чем-то виновата, что совершила какую-то страшную,
непростительную ошибку. В неподвижных чистых глазах Гайдука было презрение,
отвращение и горькая насмешка. Когда же он посмотрел на бородача, взгляд его
стал издевательским. Потом Гайдук опустил глаза и замер, снова уставившись в
пол.
-- Меня зовут Зигмунд, -- сказал бородач и потащил Цесю дальше.
Она пошла за ним, а голова у нее звенела, как пустой жбан. Чего этому
Гайдуку надо? Что случилось? В чем она виновата?!
Впрочем, ей-то что. Не станет она из-за него переживать. Даже не
подумает. Нахал. А она, дурочка, еще ему помахала. Интересно, зачем? Нет, ну
какой нахал! Ладно с сегодняшнего дня она тоже перестанет его замечать.
Какое ей, собственно, до него дело?
Бородатый Зигмунд, который ровным счетом ничего не заметил, обнял Цесю
за плечи и весело чмокнул в щеку. Прекрасно. Пусть Гайдук видит. Цеся гордо
вскинула голову и в объятиях бородача вплыла в зал.
8
Я целовалась, -- сказала Цеся и в упоении закрыла глаза.
Шутишь! -- тихо воскликнула Данка. -- С этим художником?
А то с кем же!
В кино? -- допытывалась Данка, забыв о ватрушке, которую держала в
руке.
-- Нет, после кино, -- ответила Цеся, не открывая глаз.
Девочки стояли под пальмой в конце коридора. Большая перемена только
что началась, и изо всех дверей в коридор хлынули ревущие потоки одолеваемых
голодом и жаждой учеников общеобразовательного лицея. Все они либо уже
что-то жевали, либо разворачивали пакеты с завтраками.
Возле стенгазеты двое ребят серьезно обсуждали актуальные проблемы
спорта. Неподалеку от них три выпускника громко разглагольствовали о
Кьеркегоре6. Целестина открыла глаза и подумала, что мужчины в
самом деле смешной народ. Столько страстей из-за какого-то там футболиста
или философа, а заглянешь им в душу -- непаханая целина.
Думаю, он в меня влюбился, -- сказала она, горячо желая, чтобы так оно
и было на самом деле.
А ты? Скажи, что ты почувствовала, когда он тебя поцеловал? -- спросила
Данка с набитым ртом.
--- Знаешь... -- Цеся немного подумала, после чего ответила честно: --
Целоваться, конечно, приятно, но, пожалуй, вокруг этого слишком много
шуму... Я имею в виду всякие фильмы и тому подобное, понимаешь? Честно
говоря, меня ужасно разбирал смех, но, может, это только я такая дурочка...
Смех разбирал? -- Данка была просто возмущена. -- Ну слушай, ты
действительно какая-то недоразвитая!
Да понимаешь... от него пахло одеколоном "Ярдли", и я представила себе,
как он стоит перед зеркалом и одеколонит свои усики... -- пискнула Цеся и
захихикала.
Данка посмотрела на нее соболезнующе:
Ну ты даешь! А чем от него должно было пахнуть, луком? Нет, у тебя в
самом деле мозги набекрень.
Да нет же, нет, правда было очень здорово, -- поспешила заверить
подругу Цеся, поняв задним числом, что в таких признаниях излишняя
откровенность неуместна. -- Я пошутила; он потрясающий, серьезно.
Ну видишь, -- успокоилась Данка.
А как там Павелек? -- спросила Цеся, чтоб не оставаться в долгу, и
развернула свой завтрак. Ей опять чертовски хотелось есть.
Павелек? -- переспросила Данка и выбросила в корзинку пустой пакет от
завтрака. -- Мы снова поссорились.
Похоже, у вас это хроническое. Из-за чего теперь?
Из-за Гайдука, -- беззаботно ответила Данка. -- Павел пошел к нему
домой. Узнать, почему он не ходит в школу. Гайдук велел ему убираться и
заявил, что в школу больше не вернется. Можно сказать, вышвырнул дурачка за
дверь, а тот еще его защищает. А меня заодно Павелек обозвал глупой гусыней,
вот я и обозлилась.
Пронзительный звонок перекрыл шум в коридоре. Цеся завернула в бумагу
нетронутый завтрак. Пора было возвращаться в класс. Впрочем, у нее все равно
почему-то начисто пропал аппетит.
9
Дома никого не было. Холодные пустые комнаты; тишина, подчеркнутая
тиканьем будильника; разбросанные по полу в столовой машинки Бобика и клоун
с оторванными ногами -- от всего этого дурное настроение Целестины могло
только ухудшиться. Честно говоря, это было даже не дурное настроение. У Цеси
началась тяжелейшая хандра. По причинам, ей не известным.
Намыливая руки, Телятинка воспользовалась случаем и поглядела на себя в
зеркало. Она пришла к заключению, что выглядит отвратительно: нос как
картошка, глаза -- щелки, волосы тусклые, сама сгорбленная, поникшая, на
лице выражение тупой тоски, предвестницы черной меланхолии.
Мир ужасен. Атмосфера отравлена, в воде фенол и прочая пакость, озонная
оболочка вокруг Земли насквозь продырявлена, еще немного -- и космическое
излучение уничтожит всю жизнь на планете. Ни дня без войны, постоянно на
земном шаре кто-то кого-то убивает. Дожди кислотные и радиоактивные, и во
всех овощах пестициды, у маленьких детей в костях стронций 90, число больных
белокровием увеличивается с каждым годом. Кроме того, люди неискренни и
непостижимо лицемерны, и вообще -- почему, нельзя ни с кем найти общий язык?
Кошмар. Кошмар.
Цеся уныло побрела на кухню. Может, если поесть, настроение исправится.
Она поставила на плиту кастрюлю с фасолью по-бретонски и попутно локтем
столкнула бутылку с молоком. Пока вытирала линолеум, фасоль пригорела.
Ужасный смрад распространился по всему дому. Целестина села на кухонную
табуретку и расплакалась.
Разумеется, именно в эту минуту угораздило явиться отца. Он открыл
дверь своим ключом и, почувствовав запах горелого, направился прямо на
кухню.
Что случилось? -- испуганно спросил он при виде утопающей в слезах
дочки.
Ничего, просто у меня хандра, -- объяснила Цеся, безудержно рыдая.
Ой-ой-ой! -- сочувственно вздохнул отец. -- Не позавидуешь. -- И, взяв
с тарелки кусочек огурца, съел его с аппетитом, хрустя и чавкая.
Не чавкай! -- сквозь слезы крикнула дочка.
Почему?
Меня это ужасно раздражает!
-- Ах, бедняжка. Послушай, а отчего, собственно, у тебя хандра?
Цеся рассказала -- в общих чертах. Она выложила ему все, хотя вряд ли
он, бедняга, был повинен в том, что озонная оболочка похожа на решето.
Это неприятно, -- согласился Жачек. -- Подумать только, а я и не знал,
что она продырявлена.
Вы все слепые и близорукие! А мир на грани катастрофы!
Мы не можем быть одновременно слепыми и близорукими, -- внес поправку
инженер Жак.
Можете! -- бушевала Цеся. -- Вы холодные эгоисты! Вам плевать, что
рядом мучается человек.
Какой человек? -- немедленно спросил отец.
Я вообще говорю! -- тонким голосом крикнула Цеся. -- Человек, одинокое
существо, а вас это нисколько не волнует! Одиночество и бесчувственность --
вот болезни двадцатого века!
-- Ага... -- сказал отец понимающе. -- Бесчувственность. Кажется, я
начинаю кое-что соображать...
-- Ничего ты не соображаешь!!!
Опять ревем, -- констатировал Жачек, вытирая дочкино лицо кухонной
тряпкой. -- Ничего страшного, гормональная перестройка организма, других
веских причин не вижу. Знаешь, дочка, я тебя утешу.
Не хочу.
А, это другое дело. Если тебе нравится хныкать, тогда в самом деле
лезть с утешениями в высшей степени бестактно.
Ну, а как ты меня можешь утешить, как?
Я могу, например, тебе сказать, что с миром ничего плохого не случится.
Человек, как таковой, -- создание, не лишенное разума. Я верю в человека.
Ну и верь на здоровье, -- ответила Цеся и громко высморкалась. -- Меня
этим не утешишь.
Однако реветь ты уже перестала. Скажи на милость, а откуда у тебя эти
устрашающие сведения?
Из газет, -- сердито ответила Цеся.
Сие означает, что, кроме тебя, еще кое-кому известно об этих ужасах?
Ну, наверно.
Тогда не стоит огорчаться. У людей, как правило, есть общественное
чутье и инстинкт самосохранения. Кроме того, нельзя сказать, что
человечество состоит исключительно из преступников, тупиц и невежд. Я сам
лично знаю нескольких благородных и разумных индивидов. Надо только, чтобы
их становилось все больше. И чтобы они объединили свои усилия.
Это ты здорово завернул, -- признала Цеся.
Лет через десять и ты сможешь к ним присоединиться. Например, в
качестве эксперта ООН по борьбе с белокровием.
Не смейся.
А что? У тебя есть все возможности.
Нет, а если серьезно -- ты правда считаешь, что я могла бы в какой-то
степени на все это повлиять?
Все мы можем в какой-то степени на это влиять, -- ответил Жачек на
удивление серьезно. -- Из крупиц складывается целое, силы суммируются: одна
порошинка пустяк, а много -- взрывчатый материал. Ты моими делами никогда
особенно не интересовалась, но представь себе, что и я в меру своих скромных
возможностей оказываю кое-какое влияние на судьбы мира, хотя всего-навсего
проектирую судовые двигатели. И неважно, что мне хотелось бы заниматься
совсем другим. То, что я делаю сейчас, очень нужно, и я считаю, ты должна
мной гордиться.
Ты у меня молодчага, -- сказала Цеся, окончательно осушив слезы, --
Хорошо, что именно ты мне достался в папочки.
Хорошо, что ты мне досталась в дочки. На редкость удачный ребенок.
Ну уж... -- усомнилась Цеся.
А я говорю, удачный. Как хандра?
Телятинка вслушалась в себя.
Вроде чуть-чуть полегчало.
Ты сегодня прелестно выглядишь. Жизнь, она свое берет, как говорится. И
глазки как-то по-особенному блестят.
Неужели? -- обрадовалась Цеся.
Единственно и исключительно, -- сказал Жачек, -- Послушай, а откуда
столько дыму?
Фа-фасоль! -- завопила Цеся, вскакивая, -- Я забыла выключить газ!
Так выключи, -- посоветовал отец, торопливо отступая к порогу. --
Проветри кухню и приготовь обед или что-нибудь в этом роде. Похоже,
способность превращать каждое блюдо в уголь у нас в семье передается по
наследству.
10
Холодильник зиял пустотой. Цеся, изо всех сил стараясь не поддаться
панике, обшарила кухню и нашла яйца и морковь. Это уже было кое-что.
Подойдя к открытому окну, она бессмысленно уставилась на дом но
противоположной стороне улицы.
Что-то неотвязно ее мучило. Телятинка закрыла глаза и занялась
самоанализом.
Гайдук. Да, именно.
Почему он не хочет вернуться в школу?
Цесе начинало казаться, что это каким-то боком связано с ее постыдным
выступлением на классном собрании. Да, верно, отсюда это ощущение вины и
подавленность. Она поступила отвратительно. Отвратительно. Но неужели его
это так задело?
Ну конечно же, конечно. Ведь он был абсолютно прав. И нуждался в
поддержке. Павелек вот отважился. А она...
Ох, какая мука! Ну почему она непременно должна ляпнуть какую-нибудь
глупость и почему, коли уж ляпнет, не может об этом забыть и страдает, и
стыд ее гложет? Цеся со свистом втянула воздух. Ах, идиотка, идиотка,
идиотка!
Идиотка, -- сказала она вслух и застонала.
Кто идиотка? -- спросил отец из ванной,
-- Мария Каллас, -- со злостью ответила Целестина. Черт возьми, в этом
доме нельзя ни минуты побыть одной!
Хлопнула дверь ванной. На пороге появился отец, розовый и бодренький.
-- Что, что? -- спросил он. -- А почему ты плачешь, когда вспоминаешь
Марию Каллас?
-- Потому что хочу стать оперной певицей, -- с отчаянием ответила
Телятинка, -- И меня точит профессиональная зависть.
Хе-хе! -- угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. --
Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать
к плите?
Будет.
А что, позволь узнать?
Глазунья и морковка, -- задумчиво ответила Цеся. -- Я спешу... -- и
вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь на отцовские
шлепанцы.
Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг --
да, да, товарищеский долг -- навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и
узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И
не кто-то, а именно она, это ясно.
Отец беспокойно переступил с ноги на ногу.
-- Ну ладно уж, ладно. Куплю тебе новые тапочки, -- покаянно пообещал
он, -- Честное слово, прямо сейчас пойду и куплю. Только не смотри на меня
таким испепеляющим взглядом. Очень прошу, единственно и исключительно.
11
Спустя полчаса морковка тушилась на слабом огне, очищенная картошка
дожидалась своей очереди, а Целестина приводила в порядок кухню. Нетрудно
догадаться, что это занятие меньше всего отвечало ее душевному состоянию.
Кухню должна была убрать Юлия, причем еще накануне вечером, однако она
уклонялась от подобных обязанностей с такой последовательностью, что это уже
никого не удивляло. Целестина подвязала передник, с отвращением вздохнула и
открыла кран с горячей водой. Застывший жир кусочки макарон и ошметки
капусты. Мерзость. Когда Цеся отскребла первую тарелку, в кухню впорхнула
Юлия. В новом платье, сшитом из двух больших турецких платков, она была
просто ослепительна.
Ее чудесные черные волосы блестели заманчивым блеском, мерцали
обрамленные пушистыми ресницами глаза, когда же она присела на табуретку,
чтобы покрыть лаком ногти, от нее повеяло тонким ароматом духов "Масуми".
Сев, Юлия закинула ногу на ногу, не сознавая ни того, сколь изумительно
красива линия ее икр, ни того, что младшая сестра с завистью смотрит на нее
поверх раковины, заваленной грязной посудой.
-- Что ты делаешь? -- спросила она, не глядя в Цесину сторону. -- Моешь
посуду?
Нет, -- неожиданно ответила Цеся и закрутила кран. -- Нет, не мою.
Ты что, спятила? Так эта грязь и будет стоять? -- встревожилась Юлия.
Не будет. Ты вымоешь.
Я?!
Ты! -- рявкнула Целестина.
Я не могу, -- снисходительно бросила Юлия. -- У меня ногти намазаны.
Тогда Целестина выхватила у сестры пузырек с лаком и, скрипя зубами,
проехалась кисточкой по всем ногтям сразу.
У меня тоже! -- крикнула она.
Что с тобой происходит? -- Юлия оторопела от изумления.
Ничего! Только с меня хватит! Довольно на мне ездить! Все вы на мне
ездите! Никто меня не любит!
На крик стали собираться домочадцы.
Что она говорит?
Я говорю, что с сегодняшнего дня прекращаю мыть горшки! Пускай Юлька
этим занимается!
Правильно, -- поддержал Цесю отец.
И я так считаю, -- пробормотал дедушка, защелкивая портсигар. -- Юлия
должна набираться опыта, того-этого. Цесе приходится много заниматься, а вы
там у себя в академии...
Что мы у себя в академии, а? -- вежливо спросила Юлия.
Лодыря гоняете, -- пояснил дедушка. -- А Цесе уже сейчас пора думать об
аттестате зрелости и экзаменах в институт.
Юлия все колотит, -- заметила мама.
Не имеет значения, -- изрек дедушка. -- Это она нарочно.
Ну, знаешь!.. -- возмутилась Юлия.
Не убоимся взглянуть правде в глаза, -- отважно провозгласил отец. -- В
этом доме существует угнетаемое меньшинство. Я имею в виду Целестину и Весю,
А некая художница бьет баклуши, -- прошипела Целестина.
Я не узнаю Телятинку, -- задумчиво проговорила мама.
-- Она стала многоречива, -- признал Жачек. -- И тем не менее наша
младшая дочь права. Мы на ней ездим.
-- Да, -- с жаром произнесла Цеся, -- И вдобавок мне нечего носить.
Все так и вытаращили глаза.
-- Что происходит? -- поразился дедушка, -- Телятинка, ты же всегда
считала, того-этого, что в женщине самое важное -- внутреннее содержание...
Я изменила мнение. Человека с внутренним содержанием платье тоже
украшает.
Да ведь у тебя масса платьев, -- сказала удивленная мама.
Все Юлькины. Они мне в груди широки! -- со слезами в голосе воскликнула
Цеся; на это никто ничего не мог возразить. -- И то, в чем хорошо брюнетке,
мне совершенно не идет. Каждый сразу поймет, что я таскаю обноски старшей
сестры, и невесть чего подумает! Кроме, конечно, одного, что я женственна и
элегантна!
Кто подумает? -- Жачек потерял нить Цесиных рассуждений.
Ну... никто! Никто не подумает!.. То есть подумает, вернее... --
Целестина густо покраснела. Слезы навернулись ей на глаза и закапали с
ресниц, -- Господи, какая я несчастная! -- вдруг вырвалось у нее, -- Никто
меня не понимает, никто не любит!
Домочадцы, задетые за живое, переглянулись.
-- Ну что ты, Цеся... -- выступил от общего лица дедушка. -- Мы тебя
очень любим, того-этого, поверь...
Но на Цесю это признание не произвело никакого впечатления, закрыв лицо
руками, она разрыдалась и стукнулась лбом о кухонный стол.
-- Плохо дело, -- сказала Юлия. И, отставив лак, вышла.
Минуту спустя она вернулась вместе с Кристиной, которая несла на
вытянутых руках свою прелестную белую блузку. Блузка была вся в оборочках, в
рюшечках и расшита несметным количеством причудливых закорючек.
Долгих два месяца трудилась Кристина над этим шедевром, целые часы
проводя за рукоделием и теша себя мыслью о грядущих днях, когда она снова
станет стройной и элегантной.
Получай на время это чудо, -- торжественно произнесла Юлия, а Кристина
вручила Цесе блузку, радостно кивая рыжей головой.
Но... я не могу... -- пробормотала Цеся без особой убежденности.
Бери, бери, -- сказала Кристина. -- К твоей цветастой юбке очень
подойдет.
Наверняка понравишься, -- заявила Юлия.
Кому? -- спросил отец немножко громче, чем следовало бы.
Ну... каждому. Что, нет, Цеська?
Цеся уже не плакала. Она взяла блузку, просияла и убежала
переодеваться.
В самом деле, -- вполголоса заметила Юлия, -- она права. Пора
покупать дочке наряды, дорогие родители.
Что ты говоришь! -- отмахнулся отец. -- Цеся еще ребенок.
Ребенка тоже нужно одевать. К тому же Цеся как раз вышла из детского
возраста, -- сказала мама, -- Я так считаю, Жачек: нужно пересмотреть бюджет
и выкроить немного деньжат.
Отец помрачнел: он ужасно не любил говорить о деньгах. У него, как
правило, не хватало средств для удовлетворения всех безумных потребностей
своих домочадцев.
-- Снова прикажешь залезать в долги?
Жачек явно намеревался подавить мамину инициативу.
Мне скоро заплатят за "Орлицу I", -- робко напомнила она. --
Можно было бы купить Цесе дубленку и красивые сапожки. И платье.
Сколько тебе заплатят? -- спросил отец сурово.
А, не знаю.
Почему не знаешь?
Ну, не знаю, почему не знаю.
Не знаешь, а уже покупаешь дубленку.
Я другое знаю, Жачек. У меня иногда складывается впечатление, что ты
скуп.
А у меня складывается впечатление, что ты безрассудно
расточительна.
Не ссорьтесь из-за денег! -- сказала Юлия. -- Ссоры из-за денег
убивают настоящую любовь.
Родители переглянулись и вдруг расхохотались.
Жаченька, -- сказала мама, падая в объятия мужа, -- я считаю, пора
кончать этот спор.
Верно. Если наша любовь под угрозой...
Давай просто условимся, что... ... что мы пойдем на компромисс.
Дубленку покупать не станем, а купим платье.
И сапожки.
И сапожки.
Скрипнула дверь ванной, и появилась Целестина.
Родители умолкли и уставились на младшую дочь. Цеся выглядела
прелестно. Ее лицо выражало глубокую решимость, глаза были подернуты
загадочной пеленой. Она окинула своих родственников невидящим взглядом и, не
проронив ни слова, шагом сомнамбулы направилась к двери.
-- Куда ты идешь? -- спросила мама, испытывая странное чувство -- нечто
среднее между жалостью и тревогой.
Цеся вздрогнула,
-- К одно... -- сказала она, -- К одной девочке. Скоро вернусь.
12
Собственно говоря, почему она солгала?
Ведь всем было ясно, что ради подружки она бы не стала так наряжаться.
Проклиная в душе свою беспредельную глупость, Цеся выбежала из подъезда
и торопливо зашагала по направлению к улице Сенкевича. Павелек не помнил
номера дома, в котором жил Гайдук. Цеся узнала только, что в этом доме внизу
продовольственный магазин.
Итак, на Сенкевича. Смелее.
Было солнечно и холодно. Сильный ветер без труда пронизывал тонкое
Юлино пальто и Кристинину блузку. Он дул прямо в лицо, и Цеся почувствовала,
как в уголках глаз у нее скапливаются слезы. Она сама толком не знала, от
ветра это или из-за хандры.
Цеся перешла мостовую, чудом избежав смерти под колесами мчавшегося с
огромной скоростью грузовика. И, поглощенная своими мыслями, даже этого не
заметила.
Родителям она соврала, потому что испугалась, как бы ее не подняли на
смех. Но испугалась-то почему? Ее вышучивали столько раз, что она давно
должна была приобрести стойкий иммунитет. Да и шутки всегда были беззлобные
и никому вреда не приносили.
И тем не менее на этот раз ей почему-то не захотелось, чтобы объектом
шуток стал Гайдук. Бородач -- пожалуйста, сколько угодно. Когда бы Зигмунд
ни появлялся, отец буквально засыпал его колкостями и насмешками; кстати,
бородач выдерживал натиск, не моргнув и глазом. Но Гайдук?
Очень уж Гайдук к ним ко всем не подходил.
Цеся ойкнула, вспомнив его злобный взгляд, и остановилась. Отвага
окончательно ее покинула.
-- Привет! -- крикнул с противоположной стороны улицы бородач и
бросился через дорогу к Целестине.
Видно было, что он немало потрудился над своей внешностью: из-под
дубленки выглядывал воротничок шикарной клетчатой рубашки и узел модного
вязаного галстука. Явно гордясь достигнутыми результатами, он остановился
перед Цесей, скаля в улыбке зубы:
-- А я как раз к тебе. У меня есть билеты на "Рим" Феллини, на четыре
часа. Правда до восемнадцати не пускают, но ты сегодня как-то так
выглядишь... тебя пустят.
Цеся едва обратила внимание на комплимент. Предложение пришлось совсем
некстати.
Боюсь, я не успею. Мне еще нужно зайти к одно... к одной девочке.
Я пойду с тобой.
Ой, нет! -- крикнула Цеся.
Если ты меня стесняешься, я могу подождать и у подъезда, -- обиженно
сказал бородач. -- Где живет твоя подруга? -- И, обняв Цесю потянул за
собой.
-- На Сенкевича, -- нехотя ответила Цеся и сняла со своей талии руку
бородача. -- Знаешь, мне что-то неохота идти в кино.
-- Не валяй дурака! -- возмутился бородач, -- Билетам, что ли,
пропадать!
Цеся со вздохом подумала, что пылкие брюнеты нужны не во всякую минуту
жизни. Они подходили к большому дому на улице Сенкевича. Цеся оставила
бородача возле продовольственного магазина и вошла в ближайший подъезд.
В списке жильцов Гайдук не значился, но Павелек сказал, что Ежи живет у
некоей пани Пюрек. Цеся стала подниматься по ступенькам, пытаясь утихомирить
норовящее выпрыгнуть из груди сердце.
Она остановилась перед дверью квартиры номер восемь. Стало быть, это
здесь. Совершенно не думая о том, что делает, Цеся вынула зеркальце и
внимательно на себя посмотрела. Ну конечно, никаких перемен, к сожалению.
Еще минуты три прошло в колебаниях и топтании на месте, и наконец,
внезапно набравшись решимости, Цеся нажала кнопку звонка, чувствуя, как ее
сердце проваливается в желудок и там странным образом продолжает громко
стучать. Звук неторопливых шагов за дверью едва не заставил ее убежать сломя
голову.
Дверь открылась; на пороге стояла старушка в темном домашнем халате.
Цеся заставила себя заговорить:
-- Здравствуйте. А Ежи дома?
Старушка окинула Цесю испытующим взглядом.
-- Он у себя, -- сказала она тихим голосочком. Но и не подумала
сдвинуться с места. Лишь внимательно оглядев Цесю, она решилась: -- Заходи,
пожалуйста.
В коридоре напротив входа висела картинка, изображающая юную деву с
кошечкой. Картинка была овальная, девица, изображенная на ней, -- пухленькая
и сияющая. Слева была узкая дверь, застекленная матовым стеклом. В ту
минуту, когда Цеся оторвала взгляд от улыбающейся красотки, эта дверь
приоткрылась, и мгновенно стало ясно, что картинка сулила обманчивые
перспективы: Гайдук стоял на пороге мрачный и злой, хмуря брови и глядя
исподлобья.
-- Привет, -- сдержанно сказал он, -- Входи.
Цеся послушно вошла. Сердце у нее колотилось, щеки горели, назойливый
шум в ушах заглушал все остальные звуки. Она с ужасом обнаружила, что не в
силах выдавить ни единого слова. Гайдук медленно закрыл дверь и обернулся.
Он тоже молчал. Все это было похоже на какой-то страшный сон. Минуты шли,
оба продолжали молчать, и это молчание становилось все более нестерпимым. По
коридору прошаркала пани Пюрек, зажурчала струя воды, загремел чайник. Во
дворе кричали мальчишки и кто-то с грохотом захлопнул мусорный ящик. В
соседней квартире разливалось радио: передавали арию из "Искателей жемчуга".
Только Цеся подумала, что еще секунда -- и она или грохнется в обморок,
или разревется, как Гайдук наконец заговорил:
-- Садись. -- И пододвинул ей стул.
Цеся села и стала оглядывать комнату в надежде, что так будет легче
овладеть собой. Рука Гайдука, лежавшая на спинке стула позади нее,
отдернулась как ошпаренная, когда Целестина прикоснулась к ней плечом.
-- Хорошо у тебя, -- сказала Цеся не очень уверенно, обводя взглядом
аскетически пустую комнату.
В ней не было ничего, кроме дивана, стола и полки с книгами. На стене
висел вырезанный из газеты портрет улыбающегося мужчины на фоне исписанной
мелом доски.
Гайдук враждебно молчал.
Я пришла спросить, -- выдавила из себя Цеся, -- не нужно ли тебе
помочь... ты совсем перестал ходить в школу...
Перестал, -- противным голосом подтвердил Гайдук, -- А в помощи я не
нуждаюсь. Привык справляться сам. Во всех случаях.
Они взглянули друг на друга и, смутившись, одновременно отвели глаза.
Ты... обиделся? -- прошептала Цеся. -- За то, что я тогда...
Гайдук с усилием рассмеялся:
С чего бы это мне на тебя обижаться?
Потому что я тебя не поддержала.
-- А зачем тебе было это делать? -- спросил Гайдук деревянным голосом.
-- Каждый поступает так, как считает нужным. -- И вдруг все его
самообладание куда-то испарилось. -- Разве я могу на тебя обижаться за то,
что ты не такая, как я думал! -- быстро проговорил он. И тут же,
спохватившись, нахмурился и сунул руки в карманы. -- Ну, а теперь иди. Не то
этот тип, который тебя ждет внизу, помрет с тоски.
-- Там... никого нет!.. -- горячо воскликнула Цеся. Она сама не знала,
почему ей так важно, чтобы Гайдук в это поверил.
Но он не поверил.
-- Я говорю о том типе, что с тобой пришел. Я вас видел из окна. Тот
самый, с которым ты ходишь в кино и в парк. -- Гайдук изобразил на лице
нечто вроде улыбки: -- От меня можешь не скрывать, я никому не скажу.
Цеся пристыженно молчала.
-- Теперь небось тоже в кино собрались? -- осведомился Гайдук с прежней
неприятной ухмылкой. -- Поторопись, начало, наверно, в четыре... -- И, когда
смертельно обиженная Цеся встала, добавил: -- Да и я должен уходить. У меня
свидание.
Цеся бросила на него быстрый взгляд.
Ну, иди же наконец! -- крикнул. Ежи и зажмурился.
Целестина, гордо выпрямившись, торопливо вышла, задыхаясь от
сдерживаемого плача. Выбежав из дома, она опрометью бросилась через
улицу. Бородач, о котором она совершенно забыла, посмотрел на нее с
удивлением, а потом, убедившись, что это не шутки, подхватился и кинулся
следом.
-- Стой, голубушка, -- сказал он, обнимая ее сзади за плечи, -- Что
происходит?
Цеся посмотрела на него невидящим взором:
Ничего, ничего. Пошли. Пошли в кино.
Но что все-таки случилось? Эта идиотка тебя обидела? Говорил -- не
ходи.
И был прав, -- сказала Цеся безжизненным голосом, -- Был прав, был
прав, был прав.
Ну что с тобой? -- Бородач взъерошил Цесину челку. -- Не расстраивайся!
Цеся как будто внезапно его заметила.
-- Зигмунд! -- сказала она с удивлением. И вдруг горько зарыдала. Слезы
хлынули у нее из глаз, как из водопроводного крана, целыми потоками.
Открытым ртом она судорожно хватала воздух, в носу громко забулькало.
Проходящая мимо полная дама, нагруженная авоськами с картошкой и
морковью, остановилась, привлеченная любопытной сценой. Бородачу, кажется,
это не понравилось.
-- Люди смотрят, -- буркнул он. -- Успокойся.
Цеся отчаянно ревела, обеими руками вцепившись в его рубашку. Правда,
она пыталась сдержать рыдания и что-то произнести; в конце концов ей это
удалось.
-- Я... ничего... но... понимаю! Я... ничего... не... понимаю! --
вырвалось у нее.
Со стороны Звежинецкой улицы приближалась другая дама. Из ее авоськи
уныло торчали две бледные куриные ноги.
Что случилось? -- громко спросила она у дамы с морковкой.
Не знаю, милочка. Похоже, он ее бросить хочет. Плачет, бедняжка, и
плачет.
Бородачу нисколько не улыбалась перспектива оказаться в центре
общественного внимания. Вдобавок его новенькая рубашка промокла от слез и
измялась. А пренебрежительное отношение к своему гардеробу он не каждому мог
простить.
Идем же наконец! -- прошипел он. -- Или я пойду один!
До чего ж нетерпеливый, обманщик! -- Дама с цыпленком подошла поближе,
готовая из женской солидарности активно включиться в действие.
Бородач схватил Цесю за руку и поволок в безопасную сень подворотни.
Цеся покорно последовала за ним, пряча свое отчаяние в носовой платок.
Чего не терплю, так это истеричек и уличные сцены! -- сердито сказал
бородач, когда они укрылись в темноте подворотни. -- Если ты немедленно не
успокоишься, я пойду в кино один.
Я... ничего... не... пони... -- рыдала Цеся, и вид у нее был такой,
будто она вот-вот начнет биться головой о стену, вследствие чего бородач,
который в самом деле больше всего на свете не терпел истеричек и уличные
сцены, откашлялся, поправил галстук и смело выш