еглянулись. Высадить дверь? На площадке было тесно, душно и мрачно. Темноту рассеивал только слабый отсвет, пробивающийся сквозь щель под дверью. Свет горит, -- заметила тетя Веся. -- Значит, жива. Не понимаю, какую ты видишь связь между одним и другим, -- с раздражением возразил Жачек. -- Что, по-твоему, электрическая лампочка должна сама погаснуть в присутствии покойника? О господи! -- испугалась мама. Впустим ей туда мыша, -- предложил Бобик. -- Если она живая, начнет визжать. А если не начнет визжать, значит, не живая. Или спит, -- сказал Жачек. Или не замечает мыши, того-этого. Или заметила, но не испугалась, -- добавила тетя Веся. Или испугалась, но не подает виду, -- оживился Жачек. Или... Хватит! -- крикнула Цеся, -- Данка, открывай, не то мы выломаем дверь... Минуту царила тишина. Потом за дверью послышалось какое-то движение. На щель упала тень, и оттуда стал потихоньку выползать листок бумаги. Цеся, присев на корточки и повернув листочек к свету, прочла вслух: "Если выломаете дверь, я выскочу в окно! " Не выскочит, -- тешил себя надеждой Жачек. Выскочит. -- Дедушка, как всегда, был настроен пессимистически, -- Да и хорошую довоенную дверь жалко. Я бы позвонил ее родителям, того-этого. -- Данка! -- крикнула Цеся в замочную скважину, -- Мы сейчас позвоним твоим родителям. Ну как? Снова минутная тишина. Шорох, шелест -- и в щели под дверью появилась очередная записка: "Родители уехали. Никуда не звоните, не то выскочу". 15 На следующее утро положение ни на йоту не изменилось к лучшему. Родителей Данки действительно не оказалось дома -- во всяком случае, никто не подошел к телефону ни вечером, ни утром. Семейство Жак легло спать, а спозаранку были обнаружены следы, неоспоримо доказывающие, что ночью Данка побывала в ванной. Вероятно, она мылась, причесывалась Юлиной гребенкой и вытиралась дедушкиным полотенцем, о чем свидетельствовали разводы от туши для ресниц протяженностью в полполотенца. В кухне исчезло кое-что из съестного. Судя по всему, Данка решила держаться до последнего. За дверью башенки по-прежнему царило зловещее молчание, однако в семь тридцать оттуда неожиданно полились бодрящие звуки скрипки. Это Данка включила проигрыватель и наслаждалась "Временами года" Вивальди. Впрочем, вскоре она, по-видимому, решила, что оптимизм эпохи позднего барокко не соответствует ее душевному состоянию, поскольку музыка внезапно оборвалась на середине "Весны" и минуту спустя на башне зазвучали заунывные голоса певцов из ансамбля "Локомотив ЖТ". -- Данка! -- крикнула Цеся, подойдя к двери, -- Пойдем в школу, прошу тебя! В башне раздался взрыв горького смеха. И это был единственный звуковой сигнал, которым Данка самолично удостоила мир. -- Мне нужно с тобой поговорить! Открой! -- просила Цеся. Данка увеличила мощность звука: стены дома задрожали, сотрясаемые голосами ансамбля "Локомотив ЖТ". Тогда Цеся написала письмо: "Данка! Не думай, что я не понимаю, почему ты здесь сидишь. Тебе не хочется заниматься, вот и все. Но от жизни никуда не спрячешься. Если ты не придешь в школу, я напущу на тебя Дмухавеца. Или сделаю еще чего похуже. Твоя подруга Целестина". Сунула письмо под дверь и пошла в школу. В голове у нее был туман. Ночью она почти не спала -- во-первых, волновалась из-за Данки, а кроме того, маленькая Иренка, которую угораздило именно в эту ночь разгадать хитрость с отваром из трав, устроила многочасовой скандал, домогаясь молока. Вдобавок Бобик, с которым Цесе пришлось волей-неволей устроиться на одном диване, чертовски узком, ужасно ворочался во сне и упрямо стаскивал с нее одеяло. Поэтому не удивительно, что, выйдя на залитую солнцем улицу, она чуть не ослепла от яркого света и на ее усталые глаза навернулись слезы. Пахнущий морозцем ветер гнал змейки сухой снежной пыли, на тротуаре белели замерзшие лужи. Цеся брела, спотыкаясь, щуря слезящиеся глаза и хлюпая носом. Где-то внутри она ощущала холодную пустоту -- мама, конечно, сказала бы, это оттого, что она не позавтракала, но Цеся знала: пустота эта чисто нравственного происхождения. Телятинка чувствовала себя предательницей. Конечно, она была уверена в том, что Данка только и мечтает о широком распространении своих произведений, и тем не менее... Вероятно, не каждый достоин чести быть с ними ознакомленным. Вероятно, следовало бы спросить, не имеет ли автор ничего против Толекиного папы. Вероятно, уровень аудитории тоже не пустяк. Так или иначе, Цеся твердо знала: она злоупотребила доверием подруги и вероломно ее предала. Неважно, что побуждения у нее были самые лучшие, если Данка восприняла ее поступок как предательство, значит, так оно и есть. Однако это только одна сторона вопроса. Есть еще другая проблема -- истинная причина, заставившая Данку затвориться в башне. И дело здесь не в Цесином предательстве. По существу, Данка убежала от своих обязанностей. Тут и нужно что-нибудь придумывать. Цеся даже не заметила, что стоит посреди тротуара и бормочет себе под нос. Только когда проходящие мимо девчушки с ранцами оглянулись и захихикали, она сообразила, что ведет себя довольно странно. Решительно устремившись навстречу ветру, Цеся перешла дорогу и возле газетного киоска наткнулась на какого-то верзилу, который, сворачивая трубкой газету, в эту минуту отходил от окошечка. Название газеты складывалось из больших красных букв и, кажется, имело отношение к спорту -- это единственное, что Цеся успела заметить до того, как подняла глаза и увидела прямо перед собой суровый лик своего одноклассника Ежи Гайдука. Он стоял, замерев, прижимая к груди газету. На его хмурой физиономии светлели неприязненно сощуренные глаза. Брови сдвинулись к переносице, плотно сжатые губы побелели. Не на шутку струхнувшая Цеся буквально вросла в землю, не осмеливаясь даже моргнуть. Гайдук тоже не двигался и ничего не говорил; так они и стояли друг против друга, лицом к лицу, оба чудовищно смущенные. Коварная судьба, по своему обыкновению, столкнула их таким способом, чтобы встреча вышла как можно более дурацкой и неловкой. А поскольку оба отличались застенчивостью и были замучены угрызениями совести, легче задачи судьба не могла перед собой поставить. Цеся изо всех сил старалась не покраснеть. Она чувствовала, что румянец уже разлился под кожей, уже проступает на щеках, вот-вот она вспыхнет, и тогда Гайдук подумает... А, все равно, что бы ни подумал, наверняка это будет ужасно... В "Филипинке" когда-то писали: чтобы не покраснеть, нужно крепко прикусить губу или палец. Цеся впилась ногтями в ладонь, а мысли ее лихорадочно мчались беспорядочным хороводом. О, в самом деле, предательское тепло постепенно отступило от щек и шеи. Цеся почувствовала такое громадное облегчение, что более ничего не в состоянии была предпринять и продолжала стоять неподвижно, вперив в Гайдука остановившийся взгляд загипнотизированного кролика. 16 С того момента, как Ежи Гайдук решил навсегда выбросить из головы Целестину, которая на классном собрании проявила трусость и оппортунизм, прошел месяц. За этот период -- весьма недолгий, говоря объективно, -- Ежи неоднократно менял свое отношение к Цесе; на смену увлечению пришло разочарование, затем прощение и, наконец, новый расцвет теплых чувств. Оба продолжали дуться. Оскорбленная Цеся, не простившая Гайдуку его грубости, и терзаемый ревностью Гайдук, успевший выследить, что бородач бывает в доме Жаков каждый день, избегали встреч, старались друг на друга не смотреть и не разговаривали. Ежи заставил себя отказаться от вошедшего в привычку ежедневного ритуала: он больше не ходил по улице Словацкого и не поджидал Цесю возле киоска. Он вообще установил для себя железный распорядок. За исключением того времени, когда они с приятелями ходили на хоккей или в кино, Ежи занимал свой ум высокими материями, главным образом физикой, которую изучал исключительно ради удовольствия, а также постигал тайны конструкции телевизоров, которые чинил для заработка. Если ему случалось подумать о Целестине больше двух раз в сутки, он сурово себя корил и осуждал как жалкую размазню. В соответствии с этой линией поведения Гайдук и сегодня отнюдь не собирался идти в школу по улице Словацкого. Однако, поскольку он глубоко задумался ("Лекции Фейнмана по физике"), то сам не заметил, как ноги понесли его излюбленным старым маршрутом. Увидев Целестину, он так ужасно смутился, что у него даже голова закружилась. Потом его обуяла злость, которая быстро уступила место ощущению безоблачного счастья. Цеся! Стоит здесь, перед ним, такая милая, близкая, дорогая, и ее лицо, знакомое до мелочей, то розовеет, то бледнеет. Достаточно протянуть руку, чтобы коснуться пушистых волос, конопушек на щеке, золотистых широких бровей. Зеленые Цесины глаза мерцали, словно подернутые слезами, -- при виде этого Ежи почувствовал острый прилив нежности. 0x08 graphic -- Извини, -- вырвалось у него из глубины души. -- Извини. Цесино сердце вдруг подскочило и затрепетало. -- Я... -- с трудом выговорила она. -- Это я... За что? -- И в эту минуту вдруг вспомнила, что обещала себе никогда в жизни не разговаривать с Гайдуком, поскольку он ее оскорбил. Гайдук смотрел на кончики своих башмаков, и поэтому Цеся могла беспрепятственно его разглядывать: темноволосая коротко остриженная голова, чуть впалые щеки, большой некрасивый нос, твердая линия упрямой челюсти. Ежи поднял голову, и застигнутая врасплох Цеся вздрогнула. Их глаза встретились на краткую, неописуемо мучительную долю секунды. И тотчас Ежи снова уткнулся взглядом в землю, а Цеся почувствовала, что ей становится нестерпимо жарко, что у нее краснеет лицо, шея, грудь и, кажется, даже локти. Ежи наконец набрался храбрости. -- Тогда... -- сказал он. -- В общем... тогда... я вел себя по-хамски. Извини. Цеся воскресила в памяти свои ужасные переживания у Гайдука дома и без малейшего усилия сумела ответить весьма сдержанно: Ах, в самом деле, не за что. Ты придаешь этому слишком большое значение. Чему? -- спросил он, внезапно мрачнея. Ну... всей этой истории. Меня она ничуть не задела... Ты тогда плакала, -- сказал Ежи и посмотрел Цесе прямо в глаза -- как в занавешенное окно глянул. Я?! -- крикнула Целестина, заливаясь краской. -- Ничего подобного! Но Гайдука нелегко было провести. Он улыбнулся и даже осмелился поправить Цесе шарфик. Это было уж слишком! Задетая за живое -- ох, уж эта мужская самонадеянность! -- Целестина отстранилась, смерила Гайдука надменным взглядом, который столько раз (на всякий случай... ) кидала в зеркало, и произнесла холодно: -- Пока, я пошла в школу. Она рванулась с места так стремительно, что в мгновение ока оказалась метрах в десяти от Гайдука, так что уже глупо было ее догонять, тем более что Ежи почувствовал себя оскорбленным. Поэтому он, как всегда, пошел за нею следом, с той лишь разницей, что на этот раз Целестина прекрасно знала, кто маячит у нее за спиной, и испытывала подлинные мучения при мысли, что Гайдук, наверно, смотрит на ее толстые икры и помирает со смеху. 17 Было уже девять часов. Движение на улице Словацкого заметно оживилось. К зданию Воеводского совета один за другим подкатывали сверкающие автомобили. Из окон детского сада неслась хоровая песня о лягушатах, в близлежащем трамвайном депо звенел молот о железо. К Воеводскому совету тянулись посетители: кто подъезжал на такси, кто на своих двоих. В газетный киоск привезли "Знамя молодых" и две картонные коробки мыла. Дедушка стоял у открытого окна и курил трубку. Он смотрел на свет божий и одним ухом прислушивался к бормотанию Бобика, в то время как другое его ухо улавливало отголоски уличного шума. Квартира была пуста, как обычно в эту пору дня. Веся работала в первую смену, мама Жак ушла во Дворец культуры, Жачек -- на службу, а учащаяся молодежь -- на занятия. Даже маленькую Иренку вывезли на прогулку -- в коляске, загруженной запасными пеленками и бутылочками с молочной смесью: После, прогулки, как и ежедневно, Иренке предстояло несколько часов проспать в мастерской прикладной графики на втором этаже Академии художеств, где Кристинины однокурсники окружали малышку трогательным вниманием, тщательно скрывая факт ее присутствия от доцента и прочих преподавателей... Дедушка и Бобик были дома одни, если не считать запершейся в башне Дануты, которая, включив проигрыватель, упорно гоняла пластинку с шедеврами ансамбля "АББА". Бобик в сентябре не был принят в детский сад, -- из-за отсутствия мест, а также недостатка практической сметки у своей родительницы -- и посему, когда Веся работала в первую смену, до обеда находился на попечении дедушки. Оба очень любили эти спокойные часы, заполненные разговорами и чтением, когда не нужно было огрызаться, выслушивать несущиеся одновременно со всех сторон окрики и подчиняться противоречивым указаниям. В обществе дедушки Бобик превращался в кроткого мыслителя, как губка впитывающего все премудрости, которые тот ему открывал. Сегодня, однако, эта идиллии была нарушена извергающимися с башни ритмическими аккордами. Дедушка испытывал некоторое раздражение. Бобик нет. Он сидел на ковре в столовой, скрестив ножки в красных колготках, и читал двухнедельник под названием "Мишка". К изумлению родных, Бобик научился читать неведомо как и когда. Просто однажды сел и прочитал по складам заголовок из газеты: "Строители осознают общественное значение своей профессии". С этого момента он с каждым днем читал все лучше и лучше. -- Дедушка, -- спросил Бобик, отрывая взгляд от цветном иллюстрации, -- здесь есть стихотворение про четырех мишек, а почему на картинке их только два? Дедушка выпустил облачко дыма из трубки. Наверно, из соображений экономии, -- ответил он. Я уже не в первый раз замечаю, -- изрек Бобик тоном многоопытного старца, -- Где же все эти зверюшки? Написано, что есть, а их и не видно. Подрастешь -- узнаешь. А может, и никогда не узнаешь, того-этого. Я, например, могу только догадываться, куда все это девается, -- хмыкнул дедушка. Куда? -- поинтересовался Бобик. Скажу, когда тебе исполнится пятнадцать лет, -- пообещал дедушка. Удовлетворенный Бобик кивнул и погрузился в чтение. Группе "АБ-БА" внезапно заткнули рты. В квартиру Жаков возвращалось настроение лирической задумчивости. -- О, или вот этот, -- сказал Бобик, переворачивая страницу, -- Притворяется, будто он -- Зорро, а на самом деле -- Растяпа. -- Да, да. -- Дедушка закрыл окно и повернулся к внуку. -- Я многих таких знаю. Большинство Зорро, по сути дела, -- Растяпы. Бобик печально вздохнул: -- Я заметил, что на свете много вранья. Дедушка, почему люди врут? -- А почему ты, малыш, врешь, хотя, надо признаться, не часто? -- Я вру, потому что вы мне ничего не разрешаете. И другие врут по той же причине. Ну, и еще от страха. Из желания получше устроиться. Иногда ради забавы. И по многим другим причинам, о которых я тебе расскажу, когда подрастешь. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты никогда не врал. Ладно, не буду, -- серьезно пообещал Бобик. -- Если будешь всегда говорить правду, в худшем случае получишь тумака или останешься без сладкого, а ложь -- она липкая, от нее никак не избавишься, пачкает все вокруг, а заодно и твою совесть. -- У, дрянь! -- сказал Бобик и перекувырнулся на ковре через голову. Ты уже перестал читать? Надоели мне эти мышки. Что будем делать, дед? Немножко приберемся. -- Э, нет, это скучно. Цеська приберется. Лучше расскажи, как ты строил электростанцию. На башне раздался грохот, словно кто-то опрокинул табуретку. Минуту спустя наверху хлопнула дверь. Дедушка вскочил и выбежал в коридор. Подвертывался случай застукать Данку -- такую возможность нельзя было упускать. Дедушка встал за дверью, ведущей на чердак, и затаил дыхание. Он был готов к худшему, в том числе и к погоне. Однако волнения его оказались напрасны: Данка вышла в коридор одетая, с портфелем в руке и, увидев притаившуюся за дверью фигуру, объявила: -- Я вас простила. Возвращаюсь в школу. 18 День выдался серый и унылый. У Дмухавеца, как всегда в начале весны, болело сердце. В классе было душно и темновато, поэтому учитель велел дежурной открыть окно и зажечь свет. Ребята сидели вялые и сонные. Гайдук что-то читал под партой, блондиночка в последнем ряду клевала носом, подперев непослушную голову руками. Одна только Жак проявляла признаки тревоги и волнения. Она беспокойно вертелась на парте, поминутно поглядывая на дверь. Дмухавец вздохнул. Все на месте? -- задал он традиционный вопрос. Ответом была тишина. -- Н-нет Дануси... -- выговорила наконец Жак, вставая и сплетая пальцы, -- Она... немного опоздает. -- Почему ты так уверена? -- спросил Дмухавец довольно сухо. Его раздражал пасмурный день, раздражал осовелый класс, раздражала Целестина Жак со своей физиономией паиньки и наивными уловками. -- Нет так нет. Ставлю ей пропуск. -- И, посмотрев на приунывшую Целестину, буркнул сердито: -- Она что, заболела? Пошла к врачу? Ну говори же, я вижу, ты что-то знаешь. -- Ничего я не знаю, -- простонала Цеся. Перед ее внутренним взором появился образ подруги, в ленивой позе разлегшейся на матрасе, наслаждающейся музыкой и черносливом, который она в большом количестве стащила из кухни. -- "Влияние формативов на эмоциональную окраску слов", -- произнес Дмухавец голосом больного барсука, -- такова увлекательная тема сегодняшнего урока. -- И вздохнул, подумав, сколько от него потребуется мужества и самоотверженности, чтобы вбить в эти сонные головы сведения о формативах. Тем временем боль в сердце усиливалась. -- Ну, и каковы же успехи нашей сборной, уважаемый Гайдук? -- ядовито спросил учитель, глядя, как его ученик пытается незаметно перевернуть страницу журнала "Физкультурник". -- Позволь узнать, кто тебе дал право вести себя так вызывающе? Покраснев как рак, Гайдук сунул журнал в портфель и устремил испепеляющий взгляд в потолок. -- Значит, насчет Филипяк ничего не известно? -- продолжал Дмухавец, морщась от сдерживаемого раздражения. Целестина беспомощно округлила глаза, и вдруг из-за своей парты стремительно поднялся сосед Гайдука Павелек. Наверно, с ней что-то случилось, -- С тревогой сказал он. -- Ее родители уехали, я вчера звонил целый день и даже ночью -- никто не подходит. Может, она отравилась окисью углерода? -- взволнованно высказал предположение толстячок на первой парте, явно стремившийся оттянуть начало лекции о формативах. -- Наша дворничиха, бедняга, как раз на днях растапливала котел центрального отопления и заснула. Класс заметно оживился--вряд ли Дмухавец добился бы подобной реакции, рассказывая о глаголах. -- Ну и что, что дальше? -- раздались голоса. -- Ее уже нет среди нас, -- скорбно сказал толстячок. -- Она спит, а угар улетучивается, вот так-то. Несчастная даже не заметила, как покинула этот мир. Дверь класса распахнулась так резко, словно ее пнули ногой. Все взоры устремились па возникшую в дверном проеме Данку Филипяк, выспавшуюся и бодрую. Тряхнув блестящей челкой, Данка прошествовала на свое место и встала рядом с Целестиной. Слушаю тебя, дитя мое, -- пробормотал Дмухавец, несколько ошарашенный этим великолепным выходом па сцену. -- Проспала? Нет, -- ответила Данка и надолго умолкла. Почему же ты опоздала? -- продолжал допытываться учитель, думая при этом, что многое бы дал, чтобы сейчас оказаться на пляже в Свиноуйсьце. И чтобы были каникулы, разгар лета и душу переполняло сладостное сознание того, что своих драгоценных учеников он увидит только через два месяца. Филипяк по-прежнему стояла неподвижно, как бледное мраморное изваяние, глуповато разинув рот. -- Звали ее Цецилия, Цецилия Несподзяна, -- элегическим тоном произнес толстячок на первой парте. Дмухавец почувствовал, что еще минута, и его неукротимая ярость выплеснется наружу. Естественно, ему хотелось бы итого избежать. -- Ну ладно, -- загремел он, -- Вы сами лезете на рожон. Я начинаю опрос, причем суровый. Бьюсь об заклад, что полетит не одна голова! 19 -- Опять пара, -- сказала Данка, уписывая за обе щеки Цесин завтрак, -- Он просто мне мстит. Господи, что на вредный человек! Целестина молча всплеснула руками. Неужели Данка всерьез считает, что заслуживает иной отметки? -- Хочешь кусочек? -- великодушно предложила подруга Цесе ее собственный бутерброд. -- Не хочешь? Ну, хоть тут повезло, я на этой башне чертовски проголодалась. В гудевший на разные голоса коридор вышел Ежи Гайдук. Разумеется, он посмотрел на Цесю в ту самую минуту, когда она украдкой покосилась на него. Разумеется, она, вместо того чтобы, например, послать ему ничего не значащую вежливую улыбку, стремительно отвела глаза и залилась румянцем. Гайдук же, вместо того чтобы отвернуться, уставился на нее с безотчетной нежностью. 1 -- А Гайдук-то у нас очень ничего, -- сделала открытие Данка, -- Почему, мне всегда казалось, что он страшилище? Не знаешь, Цеська, он в кого-нибудь влюблен? -- Понятия не имею, ответила Цеся таким противным голосом, что даже сама удивилась. Павелек, конечно, покрасивее, но какой-то он... никакой. А в Гайдука можно влюбиться по уши. Неужели? -- спросила Цеся весьма сдержанно. Гайдук шел по коридору вроде бы в их сторону, это она увидела из-под опущенных ресниц. -- Пошли в туалет, я попью водички, -- сказала она и, потянув подружку за руку, поспешила вместе с ней убраться из опасной зоны. 20 Цеся ужасно боялась, что Гайдук будет ждать ее после уроков, и поэтому, когда в раздевалке Данка, пошептавшись с Павлом, сообщила, что сегодня идет домой с ним, чуть не убежала обратно в класс. К счастью, Гайдук оделся и вышел, ни на кого не глядя. Быть может, решил подождать ее на улице, а возможно, он и не собирался с ней заговаривать и все это ей только померещилось? Он даже не посмотрел на нее, когда уходил. "Отлично", -- подумала Цеся и поклялась в душе, что помирится с бородачом -- немедленно, сегодня же, как только он придет к Юльке. Помирится, и они снова пойдут в кино, как в тот раз, когда Гайдук стоял в вестибюле и видел, как колбасится вокруг нее бородач. -- Целестина! -- сказал кто-то за ее спиной. Цеся вздрогнула. Пальцы у нее внезапно одеревенели -- настолько, что она даже пуговицы не могла застегнуть. Но это был всего лишь Дмухавец в буром пальто и сметной шапочке. Пошли вместе, -- предложил он. -- Я бы хотел с тобой поговорить. Ага. Хорошо, -- сказала Цеся машинально, и ее пальцы обрели былую ловкость. Она застегнула пальто, натянула на уши вязаную шапку и подхватила портфель. -- Я готова, пан учитель. Перед школой Гайдука, естественно, не было. Данка с Павлом, обнявшись и увлеченно беседуя, удалялись в сторону центра. Послушай, дитя мое, -- начал Дмухавец, -- мне бы хотелось поговорить о твоей подруге. О Данке? -- О Данке. Что ты о ней думаешь? Цеся в душе пожалела Дмухавеца за его наивность. Нет, все-таки все учителя одинаковы. Неужели этот воображет, что она станет ему плакаться и жаловаться на подругу? Данка замечательный человек, -- ответила она, -- Мы еще все ахнем. Она пишет стихи. Ого! -- удивился Дмухавец, -- Глядите только. И это ее основное достоинство? Она очень умная, -- продолжала Целестина. -- Собственно, отсюда все ее неприятности. Оттого, что она такая умная? -- уточнил Дмухавец. Именно. В школе она просто мучается. Дмухавец усмехнулся себе под нос, и некоторое время оба шли молча. Учитель размышлял о том, какого свойства наивность Целестины Жак: врожденная это черта или, быть может, его ученица в совершенстве овладела популярным методом пускания пыли в глаза? Честно говоря, у него бы нашлись занятия поинтереснее, чем подобного рода беседы с барышнями, у которых еще молоко на губах не обсохло. Однако совесть недвусмысленно подсказывала ему, что как педагог он сегодня был не на высоте. И Дмухавец решил в меру своих возможностей воплотиться в образ идеального педагога, каким тот ему представлялся. Я считаю, что твоя Данка -- особенно отвратительная разновидность лентяя, -- заявил он, -- Но нам с тобой была бы грош цена, если б мы не попытались ей помочь. Пока, вместо того чтобы помогать, -- выкрикнула Цеся, -- вы на нее наговариваете! Я хочу ей помочь, слово образцового педагога, -- поклялся Дмухавец, с симпатией глядя па разгневанную, красную как бурак рожицу своей собеседницы. -- Только не знаю, как; И хотел бы попросить у тебя совета. Цеся ожесточенно молчала, недоверчиво поглядывая на Дмухавеца. Сказать в такой ситуации, что она сама не знает, с какого боку подступиться к Данке, было бы равносильно предательству. А проблема предательства в последнее время стала для Целестины особенно острой и болезненной. -- Я разговаривал с Данкой на перемене, -- продолжал учитель, -- но мне мало что удалось из нее выудить: она загодя решила, что я ее злейший враг. Заявила только, что не виновата, если уродилась слабовольной. А потом замолчала, и конец. Да, -- печально согласилась Цеся, -- она постоянно это твердит. Невозможно вбить ей в голову, что все зависит от нее самой. Что все зависит от нее самой... -- повторил Дмухавец, -- Не знаю, быть может, ты не совсем права... А как у нее дома? Никогда там не была. Почему? Мы недавно подружились... Она ни разу к себе не приглашала. Мы всегда занимаемся у меня. Завтра же к ним зайду, -- решительно сказал Дмухавец, -- Поговорю с ее родителями, погляжу, какая там обстановка. Они перешли дорогу возле зоопарка. -- Теплее стало, а? -- пробормотал Дмухавец и распустил замотанный вокруг шеи шарф. Голые ветки на деревьях сплетались в кружевные узоры. Гайдука, конечно, нигде не было видно. "Ясное дело; -- подумала Целестина. -- Зачем слоняться по улицам, когда можно пойти пообедать? Кстати, интересно, где он обедает? И вообще, кто заботится о том, чтобы он был накормлен? " У меня к тебе большая просьба, -- сказал Дмухавец, ловко обходя островок размякшей на солнце грязи, чтобы тут же вляпаться в соседнюю лужу, -- Мне бы хотелось, чтобы ты была верной подругой. Не обижалась из-за ерунды, как это умеют девчонки, и не порывала дружбы без серьезной причины. Постарайся быть терпеливой и настойчивой, в особенности если ты считаешь, что Данка действительно хороший человек. Или скорее, скажем, материал, из которого может получиться хороший человек. Пойми, что ты если еще не стала, то должна стать опорой для своей подруги и образцом для подражания. Я? Да что вы! -- изумленно воскликнула Целестина. Повторяю: ты должна стать для нее образцом. Я знаю, что говорю. Помни, Целестина, я на тебя рассчитываю. 21 Возле Двойного дома Дмухавец остановился и галантно распрощался со своей ученицей. С нескрываемой симпатией пожав ей руку, он посмотрел налево и перешел улицу, что-то бормоча себе под нос. Разговором он остался удовлетворен. Цеся не могла сказать того же про себя. В сущности, она скорее даже почувствовала раздражение. Самым неприятным было то, что на нее взвалили дополнительную нагрузку, причем даже не спросив согласия. Кроме того, у нее возникло тягостное предчувствие, что ей не справиться с новой задачей и никакими силами не убедить Данку, чтобы та в целях самоусовершенствования с жаром отдалась учебе. Цеся стояла в подъезде перед почтовым ящиком, бессмысленно разглядывая запечатленный на нем номер их квартиры. До конца учебного года осталось меньше трех месяцев. Каким чудом можно за такой короткий срок уговорить упрямую Дануту в корне изменить жизненную позицию и исправить все ошибки? Не говоря уж о том, что никак не хватит времени заполнить зияющие пробелы в ее образовании. Данка страшно отстала по всем предметам, о чем Целестине было известно лучше кого-либо другого. "Необходимо принять какие-то радикальные меры", -- подумала Цеся, поравнявшись с вырезанной из дерева львиной мордой, венчающей перила. Теперь только она сообразила, что распрощалась с Дмухавецом, не высказав ему всех своих сомнений. А стоило бы! Может ведь так случиться -- и даже обязательно случится! -- что она не сумеет переубедить Данку и потерпит полное фиаско в своих жалких попытках выполнить поставленную Дмухавецом задачу. "Как я могла на все согласиться, даже не попытавшись подстраховаться? -- сердито подумала Цеся, готовая па всякий случай сразу же начать себя грызть за то, что не оправдала доверия, -- Надо было сказать, что Данка не намерена заниматься, что она ленива и упряма и поручиться я за нее не могу". Ну да, но это бы означало, что Целестина попросту на нее донесла. И вообще, предохранять себя от возможных неприятностей Цесе было просто противно -- это никоим образом не совмещалось с ее представлениями о порядочности. По лестнице Цеся начала подниматься с ощущением тяжести на душе и зуда в правом глазу. От солнца у нее, как всегда, потекли слезы, а от слез -- тушь с ресниц, и защипало в глазу. Цесю обуяла злоба, однако секунду спустя от нее не осталось и следа. Злобу неожиданно вытеснила радость, смешанная со страхом: на площадке между этажами сидел на подоконнике Ежи Гайдук. Прикусив нижнюю губу, он смотрел на Целестину непроницаемым взором. Цеся остановилась как вкопанная, оцепенев от волнения. И, разумеется, потеряв дар речи. Яркий румянец разлился по шее и по щекам, а в голове стучала одна-единственная мысль: "У меня потекли ресницы, у меня потекли ресницы, у меня потекли ресницы". Ежи Гайдук не только не заметил, что у нее потекли ресницы, но именно в эту минуту пришел к убеждению, что Цеся -- самое прекрасное существо на всем земном шаре. Зардевшаяся, испуганная, белозубая, с мерцающими зелеными глазами и выбившимися из-под шапки светлыми волосами, она была просто фантастически хороша. Решись он в эту минуту поступить соответственно тому, что чувствовал, ему бы следовало подойти к Цесе, обнять и крепко поцеловать. -- Привет, -- сказал он вместо этого. -- Где так долго пропадала? Цеся, которая до этой секунды чувствовала себя находящейся на вертком воздушном шаре, с неслыханным облегчением ощутила под ногами более или менее прочную почву. -- Дмухавец ко мне прицепился, -- объяснила она, -- Из-за Данки, -- Это уже смахивало на нормальный товарищеский разговор, и обоим сразу стало легче. -- Может, сядешь? -- предложил Ежи не слишком вежливо. Однако Цеся решила не обращать внимания на такие мелочи, по крайней мере до тех пор, пока не выяснится, с какой целью он сюда явился, и села рядом с ним на подоконник. Ежи кашлянул и отодвинулся в глубину оконного проема. Цеся разгладила юбку на коленях, и они даже посмотрели друг на друга, но говорить вдруг оказалось не о чем. И оба в панике опять поспешно отвели глаза. По лестнице грузно поднималась пани Новаковская. Проходя по площадке, она с любопытством оглядела парочку на подоконнике. Это не могло способствовать разрядке напряженной атмосферы. Цеся невзначай отодвинулась от Гайдука насколько было возможно и вжалась в противоположный угол оконной ниши. "Мы как две пуганые вороны", -- подсказало ей шестое чувство. "Почему она смеется? " -- тотчас встревоженно подумал Ежи. Потом оба одновременно, как марионетки на одной ниточке, повернулись друг к другу и раскрыли рты. -- А ты... -- сказали они в один голос и смущенно умолкли. Их пальцы, лежащие на подоконнике, соприкоснулись, но ни он, ни она не отдернули руки. Что ты хотела сказать? Н-ничего... А я хотел спросить: ты еще сердишься? Хм... ну... я тоже... это... Ну, так как? Сердишься? Н-нет, -- сказала Цеся, -- А ты? Неизвестно, каким образом его пальцы вдруг оказались поверх Цесиных. -- За что мне на тебя сердиться... Ох! Н-не знаю... -- сказала Цеся замирающим голосом. От пальцев Ежи исходило какое-то таинственное тепло. В чем дело? Мне все время нужно тебя видеть... не знаю, почему, -- шепнул Ежи и нахмурил брови, чтобы скрыть волнение. В тишине -- такой глубокой, что слышно было жужжание раньше срока проснувшейся мухи на оконном стекле, -- раздался какой-то глухой, мерный стук. Цеся попыталась понять, откуда он идет, и наконец сообразила, что это бьется ее собственное сердце. -- Мне тоже... -- прошептала она, не слыша своего голоса. Но Гайдук услышал. Цеся никогда бы не поверила, что на его лице можно увидеть такую радость. Oн прав, -- сказал Гайдук, глядя ей прямо в глаза, -- Мир в самом деле прекрасен и гармоничен. Кто прав? Фейнман. Это тот, который... пo квантам и кваркам? О господи! -- воскликнул Ежи и вскочил, выпустив Цесину руку, -- Неужели ты знаешь, кто такой Фейнман? Ну конечно, -- ответила Цеся, в душе благословляя отца за его монологи и одновременно сгорая от стыда за свое невежество, -- Ричард Фейнман, лауреат Нобелевской премии, награжден за разработку основ квантовой электродинамики. -- К сожалению, это было все, что она знала. На Ежи ее слова произвели неописуемое впечатление. -- Ты правда необыкновенная. Я это знал с первой минуты. Цеся поняла, что, если хочет сохранить хотя бы чуточку уважения к собственной персоне, должна сегодня же взяться за изучение основ квантовой электродинамики. Ты куда пойдешь после школы? -- спросил Ежи. В медицинский. А я на физический. Или на астрономию. Точно еще не решил. Понимаешь, мне все интересно. Угу. А еще... -- сказал Ежи, -- я хочу тебя поблагодарить. За что? Ты знаешь, за что, -- шепнул он. -- За все, просто за все. Снова воцарилось то особенное молчание, которое Цеся уже научилась распознавать. Но теперь оно не казалось мучительно неприятным. Напротив, приносило робкую радость. За то, что ты есть, -- прошептал Ежи, глядя на Целестину счастливыми глазами. Я... Ты еще сердишься? За то, помнишь? Нет. Уже давно нет. Ты больше никогда не сердись, -- попросил Ежи. И вдруг залился темной краской, будто в нем погас какой-то источник света. -- А как поживает тот тип? Кто?! -- стремительно выпрямилась Цеся. Тот, с которым... с которым... -- мучился Ежи. Я никогда... я его никогда... -- пробормотала Цеся. -- Я с ним уже давно не встречаюсь, -- закончила она. Но внезапно все вокруг как-то сразу поблекло. Ежи сидел, опустив голову, и казался очень далеким. Он ни слова не говорил, только насвистывал что-то сквозь зубы. В Цесе нарастало ощущение вины. Между ними как будто выросла толстая стеклянная перегородка. От прежнего настроения не осталось и следа. И вдруг Цеся взбунтовалась. С какой стати она сидит, точно виноватая? Нет уж, извините. Тоже мне выискался: ходячая добродетель. И, соскочив с подоконника, она заявила: -- Мне пора домой, уже поздно, -- Не-ет, она перед ним оправдываться не станет. Еще чего! И с бородачом сама разберется. Это ее жизнь, ее ошибки, ее собственные заботы. Ему-то какое дело? Ну и рожу скорчил! Сразу видно, о чем думает. Это невыносимо, это оскорбительно..., -- Тебя это вообще не должно интересовать! -- крикнула она сдавленным голосом. Ежи понял ее как-то по-своему. Кровь отхлынула у него от лица, даже губы побелели. Ах, так? -- спросил он, вскакивая. Именно так! По какому праву?! Чересчур много о себе воображаешь, хочешь, чтобы все было по-твоему... а я могу поступать, как мне нравится, понятно? Очень хорошо. Можешь продолжать с ним встречаться. Конечно, могу! -- крикнула Цеся, чувствуя ужасную боль в груди, -- Тебе-то что? Гайдук кинул на нее быстрый взгляд. -- До свидания, -- сказал он. -- Прощай. -- И сбежал но ступенькам, ни разу не оглянувшись. Глава V 1 С первых же дней апреля наступила весна. Неспокойнее небо, ярче блеск солнца, теплее ветер. Старый вяз под окнами дома по улице Словацкого подставил солнышку свои новые почки. На балкон стали залетать весенние птицы, а однажды, к неописуемой радости Бобика и дедушки: даже завернула большая стая скворцов. На балконе, кстати, было чудесно: растущий прямо под ним вяз так вытянулся, что верхними своими ветками доставал до перильцев ограды. В ящике для цветов, приделанном к боковой стенке балкона, два года назад вырос крохотный вяз самосейка, и теперь семейство Жак с восхищением обнаружило, что отважный малыш выпустил первые ростки намного раньше своего великана-родителя. Жившие в водосточной трубе голуби начинали ворковать, к сожалению, уже в шесть утра и будили маленькую Иренку, о которой можно было бы много чего порассказать, кроме того, что она соня. За неделю до пасхи, в последний день перед началом школьных каникул, Жачек вернулся из довольно длительной служебной командировки. Время было обеденное, и крепко проголодавшийся отец рассчитывал застать дома привычные шум и суету, предшествующие всякой трапезе. К своему изумлению, он нашел квартиру тихой и необычно чистой. Это странное впечатление еще усугублялось ярким светом, льющимся из вымытых окон и профильтрованным сквозь белые, пахнущие свежестью занавески. Полы сверкали, как зеркало, в вазах стояли цветы. Все это, вместе взятое, в совокупности с тем фактом, что Целестина, вполовину похудевшая, сновала по квартире, не замечая собственного отца, складывалось в картину весьма и весьма тревожную. -- Телятинка, у тебя неприятности, -- уверенно сказал отец. Откуда? -- тупо ответила Цеся, даже не поглядев в его сторону. Я ведь вижу. Что случилось? -- Ничего. Честное слово. Сейчас помру от смеха, -- сказала Целестина и, чтобы быть последовательной, залилась слезами. Отец услышал грохот кастрюль и поспешил на кухню, откуда доносились эти милые сердцу звуки. В кухне, пропитанной вкусными запахами, Юлия, распевая, мыла посуду, что тоже внушало тревогу. -- Здравствуй, дочь, -- сказал Жачек, -- Скажи, Цеся, случайно, не влюблена? -- Понятия не имею, -- спокойно ответила Юлия. -- Что касается меня, то я влюблена. В Толека. -- Конец света! -- простонал отец. Я ему сказала, что люблю его и что он должен на мне жениться. Ты ему сказала, что он должен... -- обалдело повторил Жачек. -- ... на мне жениться. Разумеется, после того как освоится с этой мыслью. Конец света! Ты голодный, Жачек? Чертовски, -- ответил отец. -- Мне очень жаль, но тебе придется подождать. -- Это еще почему? -- С нами будет обедать Толечек. В порядке освоения. Конец света! Сегодня у нас рисовый суп по-королевски. Цеся варила или Кристина? Я, -- заявила Юлия. -- Конец света! На второе "кок о вэн"12. Кок -- это курица? Курица, но "о вэн". Ага. К этому запеченный лук-порей или морковка Виши, на выбор. И гренки. На сладкое -- негр в сорочке. Почему в сорочке? -- недовольно поморщился Жачек. Таков рецепт. Это сливочно-шоколадный крем. Конец света! Толеку очень нравится, как я готовлю, -- сообщила Юлия с улыбкой черной пантеры. -- Влюблен по уши, можешь мне поверить. Конец света! Еще вопросы есть? Естественно. Кто вылизал квартиру? Цеська. -- Вот-вот. Она всегда придумывает себе развлечения в этом роде, когда у нее на душе кошки скребут. Мне бы хотелось все-таки знать. в чем дело? А не знаю, -- махнула рукой Юлия, -- Я, как эгоцентрик, занята только своими проблемами. Да и в ее возрасте все это несерьезно. Она не по возрасту серьезна, -- изрек