ошо? - Я буду бояться тебя. Такие, как я, обязательно должны бояться и уважать того, кто идет рядом. Пусть даже не очень далеко. На прогулку. Сережа, это ястреб? - Да? - Выстрели в него. Только попади. Я загадала. Сережа прицелился, плотно прижал ложу ружья к плечу и щеке. Раздался выстрел. Руфина взвизгнула. Ястреб комом упал вниз. - Лекально! - сказала Руфина. - А что ты загадала? - Сережа, я не могу быть откровенна с тобой. Ведь ты теперь не тот Сережа. И я не та Руфина. Мы же не в десятом классе. - А ты вернись туда... Вернись и скажи. - Сережа, я загадала, поцелуешь ты меня сегодня или нет. - Это очень глупо, Руфина. - А разве я говорю, что умно? Но сегодня же воскресенье. А больше всего глупостей приходится на этот день недели. Или я ошибаюсь? Сережа нашел довод Руфины неоспоримым: - Против этого ничего не скажешь. Я еще никогда и ни с кем не целовался, Руфина. И по-моему, ни до чего хорошего поцелуи не доводят. - Если с Лидочкой, то да, - вставила маленькую шпилечку Руфина. - Она женщина, а я девчонка. Произнеся эти слова вполголоса, Руфина отвернулась. Сережа подошел к ней и тихо сказал: - Хорошо. Пусть сбудется загаданное. Только ты закрой глаза, Руфа. Они поцеловались. Сережа сиял: - Спасибо тебе, Руфа... В небе появился другой ястреб. - Хочешь, я загадаю еще, Сережа, на этого... Стреляй! Я загадываю еще раз! Сережа вскинул ружье. Прицелился. Выстрелил и... промахнулся. - Ура! - закричала Руфина и снова оказалась подле Сережи. - Я же промазал, - показал он глазами на улетающего ястреба. - А я загадывала на промах... Так вернулось потерянное Сережей и проснулось казавшееся умершим. III В это воскресенье утром, несколькими часами раньше встречи Сережи и Руфины в поле, на городском рынке произошла другая встреча. Николай Олимпиевич Гладышев в праздничные дни, чтобы не беспокоить Аделаиду Казимировну, ведущую его домашнее хозяйство, частенько на рынок отправлялся сам. На рынке у него всегда бывали приятные встречи. Простота и общительность Гладышева никогда, однако, не допускали той упрощенности отношений, когда можно дернуть за рукав или, положив руки на плечи, сказать: "Коля, милый Коля, послушай, что тебе скажу". Так не осмелился бы сделать даже пьяный. Гладышев был для многих Николашей, и его называли так, но за этим именем всегда слышалось - Николай Олимпиевич... И даже - глубокоуважаемый Николай Олимпиевич. Лидочка Сперанская торжественно и празднично несла свою белокурую головку по главному ряду рынка. Воскресный рынок выглядел куда наряднее будничного. Словно все съестное сюда пришло, чтобы в первую очередь покрасоваться, а потом уже быть проданным. Воскресный городской рынок всегда несет на себе щегольство выставки даров земли, и торгующие не забывают одеться понаряднее, как, впрочем, и покупающие. На Лидочке короткое платье из золотистой ткани. Рыночная сумка с двумя большими кольцами; продев сквозь них руку, она украсила ее, как браслетами. Весь облик Лидочки говорит, что в этом воскресном посещении рынка есть что-то театральное. - Ау! Николай Олимпиевич! - окликнула Лидочка Гладышева, помахав рукой, и направила к нему свои ножки, обутые в сложную вязь хитрого переплетения белой кожи, ставшей босоножками на тонких каблучках. - А вы-то зачем здесь? Здравствуйте, Лидочка, - поздоровался с нею Гладышев, а Лидочка, такая изящная, будто она вчера была не только у парикмахера, но и у скульптора, убравшего своим резцом все лишнее в ее и без того безупречном сложении, ответила: - Такой вопрос скорее следовало бы задать вам, Николай Олимпиевич. - Вот тебе и на! - оживился Гладышев. - Как я изменю давней привычке обедать дома? Особенно в воскресенье. - Вот так же, представьте, и я. Привыкнув с первого дня кратковременного замужества готовить семейный обед, боюсь нарушить заведенный порядок. Мне все время кажется, что кто-то придет и повелительно скажет: "Лидия, я хочу есть". И я всегда готовлю с запасом, а потом... потом съедаю оставшееся на другой день. - Это очень печально, - посочувствовал совершенно искренне Николай Олимпиевич. - Но мне кажется, у вас, Лидочка, есть все основания не оставлять на завтра то, что может быть съедено сегодня. - Наверно, вы правы, Николай Олимпиевич. - Лидочка грустно улыбнулась. - Но ведь в таких случаях не зазывают на обед. Ее кроткие зеленоватые глаза жаловались. Все это говорится без всякого намека на то, что Лидочка не случайно внимательна к Николаю Олимпиевичу. И если сейчас она занимается его покупками на виду у всех, то никто не усматривает в этом нарушений норм общежития. Всякая другая поступила бы точно так же. Но если уж говорить откровенно, то после первого неудачного брака Лидочка никак не исключила бы второй, удачный, хотя и неравный брак с Николаем Олимпиевичем. И этот брак украсил бы не только его, но и ее. Пускай в первые месяцы люди всплескивали бы руками и говорили: "Вот только представьте себе...", или: "Такая молоденькая и..." А потом бы привыкли и, привыкнув, стали относиться к ней с уважением, потому что Николая Олимпиевича в самом деле можно полюбить, и есть за что. Труженик, сутками не покидающий завод, тянущий нелегкий воз, может быть, и достоин, чтобы его квартира в старом заводском доме посветлела и ожила веселым смехом; таким, как у Лидочки. Чтобы два одиноких обеда оказались общим обедом. Чтобы давно молчащие и, может быть, уже ослабнувшие струны старого рояля зазвучали вновь и застоявшаяся в гараже наградная "Волга" открыла счет километрам на своем спидометре. Николай Олимпиевич, возвращаясь домой, слегка насвистывал мелодию "Веселый ветер". И это вполне закономерно. Ему стало ясно, что он еще может нравиться, и не по занимаемому им положению, а... как таковой. Как таковой... Как таковой... Веселый ветер... Веселый ветер... IV Тот же "веселый ветер" помог Николаю Олимпиевичу вывести из гаража двухцветную, черно-кремовую, с хромированным пояском "Волгу". Вскоре она, запылив по грунтовой дороге, идущей через заводские покосы, помчала повеселевшего Гладышева. Мир, оказывается, полон красот и радостен, а он столько лет отшельничал. Во имя чего? Слышны далекие песни. Кому-то признается в любви гармоника, а в стороне целующаяся пара. Вот счастливцы. Они ничего не видят, не слышат. Может быть, подать им озорной гудок? "Волга" окликнула целующихся. Они вздрогнули, потом недовольно посмотрели на машину и, не узнав ее водителя, побрели, взявшись за руки, к перелеску. А Николай Олимпиевич узнал и Сережу и Руфину. Это почему-то не обрадовало его, но, прибавив газку, вспугнув притаившегося грача, он стал думать о Лидочке Сперанской. Как странно иногда одна мысль рождает другую. Он вспомнил, что в дирекции давно пустует место референта по новинкам зарубежной техники. Его следует занять Лидочке. Она окажется на виду и обязательно обратит на себя внимание и найдет свое счастье. И он будет рад этому. Что же касается "веселого ветра", который шевельнул некоторые мысли сегодня, то это все следует считать такой же ерундой, как и любование Руфиной, похожей на ее тетку Евгению. Сегодня утром Руфина, может быть, и хотела всего лишь проверить силу своих чар на Сергее. Может быть, она три часа назад чем-то и повторила юность своей тетки Евгении, но не теперь, когда Сережа, смеясь, рассказал ей о письме на кальке. И чем больше он потешался над собой, тем серьезнее и старше выглядел в ее глазах. Значит, он вырос настолько, что уже может критически посмотреть на свою первую мальчишескую любовь. - Но, Сережа, - сказала ему Руфина, когда они уселись в березняке, - все-таки эта первая любовь принадлежала мне. И меня она теперь трогает до глубины души. - Мне она тоже не кажется такой пустой, как я сейчас рассказываю о ней. Но я и теперь, Руфина, боюсь поверить тебе и себе и этому дню, - признавался Сережа. - Может быть, все это только так. Воскресный день, в который, как ты сказала, случается больше всего глупостей. Но все равно, всегда, всю жизнь я буду благодарен этому дню. - За что же, Сережа? Она хотела подробностей, хотела признаний. И Сережа стал признаваться: - Руфина, ты одна, которой я могу сказать, что для меня не может быть другой. В тебе нет ничего, что бы могло не нравиться мне. Я не умею говорить, как мой брат. Я не вырос на бабушкиных сказках, и меня не приносила птица Феникс из-за семидесяти семи лет. И я верю, что я ты когда-нибудь полюбишь меня как равная равного. Конечно, ты и теперь чувствуешь свое превосходство надо мной. Оно в каждом твоем взгляде. И я понимаю, что стоит тебе только свистнуть... Прости за такое слово... Стоит тебе только мигнуть... Еще раз прости. У меня нет настоящих слов. Стоит тебе только поманить пальчиком, и возле тебя окажется любой из этих Миш Деминых, Саш Донатовых и всех этих опытных молодцов, играющих на гитарах и умеющих хорошо носить свои пиджаки. Но можешь ли ты с уверенностью сказать, что не окажешься потом такой же несчастной, как Лидочка Сперанская? Сережа произнес эти слова с дрожью в голосе, отвернувшись, не желая показывать Руфине своих глаз. А она хотела видеть их, поэтому повернула его голову и, держа ее в своих руках, смотрела ему в глаза. - Говори все, Сергей. Говори... наверное, я стою этого... - Не надо так, Руфа. Ты же знаешь, я не могу унизить тебя. Ты никогда не очутилась бы в положении Лидочки Сперанской. Но если бы оказалось, что Миша Демин или кто-то другой покинул потом тебя, так же, как Андрюшка Кокарев Лиду, то все равно я бы пришел к тебе и предложил назваться Векшегоновой. Этого признания не ждала Руфина. Так ей не признался бы никто и никогда. И если бы даже признался, то можно ли было бы поверить его словам? Вот он, этот заводской человек, о котором говорила мать. Вот оно, повторение ее отца. Вот человек, который, если понадобится, выроет нору и поселится там, выдолбит дупло и назовет его домом. Может схватить ее в охапку и вынести через горящий лес. Руфина взяла руку Сергея и, прильнув к ней, поцеловала. Рука пахла порохом и ружейным маслом. - Какая у тебя большая душа, Сергей Романович Векшегонов. И чтобы отплатить тебе за то, что ты сказал, я обещаю исполнить любое твое желание. Руфина, легко вспрыгнув, сбросила разлетайку, накинутую на плечи поверх сарафана, и пустилась в пляс. - Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Тра!.. Ля, - напевала она знакомую мелодию из "Кармен", придумывая новые слова. - Ни для кого еще так не плясала зазнайка-девчонка... Любуйся, мой милый Сережа... Сгорая от счастья, сожгу я тебя. А дальше мне слов не придумать для песни... Придумай их сам. Тра-ля-ля... Пляска, продолжавшаяся без слов, словно повторяла Сереже обещание исполнить любое его желание. И он сказал: - Руфина, пусть Миша Демин не приходит к вам в гости. - Только-то и всего? - спросила Руфина, положив голову Сережи на свое плечо. - А я думала, что ты попросишь встречаться только с тобой. - Это уж как ты захочешь, Руфина. Я ни во что не могу верить... И они долго сидели обнявшись. Кругом было тихо. Прыгали кузнечики. В траве розовела полевая земляника. С тех пор Сережа и Руфина встречались ежедневно. В июле, августе, сентябре... Они встречались всю осень и всю зиму. И чем дольше были их встречи, тем они казались короче. V Сближение Руфины и Сережи снова сдружило Векшегоновых и Дулесовых. Они снова начали бывать друг у друга. Чайку попить, пирог добить, масленицу отметить. Мало ли причин. Было бы желание. - От судьбы, видно, не уйдешь, - начала давно задумываемый разговор Анна Васильевна Дулесова. - Но и судьбе надо помочь, чтобы она не ушла от них. Разговор сразу же повернулся практической стороной. - А где они жить будут? - спросила Любовь Степановна. Такой, казалось бы, второстепенный вопрос вдруг вызвал серьезные обсуждения. В большую квартиру Романа Векшегонова, оказывается, Руфа не могла перейти потому, что "когда-никогда" мог вернуться Алексей, а встречаться с ним при всех обстоятельствах ей было бы затруднительно. Дулесовский дом старомоден, неудобен и тесен. На квартиру в новом доме хотя и можно было рассчитывать, но не на такую, что была когда-то уготована для Алексея и Руфины. Возникнут обидные сравнения, появятся ненужные слова и все такое... Дулесова предложила построить для молодых домик. Векшегоновых вначале это испугало, а потом обрадовало. - Это можно бы, - оживился Роман Иванович Векшегонов. - Только в городе нынче с земельными участками теснее тесного. Хуже некуда. Вот тут-то и начала Анна Васильевна излагать свой план, который был тотчас же принят. Она начала с того, что двор и огород Дулесовых, перешедшие к ним от дедов, по нормам нашего времени слишком велики. - Оно, конечно, - заметила Анна Васильевна, - хотя пока на Старозаводскую улицу никто руки не заносит, но и до нее дойдет. А если дойдет, то как скажешь тому же городскому Совету, что мы хотим владеть тридцатью тремя сотками земли, не считая палисадника, и не желаем этой землей ни с кем делиться, как родовой и дедовской. - Жулановская голова! - похвалил жену Дулесов. - Пропасть бы мне без нее. - Молчи, - мягко угомонила мужа Анна Васильевна. - А если мы на старом фундаменте, который был кладен еще в кои веки отцом деда Андрея Андреевича, срубим новый дом, то уж никому и в голову не придет урезать нашу землю. Это всем понравилось. И в тот же вечер пошли смотреть старый дулесовский фундамент. Он прятался в сухих стеблях прошлогоднего репейника и крапивы. Но час дружной работы по прополке обнажил его гранитную "вековечность". - В те годы гранит-то дешевле кирпича был. Сажень вглубь идет. Никакие морозы не подведут, - принялся нахваливать Андрей Андреевич старый фундамент. - Нашему бы дому на нем стоять, да некуда было переехать тогда из старого дома, пока новый ставился. А ставился он чуть ли не три года. Обсуждение было продолжено и завершено за чайным столом, в присутствии Руфины и Сергея. - Три комнаты, кухня, ванная с умывальником, центральное отопление с малым котелком. Впоследствии водопровод от колонки и прочая канализация, - проектировал Роман Иванович Векшегонов. Деньги общие. Против каждого дулесовского рубля - векшегоновский рубль. Ударили по рукам, запили рюмкой перцовочки и, по второй, белой водочки, - решили не откладывать. Разрешение на приобретение материалов было получено до того, как Сергей, Руфина и техник-строитель Андрюшка Кокарев нашли на чертежной доске строительное решение применительно к периметру старого фундамента. Это были увлекательные вечера. Пересмотрев десяток строительных альбомов, заимствуя из них расположение комнат, выбирая фасад, сечение крыши, фасоны дверей и рам, они остановились на доме с башенкой. Крутая крыша, чтобы не надо было сгребать снег, и башенка, начинающаяся выступом эркера с фундамента и вырастающая потом из правого ската крыши вторым этажом, привлекательно завершалась ветровым штоком. В проекте дома продумывалось все до мельчайшей детали, даже расстановка мебели, томящейся в ящиках на пустующем сеновале. Сережа много раз перерисовывал фасад, ища краски наружным стенам, наличникам, орнаментам карнизов и ветровым доскам. И с каждым новым рисунком домик выглядел сказочнее, захватывая все существо Сережи, нашедшего теперь едва не потерянное счастье и гнездо, где начнется его семья, долгожданная семья Векшегоновых-Дулесовых. Отцы и матери не менее своих детей воспламенились предстоящим строительством. Роман Векшегонов и Андрей Дулесов, сообразовав свои отпуска, решили своими руками заготовить бревна для стен. Они получили разрешение на вырубку лиственниц в заводских дачах. И они из всего леса выбрали самые погонистые деревья. Полностью ушли отпускные дни Романа Ивановича и Андрея Андреевича, помогавших плотникам, зато - результат налицо. Стены сели на старый фундамент. Башенка поднялась выше конька крутой крыши. Стропила стали на место, укрепленные временными раскосинами в ожидании обрешетника, а за ним оцинкованного железа, которое не надо ни олифить, ни красить. У справных Векшегоновых и запасливых Дулесовых хотя и были сбережения на... светлый, в данном случае, день, все же строительство в таком темпе потребовало некоторого напряжения. Дулесовы кое-что продали из лежавшего впрок. А Любовь Степановна Векшегонова посчитала возможным воспользоваться брошенной на ее попечение и, наверно, уже забытой Алексеем сберегательной книжкой, на которую все еще поступали начисления по экономии от его изобретений и перерасчеты по премиям за рационализацию, когда-то заниженно подсчитанным осторожными бухгалтерами "предварительно и впредь до выяснения окончательного эффекта". Алексей, как видно было из редких писем, не нуждался материально, да и к тому же разве он сказал бы хоть одно слово, если бы узнал о тратах на своего родного и любимого им брата... И на одного ли его? И на Руфину, вольно или невольно обиженную им. В еще с осени застекленном доме и зимой не прекращались работы по внутренней отделке. И когда строительство близилось к концу и счастливая пара торопила день свадьбы, неожиданно приехал Алексей Векшегонов. VI О приезде Алексея было известно и Векшегоновым и Дулесовым. В одном из своих коротких писем он писал матери: "Собираюсь весной побывать в родных местах, полагая, что мой приезд теперь уже никому не помешает". Речь дальше шла об отдыхе, а потом он должен был вернуться в Сибирь, перейти на новый завод и осесть там. Намерение Алексея приехать никого не удивляло. Должен же сын повидаться с отцом и матерью, с дедом и бабкой. Не может же он из-за несостоявшейся свадьбы не появляться в родных местах. К тому же все сходились на том, что Алексей тогда поступил разумно. И его даже склонны были благодарить за единственно правильное решение. Теперь уже все понимали, что, если бы Векшегоновым и Дулесовым удалось в ту весну помирить Алексея и Руфину, это был бы не мир, а вынужденное короткое перемирие, которое неизбежно закончилось бы куда более страшным - разрывом. Разрывом не между женихом и невестой, а между мужем и женой. И Руфина, кажется, была благодарна своему бывшему жениху. Она теперь не могла и представить себя вместе с ним. С этим, каким-то рассудочным и каким-то "очень правильным" человеком, который, как хочется верить Руфине, "выдумал сам себя" еще, может быть, в детские годы, а потом, под гипнозом деда и бабки, перевоплотился в образ, созданный ими, и поверил, что это и есть он сам. Так Руфине казалось. Так, может быть, она хотела, чтобы ей казалось. И, догадываясь об этом, обеспокоилась Анна Васильевна Дулесова. - И принесла же его нелегкая именно тринадцатого числа, - жаловалась она мужу. - Я не жду ничего хорошего от его приезда. На ней лица нет. Будто кто подменил ее. И надо же ей было вчера пойти на станцию! Как рок какой-то... Как злой глаз. - Да будет тебе, Анна, - успокаивал жену Андрей Андреевич. - Уж кого-кого бояться, только не Алешкиного глаза. Добрее-то его и придумать трудно. Тактично остановился у деда... Какого еще рожна надо... Намекнуть только ему - и как ветром сдует. Не будет же он, в самом деле, становиться поперек дороги родному брату. Ты что? - Я ничего, Андрей... Я ничего... Только вчера вечером Руфина сказалась больной и не пошла, как всегда, в новый дом, где ждал ее Сережа. Он работал один допоздна. Не было еще такой дочери, которая могла бы обмануть материнское сердце. Хоть и не говорит она ничего, а знаю, что встретила вчера Алексея - и все как будто и не умирало в ней. А дело было так. Руфина, получив за вечернюю переработку отгульный день, отправилась на станцию за журналом мод, оставленным для нее в газетном киоске. Когда она подходила к главному входу вокзала, увидела Алексея Векшегонова. Он предстал перед нею таким же, как три года назад. Тот же синий, пытливый взгляд. Тот же упрямый, будто литой из стали, подбородок. Те же писаные, унаследованные от матери, брови. Тот же передаваемый из поколения в поколение прямой и тонкий, с еле заметной горбинкой у переносицы, векшегоновский нос. И ямочки... Знакомые ямочки на щеках. Только они теперь стали глубже, как и косая поперечная складка на лбу. Ему можно было дать и двадцать и сорок лет. Как и три года назад, на лице Алексея отражалось состояние его души. Оно - то как солнечный день, то как пасмурное утро, то как тихий вечер. Это было лицо, которое не могло скрыть ни одной мысли, ни даже самого малого движения души. Встретив его, Руфина обомлела: - Ты приехал, Алеша! Алексей вздрогнул. Остановился. Потом, будто переступая из одного мира в другой, преобразился. Теперь в нем улыбалось, смеялось, радовалось все. И глаза, и брови, и ямочки, и, кажется, даже его маленькие уши. - Руфина!.. Как я рад, что ты первой из всех наших встретилась мне. Здравствуй!.. Они обнялись и поцеловались. Поцеловались так звонко, что обоим стало весело-весело. Они так громко смеялись, будто никогда никакая черная кошка не пробегала между ними. - Давай, Алеша, я тебе помогу нести второй чемодан... - Нет, нет, - отказался Векшегонов. - Расскажи лучше, как живешь. Ты уже замужем, Руфина? - А ты женат, Алеша? - вместо ответа задала вопрос Руфина. - Я?.. Ну что ты, Руфа. Я человек, мало подходящий для женитьбы... Ну да зачем об этом говорить. - Ты надолго? - Даже не знаю. Как поживется. У меня вынужденный перерыв. С одним заводом покончил, а другой еще не готов. Я теперь пока перелетная птица, но скоро осяду. - Нашел Ийю? - спросила Руфина. Спросила, кажется, неожиданно и для себя. - А я и не искал. Зачем искать потерянное? Да и Сибирь не Старозаводская улица, где все наперечет. - Да, конечно, конечно, Алеша... Дальше разговор не пошел. Вскоре они остановились у ворот векшегоновского дома. Остановились и простились. - Заглядывай, Руфа... - И ты, Алеша... И будто бы не было встречи. Руфина, опустив голову, пошла домой. Сердце ее теперь билось тише и тише. Еще вчера все было так ясно и твердо. Оставалось только закончить облицовку стены серебристой тавдинской фанерой и завершить подводку труб к радиаторам отопления да сделать кое-что по мелочам, и можно было перетаскивать с сеновала мебель, а затем и назначить день свадьбы. Она не должна быть такой шумной, как намечалась три года назад в зале Дворца культуры, зато наверняка счастливой. Разве счастье в грохоте и шуме? Слава, как поняла Руфина, не очень надежная сваха. Она жила все это время своим нежным чувством к Сереже, и, казалось, оно заполняло всю ее. Скоро у них должна быть своя крыша, свои мыши и своя кошка, которая уже подрастает таким игривым котенком. А самое главное - он! Он, такой милый-милый... Светлый, как ночь в июне. Тихий, как летний вечер на лесном озере. Добрый-добрый, как улыбка матери. Послушный, как собственная рука. Как хорошо еще вчера думалось ей о нем. Каких только слов она не наготовила ему. Не из самой ли лучшей песенки он пришел к ней? Не волшебная ли музыка была его матерью? Не во сне ли она встречается с ним? А теперь? Что произошло теперь? Почему ее глаза робеют встретиться с глазами Сережи? Не разлюбила же она его за эти считанные часы? Не изменила же она своим чувствам? Не изменила ли? "Нет. Нет. Нет", - твердила она. А маятник часов спорил с ней: "И нет и да... И нет и да... И нет и да..." Это взорвало Руфину. Она остановила часы. Но от этого не остановилось время и не затихло волнение в ее душе, стремительно сокрушающее, как полая вода, как ураган, все, что так нежно и заботливо создавалось ею на всю ее и Сережину жизнь. Вечером она не пошла к Сереже в домик с башенкой, где он работал. Пусть у нее уже не так сильно болела голова, но болела. Руфина не знала, как рассказать ему о встрече с его братом. Она еще и сама не разобралась в этом. Ясно было одно - что-то изменилось. VII Февральское солнце, поднявшись над крышами домов Старозаводской улицы, заглянуло в большую горницу векшегоновского дома, где спал Иван Ермолаевич. Напрасно старалось солнце размежить своими яркими лучами стариковские веки. Дед весело похрапывал, улыбаясь во сне. И было чему... Приехал дорогой его внук, выросший не у отца с матерью, а у деда с бабушкой. Выросший "ненаглядинкой-виноградинкой, трудовой родовой дедовой косточкой, последней бабкиной зоренькой, золотыми рученьками, хрустальным сердечушком и прямой, тугой, как струна, совестью". Да разве найдется на свете столько слов, чтобы он и Степанида Лукинична сумели рассказать людям, как они любят своего внука. Дед и внук, набражничавшись накануне, не торопились открывать глаза. Когда же запахло верещавшими на горячей сковороде вчерашними пельменями, пахнуло острым дымком из трубы вскипевшего самовара, Степанида Лукинична крикнула спящим: - Ребятенки!.. Самовар на столе. Не гневите солнышко. Иван Ермолаевич открыл глаза. Его серебряная борода, остатки таких же кудрей засверкали, освещенные солнцем и счастливой улыбкой. Выпростав ноги из-под ватного одеяла, он, как был в исподнем, так и побежал за перегородку, где спал Алексей. Склонившись над спящим, щекоча его бородой, он принялся напевать глуховатым голосом слова знакомой песенки: Дети, в школу собирайтесь, Петушок пропел давно... Внук ответил хохотом. Сегодня он будто вернулся в милые школьные годы. Бабка, как давным-давно, принесла внуку шерстяные носки и сказала: - Тепленькие. Из печурочки. Надевай, пока ноги не остыли. Такие нежности, наверно, удивили бы ту же Руфину, будь она здесь. Но во всякой семье свои отношения и свои способы выражения их. Умытый, наряженный Алеша сел на свой стул перед своей тарелкой с синей каемочкой и следами золотого ободка. Милые памятки детства. Деревянная солонка со спинкой как у кровати. Перечница-меленка. Медный поднос. Плетеная сухарница. Тугой холодец. Хрустящие грузди. Белая капуста. Огурцы с укропом. Морковные пирожки. Налевные шанежки. В жбане - овсяная бражка. Не столь хмельна, сколь в нос шибает. Когда только успела бабушка? Какое счастливое возвращение! Алексей еще ничего не знает. Не знают и старики Векшегоновы, что сейчас происходит в душе Руфины, как отозвалась в ней встреча с Алексеем. Зато вчера допоздна проплакала Анна Васильевна, рассказывая отцу и матери Алексея о переменах в ее дочери. - Не узнаю я ее, Любонька, - причитает Анна Васильевна. - Сама не своя. В глазах скорбь, на лице боль... Вся в себя ушла. Молчит. Сторонится меня. Не помешалась бы... Любовь Степановна Векшегонова утешает Анну Васильевну, а у самой голос дрожит. Нехорошие предчувствия одолевают ее. Недовольна она приездом старшего сына. - Надо, чтобы он уехал. Я так и скажу ему, - обещает Любовь Степановна. - Да он и сам догадается, когда узнает... когда я намекну ему. С утра отец и мать Алексея направились в старый векшегоновский дом. А там Алексей с жаром рассказывал Ивану Ермолаевичу, как полюбились ему новые заводы, какая огромная жизнь начинается в Сибири и как мало он знал об этом. Было по всему видно, что Алеша доволен своей кочевой жизнью. Ему нравилось быть участником пуска новых заводов. - Прямо как с одного дня рождения на другой, - делится он с дедом. Алексей под большим секретом рассказал, как он мечтает о новых фабриках на колесах, которые будут передвигаться будто корабли по зеленому морю тайги... И в самый разгар рассказа о новых самоходных фабриках дед посмотрел в окно и увидел сына Романа. - Никак отец твой идет. Никак, Стеша, этой сковороды теперь маловато будет... Вошел отец Алексея, Роман Иванович. Он хотел обрадоваться встрече с сыном, да почему-то этого не получилось. Они обнялись, чмокнули друг друга в щеку, и отец стал спрашивать, как доехал Алексей, почему не дал знать о приезде, надолго ли... Разговор начинался, но не завязывался. Вскоре пришла и мать. Она всплакнула при встрече с сыном. И может быть, не столько слезами радости, сколько слезами огорчения. Она прямо сказала Алексею: - Ах, Алеша, Алеша... Месяца бы хоть через три тебе приехать, когда бы Руфина стала мужней женой, когда бы поросли к тебе все стежки-дорожки... Дед насторожился. Нахмурился. Расправил бороду и сказал: - Веселый, однако, разговор. - Веселого мало, папаша. Сергей-то ему брат. Надо бы дать Сереже в свое гнездо войти... Тогда бы и говорить было не о чем... - Мама, - перебил Алексей, - я ведь не знал... И если я опять кому-то мешаю, то разве трудно завтра же купить билет - и все... Ну разве я мог подумать, что Руфина все еще... Нет, нет, мама, ты не беспокойся... Мне вовсе не трудно уехать... Мне даже нужно... Тут раздался стук. Задребезжала посуда на столе. Разбилась вазочка на тонкой ножке: она подпрыгнула и свалилась набок. Это Иван Ермолаевич ударил кулаком по столу. И в этом ударе еще чувствовалась и сила и власть старика. - Если Руфку Дулесову, - начал он тихим голосом чеканить слова, - от Сережки может всякий ветер отдуть, так скажите мне, старому дураку, на милость, какая она ему, ясное море, жена? - Рана же у нее, папенька, рана, - принялась оправдывать Руфину Любовь Степановна. А дед опять на той же волне: - Коли рана, так дай ей зажить. Дождись наперед, когда она зарубцуется, а потом и на шею вешайся. Не Сережа ведь начинал это все, а она. - Откуда нам знать, папаша, кто начинал из них. - Ты не знаешь, а я знаю. На этом и кончим, чтобы далеко в лес не зайти... Давай, Степанида Лукинична, жарь остатние... Сын ведь с милой снохой пришел... К разговору о Руфине и Сергее никто больше не возвращался. Но Алексей от этого не чувствовал себя легче. Он решил уехать завтра же. Уехать не сказавшись, оставив деду с бабкой короткое письмо. Но Алексей не уехал. Ему, как оказалось, уже незачем было уезжать. VIII Вечером в тот же день Руфина пришла в новый дом. Сережа, закончив нарезку последнего сгона отопительных труб, готовился проверить резьбу муфтой, как услышал шаги. Это были ее шаги. Их нельзя было спутать ни с какими другими. У Руфины заплаканные глаза. На лице ее красные и белые пятна. Из рук Сережи выпала муфта. Она, покатившись, остановилась возле больших газовых клещей. Он не бросился, как всегда, к Руфине навстречу и даже не сказал ей "здравствуй". Руфина прошла к окну и стала спиной к Сергею. Сергею не хотелось, чтобы она первой начинала разговор. И вообще разговор ему показался сейчас ненужным. Вчера вечером и сегодня ночью они, не встречаясь, кажется, переговорили обо всем. Но, чтобы убедиться, он все же спросил: - Значит, все это было у тебя как бы отраженно... И я как бы не я, а его отражение... - Не знаю, Сережа, я ничего не знаю, - послышалось сквозь слезы Руфины. - Только что-то произошло, а что, я тоже еще не знаю... - Тогда узнай... Я подожду. Я научился ждать. Я обучен этому с десятого класса... А может быть - с восьмого. Сережа неторопливо направился к двери. Он был уверен, что Руфина окликнет его. Остановит. Остановит и скажет: "Куда же ты?", или "Погоди, Сережа, не уходи", или что-нибудь в этом роде. Но Руфина не окликнула его. Она даже не повернулась. Дверь бесшумно закрылась за ушедшим Сережей. Руфина осталась у окна. По ее щекам текли крупные слезы. Она не останавливала и не утирала их. За окном стоял мороз. Синий, сорокаградусный мороз. Безжалостный ко всему окружающему. Он леденил до оцепенения даже кроткий свет луны. Наверно, Руфина простояла бы очень долго у окна, казня себя за жестокость и свои чувства, проснувшиеся с возвращением Алексея, но на кривой тропинке, идущей через сугробы глубокого снега неожиданно появился Николай Олимпиевич Гладышев. Руфа вспомнила, что он обещал в середине этой недели побывать у них в домике, чтобы окинуть его хозяйским взором перед "пуском в эксплуатацию". Посещение Гладышева оказалось так некстати... А может быть, наоборот. Ведь он всегда был хорошим другом и добрым покровителем их семьи. С ним она могла быть куда откровеннее, чем с родным отцом и, может быть, в данном случае, откровеннее, чем с матерью. Руфина вытерла слезы и направилась к двери. Он постучался. Она ответила: - Да, да... Его разрумянившееся на морозе доброе лицо обрамляли заиндевевшие воротник и шапка из седых камчатских бобров. Он, ничего, разумеется, не зная, крикнул: - Здорово, ребята!.. Руфина ответила на это грустно: - Здравствуйте, Николай Олимпиевич. Увидев лицо Руфины, он не стал ее расспрашивать. Она сама объяснила ему в коротких словах все происшедшее: - Вчера вернулся Алексей Векшегонов, Николай Олимпиевич. Вернулся - и вернулось все... Все, что было три года тому назад. - И что же теперь? - боязливо спросил Гладышев. Руфина опустила голову. Наступили те необходимые в подобных случаях минуты молчания, когда слова, перед тем как сказаться, хорошо взвешиваются. Этим и был занят Николай Олимпиевич, снимая свою жаркую шубу. И когда мысли Гладышева облеклись в слова, он сказал: - Дружочек мой... Слезы, конечно, облегчают сердечные боли, но все же лучший доктор для таких недугов - время. Ему и нужно доверить свое лечение. - Я думала, Николай Олимпиевич, у вас найдутся слова теплее и убедительнее, - не согласилась Руфа, снова отвернувшись к окну, за которым стоял тот же синий, безжалостный и, кажется, усилившийся мороз. - У вас всегда было так много успокоительных слов. И тогда он сказал: - Руфина, тебе не кажется, что твоим доктором может оказаться также и работа? Жаркая работа. Живая. Такая работа, которая потребует всю тебя. Всех твоих сил. Которая поможет забыть обо всем, не давая отвлечься ни на минуту. - Да, - тихо произнесла она. - Вы, кажется, правы. Но есть ли такая работа? - Есть! - твердо сказал Гладышев. - Разве ты не знаешь об отстающей семнадцатой линии? Пятый месяц мы бьемся с ней, но пока никаких успехов... Эта линия нуждается не в укреплении новыми силами, а в полном обновлении. В полном. До последнего человека. В голове Руфины возникла и молниеносно развилась мысль, опередившая задумываемое Николаем Олимпиевичем. И он теперь, разговаривая с нею, как бы уточнял то, что Руфина уже достаточно ясно представила. Он говорил: - Если бы ты захотела вернуться на производство и решилась бы возглавить новый молодежный коллектив семнадцатой линии, коллектив своих сверстников, и взялась бы за дело с тем жаром, каким еще не так давно ты славилась, то я готов поручиться, что результаты сказались бы в первый же месяц работы. Лицо Руфины зарумянилось. Николай Олимпиевич коснулся самого сокровенного. Оказаться снова замеченной, вернуть потерянное оставалось тайным желанием честолюбивой девушки. Это желание, как будто спавшее все это время, теперь проснулось и заговорило так громко, что, кажется, стало заглушать все остальное. А Николай Олимпиевич, может быть и не желая, помогал ее воображению: - Я не могу сказать заранее, во что это все выльется, но думаю, что на заводе может появиться производственная линия, которая будет удостоена права называться коммунистической... А отсюда делай выводы - какое это будет иметь значение в общественной и личной жизни. Если верить восточной пословице, утверждающей, что оседлавший тигра не может пересесть на клячу, а пересев на нее, не может расстаться с мечтой о тигре, нам будет понятно, почему в заплаканных глазах Руфины сверкнула искорка надежды. Заметив это, Николай Олимпиевич сказал: - Не опускать руки, а бороться должны мы, и особенно когда несчастья нависают над нами. Полагаю, что сказанное мною единственно правильно. - Я согласна! Руфина, обняв Николая Олимпиевича, по-дочернему поцеловала его пухлую, все еще румяную от мороза щеку... На другой день стало известно, что Руфина Дулесова возвращается на производство бригадиром отстающей семнадцатой линии. Это известие было передано по внутризаводскому радио в "Наших новостях", и конторское платье Руфины сменил синий комбинезон, простроченный на швах, по кромкам карманов и наплечных лямок двойной ярко-желтой ниткой в цвет ее шелковой косынке. IX На Старозаводской улице нет тайн. Уход Сережи тоже не мог остаться тайной. Узнал об этом и Алексей. Ему было жаль Сережу, и, хотя стать второй раз причиной страдания Руфины ему было больно, такой исход он и считал неизбежным. Иван Ермолаевич, чтобы отвлечь внука, стал расспрашивать о самоходных фабриках: - Алешка, стар я и туп уж, наверно, а отставать боюсь. И до того-то мне желательно досконально узнать про твои самоходные фабрики, что даже не сплю от любопытства. Старик хитрил. Ему хотелось отвлечь внука, посадить его на любимого конька и заставить умчаться в мечты. Последние два года Векшегонов жил мечтой о фабриках на колесах. Он пока еще не делился этим ни с кем. Боялся, что мечта, не ставшая убеждением, может рухнуть, если в ней усомнятся другие. Идея фабрик на колесах родилась в сибирских просторах. Она родилась, когда завершалось строительство бумажной фабрики. Она выросла в тайге, на берегу большой реки. Фабрика еще не вступила в строй, а окрестные лесные массивы уже заметно поредели. И Алексей подумал тогда: что же будет через десять - пятнадцать лет, если теперь заготовители бумажного сырья - древесины - так глубоко шагнули в тайгу? Не слишком ли дорого будет стоить доставка леса издалека? Даже рекой. Всегда ли сырье нужно доставлять к фабрике, нельзя ли, чтобы фабрика приходила к сырью? Приходила так же, как приходит комбайн, обрабатывающий своего рода сырье, каким являются колосья. Не есть ли комбайн маленькая фабрика на колесах? А драга? Разве драгу нельзя назвать самоходным заводом по добыче золота? Иван Ермолаевич, слушая жаркий рассказ внука, загорался и сам. Ему была понятна суть идеи, ее возникновение и развитие. И он сказал: - Дельно, Алеша. Давай дальше. Найдя благодарного слушателя, Алексей перешел к описанию сухопутного корабля: - Он так велик, дедушка, что даже самые высокие деревья по сравнению с ним не более чем колосья пшеницы по сравнению с комбайном. Вот лес... Вот бумажный корабль-фабрика на огромных гусеницах. Гусеницы шириной с нашу Старозаводскую улицу. Ивану Ермолаевичу была показана страница альбома. - Это еще набросок, дедушка. Это еще только эскизные поиски самоходной фабрики. Ты видишь, как она высится над тайгой. Видишь, как она сжинает, точнее, выкорчевывает деревья, а потом проглатывает и перерабатывает их в бумагу. Как это будет происходить, мне пока во всех подробностях еще не ясно... Но я знаю, что машины и механизмы фабрики, обрабатывая и сортируя древесное сырье, превратят его в бумагу, а отходы станут энергетической пищей фабрики. То есть топливом. Это корневища, ветви, кора. Тебе это понятно? - Вот тебе и на! Полная карти