о мне, и я так счастлив возможности идти с вами рядом. Иногда я рисую себе таким вероятным наше... Тут он, не договорив, принялся раскуривать потухшую трубку. А раскурив ее, потерял течение своих мыслей и кратко заключил: - Люди должны быть благоразумны! - Несомненно, - согласилась Лидочка и, подняв у своего пальто воротник, ушла в него. Была Лида, и нет ее. Может быть, он и прав. Может быть... Но хочется, так хочется думать, что Николай Олимпиевич не верит своей "правоте". XXIII Ийя настояла на своем. Алексей согласился отправиться в Гагру. Билеты заказаны. Укладывается багаж. Маленький Алеша сидит, притихший, на скамеечке за старым фикусом. Ему оба пра и дядя Сережа внушили, как необходимо маме и папе поехать в Гагру, куда не пускают маленьких. Алеша пообещал не плакать и не скучать. Пообещав все это, он старается теперь держать свое обещание. Но он еле сдерживает себя. Почему он должен остаться с холодным стеклом в рамке, откуда смотрит его папа? Он уже достаточно нагляделся на этот портрет, когда не знал и не видел живого папу. А теперь он встретился с ним и узнал, какие у него теплые и чуть колюченькие щеки и какой большой и такой гладкий лоб. Зачем же он снова должен жить с неживым отцом в рамке и слюнявить холодное стекло? Неужели мама не понимает, что ему трудно ждать, когда папа уходит даже на минутку? Она купила медведя, который рычит, и электрический фонарик... Зачем ему этот фонарик и этот медведь без отца? Невесело было в кудрявой головке Алеши. Он долго крепился, а потом спросил: - Мама, а ты не можешь поехать одна? Ийя ответила сыну звонким смехом и поцелуями. Алексея же не рассмешило это. Он подошел к сыну и спросил его: - Алексей Алексеевич, тебе хочется, чтобы я остался с тобой? Мальчик не ответил. Он опустил голову. - Сын, я тебя спрашиваю: хочешь ли ты, чтобы я остался с тобой? - Нет, - тихо ответил маленький Алеша. - Мне не велели хотеть... У Алексея опустились руки. Он оставил чемодан. Потом взял на руки сына и сказал: - Мальчик мой, ты еще очень мало знаешь своего отца. Сейчас ты узнаешь его немножечко больше. В непонятных словах отца слышалась какая-то надежда. Алеша обвил ручонками шею Алексея. Вошла Степанида Лукинична, слышавшая в кухне этот разговор. - Как это ты, Лешенька, - стала она увещевать мальчика. - Обещал, а теперь на попятную? - Молчи, сын! - предупредил Алексей. - Ты умеешь держать свое слово. Молодец. А я... Я не давал никому никакого слова. Ийя, или мы остаемся, или едем вместе с Алешей. Ийя не стала спорить. Ее очень растрогало решение Алексея. И она хотела взять на руки сына и порадоваться вместе с ним. Но тот не пошел к ней. Это задело мать. Но не обидело. Сын был прав. Нельзя было разлучать с отцом мальчика, так недавно нашедшего его. Векшегоновы, решив ехать втроем, уехали вчетвером. Степанида Лукинична, пораздумав, прикинув, сказала: - Хороша троица, а без четырех углов дом не строится. Замаетесь вы там без меня с мальцом. Это очень обрадовало Ийю. А об Алексее нечего и говорить. С бабушкой он везде дома. Иван Ермолаевич с гордостью рассказывал потом старикам: - В мягком, стало быть. Все четыре полки ихние. Только своя семья... И я бы мог, да как-то родной лес дороже. Давно уж мое ружьишко по боровой птице плачет... Самая золотая пора. Любил Иван Ермолаевич начало весны, с первых сосулек, с первого ручейка. На Урале самобытная, пугливая весна. Покажется, улыбнется, дохнет теплом, а потом как будто и не бывало ее. И проталины заметет, и небо затемнит. Но все равно, коли уж ей приходить пора, то темни не темни, а никуда не денешься - посветлеешь, потеплеешь и сдашься. Редкий день не ходит по лесу Иван Ермолаевич. Есть теперь о чем ему с лесом поговорить. Каждому дереву хочется рассказать, как пришли к нему радости в старости. Все хорошо, с Сережей только бы наладилось. Хоть и не пример Алексею, ближе к отцу с матерью, а все равно внук. Не хочется Ивану Ермолаевичу, чтобы Сергей вернулся под крутую крышу пряничного домика. Нельзя прощать кривой игле, Руфке Дулесовой, сердечных обид. Наверно, не зря в Москву уехала. Явится после разлуки в хитром наряде, в модном окладе и заведет опять по весне молодого тетерева в темный лес. Красота - самый сильный капкан. А Руфка - ничего не скажешь, картина. У старого человека глаз ломит, на нее глядючи, а уж про Сережу и говорить нечего. Напрасно горюет о втором внуке Иван Ермолаевич. Сходить бы ему на семнадцатую линию да посмотреть, чем живет теперь Сергей Векшегонов, как горят его глаза, какая весна у него на душе. Коротким кажется рабочий день. Малым кажется двойное перевыполнение норм. И это всего лишь начало, только начало. Что ни день, то новое ускорение. Иногда совсем незначительные усовершенствования тянут за собой пересмотр привычных операций, а затем и узлов сборки. И нет на линии ни одного успокоенного человека. Нет и не может быть для них последней ступени лестницы, последнего достижения, за которым стоит черта и слово "стоп". Семнадцатая линия не из главных на заводе. Она всего лишь приток притока большой реки сборки. Малый ручей, а громко журчит. Эти кем-то сказанные слова перешли с уст на уста, и линию стали ставить в пример. Слава коллектива - это не слава одиночки. У нее иной аромат. Счастливые дни переживает бригада. Полным-полны новыми замыслами горячие головы. И не одной своей линией живут они. На них смотрит завод. Они впереди. Они ведут. Поэтому им, как никогда, нужно было работать собранно, не упускать даже малейшей возможности сделать больше, лучше, скорее. И для этого были все основания, но произошло нечто неожиданное. XXIV В цехе появилась Руфина. Она еще не вышла на работу. У нее еще не кончился отпуск. Она пришла просто так. Увидеться. Посмотреть. В этом нет ничего ненормального. Ненормальное заключалось в том, как она пришла. - Ну как вы тут без меня? - спросила Руфина. - Говорят, получается? Капа выронила гаечный ключ. И он громко звякнул. Это заставило Руфину улыбнуться: - И ты теперь у меня в бригаде? Капа, ничего не ответив, посмотрела на Сережу. И Сережа ответил Руфине: - Да, Капа в нашей бригаде. - Он выделил слово "нашей". И это было замечено Руфиной. - Наше может быть и мое. Страна тоже наша. Но и о стране можно сказать "моя". "Широка страна моя родная", например. Никто не отозвался. Руфина сделала вид, что не заметила этого, обратилась к Сергею: - А ты исполняешь обязанности бригадира? - Нет, - сказал он. - Сегодня не я исполняю обязанности бригадира, а Катя. Мы по очереди исполняем обязанности бригадира, как дежурные в классе. Такой ответ удивил Руфину: - Странно! А кто же отвечает за линию? - Все, - односложно сказал Сережа, продолжая работать. - Интересно. Очень интересно... Руфина почувствовала, что ей лучше всего не продолжать расспросов. Но нужно было как-то "закруглить" не очень складный разговор. И она сказала: - Не буду вам мешать. Желаю успехов, друзья! Как будто ничего не произошло. Бригада работала дружно, как всегда. Когда же окончилась смена и был подведен, как всегда, итог сделанному, он никого не обрадовал. Бригада сделала очень мало. Видя огорчение товарищей, Катя Шишова, исполнявшая сегодня обязанности бригадира, сказала: - Секретарю комитета комсомола нужно сказать сегодня же все как есть. Катю никто не переспросил, что значат слова "все как есть", потому что каждому было совершенно ясно, что стоит за этими словами. Потому что бригада состояла из людей, которые были связаны не только производством. - Хорошо, я исполню ваше желание, - отозвалась Капа, хотя ее никто не попросил об этом. Но ведь кроме языка есть и глаза. А глаза, много глаз дали ей это поручение. И когда она, вымыв руки, сняв комбинезон, отправилась выполнять поручение, Катя Шишова остановила ее: - Подожди! Мы должны пойти вместе. А тебе не надо туда ходить, - сказала она Сереже. - Не надо. Как жаль, что нет Ийи. У нее всегда находятся для Сергея нужные слова и точные советы. Вспомнив об Ийе, Сережа подумал о Капе. "У Капы тоже найдутся нужные слова". Бригада разошлась. Ушел и Сережа. Шел он медленно, думая о Руфине. О выражении ее глаз. Она, кажется, оправилась от всех потрясений. Как у нее все просто. Он завидовал ее характеру, ее умению владеть собой. Если бы он мог так. Нет, не нужно ему хотеть этого. Он ни над кем не хочет главенствовать. Он в бригаде равных. В бригаде чутких и добрых товарищей. Дорогих и близких людей. Такой никогда не станет Руфина. Поэтому она должна уйти из этой бригады. Ей будет трудно в ней. Ей не понять и не принять тех чувств, которые связывают бригаду. Она будет чужаком и, не желая, разрушит то, что еще только-только рождается. Сережа плохо ел, был рассеян за столом. Это заметила мать и сказала: - Теперь тебе нужно взять отпуск! - Хорошо, я подумаю, мама, - сказал он, знай, что отпуск сейчас невозможен. XXV Вечером пришли Капа и Катя. - В комитете сказали, - начала Катя, - что нужно не избавляться от таких, как Руфина, а перевоспитывать их в коллективе хорошей бригады. - А ты что сказала на это? - Сережа, это правильно, - ответила Капа. - Это правильно. Мы признали это... Признали и сказали, что Руфина должна жить по законам бригады. Сменное бригадирство. Подчинение большинству. Правдивость. Забота. Помощь... Ну, ты же знаешь, о чем я говорю. - Кажется, ты права, Капа. - Ну вот видишь, Сережа... И больше не будем об этом говорить. - И не будем, - согласился Сережа. - Спасибо тебе. Ты умеешь вносить ясность... Капа громко расхохоталась. - Какие милые и редкие слова - "вносить ясность"... Пойдем, Катя, и внесем ясность для остальных. Они же переживают. Кате Шишовой нужно было забежать домой, а может быть, она хотела оставить Сережу и Капу наедине. Вернее всего, что это было именно так. И когда Капа и Сережа оказались с глазу на глаз, она взяла его руку и начала так: - Сережа, тебе, наверно, уже мала та косоворотка, которую я вышила тебе давным-давно? В восьмом классе... - Да нет, Капа... Она, оказывается, была сшита с запасом. Я недавно примерял ее. И она, понимаешь, ничуть не тесна. Капа не скрыла счастливой улыбки. Она ничего и никогда не скрывала и не будет скрывать от Сережи. - Я очень рада, Сережа, что косоворотка мною шилась с запасом и ты не вырос из нее. Как любила Капа прибегать к иносказаниям и находить слова двойного и даже тройного звучания! - А почему ты, Капа, заговорила о косоворотке? И та ответила: - Кажется, искала зацепку, чтобы поговорить о Руфине. Тебе, наверно, понятно, Сережа, что ни я, ни Ийя не можем любить Руфину. - Конечно, понятно. - Но понятно ли тебе, Сережа, что не любить еще не означает ненавидеть, желать зла, неудач... Ведь мы на семнадцатой линии объединились не только для того, чтобы работать по-коммунистически, но и жить... Или хотя бы стремиться жить как можно правильнее. - Что значит правильнее, Капа? Руфина тоже по-своему правильно живет. - Я говорю - правильно по-нашему, а не по-Руфининому. Правильно жить, я понимаю, - быть внимательнее к людям. Ко всем людям. Заботливее. И главное - снисходительнее. А так ли мы отнеслись сегодня к Руфине? По-коммунистически ли поступили мы, ощетинившись и отмолчавшись, когда она пришла в цех? А потом? Каким мы чувствам позволили командовать нами, когда она ушла? Когда мы, нервничая и негодуя, из рук вон плохо работали. Сережа, не кто-то, а ты должен пойти к Руфине. - Этого еще не хватало. Зачем? Ты что? - возмутился Сергей. - И это говоришь ты? Ведь ты понимаешь, Капитолина, - назвал Сережа Капу впервые этим полным именем. - Для меня же Дулесова не просто соседка. - Тем более. Тем более ты должен встретиться с нею и поговорить так, как будто она - не она, а твоя родная сестра, а ты ее брат. Или "человек человеку друг, товарищ и брат" ты признаешь только напечатанным в газетах и не носишь в своем сердце как первую заповедь нашей жизни? Тут Сережа, почувствовав, что власть доводов Капы, сила ее убеждений неоспоримы, неуверенно согласился. - Конечно, я могу... Конечно, я не считаю, что Руфина какая-то закостенелая, и вообще... Но где мне взять слова? Я же знаю, какая в ней сила. Капа на это сказала: - Сила, Сережа, это мы. И только мы. И нет на земле силы сильнее нас. Сережа не поверил, что это говорит Капа. Он посмотрел на нее и задумался. Где та девочка в белом фартучке с букетиком фиалок? Неужели это она? Личико то же. И те же тоненькие пальцы. И тот же тонкий голос. Но перед ним другой человек. Человек, который утверждает себя главной силой на земле. И этому он верит. - А если у тебя не найдется или не хватит слов, - вдруг совсем по-девчоночьи наивно защебетала Капа, - то возьми их у меня. Я отдам тебе их все, до последнего слова... Капа подошла к Сереже и, коснувшись своими губами его губ, прошептала: - Пусть перейдут к тебе мои слова... Губы Капы дрожали. Вздрагивали и плечи. Она страшилась встречи Сергея и Руфины. Но эта встреча была нужна. Только Сергей мог повлиять на Руфину. И Капа повторила: - Ты как можно скорее должен встретиться с нею, Сережа... XXVI Исправно работает Руфина Дулесова на семнадцатой линии. Подчиняется ее неписаным правилам, и со стороны кажется, что она многое поняла. И это так. Многое поняла Руфина. Поняла, но не приняла. Сердцем. Нутром. Ей нравились скромность, самоотверженность, спаянность коллектива, борьба за общий, а не личный успех. Но в эти хорошие черты бригады она не могла поверить, как и в ее идейную сущность, в моральные основы. Руфина видела в них показную условность, некий гипноз самовнушения. Повторялась старая история внутреннего разлада, но на этот раз не с одним человеком, которым был Алексей, а с коллективом "Алексеев". И, уж конечно, из всех этих "Алексеев" выделялся Сергей. Несомненно, Сергей - душа бригады, и все идут за ним. Не называя себя бригадиром, он остается им. Руфина не допускает, что Сергей сознательно ввел сменное бригадирство, желая этим устранить Руфину и не дать линии называться "семнадцатая дулесовская", как она уже называлась кое-кем. Пусть он не хотел этого, как не хотел и его брат Алексей, вводя автоматическую приставку, зачеркнуть славу Руфины. Это ничего не меняет. Равноправный дележ успехов бригады не устраивает Руфину, но как об этом сказать?.. Кому? Ведь она по своему желанию приняла приглашение Гладышева и пошла на отстающую линию, чтобы сделать ее передовой. Теперь она стала такой. Более того, все считают ее коммунистической. Так чем же ты недовольна, Руфина Дулесова? Чего ты хочешь? Тянуть линию назад? Отвести ее на прежние рубежи? Засушить, дать увянуть тому, что должно расти и стать цветом времени, смыслом всей жизни тружеников и твоей жизни, если ты дочь, а не падчерица своего народа? Разговор с Алексеем, оказывается, продолжается. Продолжается в ней самой. В ее сознании, ломая незыблемое, сокровенное, взлелеянное. Нет страшнее разлада, чем внутренний разлад. Ей нужно, ей хочется теперь поговорить с Сережей. Поговорить и хотя бы очиститься перед ним. Виновата она или нет в своей любви к Алексею, но все же она принесла много страданий Сергею, сломав его счастье в домике с башенкой. Начав с этого, она, может быть, и спросит его, как ей быть дальше. Не враги же они. С этих слов она и начнет. "Сережа! Мне нужно поговорить с тобой. Ты, по законам нашей бригады, не можешь мне отказать в этом. Я жду тебя дома в шесть часов вечера. Руфина". Записку Сережа показал Капе. Капа сказала: - Очень хорошо. Не растеряй мои слова. И Сережа пришел. Он пришел в косоворотке, сшитой Капой, и сел возле Руфины на ступени недостроенного крылечка их дома. - Сережа, мы все-таки не враги. Мы просто жертвы самообмана... - Руфина! - прервал ее Сережа. - Не "самообманываешься" ли ты, когда говоришь о самообманах, самовнушениях, самогипнозах... - Не думаю. Мне кажется, мы не любили друг друга. Нам хотелось любви, и мы выдумали ее, а потом поверили в выдуманное. - Я опять повторяю то же самое. Не выдумываешь ли выдумку о нашей любви? И если выдумываешь, то выдумывай о самой себе, а не обо мне. - Сережа, неужели ты до сих пор любишь меня? - Нет, Руфина, - сказал он, - у меня, кажется, уже нет любви к тебе, но я не могу побороть в себе обиду. Ты не захотела тогда хотя бы немножечко смягчить наш разрыв. У тебя не нашлось сострадания ко мне... Помнишь, как ты повернулась ко мне спиной, стала смотреть в окно и не оглянулась, когда я... когда я так неуверенно уходил? Руфина не оправдывалась: - Да, это было бестактно с моей стороны. - Нет, Руфина, "бестактно" - это не совсем подходящее в данном случае слово. Но я не хочу искать подходящие слова. Ты поступила тогда в тот тягостный день по крайней мере не по-товарищески. - Да, Сережа. Я тогда думала только о себе. Иначе я и не могла тогда, Сережа... - Иначе ты не можешь думать я теперь, Руфина. И в этом все твои беды. Все, Руфа. Ты всегда, Руфина, думала о себе. И работая на "ABE"... И собираясь выйти замуж за Алешу... Потом - за меня... Потом - переходя на семнадцатую линию. Ты ведь тоже думала не о линии, а о себе. Руфине было стыдно признаться, но солгать она не могла: - Да, Сережа. Мне хотелось счастья. Горестная улыбка пробежала по Сережиному лицу. Много слов осуждения береглось у него для Руфины. Гневных, заслуженных ею слов. Но Сергей не воспользовался ими. Не пригвождать ее, а убедить хотелось ему. Так требовали законы бригады. Так хотела Капа. - Ты искала счастья, Руфина. И я понимаю тебя. Но разве человек может быть счастлив сам по себе, в одиночку? Его делают счастливым только другие. Человек не может быть согрет только своим теплом. Его согревает тепло других. Но для этого нужно, чтобы и ты тоже излучал тепло. Это великий закон взаимного излучения теплоты... Сережа остановился. Его щеки залил румянец. - Ты меня извини. Я сейчас повторяю слова брата. Но чьи же слова, Руфина, повторять мне, как не его. Ведь он отдает все свое тепло людям. Я хочу походить на него. А быть таким, как он, - значит быть правдивым. Очень правдивым! Руфина, у меня нет ничего спрятанного от тебя. Хочешь ли ты мне ответить тем же? Правдивостью? Так лучше для тебя. Легче. Ты же сейчас очень несчастна и одинока. - Я постараюсь, Сережа. Говори. Мне нужно знать, что ты думаешь обо мне. Говори все. В ее голосе звучала готовность выслушать слова правды и понять их. - Конечно, мне тоже нелегко говорить то, что есть, - признался Сережа. - Но я теперь не просто Сергеи Векшегонов, а и они. Бригада. И каждый из нас - это мы. А ты - нет. В тебе нет бригады, и тебя нет в бригаде. - Кто же меня исключил из нее, Сережа? - Тот же закон взаимного излучения теплоты. - Как же мне быть? - Реши сама. Никто не может распоряжаться теплом другого человека. Но ты можешь прийти в бригаду. Можешь, если этого захочет твое сердце. Несколько минут они сидели молча на крылечке. Нагретая солнцем ступень была теплой. Давно не сидели они вдвоем. - А Капа? - спросила Руфина. - Как она собирается распорядится своим теплом? - Об этом нужно спросить у нее. Руфина прищурилась, улыбнулась, осветила зелеными лучами своих глаз Сережу, крылечко и, кажется, все окружающее. - Спасибо, Сергей, за то, что ты пришел и посидел со мной на этом крылечке, которое не стало нашим крыльцом. Но я еще подумаю о крыльце и, может быть, верну его нам. Сережа побледнел: - Это теперь не в твоих силах. - Если в твоих словах испуг, значит, в моих силах. Но ты не бойся, Сережа. Я не сделаю это крыльцо нашим крыльцом. Поцелуй меня на прощание! Пожалей и уйди. - Руфина! - чуть ли не взмолился Сережа. - Я боюсь выполнить твою просьбу даже на прощание... Пожалей лучше ты меня, Руфа... Руфина торжествующе улыбнулась доброй, почти материнской улыбкой. Потом подошла к Сереже, привлекла его голову к своей груди и сказала: - А я, оказывается, все-таки любила тебя, мой мальчик... Теперь иди. Она проводила его до ворот и закрыла калитку на засов. Сережа не спал всю ночь. XXVII Новыми друзьями Руфины стали одиночество и размышления. Вот и теперь ей не хочется вставать с сундука и подходить к телефону. Но звонки настойчивы. Она взяла трубку. - Алло, Руфа? Это я, Лида. Не узнала? Значит, быть богатой или счастливой. Лидочка Сперанская, заговорив о платьях, туфлях, о новой клетчатой ткани, которую она купила себе и Руфине, кажется, позвонила просто так... Мы знаем, что нередко желающие поговорить о Фоме начинают разговор о Ереме. Перейдя с клетчатой ткани на расспросы "как ты?" и "что ты?" и каковы планы на будущее, Лидочка несколько раз назвала имя Николая Олимпиевича. Один раз в связи с переходом на новый рабочий день. Другой раз она, распекая "заплесневевшую в безделье" экономку Гладышева Аделаиду Казимировну, удивлялась терпению Николая Олимпиевича. Руфина отлично понимала, что главным в телефонном разговоре Лидочки Сперанской была не клетчатая ткань и, конечно, не Аделаида Казимировна, а желание узнать, как Руфина отнесется к тому, что Николай Олимпиевич считал находящимся за пределами благоразумия, а Лидочка - наоборот. Думая так, Лида все же боялась предпринять какие-то более решительные шаги. Зная, что от этих шагов зависит теперь все, она искала поддержки и сочувствия на стороне. И такой "стороной" была для нее Руфина. Пусть ее суждения не станут решающими, но все же небезынтересно знать, как она думает. Руфина, узнав от матери в день приезда из Москвы о том, что Роман Иванович Векшегонов не то шутя, не то серьезно убеждал два сердца соединиться в одно, отнеслась к этому безразлично. А теперь, после разговора с Лидой, вдруг задумалась... Тут нам надо очень тщательно, вдумчиво и осторожно разобраться в клубке чувств и мыслей Руфины, чтобы не обидеть ее там, где она этого не заслуживает. Руфина вспомнила чету Радугиных. Молодую Нину Радугину и одногодка Гладышева Модеста Михайловича Радугина. Вспомнив о них, Руфина стала думать о Гладышеве и Лиде. И ей показалось, что их счастье может стать обоюдным на долгие времена. И это очень хорошо. И Руфина будет рада за Лиду. Но что-то, а что именно - Руфина не знает и сама, мешает ей радоваться. Зависть? Нет. Ну что вы? Это чувство оскорбительно в данном случае. Руфина не может даже хотя бы на миг представить себя на месте Лиды. Об этом не следовало бы даже и думать. Но мысли, как и сны, - над ними не властен человек. Не властна над ними и Руфина. И коли мысль пришла, то ее, как говорила тетя Женя, не вытащишь из головы, подобно седому волосу. Короче говоря, Руфина сделала уступку коварной или, точнее, коварно-озорной мыслишке: "А ведь и я могла бы, как и Лида, если бы захотела..." И началось... Руфине вдруг захотелось проверить: а могла ли бы она? В эти годы озорство нередко берет верх над здравым смыслом, и человек, проверяя свою храбрость или силу, испытывая свои нервы, волю, бывает, пускается в предприятия, которые потом его смешат, а то и ужасают. Озорство и что-то соседствующее с ним, может быть, желание невозможное представить возможным, чтобы выкинуть его из головы, заставили Руфину сегодня, сейчас же представить себя на месте Лиды, которое она еще не заняла и, может быть, не займет. Скажите, разве это не волнующий спектакль для Руфины, в котором она может стать и зрителем, и главной героиней? Скажите, кто из нас не был участником или зрителем таких спектаклей? Не будем чрезмерно строги к нашей героине. Займем у Ийи и Капы как можно больше добрых чувств и дадим Руфине представить себя в невероятной роли. Что там ни говори, а пережитое ею, пусть она была тому виной, достойно сожаления. К тому же не во всем она одна была автором своих несчастий. - Ты куда это, Руфочка, на ночь глядя? - спросила Анна Васильевна, не узнав свою строго одетую и по-серьезному причесанную дочь, будто ей не двадцать один, а за тридцать... Руфина не скрыла от матери своих намерений: - Хочу сходить к Николаю Олимпиевичу, мама. - Зачем? - Не бойся, мама, я не наделаю ошибок. - А что мне бояться? - ответила мать дрожащим голосом. - Я знаю, куда бы ты ни шла, свою голову в сундуке не оставляешь. Только зачем это тебе, Руфочка? - Чтобы не думалось. Я хочу видеть и понять, как это бывает. Мать проводила дочь до входной двери. На улице уже смеркалось. Сумеречно было и на душе Анны Васильевны. Сумеречно... XXVIII Медленная, величавая, знающая силу своих чар, идет Руфина по набережной заводского пруда. Чапаевская набережная, когда-то называвшаяся Господский односторонок, все еще сохраняла облик улицы, где жила заводская знать старого железоделательного завода. Казенные строения с пристройками для господской челяди стоят и поныне. Теперь эти дома населены рабочими завода, и давно уже нет даже и памяти господ, начальников цехов, смотрителей, надзирателей и всех тех, кто в минувшие времена олицетворял заводскую власть казенных заводов. Только чопорные фасады домов да старые липы напоминают о прошлом Господского односторонка. В одном из этих домов квартира Гладышева. После смерти жены Николая Олимпиевича печать одиночества и запустения лежит на темных окнах, на закрытых уличных дверях, на ступеньках крыльца, усеянного прошлогодними листьями. Однако внешнее впечатление, которое производит дом или человек, бывает и ложным. Неожиданность - мать сюрпризов. А настоящие сюрпризы приятны в любом обрамлении. Кто может предположить, что сегодня произойдет за дверью старой квартиры Гладышева? Возможно, в этот день можно будет сказать, что жизнь сжалилась над своей строптивой дочерью. Дверь, как и следовало ожидать, открыла Аделаида Казимировна. - Николая Олимпиевича нет дома, - проскрипел голос Аделаиды Казимировны, и дверь готова была закрыться перед носом Руфины. Обиженная таким тоном, Руфина попридержала дверь и сказала: - Ничего, я его подожду! - И прошла в дом. Наверно, во всяком другом случае так не поступила бы она, но сегодня ее спутником было озорство. Оно и провело ее в комнаты. И когда Аделаида Казимировна удалилась на кухню, Руфина попыталась представить себе, как бы могла она теоретически перепланировать квартиру. Как бы (опять же теоретически) мог сюда переселиться истосковавшийся на сеновале старого сарая новый гарнитур. И теоретически все размещалось хорошо. Невероятно, но хорошо. Руфине скоро наскучила эта перепланировка. В ней хотя и было нечто реальное и допустимое, но не было и тени здравого смысла. Спектакль рушился, не начавшись. В него уже не верила Руфина ни как играющая главную роль, ни как единственный зритель. И она, довольная нелепостью своей затеи примерить себя в этом доме, решила оставить Николаю Олимпиевичу веселую записку и уйти. Но в это время она услышала чей-то тихий голос, а затем еле слышное пение. Догадавшись, что "заплесневевшая в безделье" Аделаида не выключила телевизор, Руфина решила пойти в комнату Николая Олимпиевича и сказать Аделаиде, что электрическую энергию нужно беречь. Открыв дверь в рабочую комнату Николая Олимпиевича, она увидела там спящего в кресле офицера. Он сладко спал, запрокинув голову. Это был инженер-капитан третьего ранга Виктор Николаевич Гладышев. Слегка качнулись стены, потом потолок. Кажется, хотел было закружиться ковер, но Руфина не позволила этого сделать ковру, потому что она была сильным и волевым человеком... Инженер-капитан третьего ранга Виктор Николаевич Гладышев, демобилизованный с флота, приехал к отцу, чтобы провести отпуск, а затем начать новую, береговую жизнь. Он прилетел днем. Бессонная дорога, пересадка на другой самолет, плотный поздний обед, три рюмки коньяку и тихая симфоническая музыка, передаваемая по телевизору, усыпили его. Это был тот самый Виктор Гладышев, курсант морского училища, у которого еще совсем маленькой Руфина сидела на коленях и спрашивала, трогая то погончики, то нашивки: "А это что? А как называется это?" А потом, когда Руфина училась в седьмом классе, она уже танцевала с настоящим морским лейтенантом. Она тогда приколола к его кителю белого голубка и сказала: "Виктор, это почтовый. Он будет приносить в своем клювике письма". И письма приходили. Но потом переписка прервалась. Призрачный образ далекого "тихоокеанского офицера" затмил Алексей Векшегонов. До переписки ли было ей! Руфина, как мы помним, освещенная лучами славы, даже не ответила на признание Виктора Гладышева. А теперь он появился на перепутье ее дорог. Узнав Виктора, она хотела удалиться, но, споткнувшись о кромку ковра, задела плечом старую этажерку с книгами. Этажерка скрипнула. Виктор проснулся, вскочил как по тревоге и молниеносно надел китель. - Руфа! Не сплю ли я! Как любезен отец! Он позвонил тебе. Как любезна ты... Спасибо тебе. Мне так хотелось увидеть тебя. Я так много думал о тебе. Он кинулся к Руфине и, не раздумывая, перецеловал ей руки. Ошеломленная Руфина не сразу пришла в себя: - Виктор, как хорошо, что мы встретились... Как это хорошо. Бывает же так... Руфина заплакала. Слишком давно копились у нее слезы. Слишком много ей пришлось пережить, передумать. Виктор ни о чем не расспрашивал ее. Аделаида Казимировна в первый же час приезда Виктора пересказала ему повесть Старозаводской улицы. А его отец, как бы резюмируя сказанное Аделаидой, коротко посоветовал сыну: "Не зевай и не тяни". XXIX Поздним вечером Николай Олимпиевич, подойдя к дому, увидел двери гаража открытыми. Догадку Гладышева с превеликим удовольствием распространенно подтвердила Аделаида Казимировна: - Нынче девицы недолго раздумывают. Она уехала с ним кататься. Ночью. - И в добрый час, Аделаида Казимировна, - воскликнул Гладышев и повторил: - В добрый час. Дальнейшее Николай Олимпиевич и не думал выяснять. Руфина и Виктор ехали по большаку. Сосны как розовые свечи. Темно-зеленая тишина, посеребренная светом луны. Молчит мир. Только о чем-то перебраниваются в лесу маленькие совки. После молчания Виктор, отвечая на рассказанное Руфиной и слышанное до этого от Аделаиды Казимировны, сказал коротко: - Это бывает, Руфина. У меня тоже кое-что было и прошло. Не надо вспоминать. Посмотри, Руфочка, какая чудесная вырубка. Виктор притормозил машину и остановился на обочине. - Как здесь хорошо! Мы да звезды! - Хочешь, Руфа, посидим на пнях? - предложил Виктор. - Хочу. И они вышли. Зябкая прохлада апрельской ночи. Далекий дым проходящего поезда. Сладкие запахи смолы и земли. Виктор выбрал пень и предложил Руфине другой. Но на нем, еще борющемся за жизнь, проступила смола. Янтарная, сверкающая при свете луны. - Ты что? - спросил Виктор. - Ищешь пень, который получше? - Да нет. Ищу, который поближе. - Тогда садись на мой, рядом. - Тесно. - Тогда на колени. - Удержишь ли? Я ведь не из легких, - сказала она, ничуть не жеманясь. Удивительно, как легко и просто ей с этим человеком! Она его не видела столько лет, а в их отношениях ничего не изменилось. Он вызывает какое-то огромное чувство доверия. В его глазах ни одной хитрой искорки. В его голосе только то звучание, которое соответствует сказанным им словам. Руфина села на колени к Виктору. Ища наиболее удобного положения, она обняла его шею правой рукой. - Теперь уселась? - Да. - Ну вот и хорошо. Будем смотреть на небо. А вдруг да пролетит над нами спутник... Сегодня день неожиданностей. Пусть будет такой же и ночь... - Виктор, мне так стыдно, что я не ответила тебе тогда на твое письмо. Тогда так много приходило таких писем. Если хочешь, я покажу их тебе. - Обязательно, Руфа. Обязательно найдем и мое глупое письмо и перечитаем. - Тебе хочется взять его обратно, Виктор? Тут ее голос немножечко упал, и она оказалась в объятиях Виктора. - Нет, я ничего никогда не беру обратно и не отдаю своего. Никому. Я в этом смысле собственник. - И я... - Ну вот видишь, какая мы мелкобуржуазная стихия. Тебе не кажется, Руфина, что ты меня обняла первой?.. - Мне теперь ничего не кажется, Виктор. Но только странно, что все так неожиданно и быстро. XXX Еще не было пяти утра, когда двухцветная "Волга" подкатила к дому Дулесовых. - Мама, - сообщила, входя, Руфа, - я вышла замуж. Вот мой муж. Как никогда, Анне Васильевне было трудно скрыть волнение. И она сказала: - Я так и поняла, когда узнала от Аделаиды, что вы уехали. Отец Руфины спросонья никак не мог натянуть на себя рубашку. Наконец, кое-как одевшись, он выбежал и крикнул: - А я как, Анна, женился на тебе? Не при луне ли? Здравствуй, зять! Старозаводская улица просыпалась рано, и спешащие кто на рынок, кто на пруд, чтобы захватить утренний клев леща, проходя мимо дулесовского дома, удивлялись, глядя на машину: почему в такую рань к ним пожаловал Николай Олимпиевич? Старик Векшегонов направлялся в лес. Он не обратил бы внимания на "Волгу" и прошел мимо дулесовских окон, но его окликнула Анна Васильевна: - Иван Ермолаевич! Дорогой... Зашел бы. У нас обручение в доме. И он зашел к Дулесовым. - Витька! - Дедушка Иван! - Когда успели?.. - Моряки - народ быстрый! Объятия. Чарка водки. Отцу Виктор сообщил по телефону кратко: - Папа! Поздравь меня и извини, что я так долго задержал твою машину. Если есть время поздравить лично, то я в доме моей жены Руфины Андреевны... пока еще Дулесовой. Прибежала и Любовь Степановна Векшегонова: - Вот и нашлись жильцы для домика с башенкой. Не прошло и недели, как Дулесовы и Векшегоновы договорились о взаимных расчетах. Не ах какие деньги. Дружба дороже. На одной улице жить. К тому же родня. Гладышевы как-никак по женской линии Векшегоновы. Сережа наотрез отказался получать вознаграждение за труд, который он вложил в этот домик. Деньги выглядели обидной платой. Зато подарок, от души купленный счастливым Виктором Николаевичем, очень обрадовал Сережу. Виктор приехал на новеньком мотоцикле и сказал: - Сергей! Уж мы-то с тобой никаким боком недругами не можем быть. - Конечно, - ответил Сережа. - А если "конечно", то вот тебе конь-огонь, и давай обнимемся на виду всей Старозаводской улицы. И они обнялись. Это видел из окна Алексей, не высидевший в Гагре и трех недель. Ему приятно было видеть брата, достойно развязывающего примирением путаный узел больших и малых обид. Вскоре Сережа снова пришел в дом с башенкой. Отрезок трубы для сгона и муфта с контргайкой по-прежнему лежали у батареи, рядом с газовыми клещами. Сурик в консервной банке высох, но на дне еще сохранился слой краски, пригодной в дело. Не прошло и десяти минут, как Сережа сказал Руфине: - Теперь все, Руфина Андреевна. Присоединена последняя батарея. Улыбаясь, Сережа подмотал льна между муфтой и контргайкой, подмазал суриком, и затем, как говорят сантехники, он законтрил последний сгон. - Спасибо, Сережа. - Руфина протянула руку. - Не сердись и прости меня... - А я и не сержусь. Я даже доволен за тебя. Ты из всего возможного нашла самое лучшее. Только ты не думай, Руфина, что так прост и податлив твой муж. Тебе еще многое придется пересмотреть, чтобы он любил тебя не только сердцем, как я, но и... - Сережа не нашел слова и постучал себя по лбу. - Я постараюсь, Сережа. - Руфина! Я и Капа и все мы будем ждать тебя на семнадцатой коммунистической. Мы встретим тебя как сестру. И если ты даже придешь на такую же другую линию, мы все равно встретим тебя и будем с тобой. Потому, что мы теперь всюду. Нас много. А будет еще больше. Ты понимаешь это? - шепотом спросил Сережа, а потом еще тише сказал: - Мы - сила. Мы - главная сила на земле... Сережа позволил Руфине поцеловать себя. Затем вскинул на плечи клещи и зашагал к воротам. Нет вражды между ними. Векшегоновы все-таки очень хорошие люди. И если у Руфины года через два, через три родится девочка, которую она назовет Ийей, то, может быть, случится так, что она и маленький Алеша, сын Алексея, понравятся друг другу... Когда-то же соединятся два старых рода. Не рок же, в самом деле, мешает породниться столько лет Векшегоновым и Дулесовым! Подумав так, Руфина услышала знакомый голосок Алеши. Он возвращался с Ийей из булочной. Голос маленького Алеши сейчас не только не резанул слух Руфины, а она даже обрадовалась, услышав его. Есть ли на свете большая очищающая сила, нежели любовь? Она пришла к Руфине. Пришла и сожгла в ее сердце все мешавшее заглянуть в него солнцу. И кажется, что любовь к Виктору и есть ее первая любовь. Так что же она медлит? Не выбежать ли ей на улицу и не зацеловать ли маленького Алешу? Она так и сделала. Схватив мальчика, Руфина прижала его к сердцу и принялась целовать - к изумлению смотревших из окон соседей. В ней рождалось еще не изведанное материнство. В ней бушевали прощение и уважение. Уважение к людям, которых нельзя не уважать и не любить... - Спасибо тебе, Руфа. Я так счастлива, что ты любишь нашего Алешку. Спасибо, Руфина. Я всегда верила и надеялась... Ийя не закончила начатого. И так ясно. Она пожала руку Руфины и взяла из ее объятий вспотевшего от ласк сына. XXXI За окном был май, а заморозки давали еще о себе знать. Рано за Омском проснулись Ийя и Алексей. Дед и бабка Векшегоновы, провожавшие внука и внучку, проведут это лето в Сибири. Сейчас они еще спят. А старик Адам Красноперов ушел курить в тамбур. Стесняется дымить своим самосадом. Да и кроме Алешки в вагоне немало детей. А самосад ой-ой какой крепкий! Алеша и Ийя стоят у окна вагона. Солнце уже поднялось, но его лучи не столь теплые, чтобы прогнать белесую изморозь на траве. - О чем ты задумался, Алеша? - Да как тебе сказать... - ответил он Ийе. - Символика, понимаешь, одолевает. - Какая? - Смотрю на иней и думаю. Когда-то на земле было очень холодно. Снег да льды. А потом стала оттаивать земля. Стало теплеть и теплеть. И земля стала зацветать. Но царство стужи и льда не хочет сдаваться. Оно еще побивает первые цветы. И все еще дают о себе знать заморозки. Я говорю не только о Руфине, но главным образом о других. И о себе, - сказал задумчиво Алексей. - Но все равно это последние заморозки. Последние. Разве солнцу скажешь: "Стой!" Он умолк. Пытливо заглянул в глаза Ийе. Потом махнул рукой: - Ты не слушай меня. Видимо, я моей бабкой пожизненно ушиблен сказками. Кому уж что дано, то и дано. 1961