ла, где возводилась ребячья ферма, Бахрушин сказал жене: - Лялька, я хоть и делаю вид, что не обращаю внимания на Трофимов приезд, а виду не получается... Елена Сергеевна Бахрушина, принадлежавшая к людям, не знающим уныния, стараясь всячески развеселить мужа, все же называла этот приезд "черным ненастьем". - За что только все, Петруша, валится на нашу голову? - ответила она. - Дарья - та хорошо придумала. У нее женская обида. И все понятно... А мы, хоть сто ночей думай, ничего не придумаем. Да и надо ли, Петруша, придумывать? - начала она рассеивать мрачные мысли мужа. - Что мы, должны ему, что ли? Виноваты перед ним в чем-то? Или у нас слов нет, каких надо, если понадобится разговор? - Да слова-то найдутся. Самое легкое - слова находить. Ему не много слов надо. По письму видно, что недалеко он за эти годы шагнул. Другое меня беспокоит. Петр Терентьевич, усевшись рядышком с женой, как всегда, принялся ей выкладывать все, что он думал: - Понимаешь, Лялька, все эти годы наш колхоз жил сам по себе. В своей стране и своей страной. И все было ясно. Вот общая государственная задача. Вот ее часть - задача колхоза. Решай. Борись. Расти. Пусть не всегда и не все удавалось. Но неудачи и оплошки случались дома. Внутри страны. А теперь оказывается, что до Бахрушей есть дело и другим... Америке. - Петрушенька, - рассмеялась Елена Сергеевна, - Трофим-то все-таки не Америка. - Да, - согласился Бахрушин, - Трофим не Америка... Но ведь с ним, едет Тейнер. Журналист. А если он журналист, значит, глаз. А чей он глаз? Зачем он едет? Чтобы ничего не увидеть и ни о чем не рассказать?.. - Ну и что? - Ничего. Только если Тейнер - глаз, то Трофим во всех случаях - другой. Значит, два глаза. Один не разглядит - другой поможет. - Ну и пусть глядят. Нам-то что? Нам-то что, Петруша? - стала опять успокаивать мужа Елена Сергеевна. А Петр Терентьевич свое: - Нам-то, может быть, и ничего, если глядеть не дальше околицы... А если посмотреть пошире, побольше и увидишь. Для нас колхоз как колхоз, а для них частица чуждого им социалистического земледелия, по которой они будут судить гласно. Печатно... И при этом, скажем прямо, без излишнего доброжелательства... Елена! Неужели ты не понимаешь, что в Большом театре Уланова - это Уланова, а в Америке она - Советский Союз? - Ну почему же я не понимаю? Понимаю, - отозвалась Елена Сергеевна. - Понимаю и разницу между нашим колхозом и Галиной Улановой. Уланову вся Америка видела. Все поняли, какова она в танце... И пиши не пиши, что, мол, то не так да это не этак, никто не поверит. А о нашем колхозе будут судить только двое - Трофим да Тейнер. И как они наши "танцы" опишут, так и будут о нас знать. - Вот! - громко воскликнул Бахрушин. - За такие слова я готов не знаю что для тебя сделать! Именно как они опишут наши "танцы", такими и будем мы для американских читателей. Конечно, - пораздумав, продолжил Бахрушин, - одна-две газеты погоды в Америке не делают, но все же моросят... Пусть нашими бахрушинскими прорухами, если такие они выищут, достижений Советского Союза не закроешь, но... хоть маленькую тень, да бросят. И я хочу или не хочу, а должен думать об этом, как будто бы я не я, а весь Советский Союз. Необычная беседа мужа и жены затянулась. Тот и другой, не сговариваясь, решили поискать в эфире "Голос Америки". Все-таки какая-то подготовка к встрече... Не слушая раньше этих передач и не зная, на каком они делении шкалы, Елена Сергеевна поймала органную музыку Баха. Услышав знакомые величественные звуки, Бахрушин остановил руку жены, сказав: - Черт с ним, с "голосом", засекай "Ивана Севастьяновича". Вот целина так целина. Ни конца, ни края, и кругом - свет. Гладя руку жены, он заметил: - И почему наши фабрики фисгармоний не выпускают? Тот же орган, только звук тише. Елена Сергеевна, довольная своей находкой в эфире, захватившей мужа, подумала: никто не знает, какой он у меня. Может быть, я и сама не знаю всех уголков его такой же широкой, как эта музыка, души. А Бах звучал... Звучал на весь мир. Наверно, его слышали и звезды. Величавые звуки окрыляли Петра Терентьевича, и Трофим ему теперь казался маленьким догнивающим пеньком на старом болоте Большая Чища, а Тейнер и вовсе опенком на этом пне. - Да пошли они оба к козе на именины! Нечего нам, жена, и думать о них. - Давно бы так, Петрован, давно бы так, - сказала Елена Сергеевна и принялась разбирать для сна широкую постель. VIII В тот день, когда Петр Терентьевич Бахрушин ездил с письмом из Америки в райком, к Стекольникову, ему не стало яснее, как следует отнестись к приезду Трофима. Принять ли написанное им за действительное или считать это уловкой, скрывающей какие-то иные цели. И эти "какие-то иные цели" предполагались Бахрушиным и секретарем райкома Стекольниковым главным образом потому, что Трофим обещал приехать не один, а в сопровождении Тейнера. И этот Тейнер, как видно было из письма, собирался описать встречу двух братьев. Зачем? Разве тот и другой настолько известные лица, чтобы их частную встречу выносить на страницы газет? У Бахрушина и Стекольникова было слишком мало данных, чтобы прийти к каким-то убеждающим их догадкам. Зато через два дня, когда Федор Петрович Стекольников сам приехал к Бахрушину, все стало гораздо понятнее, хотя и не проще. Стекольников нашел Петра Терентьевича на "целине". Так называли теперь осушаемую Большую Чищу, числившуюся испокон веков в "бросовых землях". - Не новости ли привез, Федор Петрович? - Новости! - сказал вместо "здравствуй" Стекольников, протягивая Бахрушину руку. - Так не тяни... - Я и не тяну, а подыскиваю сухое место, где можно сесть. Бахрушин, глянув на Федора Петровича, лукаво прищурился. - Других подзадоривай, которые помоложе, а не меня. Я все равно хвалиться не стану. Пусть они хвалятся. - Бахрушин кивнул в сторону стрекочущих бульдозеров, на которых работали парни лет по двадцати. - Я ихнюю молодую удаль себе не приписываю. Только одно скажу, что на этом болоте теперь и кулик не напьется. Петр Терентьевич повел Стекольникова по рыхлому сухому зеленому ковру, покрывающему до двух тысяч гектаров окаймленной лесом поляны, добрая четверть которой была уже распахана. Сейчас снова следует напомнить о фронтовой дружбе Бахрушина и Стекольникова. Раненый Петр Терентьевич хотя и не дошел с Федором Петровичем до Эльбы, но не потерял его, вернувшись в Бахруши. Петр Терентьевич уговорил в жарких письмах молодого агронома Стекольникова поселиться в Бахрушах, обещая ему "неограниченную свободу опытов, не считаясь с затратами и риском". Стекольников вначале приехал в Бахруши один, а затем перевез из Пензы мать. Здесь он женился на молодой учительнице и осел. Это было около пятнадцати лет тому назад. Заметного и энергичного агронома вскоре направили на партийную работу. И теперь, став секретарем райкома, Стекольников все еще не терял своего фронтового облика командира батальона. Он и сейчас, идя с Бахрушиным по "целине", будто осматривал не будущее колхозное поле, а новый боевой рубеж. - Хороший плацдарм твои комсомольцы высвобождают, - похвалил он осушенную землю. - Только зачем же это все молчком? - Во-первых, кричать пока не о чем и теперь... - принялся обстоятельно отвечать Бахрушин, - а во-вторых, бригаде коммунистического труда не хотелось подымать эту землю напоказ, как бы для личной славы. Есть в этом, конечно, тоже какая-то ненужная, показная скромность. Но все же скромность... И в-третьих... в-третьих, прошу садиться. Смотри, какие славные кочечки, получше иных кресел. Садись, гостем будешь! Стекольников, последовав примеру Петра Терентьевича, уселся против него на обсохшую, пружинистую кочку, затем вынул из кожаной походной офицерской сумки два белых листа и подал их Петру Терентьевичу: - Это листы из сводки ТАСС. Сиречь Телеграфного агентства Советского Союза. Ясно? - Пока ясно, - ответил Бахрушин, - не знаю, как дальше будет. - Тогда поехали дальше. Наш советский корреспондент, находящийся в Нью-Йорке, сообщает... Сам читать будешь или я? - Читай ты. Потом сам перечитаю. Секретно? - Да нет, нет! В большой печати это, наверно, не появится... а в нашей газете мы, может быть, и опубликуем. Слушай. Стекольников, пробежав глазами по строкам, предваряющим информацию корреспондента, принялся читать медленно и внятно: - "...далее газета уделяет внимание поездке фермера из штата Нью-Йорк Трофима Т. Бахрушина в Советский Союз, Трофим, Т. Бахрушин, в прошлом русский крестьянин Пермской губернии, эмигрировал в тысяча девятьсот двадцатом году в Америку. Начав свой путь сезонным рабочим, Бахрушин скопил деньги и обзавелся фермой. Предприимчивый и старательный, фермер за сорок лет сумел стать состоятельным человеком. А теперь, на склоне лет, Бахрушин решил побывать в своей деревне, где он родился, и возложить венки на дорогие могилы его отца и матери. Бахрушину стало известно из советских газет, что в родной деревне преуспевает его брат Петр Т. Бахрушин, награжденный недавно правительством высшим орденом страны за успехи по выведению новой породы молочного скота". - Что ты скажешь на это, Петр Терентьевич? - спросил Стекольников. - Да как будто все мотивировано и ясно... Не знаю, как дальше будет. - Слушай дальше. Второе сообщение не столь мотивированное и ясное. Стекольников снова принялся читать: - "Газета находит, что встреча двух братьев - американского фермера и русского колхозника - может представить общественный интерес в деле упрочения дружбы двух великих стран, в деле обмена опытом... "Надо полагать, - заявляет довольно известный журналист Джон Тейнер, - что братья Бахрушины, не видевшись сорок лет, найдут, о чем поговорить. Эта встреча хотя и будет происходить не на столь высоком уровне и не в столь известном населенном пункте мира, все же, - говорит далее Тейнер, - она может представить широкий интерес для американских и советских читателей. Поэтому я нахожу любопытным для себя сопровождать фермера мистера Трофима Т. Бахрушина в Советский Союз, чтобы наблюдать несколько необычную встречу двух братьев из разных миров". - Все? - Все, - ответил секретарь райкома. - И никаких примечаний, ни сопроводилок - ничего? - Да есть кое-что, но об этом потом. Вы лучше скажите, Петр Терентьевич, какое впечатление производит на вас прочитанное? - Шут его знает, Федор Петрович... Не нахожу, что и сказать, - признался Бахрушин. - С одной стороны, будто все как на блюдечке... Состарился человек. Стосковался. Решил под конец жизни приехать посмотреть родные места. Совесть как будто тоже не надо сбрасывать со счетов. Может, она мучит его... А если он в самом деле верующий, то и бога в ту же строку пиши. Хочет очиститься... Но это с одной стороны. - А с другой? - А с другой, Федор Петрович, опять-таки этот Тейнер-контейнер... Все-таки ехать из Нью-Йорка в Бахруши ради статейки в газете, мне думается, дороговато. - Это верно, но ради книги, может быть, и стоит терять время и тратить доллары, - заметил Стекольников, будто помогая этим размышлять Петру Терентьевичу. - Ради какой книги? - спросил тот. - О чем? - Как о чем? Об успехах вашего колхоза. О начале развернутого строительства коммунизма. О прославлении нашего строя, - ответил с еле заметной усмешкой Стекольников. Петр Терентьевич опустил голову. Неожиданно под ним треснула и накренилась кочка. Бахрушин, легонько выругавшись, пересел на другую кочку. Погладил поясницу и спросил: - Ты так сам по себе думаешь, Федор Петрович, или советовался с кем? - Советовался с одним тут товарищем и тебе рекомендую поговорить с ним. - Кто это? - Здравый смысл, Петр Терентьевич. Здравый смысл. - А не подведет он меня? - Да что ты! Это же наш проверенный, боевой партийный товарищ. - Оно конечно... - Бахрушин снова задумался. Стекольников посмотрел на солнце, потом на часы. Бахрушин, заметив это, сказал: - Значит, как бы сказать, Федор Петрович, время истекло и прием окончен? - Ну зачем же ты так?.. Беседа наша еще и не начиналась... Сегодня вечерком запрягите свою Жимолость да часикам так к восьми приезжайте новый телевизор посмотреть. Как раз про Америку передача будет. Нам теперь такие передачи пропускать не следует... - Само собой. - Ну, коли так, жду. Вот и побеседуем. Бахрушин, проводив Федора Петровича до машины, ожидавшей у дороги, вернулся на прежнее место. Необходимо было собраться с мыслями. IX Перечитав еще раз оставленные листы из сводки ТАСС, Петр Терентьевич решил прибегнуть к нескольким домыслам! Первый из них был самый радужный. Заключался он в том: Трофим, впадая в старческую набожность, в самом деле едет за отпущением грехов, а Джоя Тейнер, вроде Джона Рида, написавшего хорошую книгу "Десять дней, которые потрясли мир", тоже напишет сущую правду про колхоз "Коммунистический труд" и будет этим способствовать лучшему пониманию американцами сущности советского строя вообще и колхозного распорядка в частности. Этому своему домыслу Бахрушин верил мало, но не исключал его, хотя бы ради объективности и желания видеть лучшее. Второй домысел состоял в том, что неизвестный ему опенок Джон, ловкач и пройдоха, присосался к старому пню Трофиму ради того, чтобы с его помощью больше увидеть, больше услышать, а потом лучше очернить увиденное. Такое тоже было известно Бахрушину в истории встреч с заграничными журналистами. Пока гостят - хвалят, превозносят, а как уедут - начинают мазать дегтем, без стыда и совести выдумывать несусветное и обливать грязью. Третий домысел состоял в том, что и Тейнер и Трофим командируются третьими лицами, которые сумели довольно правдоподобно обосновать подлую цель поездки того и другого в Советский Союз. Кем могли быть эти третьи лица? Какие-нибудь издатели или кто-то, кому надлежит мутить чистую воду? В этом, самом худшем, третьем варианте Джон Тейнер представлялся Петру Терентьевичу хищным заморским рыбаком, а Трофим - хитрой наживой на тейнеровском крючке. Какой бы из этих домыслов ни оказался правильным, во всех случаях приезжих нужно было расквартировать. Где? У себя в доме? Нет. Это означало бы, что Петр Терентьевич заранее прощает Трофима. Бахрушин примет Трофима и Тейнера в своем доме, потому что они "его гости", но поселит их в другом месте. Другим местом мог быть старый дягилевский дом, но там теперь библиотека и читальня. Ее можно потеснить, но не много ли чести? Как отнесутся к этому колхозники в Бахрушах? В старом Доме приезжих американцев поселить тоже нельзя было. Дом слишком стар и запущен. А новый дом не готов. Ну и что? Кто мешает отделать три комнаты? Одну - для Трофима, другую - для Тейнера, третью - для уборщицы, которая будет приставлена к ним. Где они будут питаться? Они будут питаться в колхозной столовой. Если в ней заменить клеенки скатертями и велеть снабженцам купить новую посуду... Нет, он этого не будет делать. И вообще он ничего не будет подновлять, подкрашивать и подслащивать. Пусть видят все таким, какое оно есть. Зачем ему, председателю колхоза, известному в области человеку, давать повод для досужих разговоров, будто он боится показать жизнь своего колхоза такой, какая она есть, каким-то там... неизвестно каким? Он даже не будет теперь заваливать щебенкой лужу на главной улице Бахрушей, засыпать которую хотел до покоса. Могут сказать: "Ага... струсил чужого глаза". А зачем ему бояться чужого глаза! Если этот чужой глаз дальновиден, он разглядит, как росло и как будет расти хозяйство колхоза. А если чужому глазу нужна только "лужа", пусть она ему будет приятным бельмом, закрывающим неприятные для него достижения. Вообще говоря, в предстоящей встрече правда должна быть самым лучшим союзником. А этой правды вполне достаточно, чтобы показать самому лютому ворогу, что врать о колхозах нынче нужно тоже с оглядкой. Конечно, жаль, что леший их приносит именно в этом году, а не позднее, когда Бахруши станут железнодорожной полосой отчуждения и на южном склоне Ленивого увала появится новое село Бахрушино, где будет на что посмотреть... Но что поделаешь?.. Он же не может перенести их приезд. Да и зачем? Они и в этом году могут увидеть застолбленные улицы, фундаменты домов и некоторые здания, белеющие на отлогом склоне увала. На этом можно было и порешить. Коли прояснилось главное, второстепенное придет по ходу дела. Так бывало всегда. Хватит. На носу покос. Травы нынче одно загляденье. И бюро погоды обещает солнечные дни... Хватит, хватит, Петр Терентьевич, переживать да строить догадки... Приедут - увидишь. Есть поважнее дела. Взять тот же снос и переезд старых Бахрушей на Ленивый увал. Железная дорога хоть и своя сестра, а деньгам знает счет. Не передаст на переезд села, а ущемить не оплошает. Пусть в колхозе тоже не лыком шиты, не по-банному крытые бухгалтера, но все же и самому надо считать. Другой дом на старом месте еще постоял бы десяток лет, а вздумай его перевозить - и дом окажется дровами. И это все надо железнодорожным оценщикам доказывать на деле, на примере. Не легки заботы Петра Терентьевича, но без них нет радостей, нет счастья. Нет ничего... Эх! Здравствуй, лето красное - Горячая пора... Бюро погоды только не подвело бы. А остальное все образуется. X В районной газете "Под ленинским знаменем" появилась краткая информация, озаглавленная "Из Америки в Бахруши". В статье приводились выдержки из сообщения нью-йоркского корреспондента о предстоящем приезде Трофима Бахрушина и журналиста Джона Тейнера. Там же говорилось о том, как разошлись пути двух братьев, выросших под одной крышей. Информация заканчивалась словами: "Надо полагать, что колхозники с должным русским гостеприимством встретят своего бывшего односельчанина и господина Джона Тейнера, любезно выразившего желание описать встречу двух братьев из двух миров". Теперь приезд американцев, еще вчера казавшийся предположительным, стал точно определенным. Их ожидали в воскресенье, о чем Бахрушин был оповещен Трофимом телеграммой из Москвы. Дарья Степановна, как и говорила, уехала из Бахрушей, наказав Петру Терентьевичу передать Трофиму: - Видеть его и показываться ему не желаю! В новом Доме приезжих заканчивалась отделка и меблировка комнат. Наскоро, но добротно был построен "персональный" тесовый туалет. Бахрушин нашел его нормальным и благоустроенным. Ходить за приезжими вызвалась старуха Тудоева. Как-никак молочная сестра Трофима. Себе в помощь она предполагала вызвать внучку Соню из Челябинска. - Соня тем хороша, - заявила Тудоиха Бахрушину, - что она маракует по-ихнему. И если этот Джон по-русски ни тыр ни пыр, она при мне как толмач. Главному механику колхоза, молодому "заочному инженеру", любимцу председателя Андрею Логинову, было велено подвести телефонную линию-времянку. Если захочет мистер Тейнер разговаривать с Нью-Йорком - пожалуйста. Холодильник Бахрушин отдал свой. Все равно его благоверная Елена Сергеевна считала, что натуральный холод погреба лучше химического. Установили и телевизор. Трофиму и Тейнеру не помешает для полноты картины заглянуть в светлое телевизионное окошечко, через которое можно увидеть многое в Советской стране. Бахрушин не нашел предосудительным выделить для гостей карего жеребца под многообещающей кличкой Вихрь. Пусть ездят. Трофим смолоду был понимающим лошадником. Таких, как Вихрь, и поблизости от дягилевского двора не бывало. Пусть посмотрит, какие кони теперь в Бахрушах. Ну а если гостям будет удобнее машина - тоже пожалуйста. К их услугам не объезженный еще горьковский вездеход с ведущим передком. Хочешь - сам управляй, хочешь - тебя будут возить. Коли уж газета рекомендует встретить их с "должным русским гостеприимством", значит, так и нужно встречать. Проверив, нет ли пересолу в этом "русском гостеприимстве", Петр Терентьевич не нашел ничего умаляющего его председательское достоинство. А если что-то окажется не так, ему не привыкать перестраиваться на ходу. Теперь оставалось обдумать порядок приема гостей. Может быть, первый раз в жизни Петр Терентьевич вмешивался в кухонные дела. Это удивило Елену Сергеевну. - Неужели ты думаешь, я не сумею накормить двух бутербродников, когда чуть ли не все правительство перебывало в нашем доме? А Бахрушин свое: - Правительство - это одна статья. Оно наше. И всякое блюдо поймет, как его надо понять. А эти будут искать во всем показной умысел. Поэтому ни севрюги, ни осетра. - А зачем же нам прибедняться? - возразила Елена Сергеевна. А Бахрушин опять: - А кто говорит - прибедняться? Я говорю, что в нашем доме нет никакого праздника. Мы учтиво и любезно примем гостей. У нас нет оснований принять их плохо. Но у нас также нет никаких поводов раскрывать свои объятия. Про мистера Тейнера мы пока знаем только то, что он журналист. А про Трофима нам известно, что он изменник. Правда, изменник, собирающийся раскаяться. Собирающийся пока... А вот как он и в чем раскается, от этого и будет зависеть все дальнейшее... Петр Терентьевич прошелся по горнице, посмотрел на портрет отца, недавно увеличенный со старинной карточки, и снова заговорил: - Если бы не отец, Трофим бы прикончил меня тогда... Во всяком случае, мог бы... И если этого не случилось, он не становится краше и светлее. Я не собираюсь сводить с ним счеты. Партия научила стоять выше личных обид... Но все же он искал тогда меня не просто как личность, а как красного, как большевика... Елена Сергеевна подошла к мужу и, погладив его волосы, сказала: - Петруша, не надо так распалять себя. Ведь он все-таки не убийца... - Но он мог бы стать убийцей. И если не стал по счастливому случаю, это не очищает его. Ты добрая душа, Елена, - сказал Бахрушин, ласково глядя в глаза жены. - И у меня есть что-то такое, ну как бы тебе сказать, смягчающее, что ли, его провинности за давностью лет. Но этого смягчающего так мало, что даже не знаю, как я подам ему руку... Однако ничего не поделаешь. Придется подавать. Но в нашем доме мы будем их встречать, как подсказывает сердце и как велит нам совесть. И никаких дипломатических поправок ни на что. Сказав так, Бахрушин занялся столом. - Из питья - квас, водка, настойка шиповниковая. И никаких "Араратов", "Двинов", "Грузвинов" и всего прочего, что подают дорогим и званым гостям. Теперь "силос и фураж". Огурцы свежие всех сортов. Некрошеные. Помидоры с луком, перцем и уксусом. Ни одного розового. Чтобы Галька сама все двадцать семь теплиц обошла и выбрала самые красные. Цветную капусту. Отварить и подать запросто. Без никаких. С боку стола. Лук-перо. Грибы малосольные. Возьмешь у Тудоевых. Молодую картошку. И все. - А для еды что? - спросила Бахрушина. - Если приедут с утра - подать шаньги налевные или картофельные и пирог окуневый. С луком, из серой пшеничной муки. Запомнила? - Запомнила, Петр Терентьевич. - Тогда дальше. А если явятся к обеду, начнешь с "фуража" и кончишь пельменями. А если прибудут вечером, выберешь из всего этого по своему усмотрению. - А к чаю? - К чаю сервиза гедээровского не выставлять. Нет в нашем доме никакого выдающегося события. И не может его быть. Хлебосольным-то дураком легче прослыть, чем на уровне... - Ну вот, - снова с веселым притворством заговорила Елена Сергеевна, - теперь я вижу, что в доме хозяин появился. Во все вникает. Может быть, ты и мне, товарищ председатель, посоветуешь, что надеть, как к гостям выйти? - Именно. Чуть не забыл. Платье наденешь это, которое на тебе. Не в оперу едешь, дома сидишь. Никаких кружевов и московских нарядов. И если уж без них потом тебе покажется неучтиво, слегка переоденешься, как бы из некоторого уважения. Выйдешь к ним, как Галина Сергеевна Уланова в Америке. Наше вам почтение... Если вы по-хорошему, мы в два раза лучше. Не выспрашивать, не допытываться. Себя не выставлять и над собой не давать возвышаться. С едой не набиваться. Поставлено - значит, ешь. Если совсем не ест, скажешь: "Хелп еселф, мистер Тейнер..." Библиотекарша завтра тебе преподаст эти слова. Штук десять будешь знать, и хватит. Как бы для гостеприимства. А если забудешь - шут с ними. Скажешь по-русски: "На то и на стол поставлено, чтобы ели и пили". Трошка ему переведет. Теперь закончим на этом и не будем открывать прения. Бахрушин чмокнул Елену Сергеевну в щеку и, вспомнив, что его давно уже ждут послы от голубятников, крикнул: - Я выхожу! Берите инструменты. Сходили за мелкими гвоздями? В ответ послышалось: - Сходили... Кладовщик нам и краски дал... - Тогда лады. Проводив глазами мужа, Елена Сергеевна решила по холодку заняться прополкой огурцов на огороде. Странно... Можно было бы и не сажать их. И вообще выращивать свое обходится дороже... Но привычка и порядки, заведенные годами, - как старая комолая корова Тютя, от которой не жди ни молока, ни мяса. Ни в колхоз ее не сдашь и не прикончишь... Жалко старую. Недолго уж осталось. Вот переедет Елена Сергеевна на Ленивый увал и заведет на новом месте новые порядки. Дом - это жилье. Работа - это птицеферма. И никаких при доме поросят, индеек, уток, кур и даже клубничных гряд. Другое дело - сад. Цветы. Десяток яблонь. Тройку вишен. Грушу. Не для плодов. Для красоты. Для цвета. Надо же когда-то кончать с единоличными репьями в семье передового председателя колхоза. Это все тоже между прочим. Для лучшего знакомства с женой Бахрушина и для завершения главы. XI Минуло еще два дня. Настало воскресенье. Накануне, в субботу, Петр Терентьевич подстригся, выпарился в бане и чувствовал себя помолодевшим. Прослушав обзор газет, а за ним утренний легкий концерт, пропустив для равновесия воскресную рюмку шиповниковой, он готов был к встрече с Трофимом. Елена Сергеевна, хотя и надела то самое будничное платье, которое было на ней в день вмешательства Петра Терентьевича в кухонные дела, все же выглядела павой. Платье было так выстирано, подкрахмалено и отглажено, что залюбовавшийся нарядной женой Бахрушин не удержался и сказал: - Елена, когда ты постарше будешь? - А зачем это мне? - ответила она, подсаживаясь к Петру Терентьевичу. - Муж у меня молодой... Дети выращены, пристроены. Сейчас самая пора чайной розой цвести. А там видно будет. Бахрушин закрыл шторку. Нехорошо, если кто-нибудь, проходя мимо, увидит, как немолодой председатель милуется со своей женой. В эту минуту Бахрушин услышал, как остановилась машина напротив его дома. Глянув в окно, Петр Терентьевич увидел легковой автомобиль "Волгу" и сидящего в автомобиле Трофима, которого он узнал сразу же, и крикнул ему: - Дома я, дома... Сейчас выйду... И вот он вышел за ворота. Трофим грузно вылез из машины и тяжелой рысцой подбежал к Петру Терентьевичу. Из окон смотрели соседи. Как-то они встретятся? Обнимутся или нет? Кто первым подаст руку? Какие слова скажут? Все это вдруг стало немаловажным. - Здравствуй, брат, - сказал Трофим, протягивая руку. - Здравствуй, Трофим, - ответил Петр Терентьевич и пожал ему руку. Трофим, оглядев брата и вытерев платком вспотевшую шею, сказал: - Никак дождь будет? Парит. - Вчера тоже парило, а дождя не было, - поддержал разговор Петр Терентьевич. Трофим снова посмотрел на брата, потом перевел глаза на родительский дом и, вздохнув, сказал: - Стоит, как стоял. - А что ему сделается? - И нижние венцы не подопрели? - Да нет, малость тронулись... Седьмой десяток как-никак дюжат. - Седьмой! - снова вздохнув, сказал Трофим. - Давно стоит дом. Опять помолчали. Опять поглядели друг на друга. Петр Терентьевич, пряча волнение, решил прикрыть его шуткой: - Если, Трофим, у тебя больше неотложных вопросов нет, то проходи в избу. - Да я ведь не один. - Трофим оглянулся на "Волгу". - Познакомься, - указал он на вышедшего из машины и стоящего поодаль толстячка лет сорока. - Это мистер Тейнер, о котором я писал. - Вдвоем-то, как бы сказать, сподручнее ездить. Милости прошу, - обратился Бахрушин к Тейнеру, слегка наклонив голову. - Переведи, Трофим, мистеру, что я его приглашаю тоже... - Я слышу, я слышу и благодарю вас, господин Бахрушин Петр Терентьевич, - отозвался по-русски Тейнер. - Ваш брат в России не был больше, чем я. И мне теперь многое из вашей жизни приходится переводить русскому Трофиму. Тейнер непринужденно подошел к Петру Терентьевичу и запросто поздоровался с ним. - Значит, и я и моя жена зря по двадцать английских слов выучили, - сказал смеясь Бахрушин. - Но, чтобы не пропадать им полностью, камин в дом, мистер Тейнер, камин. Тейнер подпрыгнул, звонко расхохотался и, аплодируя, крикнул: - Браво, дорогой Петр Терентьевич! Гип-гип ура! В ответ на это послышался одобрительный смех из соседских окон. - Вот видите! - воскликнул Тейнер. - Я всегда говорил, что на этом уровне люди договариваются скорее. Полное улыбающееся лицо Тейнера с бровями в виде двух рыжеватых точек светилось. Зеленоватые зоркие глаза излучали веселье. Хохолок на его лысине и тот обнадеживающе приятно дорисовывал портрет невысокого жизнерадостного человека, заряженного безудержным весельем. Петр Терентьевич вежливо улыбнулся и спросил, как быть с машиной. - Она будет ждать, сколько необходимо ждать. - В таком случае прошу быть гостями. - Петр Терентьевич открыл калитку, затем сказал шоферу: - Свернул бы ты, парень, в холодок, под тополя, а то изжаришься на обочине... Трофим тем временем робко переступил подворотню калитки и оказался на родном дворе. И первый шаг - только один шаг - вернул Трофима в ту пору, когда ничто не разделяло его с этим домом. Сохранилась даже старая бочка под навесом сарая, превращенная в конуру для черно-пестрой собаки Зорьки. И теперь из конуры выбежала черно-пестрая сучонка, похожая на Зорьку. Может быть, она была далекой правнучкой собаки, которую когда-то подобрал и вырастил Трофим? Двор был вымощен, как и многие уральские дворы, большими каменными плитами. Время не коснулось их. Они лежали в том же безмолвии, сохраняя те же извилины стыков, засыпанных золотистым песком, что натаскал маленький Трофим в лукошке с речки Горамилки. Трофим вдруг остановился и зарыдал. Петру Терентьевичу были понятны эти слезы, но ему не хотелось - он не мог - утешать Трофима. Пока Трофим всхлипывал, закрывая обеими руками лицо, Тейнер, то присаживаясь, то отходя, суетливо фотографировал его, приговаривая: - Эта пленка не будет иметь цены. Все будут плакать, когда увидят, как он плачет. Это великая драма встречи с родным двором. Чтобы как-то принять участие, Петр Терентьевич накачал из колодца ведро воды. - Трофим, умойся холодненькой. Помогает. Тот послушался. Умылся. Потом посидел на бревнышке под навесом и стал оправдываться: - Слезливый я какой-то стал. Над вашими газетами тоже другой раз реву. Хоть и не верю напечатанному, а реву. Слова в них родные. - Это бывает, - согласился Петр Терентьевич. - Ополоснись еще раз, да пойдем позавтракаем с дороги... Оно и полегчает. А вы как, господин корреспондент, пьете водку? - О! - Тейнер причмокнул губами, целуя воздух. - Я алкоголик на двести процентов. - Ну, значит, контакт устанавливается полный. Прошу! Первым Петр Терентьевич провел Трофима, показывая этим, что он хоть и не столь желанный, но настоящий гость, а Тейнер, так сказать, во-вторых. Встреча состоялась. Самое трудное для Петра Терентьевича миновало. Пока все шло безупречно... XII Старый бахрушинский дом, срубленный крестом, то есть с двумя внутренними взаимно пересекающимися стенами, оставался таким же, каким его знал Трофим. Кое-что сохранилось из прежней отцовской утвари. Были живы толстенные лавки, намертво прикрепленные к стенам. Стоял на тех же тяжелых ногах обеденный стол. Видимо, и теперь находили удобным обедать рядом с русской печью, чтобы поближе было подавать еду. Сохранилась и божница, на которую подчеркнуто помолился Трофим до того, как поздоровался с хозяйкой. Пусть на божнице вместо икон стояла приземистая глиняная ваза с ветками папоротника - это не имело значения. - Бог внутри человека, - объяснил он Елене Сергеевне, - а не в углу на деревянной божнице. - У кого где. Смотря по человеку, - не преминула вставить свое словечко Елена Сергеевна. Русская печь, как заметил Трофим, была переложена заново. Она стала меньше и опрятнее. Лохань ушла. На месте ее встал франтоватый умывальник с мраморной доской и зеркалом. Тут же Трофим увидел стиральную машину "Урал". И это ему тоже показалось вполне нормальным. Как-никак прошло сорок лет. Если за эти годы до стиральной машины не дойти, тогда о каких же успехах можно говорить! Осматривая горницы, Трофим не сумел скрыть улыбку. С потемневшими бревенчатыми стенами и низкими дощатыми потолками так не вязались стулья из орехового дерева затейливой работы, сервант, книжный шкаф, телевизор на тумбочке тоже орехового дерева и тоже полированный. Эта городская начинка, особенно в комнате Елены Сергеевны, выглядела не по избяному пирогу. Бахрушина читала по лицу Трофима, какую критику он наводит в ее доме. И ее сердило, что так затянулся переезд на Ленивый увал. Посмотрел бы он тогда, в каких домах живут люди! Она с первых же минут знакомства оценила его как поверхностно цивилизованного человека. Весь он был на манер его медной или какой-то другой часовой цепочки, выглядевшей золотой. Она не упустила и его глаз, похожих на Петрушины. Цветом, но не выражением. Они грустны и пусты, как у их коровы Тюти. В них не светится ум. Это были скорее стеклянные глаза, какие ей доводилось видеть в окне охотничьего магазина. Их продавали там для любителей набивки чучел. Она невольно сравнила его с ходячим чучелом. А Тейнер продолжал щелкать своим на редкость большеглазым фотографическим аппаратом. Трофим задержался перед портретом отца. Петр Терентьевич, наблюдая за братом, думал, что если бы Трофим отрастил бороду, то теперь, глядя на отцовский портрет, он бы стоял как перед зеркалом. Наверно, только это и скрашивало встречу. Что там ни говори, а живое повторение отца пришло в старый отцовский дом. После того как сели за стол, Трофим спросил: - А дети есть у тебя, Петрован? - Есть, трое. Живут сами по себе, своими семьями. - Тоже крестьянствуют? - Один-то, пожалуй, крестьянствует, как и я. Другой - мастером в Невьянске, а третья учительствует в Сергах. - Это хорошо. А у меня никого, окромя падчерицы. В это время в кармане Трофима послышался мелодичный и звонкий бой часов. - Люблю музыку, - сказал он, показывая часы, и, спохватившись, полез в карман. - Совсем забыл про подарок. Как там никак, а устав блюсти надо. Трофим вынул из кармана нечто похожее на карманный электрический фонарик. - Штука глупая, но забавная. У вас, наверное, таких еще не напридумали. Подарок оказался карманным радиоприемником. Он довольно громко воспроизводил музыку и голос диктора, легко переключаясь с одной передачи на другую. - Пожалуй, что таких в продаже у нас еще нет, - сорвалось с языка у Петра Терентьевича. - А может быть, и есть, да до Бахрушей не дошли, - поправился он. - А это позвольте хозяюшке. Заводить не надо. Сами собой заводятся. Трофим вынул из футляра часы. Елена Сергеевна посмотрела на мужа, потом позволила Трофиму надеть ей на руку золоченые часики. - Спасибо, Трофим, - поблагодарил Бахрушин. - От подарков, как бы сказать, не отказываюсь. За отдарками тоже дело не станет. Дай срок. А теперь кому что... Я лично предпочитаю шиповниковую. - А я это! - Тейнер, попросив глазами разрешения позаботиться о самом себе, налил из графина в лафитник водки. - Не удивляйтесь, темпы - это моя особенность! - Значит, со свиданьицем! - Со свиданьицем, Петрован! - поддержал брата Трофим. Чокаясь стоя, отвешивая поклон каждому, он, неторопливо расчавкивая настойку, выпил свою рюмку глотками. "Значит, ханжа", - подумал Петр Терентьевич, а Тейнер, будто подслушав мысли Бахрушина, возразил: - Нет, нет! Вы не думайте о нем плохо. Я видел, как он пьет дома виски. Дайте ему привыкнуть к обстановке, он покажет вам "Ах вы, сени, мои сени...". "Словесное реле" Бахрушина переключало его речь то на Трофима, то на Тейнера, но он не находил, что называется, тональности для разговора. Речь Трофима была вчерашней русской речью. Он, видимо, не только писал, но и разговаривал с "твердыми знаками" и с буквой "ять", отчетливо произнося окончания слов, будто боясь быть непонятым. Сказалось долгое пребывание на чужбине. Говорил он медленно, иногда с трудом вспоминая родные слова, думая, видимо, наполовину на русском языке, наполовину на английском. Тейнер же хотя и разговаривал с заметным акцентом, но в речи его были сегодняшние русские слова. И, заметя это, Петр Терентьевич спросил: - Извините, мистер Тейнер, могу ли я спросить вас, откуда вам так хорошо известен русский язык? Надеюсь, это уместный вопрос? - Очень уместный. Он был бы неуместный тридцать минут позднее, когда мне не будет известен никакой язык, кроме языка, который во всех странах называется "хрю-хрю". А сейчас я еще могу о моем русском языке сказать по-русски. Но для этого я должен освежить свою память русской водкой. Тейнер снова налил в лафитник водки и, отпив из него глоток, стал рассказывать: - Я давно готовился стать переводчиком. Переводчик - это великая профессия. Эта профессия - катализатор взаимного успеха и обогащения всех профессий и всех народов. Мой отец еще в начале этого века понял, что русский язык будет кормить его сына в Америке. Отец не ошибся. Я кормлю теперь не только себя, но и его великим русским языком. И достаточно хорошо кормлю. Достоевский умер не очень богатым человеком, но мне он оставил хорошее наследство. И некоторые ваши советские писатели - не буду делать из этого тайны - тоже хорошо помогают мне прилично содержать мою большую семью. Отпив из лафитника еще, как будто в нем был чай, а не водка, Тейнер продолжил: - Конечно, знать язык глазами - это мало. Я хотел узнать его ушами. И мне это удалось. Я четвертый раз приезжаю в Россию. Первый раз я приехал сюда со вторым фронтом. Это была не Россия, а Германия. Но солдаты были русскими. Я очень много времени прожил среди русских солдат на Эльбе. Это был мой первый класс изучения языка ушами. Потом я работал корреспондентом в Москве. Но недолго. Меня отозвали за то, что я видел не то, что хотелось видеть тем, кто начинал "холодную войну"... Сейчас я сделаю последние два глотка, и все будет ясно. Потому что мне осталось сказать не более ста слов. Тейнер снова обратился к лафитнику и снова стал говорить: - Потом я был интуристом. Это был третий класс моего обучения. Я уже умел строить фразы так, что меня почти не поправляли русские. А сегодня я учусь в четвертом кла