, а оставлять добро тоже казалось расточительством. Вот и нашли тогда способ подчистки силами молодых рук и зорких глаз. - Это очень шикарная идея! Это великий коллективный бизнес! Я обязательно напишу в "Комсомольскую правду", как можно собрать в поле оставленный там стадион или пионерский дворец. Это американский подход, по-коммунистически устремленный. Комсомольцы за один субботник и за одно штурмовое воскресенье накосили бросовой травы на две трибуны нового стадиона. А пионеры получили гарантию прокормить своих кур и голубей на школьной ферме до Нового года. Это отлично, Федор! Это очень хорошо! Так говорил Джон Тейнер за вечерним чаем в небольшой столовой новой квартиры Стекольникова. - Я очень рад, Джон. "Комсомольская правда" непременно напечатает твою статью о комсомольской инициативе Петра Терентьевича. Мне очень приятно, Джон, что твой пытливый глаз заметил "по-коммунистически целеустремленный американский подход". Это очень правильное замечание. И если бы некоторые из наших журналистов обладали этим по-коммунистически целеустремленным американским подходом, то появилась бы хорошая книга о том, как остаются в поле многие и очень многие миллионы рублей... И, может быть, такую книгу следует написать тебе. На чужой земле лучше видишь достоинства и недостатки, нежели на своей... Но ты скажи мне, Джон, что ты напишешь о нас для американского читателя... - Правду! - Я так и думаю... Но какую! Успехи механизации, высокая урожайность - это правда. Лужа у правления колхоза, из которой не вылезают свиньи, - тоже правда. При этих словах сидевшая за столом жена Стекольникова, сославшись на кухонные дела и попросив извинения, вышла. Догадливый Тейнер понял, что сейчас начнется самый главный разговор, и, забегая вперед, сказал: - Конечно, я для экзотики запечатлел на пленке и лужу. Я сделал фотографию и покосившегося старого коровника с соломенной крышей, на котором висел большой призыв об экономическом соревновании с Америкой. Разве это не так? Разве это я выдумал, Федор? - Это правда, Джон! Но не будет ли это выглядеть на снимке издевательски, даже без подписи. Как и свиньи в луже, снятые перед правлением колхоза. Снятые тобою так, что в кадр снимка попало крыльцо правления колхоза и вывеска, на которой написано: "Правление колхоза "Коммунистический труд". Согласись, что это не очень благожелательное фотографирование... Тем более что ты сам чуть ли не ложился в лужу, чтобы захватить объективом и свиней и вывеску. - Ты неплохо наблюдаешь за мною, Федор. - Нет, Джон, ты и Трофим совершенно свободны в своих действиях. Но если дети, маленькие фотографы-любители, замечают это и жалуются своему вожатому, тоже еще очень юному человеку, я обязан откликнуться на их протест. - У вас очень смышленые дети, Федор Петрович. - Да, Джон, хотя они еще и многого оставляют желать, но они правильно мыслят... Лужа - это правда. И ужасный, подпертый десятками жердей, готовый рухнуть коровник - тоже правда. И старик Тудоев, босиком косивший косой в первом году семилетки, - тоже правда, хотя и придуманная тобой. Но согласись, что неразумно приводить в порядок коровник, которому осталось жить месяц, потому что там пройдет полоса отчуждения железной дороги и коровы уже этой осенью будут жить в новых коровниках, на Ленивом увале... Это тоже правда... И до ломаного гроша расчетливый Петр Терентьевич тоже не засыпает лужу, потому что она уже не на его земле, а на железнодорожной. Это тоже правда, хотя я и не одобряю ее. Новейшие свинарники на горе, с водопроводом и канализацией, с полуавтоматической чисткой нечистот и баней, - тоже правда. Почему же ты не обратишь свой объектив на эту правду? Почему? Джон опустил глаза, барабаня короткими пальцами по столу, ответил так: - Видишь ли, Федор, я озорной и веселый человек. Мне показались очень забавными эти контрасты. И я боялся, что лужа высохнет, а коровник рухнет и я потеряю снимки, которые могут привлечь внимание к моей книге... Да, да... Ты не знаешь, как нужно делать книгу для американского читателя... Если я покажу падающий коровник, а потом покажу коров, которые обогнали своих сестер не только в Америке, но и в Дании, а затем покажу контрастом новый коровник - это будет увлекательный сюжет по-американски. Так же и лужа. Ты не можешь знать, какие комментарии в моей голове к этой луже. Вот, скажу я, в этой луже купаются единоличные свиньи старых Бахрушей в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. А в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году здесь пройдет железная дорога, одна из многих электрических дорог, которые будут построены за семилетку... И дальше, на другой странице... Да, да, Федор. Я уже вижу страницы моей книги напечатанными. На другой странице я показываю огромный свинарник... Я американский журналист, Федор. И я знаю свое ремесло. Я не могу делать такую книгу, которая не увидит ротации. Американский читатель любит сюрпризы. И если бы я начал торговать сосисками, которые вместо мяса начинены джемом или мороженым, я уверяю тебя, что такие сосиски хватали бы вместе с кистями рук до тех пор, пока не поняли, что глупо бараньи кишки фаршировать мороженым... Но я бы уже сделал капитал на моей выдумке... Не сердись на меня, Федор, но я американец, и я не могу быть другим... И если я... Нет, нет, так я не сделаю... Но если бы я на обложке книги напечатал снимок падающего коровника с лозунгом "Перегоним Америку", компания не побоялась бы вложить в мою книгу миллион долларов, чтобы получить два. Такая обложка была бы хорошей кишкой для продажи. Да, да, Федор... Верь мне, компания не будет интересоваться, чем я начиню свои сосиски. Им важно продать их как можно больше. Стекольников тяжело вздохнул, выпил залпом стакан остывшего чая и сказал: - Так-то оно так, Джон, но все-таки в этом "так" что-то не так. Джон стал оправдываться: - Не я, Федор, делал историю Америки, и, думаю, ее также не делал, хотя и начинал, Авраам Линкольн... Не я, Федор, придумывал судорогу рок-н-ролла или конвульсии хула-хупа. Не я убийство сделал главным гвоздем кино. Не я выковал золотой ключ, без которого ты не откроешь даже самой дешевой банки с бобовыми консервами. Но я должен повторить волчью истину Трофима Терентьевича: "А жить-то надо". И я живу, нахожу компромиссы со своей совестью и... Джон, кажется, говорил правду. Его зеленые веселые глаза вдруг погрустнели, и он совсем просто сказал: - У меня очень большая семья, а Бетси все еще любит наряжаться. Она не понимает, что за наш красивый дом на берегу Гудзона не выплачено и половины. Ах, Федор, зачем тебе знать, как Тейнеры штопают свои носки! Конечно, Федор, я не могу тебе обещать написать коммунистическую книгу. Нет, нет. Я не могу обещать этого, и я не напишу ее. И я начинаю с хорошим фаршем. XXVII На другой день Федор Петрович Стекольников, объезжая с Бахрушиным поля, разговорился о Тейнере. - Как ты, Федор Петрович, после таких встреч думаешь о нем? - спросил Бахрушин. - Мне нравится Тейнер со всеми его вывертами, - ответил Стекольников. - Конечно, от него можно ожидать всего, но не самого худшего. Тейнер старается доказать мне, что американская печать не похожа ни на какую другую. Что будто бы ее предприниматель рассматривает печатаемое им только как товар, дающий прибыли, не задумываясь над его идейным содержанием. И поэтому он, Джон Тейнер, якобы свободен в своих писаниях. - А ты что ему на это? - Тейнеру, видимо, стыдно поверить, что он если не слуга, то, во всяком случае, прислужник доллара, а следовательно, и тех, кто вознаграждает его труд... А мне как-то неудобно называть вещи своими именами... Бахрушин удивился. Посмотрел на Стекольникова: - Почему же тебе неудобно говорить то, что есть? Ведь вы же братались на Эльбе. - Стыдно признаться, Петр Терентьевич, но мне его жаль. Я думаю, что Тейнер в конце концов дозреет сам и поймет несостоятельность своих суждений. Ему трудно понять, что сосуществование социализма с капитализмом не означает сращивания и, как он выражается, "диффузии этих двух начал". Он хочет капитализм разбавить социализмом, а социализм - капитализмом, чтобы получить новую общественную формацию. Он и не знает, что эти потерпевшие крах старые идеи некоторых теоретиков, прогоревших вместе со своими партиями, вовсе не являются его открытием. Ну как скажешь, что он во второй половине двадцатого столетия изобрел велосипед? Бахрушин не соглашался: - Если они в журнале "Америка", издающемся на русском языке, свободно пропагандируют у нас капиталистический, американский образ жизни... если они привозят этот образ жизни в Сокольники в виде выставки, почему же мы не можем теми же способами говорить о своем образе жизни? Тейнеру прямо нужно сказать... - Не договорив, Бахрушин вдруг смолк. Он увидел выползшего из овсов Тейнера с двумя мальчишками в головных уборах из петушиных перьев. Снимался эпизод, показывающий, что дети везде остаются детьми и что в индейцев советские ребята играют, как и американские. - Что нужно сказать Тейнеру прямо? Я слушаю вас, Петр Терентьевич, - спросил Тейнер. И Бахрушин ответил: - Садитесь, мистер Тейнер, в коробок и поедем смотреть раннюю капусту, если индейские съемки вами закончены. Я скажу, что советовал сказать Федору Петровичу. Тейнер распрощался с ребятами. Они, не снимая настоящего индейского убора, который смастерил им настоящий американец мистер дядя Джон Тейнер, видевший настоящих индейцев, отсалютовали ему, произнеся какое-то, наверно, тоже настоящее индейское слово, и уползли по меже. - Я опять что-то делаю не так? - спросил Тейнер. - О чем мне нужно сказать прямо? - Ничего особенного, Джон, - ответил Стекольников. - Я рассказывал о твоей теории диффузии капитализма и социализма. - Это то, чем я буду знаменит на весь мир. Да! Вы видите, я это говорю серьезно. Вы видите, на моем лице нет улыбки. Я тоже могу быть серьезным человеком. Потому что я хочу счастья людям, которых люблю. И нашим и вашим. Теория диффузии даст миру золотые ключи к счастью. Мы должны диффундировать. И это неизбежно. Федор Петрович, выслушав Тейнера, посоветовал Бахрушину: - Теперь вы, Петр Терентьевич, возьмите и скажите ему прямо то, что вам хотелось. Петр Терентьевич, пересевший из коробка на козлы, шевельнул вожжами. Жимолость перешла на рысь, подала голос бежавшему за ходком жеребенку, и разговор прервался. Да и как его продолжать? "Да" и "нет", "нет" и "да" - это пустая, бездоказательная болтовня. "Нет" и "да" без подкрепления доказательствами равнозначны. А какие доказательства может привести Бахрушин, если уровень политических знаний Тейнера куда ниже развиваемой им темы? Он даже не слыхал о знаменитых пяти ленинских укладах. Он не знает о существовании книги Энгельса "О происхождении семьи, частной собственности и государства". Тейнера хотя и нельзя было сравнивать с Трофимом, но какая-то отдаленная схожесть между ними давала себя знать. Тейнеру, образованному человеку в буржуазном понимании этого слова, не были известны хотя бы в смутных чертах законы общественного развития. Как можно разговаривать с человеком о ракетной технике, если он не представляет себе, что такое огнестрельное оружие. И когда они приехали на плантацию ранней капусты, поставка которой в город шла настолько неудовлетворительно, что даже звонили в райком Стекольникову, Бахрушин сказал, глядя на Тейнера: - Эти кочаны только на глаз кажутся большими, пригодными в дело кочанами, но, если взять их в руки, они легки, пусты и недозрелы. Одна видимость. Вот хоть этот взять. Голова велика, да не туго свита... Тейнер, поняв намек, стал ощупывать свою голову так же, как Бахрушин ощупывал белый рыхлый кочан капусты. - Я не спорю с вами, Петр Терентьевич, - сказал Тейнер. - Может быть, и моя голова велика, если судить по размеру шляпы, которую я ношу, но не туго свита. На свете бывают разные сорта капусты. Но всякий кочан имеет свое применение. Вот этот, например, моя мама предпочла бы другим. Его пустоту легко заполнить рубленым мясом и потом сварить. Получается отличное блюдо... Вообще пустой кочан очень удобен для всякой начинки. Поэтому я рад выслушать вас, Петр Терентьевич. Бахрушин покраснел: - Не обижайтесь, дорогой мистер Тейнер. Вы, право же, мне очень приятны, и я искренне сожалею, что как мы ни садимся, а в совместные музыканты не годимся... Видимо, у каждого своя нотная грамота. - Ну, вот и все ясно, - вмешался Стекольников. - Если уж капустные кочаны смешали с нотной грамотой, нечего от этого ждать хорошей музыки... Джон, хочешь поехать в питомник серебристых лис? - Спасибо. Я не люблю их ни в прямом, ни в переносном смысле. - Джон! Неужели я похож... Ну как ты мог так сострить! Джон расхохотался. Подпрыгнул. Пожал руку Стекольникову и сказал: - Но ведь моей голове тоже не хочется быть кочаном капусты, если она думает о себе как о фабрике великих идей! Размолвка свелась на нет. И они заговорили о грибной вылазке, о специальном телевизионном фильме Тейнера, который он назовет "Дети как дети", но все же "хорошей музыки" пока не получалось. - Не диффундируем! - сказал Тейнер, прощаясь у Дома приезжих. - Но и не враждуем, - ответил Стекольников. - Пусть Пелагея Кузьминична начинит его рубленым мясом. Научите ее. Не пропадать же сорванному кочану. Я сегодня буду вашим гостем, и мы подиффундируем на эту тему. - Бахрушин подал Тейнеру кочан и, махнув рукой на прощание, повез Стекольникова в правление. XXVIII - Ежели б, - говорил Трофим Тудоевой, - ваши люди могли увидеть хоть бы вполовину глаза, чем крепко американское благополучие, мне бы тогда не надо было доказывать, на чем растут еловые шишки. Вот посмотрят в Москве американскую выставку, и люди поймут, почем сотня гребешков. Долго и подробно объяснял Трофим терпеливой слушательнице, что такое конкуренция, без которой невозможна никакая жизнь. - Ну, пускай земля общая, пускай машины и скот принадлежат всем, но если не будет конкуренции колхоза с колхозом, как можно богатеть? Тудоева слушала и вязала чулок, а Трофим, сидя босиком, в нижней рубахе на крыльце Дома приезжих, доказывал теперь не столько ей, сколько самому себе, что борьба на рынке приводит к процветанию. Он утверждал, что один другого для того и бьет ценой, чтобы битый перекрывал небитого для всеобщего процветания и выискивал удешевление всякой и всяческой продукции, от моркови начиная и до автомобилей включительно. Убежденный в этом Трофим искренне сожалел, что ни брат, ни Сметанин, ни самый глазастый из всех секретарь партийного комитета Дудоров не усваивали этих его мыслей. Социалистические порядки, как и религию, Трофим находил хорошими для души, для самочувствия, но не для дела. И ему было совершенно непонятно: на чем держится колхозное хозяйство и что двигает его? Не сознание же, о котором так много рассуждали и Кирилл Тудоев и Петрован. Ну как может сознание заставлять человека добросовестно трудиться и добиваться благополучия? Может быть, они открыли новую веру в построение рая на земле? Может быть, этот рай, именуемый коммунизмом, и зовет их на подвиги?.. Не зря же Дудоров знает заповеди, как хороший кержацкий начетчик. Может быть, они по-своему пересортировали Священное писание и отвеяли плевелы и выбрали из него самолучшие истины? Как в кипящем котле, бурлили мысли в голове Трофима, усомнившегося в проповедуемых им правилах ведения хозяйства и боящегося своих сомнений. Может быть, рядом с богом и превыше его он сотворил себе золотого тельца, считая его всемогущим движителем жизни и повелителем рода человеческого? Набив трубку, Трофим стал прикидывать, что движет им и теми, кто живет и работает на его ферме. Сначала он нашел на это ответ: жизнь. "Но что значит жизнь?" - спросил он себя. И кошка живет, и собака живет. Жизнь жизни рознь. У него большой дом в шесть комнат. В доме хорошая утварь и полный достаток. Его постоянные рабочие живут хуже. Некоторые совсем худо. А сезонные рабочие даже спят в сараях, и все их имущество ездит вместе с ними. И это считается справедливым. Справедливым по закону золотого бога, чью веру исповедуют в его стране. А по Священному писанию? Священное писание расходится с законами его страны. А у них, в колхозе? У них в колхозе тоже есть расхождение, но куда меньшее. И это расхождение изо всех сил норовят уничтожить. Если говорить по совести, то в Бахрушах нет такой разницы в жизни людей, какая была и какую он помнит. Так что же: безбожники, выходит, на самом деле ближе к богу, чем он, верующий в господа? Верующий, но исповедующий ли его? Выколотив трубку, Трофим продолжил рассуждения. И эти рассуждения подтверждали, что он, фермер Трофим Бахрушин, молится другому богу, исповедует другие, подсунутые кем-то ему законы... И этот другой бог велит порабощать братьев своих. Даже братьев по вере. Таких же молокан, как и он. Этот бог заставляет разорять соседей и желать им зла, не в пример безбожному Дудорову, Сметанину, Петровану, Кириллу Тудоеву, безусому зоотехнику Володе и всем, кого знает теперь Трофим. - Что же ты молчишь, моя молочная сестра Пелагея? Почему ты не распнешь брата своего или не найдешь слова успокоения его душе? - вдруг обратился Трофим к Тудоихе, как кержак к игуменье. Тонкое ухо Тудоевой, хорошо чуявшее речь до малейшего словца, уловило ту напыщенность, которой Трофим окрашивал свои искания. И Пелагея Кузьминична ответила: - А что я могу сказать тебе, молочный мой брат Трофим? Правду? Тебя обидишь. Гость как-никак. Фальшивую утеху? Перед самой совестно. Одно скажу: зря ты приехал сюда. - Как это зря? - А вот так. Жил бы там и жил своей жизнью. Умер бы в своей молоканской вере. Почил бы от дел мирских... И тебе бы хорошо было, и нам немаетно. А теперь что получается? - А что? - А то, что ходишь ты среди нас, как верблюд в театре... Хочется тебе понять и то и это, а понять-то нечем. - Нечем? - Нечем, Трофим. Поздно. Хрящи у тебя в голове захрясли. Окостенели... И ты нам чужой, и мы тебе не свои. Хорошо еще, что Дарью не встретил... - А если бы встретил, так что? - Она бы сказала тебе, что нужно сказать... - Я бы ей всю жизнь, всю душу открыл, и узнала бы она, в каком я пекле пекся. Узнала бы и простила меня. За этим и ехал сюда. Трофим опустил голову, подпертую руками. Помолчал. Потом высморкался под лестницу и принялся обуваться. Обувшись, он подошел к Тудоихе и сказал ей: - Хочешь, часы с боем для твоего Кирилла отдам? На двадцати двух камнях. Ни разу не чинены. Возьми и скажи: где она хоронится с внуками? Пелагея Кузьминична, довязывавшая в это время второй подарочный носок Трофиму, спустила петлю. Этого с ней не случалось. Старуха не ожидала такого поворота. У нее запал язык. Она не скоро собралась с силами, чтобы ответить Трофиму. А когда собралась, ей не захотелось делать этого. И она молча вынула спицы из недовязанного носка и принялась сматывать на клубок свою работу. Как хочешь, так и понимай. XXIX Чем больше появлялось новых знакомых у Трофима Терентьевича, тем сильнее он чувствовал одиночество и разлад с самим собой. Бесцельно бродя, он убивал время. Вот и сейчас, разгуливая по знакомым полям, Трофим встретил свинаря Пантелея Дорохова. Этого человека он знал мальчиком. Отец Пантелея был работником у Дягилева. Пантелей тоже знал Трофима. Но тот и другой не подавали виду, что они помнят друг друга. Пантелей, сызмала пристрастившийся к выращиванию поросят, теперь, в свои немолодые годы, чувствовал себя знатоком и великим новатором по части выращивания и откормки свиней. Отвергая содержание молодняка в неволе, то есть в свинарнике, он добился большого травянистого участка, огородил его, разделил на отсеки и стал выпасать там свиней на "полной свободе и соответственно их возрасту". На огромном зеленом пространстве резвилось до тысячи свиней. За этим немалым стадом ухаживали сам Пантелей и его сын, готовящийся вместе с Дарьиной внучкой Катей стать зоотехником. Тысяча голов свиней на двух человек - даже Трофиму, умевшему выжать у себя на ферме из рабочего все возможное, это казалось невообразимым. И Трофим решил познакомиться с выпасом. Пантелей встретил Трофима недружелюбно. В приходе заморского гостя он видел происки американского империализма, желающего через подосланного Трофима похитить его метод самого дешевого выращивания свиней и тем самым обогатиться за счет изобретательности Пантелея. Но Трофим сразу же обескуражил его, сказав: - Какому это умнику пришло в голову нагул мяса терять? Пантелей на дыбы: - Что значит нагул мяса терять? Трофим неторопливо и подробно объяснил, что бегающая свинья - как ведро без дна: сколько ни съест, ничего в себе не оставит. Уязвленный в самое больное, Пантелей скинул брезентовую курточку, засучил рукава, будто собираясь драться, осмотрел своего противника с ног до головы и, предварительно выругавшись, сказал: - Учил волк пастуха баранов пасти, а тот с него шкуру снял. - Затем, подойдя к Трофиму вплотную, лицом к лицу, спросил: - Что такое свинья? - И ответил: - Свинья есть млекопитающее, которое дышит вольным воздухом и любит солнце. Для чего нужны свинье вольный воздух и ультрафиолетовые лучи? Они нужны для правильного развития организма млекопитающего и для устранения болезней. А свободное передвижение и бегание молодых свиней нужны для правильного развития всех органов млекопитающего и скелета. - Это, может быть, и верно, мил человек, только от свиньи не скелет нужен, а мясо. На это Пантелей снова обдал противника бранным словом и приступил к дальнейшему изложению нормального формирования скелета и мышц свиньи. - Вот ты мясной и раскормленный тип. В тебе, я думаю" весу не меньше, чем в нашем племенном борове. А отчего? А оттого, что у тебя сильный костяк и на нем может держаться много мяса. Так же и свинья. Пока она молодая, ей нужно дать кость и мышцу. Как рассаде стебель и листья. А когда у нее это все есть, тогда запирай свинью на месяц-другой в камеру, и она покажет тебе такой вес, что иноземные свиньи супротив нее будут перины перинами, а она - тяжелый налиток. Иди, покажу... И Пантелей повел Трофима в небольшой свинарник, где молодые свиньи содержались по всем правилам ухода за ними. - Это пробные свиньи, что значит - научные. От одной и той же матери я выращиваю поросят в неволе и на воле. В неволе свиньям я даю превыше всяких норм, всего вволю. А вольных свиней содержу главным образом на траве и на малой дешевой подкормке. Теперь сравни тех и этих. Эти жирны, да малы и рыхлы, как поповские дочери. И росту от них большого ждать нечего. А эти поджарые бегуны, - указал Пантелей на бегающих по выпасу наперегонки крупных поросят, - при всей их поджарости и теперь тянут тяжелее своих ровесников. Не согласиться с Пантелеем было нельзя. В его доводах была какая-то правда. Особенно нравилось Трофиму, что при выращивании молодых свиней на выпасе они почти не нуждались в уходе. И если б еще пристроить поперек выпаса подвижную ленту с бункером для корма на одном ее конце и с обмывом водой на другом, тогда и один справится и с тысячью голов молодых свиней. Но какой огромный луг занимает выпас! Выгодно ли так использовать землю, на которой можно, наверное, вырастить корма не на одну тысячу голов? Пантелей будто читал мысли Трофима и угадал, какой вопрос он хочет задать: - Не прикидывай, господин фермер, не подсчитывай. Все прикинуто, все подсчитано. Осень свои цифры скажет, а новый год итог подобьет. Кто ищет, тот всегда найдет. - Благодарствую на беседе. - Трофим приподнял свою легкую, из тонкой американской соломки, шляпу и покинул выпас. XXX Идя медленно опушкой березняка, тянущегося через верхний край выпаса, Трофим думал о Пантелее Дорохове, отец которого живал в работниках у его деда Трофима Дягилева. Он думал и о двадцатидвухлетней Гале, заведовавшей теплицами на первом участке. Они оба походили чем-то друг на друга. Галя показывала Трофиму длинные и невысокие теплицы-фонарики, по сути дела являвшиеся увеличенными до роста человека парниками, обогреваемыми теплом преющего навоза. В них высаживали рассаду, выращиваемую в зимних теплицах с центральным водяным отоплением. Казалось бы, находка невелика, а доходы огромные. Галя, как и Пантелей, любовно объясняла прибыльность таких теплиц и привела даже цифры. Оказалось, что затраты на постройку теплицы-фонарика окупаются половиной ее урожая первого же года. И этому нельзя было не поверить, потому что Трофим видел, как плотники возводили основания для десяти новых теплиц, общая протяженность которых составит добрую милю. Судя по одежде, Галя, как и Пантелей, не получает еще тех заработков, которых так хочет добиться Петрован через два года. Они не получают какого-то особого, выгодного процента за успехи в своей работе. Почему же тот и другой так привязаны к своему делу, будто выпас или теплицы принадлежат им? Неужели все дело в сознании? Неужели труд, как говорит Тудоев, становится радостью, и если это так, значит, и впрямь на свете рождается новое, неизвестное Трофиму чувство, которое приходит на смену сильнейшей из сил - собственности? На ферме за ферму держится только тот, кому она принадлежит, но не те, кого нанимает фермер постоянными или сезонными рабочими. Те даже стараются сделать меньше и хуже. Им нет дела, скольких свиней откормит Трофим и как удешевит этот откорм. Об этом приходится думать только ему одному. А здесь думают все. И каждому работающему, даже свинарю, есть дело до того, сколько будет вложено в свинью и сколько выручено за нее. Конечно, думают и нанятые люди. Но думание у них не трудовая радость, а служба. Повинность. Одни работают руками, другие - мозгами. Кто как умеет, тот так и ловчится. Если взять, к примеру, Галю. Галя помимо колхозной конторы знает, что с квадратного метра она должна получить по плану шестнадцать килограммов огурцов, а добивается восемнадцати. А его рабочий заботится только о своей выгоде и уже в понедельник думает только о субботе, когда Трофим выплачивает заработанные деньги. Рассуждая так, он дошел до Большой Чищи, где давным-давно охотился с шомполкой, подаренной дедом. И здесь тоже трудились Гали, Пантелей, подрастающие Дуровы, Сметанины. Он слышал об осушении Большой Чищи, но не допускал, что из нее можно сделать пахотную землю. А теперь он увидел черно-коричневые полосы вспаханной земли. Увидел и стал прикидывать эту ширь на корма и на коровьи головы, которые может прокормить Большая Чища. Не верилось. Неужели опытный глаз обманывал Трофима? Нет, Трофим не ошибался. Это было неслыханное богатство, которое уже в будущем году скажется большими доходами. Увлекшись подсчетами, Трофим и не заметил, что трактор, ревущий на всю Чищу, подымающий непаханую землю, пашет без тракториста. Он протер глаза, потом посмотрел, прикрывая глаза обеими руками от яркого солнца, и увидел, что тракториста нет. Уж не начало ли это помешательства?.. Не повреждение ли мозгов, сотрясаемых со дня приезда сюда? Он закрыл глаза. Постоял. Обмахнулся платком. Прочитал "Отче наш" и снова посмотрел на трактор, который успел повернуться и шел обратно. Тракториста не было. Трофиму стало как-то не по себе в безлюдной равнине, о которой в старые годы рассказывалось всякое. Но тут он услышал: - Не срабатывает. Виляет! Ого-о!.. Давай ко мне! Голос принадлежал худощавому парню в майке и в засаленных штанах, расположившемуся в тени кустов. Крикнув, парень стремительно бросился к трактору, потерявшему управление. С другой стороны вспаханного поля бежал второй парень и кричал: - Я сам! Я сам! Вскоре трактор был пойман и остановлен. Трофим заметил в кустах аппарат, напоминающий радиоприемник. Когда молодые люди вернулись, он их спросил: - Как, прошу покорно прощения, это следует понимать? Им, видимо, было не до вопросов. У них что-то не ладилось. Поэтому худощавый парень в майке раздраженно ответил: - Не видите разве, что мы пробуем управлять трактором по радио?.. Трофим решил больше не спрашивать и опять подумал о Гале, о Пантелее и снова стал сравнивать незнакомых ему парней со своими наемными пахарями. Это были тоже другие, совсем другие люди. Не дожидаясь, пока они наладят свой аппарат, управляющий трактором, Трофим пошел дальше по дороге, ведущей в Дальнюю Шутему. XXXI По этой дороге хаживал Трофим на тайные свидания с Даруней. Тогда здесь было куда глуше. А теперь бегают мотоциклеты... Трофим посторонился, услышав позади себя шум. Уступил дорогу. С ним раскланялся, притормозив мотоциклет, спешащий куда-то главный механик Андрей Логинов. - Далеко ли, государь мой? - спросил Трофим. - Да так, - смутившись, ответил Логинов, - по делам. Тут Трофим вспомнил разговор брата и Логинова о Кате, о купленном для нее альбоме. "А что, если он едет к ней?" - подумал Трофим и посмотрел на часы. Если принять во внимание, что сегодня суббота, а часы показывают половину пятого, то Логинов не может ехать по каким-то делам, когда все поразбрелись на отдых и только два одержимых парня учат трактор слушаться радио. К тому же непонятно и то, что Логинов не заехал на Большую Чищу к трактористам: никак нельзя было пробовать новую пахоту без ведома главного механика, а он, такой дотошный человек, должен был завернуть к ним, хотя бы на пять минут. Значит, что-то более важное манит молодого человека, мчащегося во весь опор, не жалея ни себя, ни машины. Если вспомнить, что Дальняя Шутема - родная деревня Дарьи, то, может быть, именно туда и уехала она с внуками? Попытка не пытка, семь верст не столь дальняя прогулка. И он пошел по дороге в Дальнюю Шутему. Не прошел он и трети пути, как захотелось вернуться. Но повстречалась женщина лет сорока в шелковом розовом полушалке. - Не попадалась ли вам, случаем, комолая коза? - Нет, - ответил Трофим. - Для развода, понимаете, купила ее, а она как заячьего следу напоена, - продолжала разговор женщина, остановившаяся в раздумье. - Да что горевать, - стал успокаивать Трофим, - как ни блудлива коза, а от своего дома никуда не денется. Пошатается-пошатается да вернется... - Это верно. На той неделе тоже дня три где-то шлялась... Может, свой-то козел не люб... Бывает ведь так, - рассмеялась женщина, показав рот, полный белых зубов. - А потом пришла. - И на этот раз явится. Я ихнего брата знаю. - Да, пожалуй, что так. Далеко она не могла убечь. Надо бы мне с механиком вернуться, а то пешком-то далеконько шагать, он бы живехонько домахнул меня до развилки, а там мне рукой подать. Они пошли рядом. Трофим спросил женщину: - А вы, стало быть, из Дальней Шутемы? И та сказала: - А как вы это могли догадаться? Ваши-то, из дома отдыха, дальше коровьего брода не гуляют. Знаете, что ли, нашу Шутему? - Знавал в молодые годы. Женщина насторожилась. - А вы, случайно, не брат Петра Терентьевича из Америки? - А кто это Петр Терентьевич и что у него за брат из Америки? - схитрил Трофим. - Неужели не слышали? В газете об этом писали. Сорок лет в наших местах его, серого волка, не было, а потом объявился в Америке и к нам пожаловал. - Зачем? - Да кто его знает. Писал он что-то такое об этом своей жене. Конечно, она уж ему никакая не жена, коли он ее на какую-то там, прости господи, в Америке сменял... Пишет, значит, что хочу прощенья перед тобой на коленях выпросить... А она и видеть его не захотела... Хлысь по кобылке - да на Митягин выпас уехала. И внуков забрала, чтобы его волчья морда не обнюхала их, красавчиков. - Хороши, стало быть, у него внуки? - В кино только таких показывают. А старшая-то, которой механик провиант разный да письма от матери возит, ни дать ни взять княжна Тараканова, только белобрысенькая, и годов помене, и тела женского пока еще на ней нет. А так вылитая картина из журнала "Огонек". Бабка ее, Дарья, в молодые годы, сказывают, тоже всякого встречного заставляла оглядываться. Сильного цвету, говорят, была женщина. Покойник Артемий Иволгин на девятом месяце молил ее женой ему стать. А она вышла за него, когда ее Наде, стало быть Трофима Бахрушина дочери, три года было. Все ждала своего подлеца. Не верила, что он под Омском погиб. Вот и дождалась... Выжил, костяная душа, тряпичное дягилевское отродье! Ну да ничего. С чем приехал, с тем и уедет... Незнакомая женщина долго и подробно рассказывала Трофиму знакомую историю с неизвестными для него добавлениями. - Ее, говорят, в те выборы депутатом выдвинут. Так мыслимо ли ей себя ославить в Бахрушах и с каким-то там... уже вы сами, гражданин хороший, это не бабье слово про себя вымолвите... разговоры разговаривать, - сказала женщина и плюнула в сторону. Они дошли до развилки. - Ишь куда бабий язык завел вас... Вот она, дорога-то на Митягин выпас. Там раньше скит, говорят, был. Ну, так счастливого вам отдыха, а мне - сюда. Трофим, раскланявшись с женщиной и поблагодарив ее за рассказ, присел на пеньке возле развилки лесных дорог и, вытащив трубку, показал этим, что ему необходимо отдохнуть, покурить перед тем, как двинуться в обратный путь. XXXII Трофим просидел так более часа. След мотоциклетных шин, уходивший по дороге на Митягин выпас, звал его. А он не решался ступить на эту дорогу. Он боялся теперь встречи с Дарьей. То, что говорила ему незнакомая женщина, несомненно, выражало отношение к нему Дарьи. Может быть, ее слова были повторены здесь. Но желание видеть ее было велико. Если он станет перед нею на колени, а потом падет ниц и скажет: "Я так долго хотел услышать из уст твоих отпущение незамолимых грехов моих", может быть, она и не прогонит его? Нет. Ему нужно найти другие слова. Ему нужно рассказать правду о том, как счастливый случай выболтал к ней дорогу, и не напускать никакого тумана. Бог для ее сердца будет плохой отмычкой. Но ведь Трофим и в самом деле не преследует никакой корысти. Ему нужно видеть ее и сказать ей, что он любит ее одну, и даже если ему казалось, что Эльза была любима им, то это случилось потому, что ее сатанинская бесстыдная плоть полонила его. И это нужно было сказать Дарье, чтобы она знала, как в этих лесах началось и кончилось его счастье и что только здесь останется продолжение его рода, который не хочет и, наверно, не должен узнавать в нем своего отца и деда. Тишина. Вечерело. Лес смолкал. Ни ветерка, ни писка птенца. Солнце было еще высоко, и на верхушках елей густо зрели в его лучах золотые шишки. Все живое оставляет после себя потомство. И ель, и папоротник, и замеченный Трофимом под елочкой мухомор. И зачем не ответил тогда Трофим девствующей во вдовстве Марфе и не вошел в ее тосковавшую по мужику избу! Может быть, теперь он бы и не оказался таким одиноким. Где-то далеко, очень далеко, заговорил мотоциклет. Несомненно, это возвращается Андрей Логинов. Трофиму не следует встречаться с ним в двух-трех верстах от Митягина выпаса. Об этом завтра же будет известно Дарье. Пойти назад по дороге в Бахруши?.. Но далеко ли уйдешь? Главный механик нагонит и спросит Трофима, как и зачем он забрел сюда. А мотоциклет все ближе и ближе. Самое верное - спрятаться в молодом ельничке, а потом, пропустив Логинова, пойти ближней тропой, если она не заросла. Так он и сделал. В густом еловом молодняке не раз хоронился он с Даруней от чужих глаз и часами просиживал, не замечаемый даже птицами. Мягок и сух лесной покров в жарком июле. Как на хорошей постели, лежит Трофим. Здесь еще гуще пахнет грибами и ярче видится прожитое. Мотоциклет замолк. По дороге прошла комолая коза. Наверно, та самая блудня, которую искала женщина в розовом полушалке. Мотоциклет снова объявил о своем приближении и наконец показался. Трофим прижался к земле, пригнул голову, но так, чтобы видна была дорога. Это был он. В коляске мотоциклета сидела девушка в голубом сарафане. Она сказала Логинову: - Дальше бабушка не велела... - Я знаю, - ответил Андрей. Девушка легко выпрыгнула из коляски и протянула руку. - Завтра приезжай пораньше. - Да как же пораньше... Надежда Трофимовна по воскресеньям рано не встает. - А ты разбуди маму. - Это все равно... Пока до завода да обратно... Да она и забоится скорой езды... Вот тебе и три часа. Раньше одиннадцати не приехать... Погоди, Катя, не уходи... Еще мало времени. Если бы Андрей не назвал Катю по имени, если бы Катя не произнесла ни единого слова своим тягучим в певучим, никогда не смолкавшим в ушах Трофима голоском, если бы Катя встретилась Трофиму на Бродвее или в самом неожиданном месте, он все равно остановился бы и окликнул ее: "Даруня, как ты попала сюда?" Ни одежда, совсем не похожая на ту, что косили сорок лет тому назад, ни две косы, заплетенные вместо одной, ни слова, которых не знала Даруня, - ничто не помешало бы узнать ее. Холодный пот крупными каплями покатился по лицу Трофима, заливая его глаза. Он пошевелился, чтобы достать из кармана платок. Катя повернула голову в его сторону. - Да что это, право, мы, Андрей, ни туда и ни сюда... Проводи уж лучше меня... Мне как-то не хочется тут сидеть... Логинов стал заводить мотоциклет в ельник, чуть было не коснувшись передним колесом Трофима. Затем Катя и Андрей, взявшись за руки, медленно пошли по дороге обратно к Митягину выпасу. Трофим, проводив их глазами и дождавшись, когда пропадут их голоса, поднялся. Пот лил не переставая, в висках стучало. Постояв у ели, он наскоро набил трубку и направился прямиком через лес с твердым намерением вернуться в эту же засаду, чтобы хоть краем глаза увидеть свою дочь Надежду. XXXIII В субботу вечером Петр Терентьевич сидел в молодой голубой рубашке за вечерним чаем. Причесанный рукой Елены Сергеевны, он пребывал в самом разотличном настроении. Бахрушин только было хотел начать рассказывать жене, до чего хорошо кончились его ряды-переряды с железнодорожниками, как звякнула щеколда и на дворе появился Тейнер. - Если товарища Пэ Тэ Бахрушина нет дома, то скажите ему, Елена Сергеевна, что совершенно одинокий и "спозабытый, спозаброшенный" иностранец хочет вызвать сожаление у местного населения... - Давай, давай, казанская сирота, американское сосуществование... Самовар на столе, витамины в графине, - отозвался Петр Терентьевич, приглашая Тейнера. - Коли слаще поешь, пьянее попьешь, может, и напишешь лучше... - Нет, нет, Петр Терентьевич, американская пресса не продается и не покупается. Но!.. Я говорю "но", - сказал Тейнер, входя, раскланиваясь и притопывая, - но, если хозяин не поскупится, великий империалист Тейнер, может быть, станет добрее. - Очень рады, очень рады! - пригласила Елена Сергеевна Джона, наряженного в клетчатую, расписанную обезьянами, шестернями и пальмами рубаху-распашонку. - Ну до чего же наряден нынче мистер Тейнер, чего только наши бабы смотрят... - О! Не шутите... Я уже имею заман