ья. Мой голос в данном случае совещательный. Дайте закончить мысль... Ваш брак с Ветошкиным не мог бы произойти, если бы вы не согласились на него. Ловушки, мышеловки, тетки, коварные подстрекатели, крах заграничного турне - все это доводы для успокоения вашей совести, которая заговорила в вас. Вы хотите оправдаться перед собой и зовете меня в адвокаты. Вам нужно, чтобы я помог вам уговорить вашу совесть. Это невозможно. Невозможно потому, что вы сознательно разрешили Ветошкину приобрести вас. Сознательно. Это же не было делом минуты. Это же были недели размышлений. И старая ведьма, о которой вы, наверное, тоже наслышаны, была не просто вашей главной сводней, но и, что называется, посаженой матерью, а тетка - всего лишь ее пособницей. Анна Гавриловна, вы нуждаетесь не в самообманных примочках и припарках. Вы должны трезво и мужественно понять и оценить свое падение. - Падение? - почти взвизгнула Алина. - Неужели вы это считаете взлетом? Ваши отношения с Ветошкиным, еще раз прошу простить за повторение, были отношениями купли и продажи. И нам незачем с вами искать благозвучных определений и легкомысленно сводить это все к легкому головокружению по неопытности и коварству тетки. Это не нужно для вас. Вы никогда не любили Ветошкина. Его не может полюбить даже Серафима Григорьевна, хотя она, как я слышал, и ставит на него свои сети. Это принципиально то же самое. Только в этом случае обман будет обоюдным. Значит, экономическая сделка в этом случае может выглядеть наиболее, относительно говоря, честной. - Спасибо, Аркадий Михайлович... Алина решила уйти. Баранов удержал ее: - Нет, погодите, Алина. Не затем я шел сюда, чтобы поссориться с вами, а "совсем наоборот", как говорит Сметанин из "Красных зорь". Алина запротивилась: - Странный способ... Отхлестать по щекам... Назвать женщину где-то между строк худшим именем, какое только можно вообразить, и после этого говорить "совсем наоборот". - Анна Гавриловна! То, что я сказал, это правда. Она колюча, обидна. Можно было говорить мягче. Но разве эта мягкость была бы достойной платой за ваше доверие ко мне? Правда не браслетка, ее нельзя спрятать в сумочку. - Вы жестоки, Аркадий Михайлович! - Я чудовищно милосерден. Я не узнаю сегодня себя. Я, кажется, еще никогда не говорил ничего подобного женщине. Видимо, ваша жизнь как-то особенно небезразлична мне. Наверно, поэтому я и не могу помочь вам обмануть себя. Если стыд, и боль, и слезы большого глубокого раскаяния не помогут вам, значит, не поможет никто. Если вы не содрогаетесь при воспоминании о его прикосновении всего лишь к вашей руке или щеке, значит, мое и ваше время сегодня было не просто потеряно, но и осквернено. Вы, окунувшись в помойную яму, хотите убедить себя и других, что от вас пахнет розовым маслом. В это не может поверить даже негодяй. Человеческая духовная чистота будет и уже становится важнейшим, извините за протокольное выражение, критерием человеческой личности. Коммунистическим критерием. Алина не могла сдержать рыданий: - Так что же теперь? - Спросите об этом свою совесть. Спросите стыд, заливший ваши щеки. Спросите ваши слезы. Спросите, наконец, вашу домашнюю работницу Феню. Она хотя и сбежала из колхоза "Красные зори" в погоне за длинным рублем, но продала Ветошкину только свои рабочие руки. Рабочие, но не девические. Когда же Ветошкин попробовал поцеловать ее руки, а затем обнять Феню, она ему тут же довольно выразительно объяснила свою точку зрения на этот счет. В результате этого объяснения Ветошкину пришлось заказывать протезисту новую верхнюю челюсть. У Фени очень твердые взгляды на чистоту отношений. - Кто вам сказал об этом? - Серафима Григорьевна знает все, что происходит в доме, куда она мечтает войти хозяйкой, - ответил Баранов. - Таким образом, и Феня могла бы вам дать полезные советы. Баранов посмотрел на часы. Алина, заметя это, спросила: - Я, кажется, слишком много отняла у вас времени? - Нет, - ответил Баранов, - сущие пустяки. Два часа тридцать пять минут. - Откуда в вас столько сарказма? У вас такое открытое доброе лицо... Баранов не ответил на это. Еще раз посмотрев на часы, он спросил: - Вы в городок, Анна Гавриловна? - Нет, я в цирк. Там еще не закончилось представление. Они поднялись. Он проводил ее до остановки автобуса. Разговор не возобновлялся. Да и не о чем было уже говорить. XXXVII Двенадцати еще не было, когда Баранов вернулся домой. Василий готовился к засаде. Хорь раньше двух никогда не приходил. - Ну как, Аркадий? Свиделись? - Она превосходный человек. Она выпутается из тенет старой ведьмы. - Далась тебе, понимаешь, эта сказка... - Далась не далась, а из головы не выходит. Это не простая сказка, Василий, хотя она и не так гладко пересказана... Василий не слушал. - Ну как, ты будешь со мной охотиться на хоря? - Да нет, Василий... Он, я думаю, больше одной курицы не загрызет, а ее цена дешевле твоей ночи. Аркадию Михайловичу хотелось после встречи с Алиной остаться одному. И он направился в светелку на второй этаж. А Василий залег в засаду. В доме уже спали. Храпели и плотники в шатре. Не думал Аркадий Михайлович, что его отпуск будет таким хлопотливым. До пленума городского комитета партии остается не так много дней. Ради этого пленума и приехал сюда Аркадий Михайлович. Ему оказывают огромное доверие. Предстоит большая и трудная работа. Справится ли он с нею? Справится ли, если он не может распутать "нитки в этом курятнике" и решить частную историю в доме своего друга? Не уехать ли ему отсюда? Не правильнее ли будет перешагнуть малое и оказаться ближе к большой жизни большого города? Что его удерживает здесь? Что? Ведь Василий не ребенок. Его нельзя взять за руку и увести. Он любит Ангелину. У него здесь дом. Ему дорог здесь каждый корень, каждый посаженный им куст, каждый пущенный им в пруд ерш... Да что ты, право, Аркадий! Зачем ты все это так близко принимаешь к сердцу? Нельзя же в ущерб большому распыляться на малое... Но малое ли это? Малое ли? Уже половина третьего, а ты не спишь. Ты все думаешь. Перестань. Усни! Но как можно не думать, коли такой добрый и, главное, духовно здоровый человек, как Василий, не понимает, что он в ловушке у своей тещи Серафимы Григорьевны. В ловушке ли? Не он ли сам построил себе западню с мезонином и сознательно вошел в нее? Как тесно в твоей голове, Аркадий Михайлович... Как недостает в этой тесноте нужных хороших мыслей... Несомненно одно - ты должен поговорить со своим товарищем. Поговорить так же, как с Алиной, ничего не смягчая. Поговорить, не жалея и не щадя его. Настоящая дружба выше жалости. Так он и решил, засыпая. Но уснуть ему не пришлось. Раздался выстрел, а затем начался переполох. Василий долго ждал хоря, а хорь не приходил. Наконец послышался шорох. Василий напряг глаза. Он увидел крадущегося вдоль затемненного фундамента зверька. Луна светила по ту сторону курятника. Будь она неладна, эта луна! Чего доброго, промажешь - тогда снова выслеживай всю ночь! Василий выстрелил. Жертва с пронзительным визгом умчалась. И когда все были на ногах, Василий увидел катающуюся по траве Шутку. Собака безуспешно старалась выдавить передними лапами дробинку из простреленного глаза. - Милая Шутка! Несчастная Шутка! Теперь стало ясно все. Это Аркадий нечаянно выпустил запертую в доме собаку. Пока сбегали к Ветошкину за Феней, пока она извлекала дробинку из глаза собаки, уже рассвело. - Будет жить! - сказала Феня. - Но останется кривой. Советую показать глазнику. - Ах, Шутка!.. Василий ушел в малинник. Ему было безумно жаль скулящую собачонку. Ему было стыдно за нелепую охоту во имя куриного благополучия. Разговаривать с Аркадием не хотелось. Видеть дрожавшую всем телом Шутку с перевязанной головой он не мог. Василий уехал на завод часа на два раньше срока. А когда он уехал, Серафима, разводя руками, сказала: - Скажите на милость! Как можно так расстраиваться из-за какой-то собаки... Усыпить ее, да и все! Цена ей в базарный день четвертной билет! Тут к Серафиме Григорьевне подошел Баранов. И он спросил ее громко, чтобы слышали все: - Скажите, Серафима Григорьевна, во сколько рублей вы оцениваете себя? У вас все имеет цену. Серафима от неожиданного вопроса села на ступени крыльца и снова вывернулась: - Так я же ведь в том смысле, чтобы Василия Петровича не расстраивала одноглазая Шуточка. Она собачка хорошая, и мне ее, милую, может быть, больше всех жалко! - всхлипнула Серафима Григорьевна. - И если я не реву, а сдерживаю себя, так только для того, чтобы других не расстраивать. - И залилась слезами. Баранов на это выругался хотя и довольно тихо, но достаточно энергично. Ожеганова эту брань услышала дословно. Завтрака Аркадий Михайлович дожидаться не стал. Он оделся и отправился в город. Его догнал Ваня. Он сегодня ночевал на даче. Этот молчаливый парень вдруг заговорил: - Вы плохо подумали сегодня о папе, Аркадий Михайлович? - Да-а, - ответил Баранов, - восторгаться особенно нечем. - Я не о восторгах, Аркадий Михайлович... Но папу нужно жалеть. Папа - хороший человек, очень хороший... Но он болен. Папа очень серьезно болен. За болезнь нельзя ненавидеть... Нельзя! Баранов услышал в сказанном Ваней голос Лидочки. Она так же защищала своего отца. - Может быть, он и болен, - отрезал Баранов, - но всякую болезнь нужно лечить. Лечить! - повторил он. - А не вздыхать. Сочувствие не всегда хорошее лекарство, комсомолец Иван Киреев... В душе Баранова больше не было пощады. Нужно было действовать. И это убеждение не находило теперь никаких смягчений. XXXVIII Фенечка приходила на дачу к Киреевым через каждые два часа. Она делала Шутке обезболивающие уколы, и к полудню собака перестала скулить. Серафима Григорьевна, видя радение Фенечки и думая, что все это делается ради приработка, как бы между прочим обронила: - Коли Фенечка так старается вылечить Шуточку, мы за каждый укол заплатим вдвойне! Феня на это ответила довольно двусмысленно: - С собак не беру. Серафима Григорьевна сделала вид, что не поняла издевки, расплылась в улыбке: - У собаки какие деньги! А у хозяев они случаются... Ей очень хотелось завести разговор с Феней и расположить ее к себе. Но девушка не прощала и никогда не простит Ожегановой давнего гнусного намека на то, что будто Феня перебежала Серафиме Григорьевне дорогу к Ветошкину. И если бы не Василий Петрович и тем более не ее любимица Лида, которая обожала Шутку, конечно, Феня не появилась бы здесь. Часам к двенадцати плотники попросили расчет: - Принимай работу, Григорьевна, да раскошеливайся! Ожеганова боялась просчитаться: - Хозяина придется подождать. А пока что надо подобрать щепу, стружку. Две двери перенавесить. Сидеть даром не заставлю!.. И она стала придумывать работу, чтобы занять плотников до прихода Василия. День обещал быть знойным. Козы, изнемогая от жары, просились на пастбище. Куры ходили в вольере с открытыми клювами, листья растений сникли. Пруд заметно убыл. Карпам стало еще теснее в мелкой воде. Опять два из них всплыли кверху брюхом. Придется их зажарить сегодня на ужин плотникам. Ангелина ходит как в воду опущенная. Неохотно разговаривает с матерью. Наверно, на что-то сердится... Не растревожил ли ее неожиданный приезд Якова Радостина? Может, помочь им встретиться? Не самой, а через кого-нибудь... Самой в это дело встревать неловко. Мать как-никак. Может, ее и отблагодарит за это дочь? Да нехорошо подумает... Серафиме Григорьевне нужно было и самой повидать Радостина и узнать, почему он не принял посланные ему от всей души три тысячи рублей. Люди зря говорят, что Ожеганиха змея и скряга, что ни о ком, кроме себя, не думает и не болеет. Нет, она думает и болеет. Радостина ей всегда было жалко за то, что так нескладно получилось с угоном машины. Ведь это произошло вскоре после того, как Серафима сказала ему, что "жених без денег - без листьев веник". А он, видать, сильно любил Линочку. - Ох! Грехи наши тяжкие! - вздыхает Серафима Григорьевна, просаливая под жабрами уснувших карпов, чтобы они не протухли в такую жару до ужина. А мысли, как низкие осенние тучи, бегут одна за другой. Воспоминания пугают Серафиму Григорьевну. А вдруг он и по сей день любит Ангелину? А вдруг он затем и приехал сюда, чтобы свидеться с нею и поломать благополучие ее дочери?.. Ненастно в голове Серафимы Григорьевны. А вдруг да в отместку за все обиды Яшка расскажет Василию, как Серафима Григорьевна, охотясь за китом Киреевым, прикармливала на всякий случай и окунька Радостина?.. Было же ведь это? Было!.. Если бы Серафима Григорьевна не заметала следы, зачем бы ей понадобилось ублажать Якова тремя тысячами, посланными на целину? Улика? Улика! Думает так Серафима Григорьевна, просаливая тухлую рыбу, и принюхивается... Да уж от карпа ли это смердит? Козы опять подают жалобный голос, а Лидки все нет и нет. Да и приедет ли она? Серафима Григорьевна не ошиблась. Лидия больше не вернется сюда. Так она твердо сказала Аркадию Михайловичу, который навестил ее в городе и познакомился с первой тещей Василия, с милой и приветливой женщиной Марией Сергеевной. Он знал о ней по письмам, в которых Василий ласково называл Марию Сергеевну милой мамочкой. А она оказалась еще лучше. И Баранов тоже произвел на нее отличное впечатление. Она даже сказала: - Коли там у вас нелады, селитесь у нас, дорогой Аркадий Михайлович! - Да что вы! - ответил тогда Баранов. - Благодарю вас. Мне уже дали номер в гостинице, и я переселюсь туда в ближайшие дни. Аркадий Михайлович, оставаясь в доме Василия, был готов к большому разговору с ним. Баранов еще не знал, с чего начать этот разговор, но все развязалось само собой. После бессонной ночи у Василия Петровича произошло то, чего никогда не случалось с ним за многие годы сталеплавильной работы. Заслезился, а потом потек свод мартеновской печи. Невыспавшийся, нервничающий, он недоглядел за пламенем факела. Незаметно нагнал слишком высокую температуру. Раздраженный и злой, он не захотел внять голосу первого подручного. - Не учи! И главное, не паникуй, - оборвал он Андрея Ласточкина и прибавил факел. Ласточкин не верил своим глазам. Со свода тянулись обильные нити расплавившихся огнеупоров. Ласточкину нужно было вмешаться решительно и, может быть, отстранить Василия. Но любовь к нему, безграничная вера в его мастерство удержали Андрея. Он всего лишь сказал: - Ты рискуешь сводом, Василий Петрович. Глянь в печь! И Василий глянул в смотровое отверстие печи. Его слипавшиеся от бессонной ночи глаза широко раскрылись. Ему стало понятно, что дело плохо. Он резко убавил факел. Но было уже поздно. Температура не могла упасть сразу. Свод потек еще сильнее и наконец стал рушиться. Василия зазнобило у горячей печи. Он едва устоял на ногах. Сердце замерло. В глазах круги. В висках стук. В горле ком. Плавка испорчена, печь выведена из строя. Василий приказал Андрею доложить об этом сменному инженеру. Вскоре начался досрочный выпуск недоваренного металла. Сталь полилась в ковш. Василий как потерянный уставился в одну точку... ...По желобу бежали огненные хори. Потом все смешалось - и хори, и куры, и скулящая где-то в его темени Шутка. Отчетливо хрюкала увозимая в клетке белая свинья, и смеющиеся козьи бородатые морды вместе со снопом искр показались из ковша... Только бы не сойти ему с ума! Только бы устоять на ногах! На войне ему не было так страшно, как теперь. Василий не мог поднять глаза на товарищей. Сталевар, имя которого на доске Почета. Сталевар, о котором так много писалось в газетах. Сталевар, от которого все еще ждали новых успехов... А он... "Нужно сегодня же перерезать всех кур", - в душевном смятении решил он. Ах, милый Василий Петрович, разве в них дело, дорогой друг?! XXXIX Главный инженер завода сказал Василию Петровичу: - Вам, товарищ Киреев, нужно пойти в отпуск. Печь должна стать на ремонт, а вы должны подумать о случившемся. Подумать, взвесить и понять. А потом поговорим капитальнее. Василий на это сказал: - Я готов ответить за все сейчас! - Нет, ты не готов, Василий Петрович, - вмешался начальник мартеновского цеха. Он знал о жизни Василия больше, чем тот предполагал. Да и он ли один знал? Знали многие, и в первую очередь близкие люди. Андрей Ласточкин, Юдин, Веснин. Знали, но почему-то молчали, а теперь спохватились. Теперь всем стало понятно, что дело не в одной лишь бессонной ночи и не в хоре, которым объяснил свою неудачу Василий. Хорь был всего лишь последней гирькой, перевесившей чашу весов, колеблющихся между заводом и домом. Старая ведьма взяла свою дань. И как это случилось? Когда началось? Суды-пересуды, ахи и охи, раскаяния и признания... Так случается в жизни частенько. Коллектив мартеновского цеха Большого металлургического завода не исключение. Пока шатается человек - будто и не замечают. А упадет - начинается паника, заботы и аврал: спасите! Тяжелая это была для Василия суббота, 2 июля 1960 года. Она была куда тяжелее того памятного воскресенья, когда Василий обнаружил в своем доме гниль. И он согласился взять отпуск. Он был благодарен главному инженеру за то, что тот предложил самое мягкое и, может быть, самое тяжкое наказание - остаться наедине с самим собой, поговорить со своей совестью. Рано утром в воскресенье, когда все спали, когда Серафиме Григорьевне не нужно было готовить ранний завтрак для плотников, Баранов и Киреев не сговариваясь проснулись, не сговариваясь, но ища друг друга, встретились на бережку мелеющего пруда. Баранов начал первым: - Уходишь ты от нас, Василий... Василий сразу же насторожился: - То есть как? От кого это "от нас"? - Ты знаешь, кто мы. - Куда же я ухожу? Ты что, понимаешь... Куда? - Не знаю. В малину ли, в смородину ли... К карпам или к козам... В царство старой ведьмы, в капиталистическом направлении. - Ты говори, понимаешь, Аркадий, да думай. Когда Василий волновался, на его лбу всегда проступал пот. Его лоб и теперь покрылся мелкими росяными капельками. - Малина, что ли, капиталистическое направление? Или свиньи? - Кур ему не хотелось называть. Он даже не мог вспоминать о них. - Нужно взвешивать, понимаешь, слова до того, как они скажутся. А Баранов и не думал оправдываться. - Видишь ли, Василий, ни в чем не повинные смородина, малина или карпы растут по-разному. В одном случае они радуют глаз, заполняют досуг. В другом случае они наращивают социалистическое благополучие. Но иногда и кусты, и карпы, и поросята, и козлята растут во имя наживы, стяжательства... хаповства. Все дело в отношении к поросятам, карпам, смородине и ко всему окружающему, к окружающим тебя людям. Из этого отношения и складывается социалистическое, коммунистическое или ка-пи-та-лис-ти-че-ское сознание человека. Василий возразил круто и решительно: - Аркадий, я ведь в политическом отношении не окончательный, понимаешь, пень. Я отличаю все-таки свинарник в три свиньи от завода, принадлежащего миллионеру. Одно - сто корней смородины, другое - сто миллионов в банке. Разница! - Никакой! Природа одна и та же. Послушай, уж если начали. Договорим уж до точки. Мы же не чужие люди с тобой... - Я готов. Говори. Баранов сел на осиновую чурку, валявшуюся подле прудика, затем продолжил: - Вася!.. Ты только не сердись. Я ведь любя говорю. Хорошо подумавши говорю. Мне иногда твой участок, твое хозяйство кажутся микро... в смысле микроскопической, маленькой, мельчайшей... капиталистической странешкой... Со всеми ее признаками, даже с колониальным захватцем в лице вот этого пригороженного незаконно прудика. - Это уже интересно! - заметил Василий, усмехаясь. - Интереснее будет дальше, Вася. Капитализм не бывает без эксплуатации человека человеком... Разве ты или, лучше скажем, твоя теща не эксплуатирует хоть в какой-то степени труд Прохора Кузьмича и его жены Марфы Егоровны? Или, ты думаешь, работа двух стариков на этих плантациях - всего лишь некоторое вознаграждение за то, что они живут в твоей садовой будке? Василий, ты подумай до того, как начать спорить со мной. Я скажу больше... На этом участке порабощается и Лидочка. - Дочь? Отцом? Ну, знаешь, не будь бы ты мне... - Погоди, Василий. Сердиться будешь потом. Мы сегодня или разойдемся, или поймем друг друга. У Лиды десятичасовой рабочий день. Она работает даже в воскресные дни. Козы - на ней. Свиньи - на ней. Да еще всякие окучки, прополки... Посмотри мне в глаза, Василий! Василий посмотрел в глаза Баранову и признался неопределенно: - Да, это не кругло. - А с Иваном кругло? Он-то вовсе ничем не пользуется в этом доме, если не считать, что ты ему иногда разрешаешь прокатиться на твоей машине. А сколько ему приходится ишачить после работы на заводе! Разговор прервался. - Он же делает это от души. Никто его не заставляет. Он же любит меня... - Тем хуже. Серафима Григорьевна эксплуатирует и это святое чувство твоих детей. Ожеганова, услышав свое имя, появилась на крыльце. Разговор прервался. Она пригласила их к завтраку. XL Воскресный завтрак, как никогда, был обилен, вкусен и - демократичен. Пригласили Копейкиных. Серафима Григорьевна чувствовала, что Баранов не уедет из этого дома просто так. И она всячески старалась хотя бы немного расположить его к себе. Даже раздобыла огромных ключевых раков и сварила их в молоке с пивом. Размолвка Баранова и Василия требовала того или иного разрешения. Друзья пошли в березняк, чтобы им никто не мог помешать закончить разговор. Баранов потерял словесную нить разговора, но не была потеряна его суть. Он стал говорить до того, как они вышли на полянку. - Ну пусть твоя теща, ставшая рабой наживы, судорожно цепляется за каждую травинку, перегоняя каждый черенок смородины, каждый отпрыск крыжовника в деньги. Пусть цветы для нее цветут только деньгами и пахнут алчностью. Пусть. Горбатого исправляет только могила. Но ведь горбиться начал и ты... - Я?! - воскликнул Василий. - Да. Чем вызвана твоя охота на хоря? Охотничьей страстью или желанием весело провести ночь? Нет, она была вызвана чувством собственности. Желанием оградить свой курятник, свою курицу... Велика ли цена этой курице? Во что обошлась она твоему народу, твоей стране? Ты лучше знаешь, сколько стоят недоданные вчера твоему цеху триста пятьдесят тонн стали. Василий молчал. - И правильно делаешь, что молчишь. Тебе нечего возразить. Ты уже запутался в этих цепких мелкособственнических сетях. Ты уже тянешь назад свой цех, хотя этого тебе никто еще не сказал в глаза. Баранов говорил громко, как однажды на фронте клеймил труса, притворившегося контуженным. Глаза Баранова жгли. Слова били. Больно. Безжалостно. - Ваш главный инженер посоветовал тебе остаться один на один с самим собой. Остаться и подумать о случившемся. Но ты же ищешь виноватых в курятнике, а не в себе. Ведь не кто-то соорудил этот курятник, а ты. Ты погубил плавку не по чьей-то вине, а по своей. И тебя нужно было за это судить. Исключить из партии, если бы ты в ней состоял... - Я всегда был с партией, - огрызнулся Василий, - и меня ничто не разъединяло с ней! - А старая ведьма? - спросил Баранов. - Или тебе кажется, что эта твоя ферма украшает тебя? - Да что ты понимаешь! - огрызнулся Василий. - Если уж на то пошло, не было такого постановления, которое запрещает строить, возводить, разводить, выращивать и все такое. - А зачем же запрещать это все? - сказал Баранов. - Наоборот, нужно рекомендовать и грядки, и кур, и свинку, а если возможно, то и корову. Я за то, чтобы при рабочей семье было свое маленькое подсобное хозяйство. Я говорю - при. При семье, а не наоборот, как у вас, где вы все оказались при хозяйстве, а не оно при вас. Твоя жена, оказавшись при козьем пухе, бросила работу. Тебя хозяйство фактически увело с завода. Кому же подсобляет такого рода подсобное хозяйство? А ведь могло быть и у вас все нормально, как у людей. Нет, Василий, тебе нужно понять эти немаловажные тонкости, а не лезть в драку. Помолчав, Василий вдруг поднял глаза на Баранова и признался: - Да, я, кажется, Аркадий, маленько того... - Маленько ли? - перебил его Баранов. - А не слишком ли? Вспомни то утро, когда ты бросился на десятилетних удильщиков. Как коршун. Как зверь... - Ну, это уже перехлест, Аркадий. Ну зачем же, понимаешь, такие слова? - Перехлест? Я никогда не забуду, как ты швырнул в них метровым колом. И мог поранить их, как ту же Шутку. Не ради ли счастливой жизни и этих мальчиков ты воевал, умирал, истекая кровью на минном поле? Ведь не за свой же пруд с карпами сражался ты в Отечественную войну? - Само собой, - тихо отозвался Василий. - А теперь ты пожалел для них карпа. Что произошло? Что? Спроси себя: какие чувства в то утро руководили тобой? - За этот поступок, Аркадий, я не уважаю себя. Это было позорное утро! - подтвердил Василий, все еще не поднимая головы. - Позорное утро! - Одно ли оно было позорным? Не позорными ли были все дни и годы компромиссов с Серафимой Григорьевной? Ты вспомни белую свинью. Сметанин-то ведь пощадил ради тебя твою тещу. Она знала, что покупала. Для нее уворовали в колхозе "валютный" приплод. Сметанин довольно ясно сказал об этом. И ты в глубине своей души знаешь, что такая покупка плохо пахнет. Разве это не компромисс с подлостью? А знакомство с Ключом? Разве не компромисс - твои закрытые глаза на торговлю смородиновыми кустиками, племенными поросятами, козлятами? И даже карпами... - Карпами? - вскипел Василий Петрович. - Этого не может быть! Я их разводил для души, а не для продажи... Я вообще ничего не собирался заводить для продажи! А потом, понимаешь, пошло и пошло... - Я понимаю, - сказал, грустно улыбаясь, Баранов. - Так можно, не собираясь, не желая, развести белых крыс... Серафима Григорьевна давно мечтает о них. Фенечка, я думаю, не клевещет на нее. Тебе это не трудно проверить. Я бы сказал тебе больше, да не хочу перешагивать даже в таком важном споре семейных граней. Я мог бы вывести тебя из этого болота. Вот так взять за руку и увести без захода на дачу. У меня достаточно сил сделать это. Но я хочу, чтобы ты сам опомнился. Поэтому я, кажется, тоже, как и ваш главный инженер, посоветую тебе остаться наедине со своей совестью. Остаться и спросить себя - с кем ты? Во имя чего ты живешь? Какие отношения у тебя с твоим государством, с твоим рабочим классом? И, наконец, со мной. Мои отношения к тебе ясны. Я не отказываю тебе в моей дружбе. На этом и расстанемся, Василий Петрович Киреев. Мы, кажется, в основном выяснили все. Сказав так, Аркадий Михайлович поднялся и направился к Садовому городку. Василий остался на полянке один. XLI Баранов уехал, а голос его звучал. Звучал не только где-то там, внутри Василия, а всюду. Теперь все окружающее упрекало Василия. Баранов сидел то на крылечке, то на осиновом обрубке у пруда, то ходил по участку. А ночью Василию чудилось, что скрипят половицы и слышатся его шаги. Казалось, что Аркадий сбежит сверху по лестнице, улыбнется, как будто ничего не произошло... Нет, произошло. Пусть Василий еще не осознал в полную силу услышанное, но, видимо, теперь уже надо не так много времени, чтобы понять куда больше, чем было сказано Аркадием. Еще несколько дней назад Баранов существовал для Василия сам по себе. И в последний раз на поляне он говорил от своего имени. А теперь оказалось, что Баранов разговаривал от имени многих. Может быть, от имени всех. И Юдина, и Веснина, и подручного Андрея. Молчаливый сын Ваня тоже, кажется, разговаривал со своим отцом голосом Баранова. И Лидочка... Милая Лидочка, не упрекая ни в чем своего отца, тоже ушла от него. Рано зацветшие осенние золотые шары и те, шепчась как живые, словно осуждали Василия. Томящиеся в мелкой нагретой воде пруда карпы, беззвучно открывая рты, тоже будто жаловались: "Зачем ты нас заставил жить в этой стяжательской луже?" Конечно, это его воображение, но... Нужно было бы нанять пожарную машину, чтобы перекачать из речки в пруд кубов тридцать - сорок воды. Но до карпов ли теперь Василию, когда самому не хватает воздуха и визг поросят, блеяние коз раздражают его... А тут все еще подскуливает Шутка. Не ест. Изредка лакает воду. Феня по-прежнему делает ей уколы и перевязки. Ханжа теща положила в собачью конуру свою пуховую подушечку-думку и подкармливает Шутку сливками. - Лишь бы только выздоровела милая Шуточка-прибауточка! Какая она была ласковенькая да веселенькая! Феня молчит. Феня не подымает своих синих глаз на Серафиму. А Серафиме нестерпимо хочется с ней поговорить. Хочется проверить радостный для ее ушей слух, принесенный Панфиловной. Говорят, сегодня утром Алина приехала на дачу к Ветошкину с двумя артистами из городского цирка. Один - гиревик, другой - борец. Алина объявила о своем разрыве с Павлом Павловичем. Павел Павлович умолял ее. Валялся в ногах. Рыдал. Угрожал. Проклинал и снова умолял. "Комсомолисты", как их называла Панфиловна, попросили его "не шуметь и не распущать нюни", а смотреть, не взяла ли Алина лишнее, а потом расписаться в том, что ею все было "взядено по его личной просьбе и он к ней никаких вымогательств не имеет". Каким бы сенсационным ни было это известие, не оно волновало Серафиму Григорьевну, а его хвостик. Хвостик этого слуха заключался в том, что красавица перепорхнула к Баранову, который так неожиданно уехал, не сказавшись куда. Именно этого подтверждения и хотелось Ожегановой. Именно это подтверждение могло поколебать Василия, который заметно исхудал и ходит, будто вынашивая в себе что-то недоброе. Но Феня ничего не ответила. Не ответила даже на далекие, не имеющие отношения к уходу Алины вопросы. Однако жаждущему любопытству Серафимы Григорьевны пришлось недолго ждать желанного напитка. Появился Ветошкин, растерянный, постаревший и подавленный. - Значит, правда все это, Павел Павлович? - спросила она приятного, как никогда, гостя, усаживая его на садовую скамью под яблоней. - Да! Да! Да!.. - еле выдохнул он. - А с кем? - С вашим гостем. С моим фронтовым товарищем... Боже, боже! Мы вместе сражались. Вместе окропляли родную землю нашей кровью, - стал он говорить, как обманутый простак в плохом театре. - И вдруг... - Ты слышишь, Василий? - обратилась Серафима Григорьевна к присевшему подле конуры Шутки Василию. - Нет, я не слышу. Я не хочу слышать, - ответил он довольно грубо. Лицо Павла Павловича изобразило горчайшую усмешку страдающего праведника. - Как можно требовать, чтобы Василий Петрович дурно сказал о своем друге? Я понимаю, принимаю это и не виню... Дружба - это такое высокое... Но Василий не стал дослушивать, что такое дружба, и ушел в домик Прохора Кузьмича. У того всегда найдется добрый совет и сочувствие. Месть, озлобление, лютая ненависть к Баранову заставили зашевелиться изощренные мозги Серафимы Григорьевны. - Конечно, я большим умом похвастать не могу, - начала она мягко стлать, - но ведь на ясное дело, на чистую правду и малого ума достаточно. Я бы на вашем месте обзвонила все гостиницы. А их всего-то четыре. Узнала бы, где и в каком номере проживает Аркадий Михайлович Баранов, а потом бы с понятыми к нему в номер. Если она с циркачами приезжала, то у вас-то повыше чины найдутся. Можно и с начальником милиции... И - пики-козыри! Ветошкин ухватился за этот совет, но тут же оставил его. О чем он будет говорить с Барановым? Какие улики? И если действительно причина ее ухода Баранов, то Алина не так глупа, чтобы поселиться с ним до развода. Посидев, повздыхав, Ветошкин отправился к себе на дачу. Потеря Алины для Ветошкина - серьезная утрата. Серьезная, но главная ли? А что, если Алина вздумает наказать его за хитросплетенный обман накануне намечавшейся поездки в заграничное турне? А что, если крысиное предприятие Павла Павловича станет достоянием фельетониста? Не забежать ли вперед, не предложить ли ей отступного тысяч этак... Нет. Такой маневр может насторожить Алину. Может подсказать ей и то, о чем она и не думает. Да и едва ли она что-то возьмет. Ф-фу! Как омерзительно складывается жизнь Павла Павловича! Какая зловещая тишина у него на даче! Неумолчные канарейки и те стихли, как перед грозой... XLII Теперь все раздражало Василия Петровича. Не находя себе места, он пришел к Прохору Кузьмичу, чтобы продолжить спор с отсутствующим Аркадием Михайловичем. Василию нужен был этот спор. Ему хотелось обелить себя и хоть в чем-то чувствовать свою правоту. Не мог Василий взять и сразу признать правду Аркадия. И он спросил: - Так что же, Прохор Кузьмич, значит, душить всех поросят, резать всех коз частного пользования, выдирать смородину? Василий выпил совсем немного. Но жара, пустой желудок и усталость расслабили его. - Зачем же, Васенька, через край-то? Поросенок поросенку рознь... Агафью из прокатного взять. Жалованьишко у нее сам знаешь какое. А детей двое. И в ее поросеночке никакого капитализма нет, а чистое прибавочное мясо к ее питанию. - Но у нее же и коза... - А как ей без козы, когда корм свой? Дети же. Не на продажу же, - увещевал старик Копейкин. - А дом? Свой собственный дом... Тоже капиталистическая отрыжка? Да?.. Но тогда половину Донецкого бассейна, половину Урала нужно обвинить в отрыжке и половину рабочего класса назвать перерожденцами... Копейкин и не предполагал, что ему придется растолковывать Василию самое простое. - Васенька, ну зачем же все мешать в одном корыте? Ну вот, скажем, у меня тоже свой дом на Старогуляевской улице. Это моя квартира. Я его не сдаю, прибытка от него не имею... Это - одно... А скажем, вот этот дом, в котором я теперь живу, это - другое дело. Не прими, голубок, за обиду, а за наглядный пример... И если, скажем, в Донецком, или Кузнецком, или в каком другом бассейне рабочие люди живут в своих домах, так они для них, как, скажем, калоши или пальто, житейская постройка, а не выжигательство в корыстных целях. Или взять машину - "Волгу" там или "Москвич". Одни на них ездят, а другие возят... Вот ведь о чем речь. Сережа, мальчонок, Агафьин сын, которого ты чуть колом с забора не сбил, тоже двух крыс держит и двух морских свинок. У него это радость, а у Ветошкина - мироедство. - Значит, вы с Аркадием все понимаете и во всем разбираетесь? А я, стало быть, нет? Так и запишем... Где у тебя топор? - спросил Василий. - Зачем это тебе вдруг понадобился топор? - недоумевал Копейкин. - Разобраться, понимаешь, немножко хочу в сущности микроскопического капитализма... Вот он! - обрадовался Василий, увидев под лавкой топор. - Ты что же это, Васенька, задумал? - Не бойся, Прохор Кузьмич... Не бойся... Василий с топором в руках направился в вольер курятника. Схватив там первую попавшуюся курицу, он отрубил ей голову. На камне. То же он сделал со второй, выбросив ее за сетку вольера. Птицы, почуяв неладное, подняли дикое кудахтанье. Запах крови, подскакивающие в агонии обезглавленные куры заставили живых стремительно перепархивать высокую изгородь вольера. Такой прыти, такого лета не бывало и у их диких предков. Когда Василий отрубал голову петуху, прибежали Серафима Григорьевна и Ангелина. - В своем ли ты уме? В своем ли? - кричала Серафима. - Отдай топор! Отдай топор! - просила она, боясь приблизиться к Василию. Зато Ангелина вошла смело за сетку вольера и сказала: - Милый мой, давай их прикончим завтра. Организованно. Василий отдал топор Копейкину и примирительно сказал Ангелине: - Я всегда знал, что ты любишь и понимаешь меня. Когда я вижу курицу, у меня плачет свод и падают из него кирпичи... Но лучше бы их, проклятых, прирезать сегодня! Ангелина увела мужа в дом. Серафима, не на шутку струхнув, старалась не попадаться на глаза Василию. - Что с ним? Сколько выпили? - стала наступать Серафима на Копейкина. А тот, почему-то вдруг тоже осмелев, сказал: - Литру! На столе между тем стояла единственная недопитая четвертинка клюквенной настойки. - Никогда я его таким не видывала. Неужели обвал свода на него так подействовал? - хотела она выяснить причину буйства Василия. Копейкин мудрил: - Что считать сводом? Если то, на чем волосы растут и картуз носят, так, пожалуй, этот свод сильно у него нагрет. И тебе бы, Григорьевна, не помешало бы и коз, это самое... того... Серафима оглянулась на дом, потом сказала: - Не подрубал бы ты сук, на котором сидишь, Прохор Кузьмич. А он не будь плох: - Не о сучьях теперь думать надо, а о дереве, на котором они растут. А я ни на чем не сижу. Я птица вольная! - Говоря так, Копейкин взмахнул руками, как крыльями. - Порх - и нет меня тут... - Так что же ты... и ты улететь хочешь? - Курей жалко, Григорьевна. Нестись они без меня хуже будут! Серафима Григорьевна уставилась на Копейкина, как щука на ерша. И рада бы проглотить, да колючки страшат. - Сегодня отдам я тебе яичный должок, Прохор Кузьмич. Не зажилю. - Ну так ведь, - ответил Копейкин, - разве за тобой пропадет? Подожду. Скрежеща зубами, злясь на уничтожающее ее бессилие, Серафима Григорьевна отправилась в свинарник. В доме, пока не угомонится Василий, показываться не следовало... XLIII Жара не спадала, и вечером от нее изнывало все живое. Раскаленный диск солнца сел в марево над лесом. Земля на грядах и дорожках испещрилась мелкими трещинками. Всплыли еще три издыхающих карпа. Шутка поминутно пила. Василий Петрович лежал рядом с Линой на широкой кровати. Он смотрел в потолок, а она гладила его мягкие волосы, в которых появилась еще не замеченная Василием седая прядь. Ангелина понимала, может быть, даже лучше, чем сам Василий, что в его и в ее жизни произошло гораздо большее, чем в мартеновской печи и, уж конечно, в курятнике. Дышалось тяжело. Было жарко и при открытых окнах. Но вот качнулась тюлевая занавеска. Дохнул ветерок. Пахнуло свежестью. Послышался далекий глухой отзвук грома. - Наконец-то... - Кажется, дождались, Васенька. Ветер дунул сильнее и уронил герань в глиняном горшке. - Черт с ней, - сказал Василий. - Закрой дверь, чтобы не было сквозняка. Гром прогремел ближе, и стал накрапывать дождь. Вскоре он застучал по железной крыше дома и перешел в ливень с громовыми раскатами, будто палили из многих крупнокалиберных орудий. Сразу посвежело. Будь у Василия самочувствие лучше, он выбежал бы из дому поплясать под дождем, как это бывало и в детстве, и в недавние годы. Дождевой душ куда лучше купания. Нет на свете чище, свежее воды, чем дождевая. Василий, вспомнив, что нужно долить аккумулятор, попросил Лину поставить какую-нибудь стеклянную посудину возле крыльца, но не у стока. И Лина выбежала в рубашке, поставила под дождь большую миску из нового сервиза. Вернулась она под крылышко мужа мокрой. От нее пахло свежестью, здоровьем и мо