лодостью. Сверкания молнии так чудесно и так сине освещали ее в рубашке, прилипшей к телу молодой женщины. Василию хотелось, чтобы молнии сверкали еще и еще. И они сверкали без устали. Им был благодарен не один Василий, но и Лина. Какому человеку, особенно женщине, может не нравиться, когда ею любуются. Зачем притворяться? Так можно дойти до утверждения, что на свете существуют только одни производственные показатели! Ливень сменился тихим, затяжным дождичком, который, может быть, будет идти до утра, не барабаня по крыше, а усыпляя своим шелестом Василия и притулившуюся к нему Лину. Они уже задремали, как вдруг послышалось: "Кап-п! Кап-п! Кап-п!.." Василий открыл глаза: - Что это? Лина встрепенулась. Прислушалась и, зевая, сказала: - Это на чердаке. Протекает крыша... - Лина, - обратился к ней опять Василий, - ты, понимаешь, сказала так, будто в этом нет ничего особенного... будто крыша протекает не у нас, а где-то, понимаешь, за тридевять земель. - Ну что ты опять, Василий? Ну что тут такого?.. Замажем завтра - и все. - "Замажем завтра - и все"... Как это легко и просто! А как я завтра узнаю, где, в каком месте, протекает крыша? Ведь все высохнет, и вода, которая натечет, уйдет в засыпку. В накат. Тебе, Ангелина, мало, что ли, было домовой губки в полу? Ты хочешь еще и на чердаке? Где у тебя лежат свечи? - Ну что ты, Васенька... Ночью на чердак! - Где свечи? - повторил Василий так, что уговаривать его уже было бесполезно. - Они под полом. Под лестницей. Туда я боюсь лезть. Там мыши. Василий встал. Сунул ноги в шлепанцы, накинул, чтобы не ободраться на чердаке, халат Лины и отправился в подпол. Найдя свечи, он взял одну из них и полез на чердак, в боковой открылок над спальней, рядом со светелкой, где жил Аркадий. На столе он заметил оставленные Аркадием газеты и журналы, а у стола его ночные туфли. Очутившись в открылке чердака, Василий стал искать течь в крыше. Вялое пламя свечи не позволяло ему заметить хотя бы одну каплю. Дождь между тем шел, и течь не могла прекратиться. Зато Василий увидел другое. Куда более важное и существенное. В живом свете костра, камина, свечи всегда есть что-то волшебное. Необычное. И Василий увидел себя в каком-то несуществующем зеркале. Этого нельзя понять при отсутствии воображения. Но порою случается так, что человек, ни в чем не отражаясь, видит свое отражение отчетливее и подробнее, чем в любом из зеркал. Так произошло и на этот раз. Василий увидел себя в женском пестром халате, из-под которого торчали его голые ноги в шлепанцах. Он увидел себя скаредным и маленьким человечком, напуганным дождевыми каплями. Человечком, зависящим от этих капель и страшащимся их. Это был не он, а кто-то другой, явно начавший горбиться. Василий распрямился. Прислушался к дождю. Постоял и снова увидел жалкого горбатого карлика. "Василий, - спросил он себя, - да ты ли это? Что сталось с тобой, свободный человек? Куда делся твой рост, твоя широта, твой большой замах? Васька, да ты ли это?" Тут он почувствовал на своем лице паутину. Быстро и гадливо смахнув ее, он увидел сочащиеся через стыки листов крыши оранжевые капли. В них отражалось пламя свечи. Василий отвернулся. Ему не захотелось запоминать место течи. "Капай, проклятая... Мне-то что..." Кто знал, что эти капли, эта течь окажутся в изломе течения жизни Василия... Прошло всего лишь несколько минут, и, кажется, ничего особенного не случилось в открылке чердака, но Василий вернулся к Лине другим человеком. Он возненавидел свой дом. - Ну как, - спросила ожидавшая возвращения мужа Лина, - ты нашел, где протекает крыша? - Это теперь, понимаешь, Линок, не имеет значения, - ответил он как-то очень звонко. - Лина, мы должны продать дом. Продать его к семи чертям, со всеми его пауками, паутиной!.. - А сами куда? Где мы будем жить? - спросила, садясь на кровати, испуганная Ангелина. - Не знаю. Хоть под забором. Отдадим деньги в завком. В дирекцию, в кооператив... Хоть комнату да дадут, а потом увидим. Я продам его. Я расстанусь с ним... с моим кровопийцем и погубителем... Ангелина тихо заплакала... Он повернулся к ней спиной. Слезы ее на этот раз не трогали Василия. XLIV Сметанину не сиделось дома и вечером. Неуемная тяга к деятельности заставила его побывать на выпасе, проверить, как чувствует себя на озере водоплавающая, зайти к возвращенным белым свиноматкам... И когда все это было сделано, он вспомнил о разговоре с Ветошкиным, который откладывался со дня на день как не первостепенный. А теперь он подоспел в самый раз. И вот Сметанин появился в благоухающем саду. Серый дог с лаем бросился на незнакомца, и тот вразумительно сказал собаке: - Буде! - затем крикнул: - Аграфена! Умная собака, увидев появившуюся Феню, пошла в тень. Вместе с Феней вышел и Павел Павлович. - Чем имею честь быть полезен? - Я Сметанин, из "Красных зорь". Этих слов было достаточно для беспокойства Павла Павловича. Он уже знал об уводе белой свиньи у Серафимы Григорьевны, а также слышал, что Сметанин успешно возвращает своих колхозников, поразбредшихся за последние годы. - Но я не к вам, прошу покорно, а к Аграфене Ивановне. - Сказав так, Сметанин перевел взгляд на Феню. - В начале того месяца мы ожидаем с флота Леонида Пастухова, и я хочу, чтоб он тебя встретил без этих холуйских кружевов. Феня, слегка покраснев, опустила голову. В самом деле, в ее жизни многое изменилось с того дня, когда молодая свинарка, провожая на флот Леонида Пастухова, обещала ему достойно трудиться в родном колхозе. А теперь?.. Пусть были у нее причины для ухода из колхозного свинарника, но все же это не оправдание. Была и ее вина. Она польстилась на легкую, денежную работенку. После сказанных Сметаниным резких и прямых слов она окончательно поняла, насколько унизительна эта работа у Ветошкина. - Позвольте, - вмешался Ветошкин в разговор Сметанина с Феней, - как вас прикажете... - Вы человек образованный, гражданин Ветошкин, и мне, мужику, не пристало вас учить. А наоборот, я должен учиться у вас. Вы, можно сказать, перебили наш разговор. - Прошу прощения, товарищ Сметанин. - Пожалуйста, - ответил Сметанин и продолжил разговор с Феней: - Так ты, Аграфена Ивановна, теперь же, при мне, сделаешь устное заявление своему хозяину о расчете. А через то воскресенье, ровно в двенадцать ноль-ноль, придет за тобой полуторка. Тихо, гражданин Ветошкин! Дайте ей сделать заявление... - Но ведь он же не пишет мне, - сказала Феня. - Это ты не пишешь ему... - Я не пишу? Спросите Павла Павловича, я всегда через него посылаю письма, чтобы он в городской почтовый ящик их кинул. - Значит, Павел Павлович кидает их не в тот ящик... Ну да на данном этапе это, можно сказать, не так важно. Пастухову я отписал, что ты девушка все еще самостоятельная, вернулась в колхоз заведовать племенным питомником белых свиней и что ему, Леониду Пастухову, запланирован пятистенный дом на будущую весну, а место второго механика всегда было за ним. - Как бы в подкрепление сказанного Сметанин ударил кнутовищем по голенищу и, повернувшись к Ветошкину, спросил: - У вас какие вопросы? - Это невозможно. Я не могу отпустить Фенечку. Да и она, как вы видите, не хочет возвращаться. Не так ли, Феня? Феня ничего не ответила. - Ну что же ты молчишь, Фенечка? - Я заявляю о расчете... Как положено, за две недели вперед. - И то, - продолжил Сметанин, - только потому, чтобы дать вам возможность не остаться совсем одному... Как-никак хозяйство. Не покажете ли мне, прошу покорно, ваших крысок? - Зачем? - Есть у меня одно валютное соображение. - Какое, какое?.. - Крысиный белый мех нынче на вывоз берут. - Да? - заинтересовался Ветошкин. - Для каких же целей? - Для "горносталевых мантий"... "Горносталя" повсюду без малого выбили. У нас он тоже, можно сказать, почти что заповедный зверь... А царям и царицам, королям и королевам различных заграничных держав мантии нужны. - Но позвольте, товарищ Сметанин, у крысы значительно короче волосяной покров, нежели у горностая... - Это верно. Но если ее кормить бобовой смесью со жмыхами подсолнечника и держать на улице, волос у нее густеет и делается длиньше. Может, уступите клеток двадцать для пробы? Плачу кормом. Прямой расчет. Ветошкин задумался. Его мысли снова вернулись к уходу Фени. Подумавши так минуту-другую, он сказал: - Я могу вам презентовать... то есть подарить отборных животных, если вы не будете настаивать, чтобы Фенечка вернулась в колхоз... Сметанин опять хлопнул кнутовищем по сапогу: - Наоборот. Я хочу с вас взять слово, что вы не будете колебать ее, можно сказать, неустойчивое сознание. И если вы этого слова мне дать не захотите, то Аграфена Ивановна может вас покинуть сегодня же. Учтите. Общий привет! Сметанин откланялся Ветошкину и велел Фене проводить его до ворот. XLV Павел Павлович Ветошкин принадлежал к старому, хотя и захудалому, но столбовому дворянскому роду. Ветошкин Павел Сергеевич, отец Павла Павловича, перешел на сторону революции в 1917 году. Он сражался с Юденичем, воевал с Деникиным и закончил свою службу главой факультета одной из военных академий, верным сыном партии. Павел Павлович не повторил отца. Молодой юнкер Ветошкин, сражаясь против революции, а следовательно, и против своего отца, попал в плен и был помилован. Проболтавшись несколько лет без определенных занятий, молодой Ветошкин избрал ветеринарное поприще. Он с детства любил собак, лошадей, разводил кроликов. Ветеринаром он был так себе, но между тем нашел какое-то новое лекарство против сапа. В войну, находясь главным образом в глубоком тылу, он клялся умереть коммунистом, но эта клятва, как и вся его жизнь, стоила не очень много. Уход Алины, как уже было сказано, был для него страшнейшим потрясением, но Алина не потрясла "экономики" его предприятия. Другое дело - Феня... На Фене держалось все. Визит Сметанина едва не довел Ветошкина до инфаркта. Почва уходила из-под ног. Ему теперь ничего не оставалось, как умолять Феню. Он упал перед нею на колени. Это у него получалось лучше всего, начиная со дня его плена. Он падал на колени перед комиссаром части... Потом он стоял на коленях перед отцом. Потом - перед полевым судом, испрашивая не отправлять его за хищения в штрафной батальон... Предпоследний раз он стоял на коленях перед Алиной. Сегодня - перед Фенечкой. Он обещал утроить ее жалованье. Увеличить процент с каждой проданной головы. Обещал нанять помощницу, а если она захочет - помощника. И, наконец, он предлагал ей... руку и сердце, цинично убеждая ее: - Не заживусь же я, моя милая. И все будет твоим. У меня нет никого родных... тебе не так долго мучиться... - Хотя бы даже месяц, - отрезала Феня, - и то не буду! Характер Фени был известен Ветошкину. Предложение следовало за предложением. Но ничего не изменило решения Фени. Она потребовала немедленный расчет, обещая прожить положенные две недели со дня заявления об уходе. Все это стало известно Серафиме Григорьевне. И она появилась у Ветошкина. Появилась в шуршащем сиреневом платье, в кружевной косынке и в туфлях на тонких высоких каблуках. Лицо Серафимы Григорьевны было густо напудрено, волосы подзавиты. - Что это вы такая модная? - спросил ее, встречая в саду, Ветошкин. - Именинница, что ли? - Почти, - ответила Серафима, усаживаясь против Павла Павловича. - Коли вы такой франт, так ведь я-то как-никак моложе вас на целых шестнадцать лет и семь месяцев. - Смотрите, какая точность. Серафима хихикнула. И довольно заливисто. - Счета не бывает без расчета! - попыталась она на что-то намекнуть, но этого не получилось, и она прямо спросила: - Уходит Фенька? - Да... А что? - Ничего. Просто так спросила. На всякий случай. Может, вам планы какие-то в голову придут... Человека нынче беда как трудно достать. Особенно у которого язык за зубами умеет держаться... А? Теперь Ветошкин понял, куда клонится речь, но не поверил этому. И, желая убедиться, прав ли он в своей догадке, спросил: - Может, ликерчику? - А почему бы и нет? Всякая дама любит, когда за нею ухаживают. Это было уже слишком, но ухаживать приходилось. Портить отношения с Серафимой сейчас было невозможно. Она же поставщик кормов, акционер своего рода... Акционер? Какое чудесное слово ему пришло на ум! Может быть, взять ее в пай? Тогда он будет спокоен за все. И когда они выпили по одной, по другой, сумерничая в затененной деревьями столовой, Ветошкин намекнул ей на артельное крысоводство. Серафима, увидев, что старый плут на самом деле оказался на мели, ответила намеком на намек, пересев поближе к нему. Серафима, очутившись подле Ветошкина, пощекотала, а потом почесала легонечко ему за ухом и сказала: - В "прынципе" я за... А об остальном надо подумать... Изрекши такое, она потрепала Павла Павловича по дряблой щеке, и тот задержал ее руку. - Ой! - воскликнула Серафима тонюсеньким, совсем молодым голосом. - Никак уже стемнело! - Да куда же вы? - стал удерживать ее Ветошкин. - Задержитесь хотя бы на полчасика. Ну задержитесь же, ожегательнейшая... Ожеганова устранилась от объятий Ветошкина. Во всех иных случаях она была бы счастлива его вниманием, которого так долго добивалась. Но сейчас он тонул. И она могла спасти его. Поэтому побоку все... До улыбок ли, до любезничанья ли ей, не знающей сытости жабе, когда в болоте завязла такая пожива. - Вы бы не с этого начинали, Павел Павлович, а с дела. Нам ли с вами в прятки-то играть... да еще в темноте, - отрубала слово за словом Серафима. - Завтра светлее будет и в голове, и на улице. А пока поцелуй в задаток. - Она ему протянула свою сухую руку. - В этой руке и счастье твое, и гибель. Ветошкин испуганно поцеловал руку Серафимы. - То-то же, - тихо сказала она, сверкнув зеленым, кошачьим глазом, и направилась к воротам. Ветошкин, оставшись один, задумался. XLVI Радужные надежды, появившиеся у Серафимы Григорьевны после встречи с Ветошкиным, затемнились печальным известием. Василий сказал теще твердо и определенно: - Я должен продать этот двухэтажный катафалк под железной крышей. И мало того - стали приходить покупатели. Панфиловна, не теряя случая, в надежде получить куш от продажи дачи, подсылала то одного, то другого денежного человека. Не дремал и Кузьма Ключ. Пусть он появляется на этих страницах лицом второстепенным, но в его руках многие нити. Он знает, у кого сколько, с кем можно иметь дело, кого надо опасаться. Прикинув, подсчитав объем "операции", он подобрал надежного во всех отношениях покупателя и ожидал дня, когда ему следует появиться в доме Киреева. Ослепить ценой. Убедить гарантиями. Стать спасителем и взять положенное с продающего и покупающего. Мелкая хищница Панфиловна была не страшна Ключу. Она даже была полезной, приводя несостоятельных покупателей. Ожеганова отказывала им сразу же, едва они переступали порог: - Это еще что? Откуда вы взяли? Но слух шел. Дошел и до дирекции завода. Там сказали Василию примерно так: - Завод не может купить недвижимое у частного лица. Но дирекция и завком хотят помочь тебе, Василий Петрович. Отдай дачу завкому, оформи дарственную запись. А ты переедешь в новую большую, благоустроенную квартиру... Ведь именно ее-то тебе и надо теперь. Предлагалось то, о чем не мог и мечтать Василий. Дачу расширят. Она станет детским садом. Он всегда сможет приезжать сюда, если вздумает полюбоваться творением своих рук, - и точка. В ней не будет жить какой-то частник-жмот, который оскорбительно станет доить посаженные Василием кусты, деревья. Это самый лучший выход. Но... Ветошкин прав. "Многое не так просто на белом свете". И, уж конечно, не проста Серафима. Она быстрехонько связалась с юристами, нотариусом, и они в один голос заявили, что продажа строения или передача его кому бы то ни было по дарственной записи может быть оформлена только при согласии жены владельца... Аг-га-а, Василий Петрович! Попробуй переступи этот закон! Василий был уведомлен об этом. Василий спросил жену: - Ты, конечно, я думаю, не будешь противиться передаче дома завкому? Ангелина ответила слезами. Далее спрашивать ее было не о чем. И Василий Петрович больше не разговаривал на эту тему. Он вообще почти не говорил дома за последние дни. С каждым часом ему становилось понятнее, что нужно делать и как нужно поступить. С ним здесь было в разладе все, и только одноглазая собачонка Шутка соглашалась на все. Хоть в огонь, хоть в воду. Осуществлять намеченное Василий начал с пруда. Он велел приехать вечером сыну Ивану, затем пригласил соседского парня и, наконец, позвал Прохора Кузьмича Копейкина. Когда они собрались у пруда, Василий сказал: - Сейчас мы будем переносить изгородь на старое место. По эту сторону пруда, чтобы восстановить законные границы участка. Никто не задал ни одного вопроса. Видимо, всем было понятно, что это означает. Когда изгородь, расчлененная на звенья, была перенесена наполовину, из дома выбежала Серафима Григорьевна: - Это что же такое, Василий Петрович? - Это возвращение государству государственных владений, что, понимаете, может производиться без оформления у нотариуса и согласия супруги... После того как пруд оказался за изгородью, Василий увидел в кустах и знакомых мальчишек. - Идите сюда... - позвал он. - Не бойтесь! Он произнес эти слова до того задушевно, что подошли сразу три мальчика. - Теперь можете ловить рыбу сколько вздумается. Но если вы умные и честные хозяева, снимайте с крючка молодых карпиков и пускайте обратно. - Хорошо, - сказал один из мальчиков. Это был сын той самой Агафьи из прокатного цеха, о которой говорил Копейкин. Но сказанного Василию показалось мало. Василий хотел и не находил слов, чтобы объяснить ребятам, почему в то воскресное утро бросился на них. Пораздумав, он сказал: - А тогда я был пьян, ребята. Сильно меня напоила одна старая ведьма страшным зельем. А теперь я пить бросил. Навсегда. Будем знакомы. Василий каждому из мальчишек пожал руку. А старик Копейкин, прислонившись к сосне, смотрел и слушал, - как хорошо отозвалась теперь его сказка! Многое не так просто на белом свете... - Что же дальше ты будешь делать, хозяин? - спросила Василия Серафима. - Какой высший суд будешь вершить в своем владении? Василий ответил на это без улыбки, но и без злобы: - Сегодня вечером будет продолжаться распад колониальной системы. Африку отдам африканцам... Садовый домик принадлежал мне до супружеского союза с Ангелиной Николаевной. Не так ли? Вечером был отгорожен садовый участок, где стоял первый домик, с которого все и началось. Когда это было сделано, Василий сказал Прохору Кузьмичу с тем же юморком, без улыбки: - Это моя единственная недвижимая частная, понимаешь, собственность, принадлежащая мне одному, по всем законам. Будешь жить в этой моей частной собственности. Будешь мне вносить, понимаешь, для проформы положенные по незыблемым коммунальным ставкам рубли и копейки. А в остальном ты никому и ничем не обязан. Он произносил все это как шутейший манифест раскрепостителя. Но шутейность вдруг оставила Василия, и он, припав к груди Копейкина, стал просить его дрожащим голосом: - Прости меня, Прохор Кузьмич, за мою слепоту и за все... - Да полно тебе, Васятка! - испугался Копейкин. - Какие между нами могут быть счеты? Я ведь в охотку работал у тебя! Ради природы! Многое не так просто на белом свете... Не простым было и расставание Василия с домом, с садом. Он любил его, и любил не как собственник, а как садовник, взрастивший его. Любил дом и как строитель, как труженик, заставивший камень и дерево стать разумным строением. Это все нужно различать и не валить в одну кучу. Но вали не вали, а расставаться нужно. И не половинчато, а с полным отрывом от сердца. И может быть, вместе с большой, неслыханно большой любовью к Ангелине. Многое не так просто на белом свете. XLVII Когда завечерело, Василий приступил к обходу своего участка. Он коснулся каждой яблони, каждого куста, словно прощаясь с ними за руку. Особенно долго он задержался у ряда любимых яблонь вдоль изгороди, сорт которых назывался "бабушкины". С теми кустами крыжовника, которые были посажены Серафимой Григорьевной, Василий не стал прощаться. Это чужие для него кусты. У него с ними нет никаких отношений. Они воткнуты сюда ею нахально, они загустили ряды саженного им крыжовника. Он даже плюнул на одно ни в чем не повинное растение... Потом Василий стал прощаться с изгородью, сожалея, что не сумел приставить к некоторым подгнившим столбам пасынков. Хозяйство нужно оставлять в полном порядке. Он до этого покрасил и промазал всю крышу. Проолифил новый пол. Нужно было бы заняться крыльцом, да не успел. Потом он пошел в дом. Там плакала Ангелина. Но утешить ее теперь было не в его силах. Есть один путь примирения - она должна встать и сказать: "Василий, я ухожу с тобой..." А как же иначе, если она жена и друг?.. И если она это сделает в последнюю минуту, тогда не будет на земле счастливее и свободнее человека, чем он. Но Лина пока лежит ничком поперек широкой кровати. Что поделаешь? Не может - значит, не может. Но и он не может пойти на уступки. Аркадий Баранов - это же не просто Баранов, личность, частное лицо, фронтовой друг. Нет, это частица партии, в которой Василий мысленно состоял, а потом исключил себя из нее. Партийность-то ведь не только организационное оформление. Это, во-первых, как ты веруешь и как ты поступаешь. Не напоказ, а по требованию своей души. Как Сметанин из "Красных зорь". Как сын Иван, зашагивающий всем своим существом в завтрашний день. Без крику. Без желания попасть на Доску почета. Прощание с комнатами было недолгим. Побывав в каждой, начиная с верхних, Василий спустился вниз. Погладил радиаторы отопления. Заглянул в маленькую котельную. Немало она пожрала у него сна, заставляя зимой просыпаться после полуночи и подсыпать уголь... Ну да ладно. Что ее винить? Василий Петрович, прощаясь со своим домом, обрывал сотни невидимых нитей, тянущихся от его сердца к каждому бревну, отесанному им и врубленному в стену. К каждой двери, навешенной им. К каждой раме, в которую он врезал стекла. К каждому кирпичу: если даже не он уложил его, то оплатил своим трудом. Здесь ничего нет чужого. Здесь все заработано им. Милый Василий Петрович, ты воздвигал эти стены в двадцать два венца, чтобы потолки был высоки, чтобы дышалось легко... А что произошло? Ты входил в этот дом, как в светлый чертог, а покидаешь его, как камеру пыток. Дом стал душен и тесен. Ты перестал в нем жить. Он стал жить в тебе. Жить и тянуть соки твоей души. Замыслы твоего ума, новые сплавы твоей стали. Конечно, ни в чем не виновен твой хороший дом. Виноват не он, а отношение к нему. Виновны люди, начинившие его гнилью, куда более страшной, чем домовая губка. Прощай, дом! Ты больше не принадлежишь Василию Кирееву. У тебя с ним не получилось правильных отношений. Наконец комнаты были обойдены. И он пришел в последнюю. В спальню. Сел на скамеечку, куда обычно клал перед сном одежду. Ему нужно было посидеть. Для порядка. Перед дорогой всегда сидят. Остальным не обязательно. Они же остаются. Теперь предстояло самое трудное, хотя он и все решил, все предусмотрел и уговорил свое сердце не мешать ему в единственно правильном исходе. Избавляя дом от жестокой домовой губки, Василий устранил все, что могло возродить эту страшную болезнь. Выбрасывались и здоровые, но чреватые вспышкой губки доски, балки, пластины наката. Так же и теперь - он уходил от всего, что могло удержать, а потом отбросить его в цепкие объятия той жизни, с которой он хотел порвать. И Ангелина - душа этого дома, построенного для нее, - могла сейчас изменить весь ход его мыслей и намерений. Она могла зарыдать, лишиться чувств, забиться в истерике, начать рвать на себе одежду или... или что-то еще, что не приходило в голову Василию. В такие минуты жизни бледнеют самые душераздирающие сцены в театре или в кинематографе. Потому что, какие они ни будь, это игра. Сцена. Экран. А тут - жизнь. Тут не актриса, а живая жена. И ты не зритель - и даже не герой-любовник, страдающий по загодя предусмотренным ролью страданиям, а муж. И ты не знаешь, как развернется действие и какие скажутся слова. Воля волей, а сердце сердцем. Его любовь хотя и омрачилась упорством Ангелины, но все же он безумно любит ее. Любит, хотя и считает изменой и, может быть, даже предательством ее поведение. Что там ни говори, а она предпочла дом живому, страдающему Василию. Как там ни формулируй, а дом Ангелине ближе и дороже, чем он, ее муж. Разве это не так? Разве не ради дома Ангелина остается в нем? Поступил бы так Василий, окажись на ее месте? Теперь ему оставалось выяснить: "С кем ты повенчана, Ангелина, со мной или с домом?" Разве это все второстепенно в их отношениях? Разве это не проверка любви? Недавно на их заводе рухнуло счастье одной пары только потому, что она не захотела поехать с ним на далекую новостройку. Какова же цена этой любви, если любимая предпочла любимому свои привычные городские удобства? Василий вспомнил и Радостина. Радостин получил поворот от ворот только потому, что у него "ни гнезда, ни дупла, ни скворечника". Именно эти слова были сказаны Серафимой Григорьевной четыре года тому назад. Так что же выходит? Выходит, что "скворечник", который возвел Василий, связывал его и Лину больше, чем все остальное. И если это так, то какова цена всему остальному? Наступил момент, когда нужно было выяснить все определенно до конца. За этим-то он и пришел в спальню. Сердце, будь твердым. Мужчина остается солдатом и в этом поединке. Ангелина поднялась с кровати, подошла к Василию и сквозь слезы спросила: - Уходишь? - Да, Лина. - От меня уходишь? - Не от тебя, Лина, а от всех этих тенет. Я уже вышел из них, и ни одна паутинка больше не держит меня здесь. - А я? - с надрывом спросила Ангелина, опять падая поперек кровати. - Так ты-то ведь не паутина, а человек. Свободный человек. У тебя разум и ноги. Василий надеялся, что сейчас, в эту минуту, будет найден какой-то новый выход. Что-то такое, что Аркадий называл компромиссом. Но Ангелина сказала определенно: - Я не могу расстаться со всем этим. Это радость моей жизни. Это мои счастливые заботы. - Разве я неволю тебя, Лина? Если дом, козы и боровы - радость твоей жизни, если черная смородина проросла через тебя, значит, между нами возникли, как говорится, серьезные разногласия идейного порядка. Ангелина опять заплакала. Серафима Григорьевна, стоявшая за дверью, вбежала и закричала истошным голосом: - Кто поверит этому? Какие могут быть между мужем и женой идейные разногласия? Придумал бы уж, Василий Петрович, что-нибудь посклепистее! Василий, не желая видеть тещу, не поворачиваясь к ней, сказал: - Придумывать я ничего не собираюсь, как и не собираюсь кому-то и что-то объяснять. Кто хочет, кто может, тот пусть верит мне и понимает меня, а кто не может - доказывать не стану. - Значит, ты бросаешь ее? - в упор спросила Серафима Григорьевна. Ее лицо перекосилось. Снова часто засверкал остекленевший левый глаз. - Если жена не следует за мужем, значит, не он, а она оставляет его. Тут Василий посмотрел на тещу и, увидев на ее лице густой слой пудры и подчерненные ресницы, добавил к сказанному: - Я никому не хочу мешать устраивать свою жизнь и... пудриться! Серафима хлопнула дверью. Теперь Василию оставалось только положить ключи. И он положил их на кровать. Положив, сказал: - Бывай здорова, Лина. Не беспокойся, на свою половину этого логова я не претендую. Нотариальная контора пришлет тебе какие следует бумаги. Давай поцелуемся. И они поцеловались. Поцеловались так, будто тот и другой целовали не живого, а мертвого. Василий медленно подходил к старенькому "Москвичу". Долго проверял уровень масла в картере, достаточно ли воды в радиаторе. Он даже сходил под навес и взял бутыль с дождевой водой для доливки аккумулятора. С той самой водой, которой наполнил недавний ночной дождь большую суповую миску из нового сервиза. Видно было по всему - он все еще ждал, что Ангелина выйдет и скажет: "Я согласна, Василий. Отдадим дом завкому..." Но Ангелина не вышла. Он сел в машину, нажал кнопку стартера. Машина взвизгнула, будто заплакала. Больно кольнуло сердце Василия Петровича. Пронзительно громко заскулила Шутка. - Ты что? А она, будто зная все, просилась к нему. Виляла обрубочком своего хвоста, наклоняя голову набок, глядела на него своим единственным глазом. - Да разве я тебя оставлю здесь? Прыгай, бедняга. Шутка прыгнула в открытую дверцу машины и села на переднее место справа от Василия, мордой к ветровому стеклу. Он хотел остановиться у ворот, чтобы открыть их. Но там оказалась Марфа Егоровна Копейкина. - Не останавливайся и не оглядывайся, - сказала она, открывая ворота. - Уход огляда не любит. XLVIII - А я тебя еще вчера вечером ждала, - как бы между прочим сказала Мария Сергеевна, когда Василий Петрович сел за стол в кругу своей старой семьи. - Да ведь я, мамочка, будто не оповещал тебя о своем приезде, - ответил Василий, - и будто никому ни о чем не говорил. Откуда же ты могла, понимаешь, предположить такое? И та ответила, смеясь добрыми серыми глазами, светясь белизной своих волос, выглядывающих из-под шелкового клетчатого платочка, повязанного по-молодому: - Наверно, лампочка мигать начала. Как пробкам перегореть, всегда ты приезжаешь. И больше ни она, ни Лида и ни Иван ни одним словом не обмолвились о том, почему приехал он, что произошло там. Василий заметил, что его кровать была застлана особенно тщательно. Чистые, новые наволочки на подушках, новые шлепанцы на прикроватном коврике и снова появившийся на тумбочке жбан с квасом, который пил Василий и ночью, - все говорило о том, что его ждали, что здесь известно все. Мария Сергеевна подала к ужину стерляжью уху на ершином бульоне. Тоже, наверно, не случайно было приготовлено это блюдо. Лидочка налила первую тарелку отцу, потом бабушке, потом Ване, потом себе. - Эх, мамочка! А у меня, у бывшего домовладельца, ни гроша в кармане, а надо бы для такого случая... Ваня поставил перед отцом узкую бутылку пятизвездочного коньяка и сказал: - По звездочке на брата... Василий пересчитал сидящих за столом, спросил: - А пятая-то в честь кого, Ванек? - Это уж как ты пожелаешь. Хочешь - в честь Ангелины Николаевны, хочешь - в честь Аркадия Михайловича. Сказал так сын и откупорил бутылку. - Как в кино, - заметил Василий, поглядывая то на сына, то на Марию Сергеевну. - Все со смыслом. Ну, если все со смыслом, то пятая звездочка пускай будет в честь Шутки. Это уж пожизненная спутница, вокруг Луны и обратно... А мой Аркадий, видно, сбег из города. Иначе показался бы... Ну а что касается остального-прочего, то за отсутствующих я не пью. Налили. Чокнулись стоя. Молча. Выпили, затем стали есть уху. Едва ли есть в мире вкуснее уха, нежели сваренная на ершах, а потом заправленная стерлядью. Купцы знали толк в этой дорогой еде! А из простого народа разве только уральцы, живущие близ больших рек, могли позволить себе приготовить такое блюдо. Архиереи - те варили стерляжью уху на курином бульоне. Ну, так им разрешал это не один лишь бог, но и карман. Ночь Василий проспал не просыпаясь. Проснулся выспавшимся. Свежим. Шутка вылезла из-под кровати, потягиваясь. Ей, кажется, тоже было хорошо среди знакомых людей. Лида и Ваня - это свои. И если они так внимательны к неизвестной ей Марии Сергеевне, значит, она тоже своя. Тем более - кормит ее. Кормит такими косточками, на которых есть что обглодать. И не бросает их, как Серафима Григорьевна, а подает, приговаривая. Пусть Шутка не понимает всех ее слов, но это ласковые слова. В них нет ни одного рычащего слова: "жри", "прорва", "мымра", "обжора". У Марии Сергеевны певучие слова: "Шуточка", "бедняжечка", "умница", "чистюлечка"... Через день Василий вернулся на работу. И все ему снова так дорого. И шум, и дым. И сверкание тысячи раз виденных слепящих искр, вылетающих золотым снопом из ковшей при разливке стали. И малиновый свет темнеющих слитков, освободившихся от форм и увозимых в прокатные цехи. Радостная и суетная работа одноруких завалочных машин, сующих в огненную пасть мартенов мульду. Все такое привычное и такое новое!.. Киреев зашел в комнату цехового партбюро. Здесь он, кажется, не бывал больше года. И у него, кажется, там не было никакого дела. И он даже не помнил, кто теперь в партбюро. Но его ноги будто сами остановились перед этой дверью, а руки открыли ее. И он прошел туда. Прошел и увидел Афанасия Юдина, сталевара с девятой печи. - Здорово, Афоня! - Привет, Вася! Ну как? - Не знаю, что и сказать... - Василий Петрович, я тебе советую кончать с отпуском. Тебе нельзя сейчас оставаться без работы. Тебе нужно в жар, в пекло, по самую маковку. - Пожалуй, понимаешь, Афанасий, что так! Василий направился к начальнику цеха, чтобы объявить ему о прекращении отпуска по его личному желанию и по совету секретаря партийного бюро товарища Юдина. XLIX Через день Киреев появился в цехе во вторую смену. Эти два дня он провел с Лидой. Она ходила с ним по городу под руку. Они шли счастливые и нарядные, не замечая прохожих, витрин и, конечно, афиш. А на одну афишу им следовало бы обратить внимание. Это была цирковая афиша. На ней значилось: "Под куполом цирка воздушные гимнасты Анна Гарина и Алексей Пожиткин..." Эта строчка заставила бы их задуматься о дальнейшей судьбе Алины. Она вернулась в цирк и нашла себя в своем блистательном, но нелегком труде. Но нашла ли она своего Алешу не только лишь в воздухе, под куполом цирка, а на земле? - в афише не сообщалось. Добрые люди умеют прощать. Умение прощать - великое богатство человеческих душ. Все же не все и не сразу может простить и самое доброе сердце. Первая после отпуска плавка Василия была осторожной, но успешной. Когда началось раскисление стали и в плавке наступила некоторая передышка, Василий решил заглянуть в вечернюю газету. Там сообщалось о пленуме городского комитета партии и говорилось, что первым секретарем горкома избран т. Баранов А.М. Киреев заметил подручному: - Скажи, понимаешь, на милость, Андрей, сколько Барановых на свете! У моего-то Баранова имя, отчество тоже А.М. - Так, может быть, его и выбрали, - сказал первый подручный, заглянув в газету. Василий громко расхохотался: - Барановых и Киреевых на свете не меньше, чем Ивановых! Городской комитет такого города, как наш, - это, понимаешь, побольше другого обкома. Туда знаешь каких людей избирают... А мой Аркадий - почти что я. Только у него, конечно, на плечах голова раз в двести покрепче моей. - Тем более, значит, могли выбрать... - Тьфу тебе, понимаешь! - крикнул Василий. - Дай газету. Глянь в печь. Ты же первый. А я сталевар. Мое дело - читать, а тебе печься! Не хотел Василий да и не мог поверить, что Аркадий, который тесал вместе с ним балки, помогал Копейкину чистить свинарник, занимался судьбой циркачки Алины, спал под сосной, жил в каморке верхнего этажа, - и вдруг... первый секретарь! Не бывает такого. Это же номенклатура, город же у них союзного подчинения. Но... Но, с другой стороны... Теперь такое время... И такой свежий ветер... Нет, он больше не должен думать ни о чем. Нужно доводить плавку и готовиться к пробе, а потом к выпуску. Сталью больше шутить нельзя. В эту ночь в мартеновском цехе появилась "молния". Поздравляли Василия Петровича с новым успехом. Киреев отлично понимал, что это "аванс". Успех был не велик. В минутах по времени, в полутора тоннах по весу. Но все же это был успех. И Василий Петрович сказал комсомольцу, работавшему в канаве и вывешивающему "молнию": - Спасибо, понимаешь... Оправдаю! В это время в разливочном пролете Василий увидел сына. Он явно ждал отца. Уж не стряслось ли что? Да, кажется, нет - Иван весел. Сдав смену, Василий Петрович спустился вниз. - Ты что здесь, сын? - Жду тебя. - Зачем? - Есть поручение. - От кого? - От ребят. От цехового бюро комсомола. Они вышли из цеха. Ваня начал издалека: - Ты, конечно, знаешь, что новая печь стала на сушку. Это будет комсомольская печь. Полностью комсомольская. Все смены. И на завалке тоже наши ребята. И крановщики... Словом, сквозная, спаренная, комплексная и тому подобное... - Ну так что? - Ничего. Сообщаю. - А сообщаешь зачем? - Я думал, ты уже догадался... - Может, и догадался, да не вполне. Не темни уж, понимаешь... Чего вы хотите? - Бюро выдвигает твою кандидатуру возглавить наш комсомольский коллектив, который будет бороться за звание коммунистического. Василий Петрович остановился, заглянул сыну в глаза. - Ванька! Да ведь мне сорок третий. Опоздал я в комсомольских-то кандидатурах ходить. Андрюшку Ласточкина выдвиньте, он давно уже готовый сталевар... - Нет, папа. Нам нужен ты. Я ведь не как сын, а как член бюро. И в дирекции тебя рекомендуют... - В дирекции? Вот либералы, понимаешь, проклятые... меня же судить нужно, а не выдвигать... Ваня сказал на это: - Суд, папа, судом, а доверие доверием. В первый раз почувствовал Василий Петрович, что его сын взрослый, самостоятельный человек, член бюро цеховой комсомольской организации, фигура, с которой нельзя не считаться... - Я подумаю, товарищ Иван Киреев, - сказал Василий Петрович. - Утро вечера мудренее. Утро и в самом деле оказалось мудренее. Явился второй агитатор - сам секретарь комсомольского бюро цеха Миша Копейкин. Форменный Аркадий Баранов в молодости. Даже глаза карие. Он старше Ивана двумя годами... Мы должны бы сказать о младшем внуке Прохора Кузьмича несколько подробнее. Это эпизодическое действующее лицо могло бы начать ответвление романа, если бы он не был на исходе. Все же кое-что скажем о Мише, чтобы порадоваться за счастливый день Лидочки Киреевой, который может наступить через два или три года. L Миша Копейкин, младший внук Прохора Кузьмича, всего лишь мельком назывался на страницах, хотя он имел полное право быть показанным на них в березовом перелеске, где Лидочка пасла коз. Он появился там затем, чтобы сказать, как идет строительство новой, большой мартеновской комсомольской печи. И что он и Ваня придут на нее третьими подручными сталевара. Он рассказывал ей, что, наверно, его вскоре назначат вторым, а потом и первым подручным и когда-нибудь он будет, как и ее отец, сталеваром вместе с ее братом Ваней. И это очень хорошо. Миша Копейкин ничего не говорил Лидочке о своей любви. Потому что он еще пока всего лишь третий подручный, а она школьница. И Лида по этой же причине не сообщала ему о своих чувствах, хотя она как-то между прочим заметила: - У меня никогда не б