клочок земли останется... нет, балтийский рыбак сам сплел бы сети, и кистей своих не бросит на берегу, только рукава засучит. Как он сказал: война для нас не кончилась! Только фронтов прибавилось ... Викинг! Они, Рона, тоже из викингов -- датский род ... (Он сажал картошку уже следующей весной, хотя и не в парке, и жил во флигеле бывшего управляющего; вокруг "башенного вяза" прохаживались, шаркая ногами по плитам, новые обитатели замка: американский лагерь для бывших офицеров югославской королевской армии. "Генеральский лагерь" -- называли окрестные жители седых и седеющих людей в мятых пиджачках с цветными рубашками, срывавшихся с робкого взгляда на барский жест и расправленные по военному плечи. В коридорах замка стояли еще многосотлетние, несгораемые шкафы из резного дуба, лари и статуи; в комнатах с лепным потолком обитатели сидели на походных койках; разваренные макароны в солдатских манерках подогревались на электрической плитке; стратегические вопросы войны -- бывшей и завтрашней -- (в том, что она будет уже завтра, сомневались разве только в глубине души, но не признавались в этом и самому себе) -- решались на скамейке под вязом... * * * "Но мы забежали вперед: вернемся к рассказу" -- писалось в старинных романах. К ним же относится и другая мудрая сентенция: "Но действительность выглядит иначе, чем ее описывают господа романисты". Совершенно правильно. Мы достаточно набегались, чтобы добровольно нестись куда то еще, хотя бы и вперед, в будущее. Виновата только экранная стена Дома Номер Первый, на Хамштрассе, и если на ней отразилось что-то, чего еще не было, но будет -- то кто разберет тени будущего на голой пустой стене в серую, промозглую осень -- грязный порог путающей зимы... Даже Викинг слегка передергивает плечами, спускаясь по выбитой снарядами лестнице из выстуженного графского чердака на улицу. Надо подумать о пальто. Пока что он небрежно делает вид, как будто только что вышел из дома за углом -- стоит ли одеваться ради этого, и разве это настоящая зима? Но если делать вид часами, и в дождь, то не спасают никакие поднятые воротники, а "соседних домов" за углом просто нет на километры развалин -- и становится неуютно. Викинг по привычке зажимает в прищуренный глаз голый угол стены, прикидывая, к кому обратиться: пожалуй, лучше всего спросить Разбойника, синеглазого латыша на верхнем этаже. Этот на все руки, а то Сашка-вор больше специалист по краже продуктов, поэты промышляют только махоркой, а молодой советский инженер, уже третий раз за три недели переменивший фамилию... ("Штаб -- ротмистр" -- назвал его Викинг, интересно все таки, как нельзя скрыть породы: кто он на самом деле, неизвестно, но зато и видно, и удивительно: как мог такой "барчук" и вырасти, и оставаться в живых на сороковом году советской власти?)... Инженер занимается изготовлением... неизвестно, чего. Впрочем, на первых же ступеньках дома вопрос решен. -- Фрау Урсула, мне нужно хорошее довоенное мужское пальто, на мой рост. Не найдется ли у вас знакомых? Узелок волос на макушке взметывается вверх, и фрау Урсула сучит головой, как испуганная крыса. -- Разумеется, в виде большого одолжения мне лично... тянет Юкку, спокойно усаживаясь в ее лучшем кресле и вытягивая ноги на половину комнаты. Он знает, что Урсула очень осторожна в своих делах с унтерменшами (никогда нельзя знать, и лучше подальше...) -- но потребованная в первый же день щетка для чистки костюма произвела впечатление. (Унтерменшы не то что без щетки, но и без костюмов обходились). Сейчас он смотрит на нее, чуть прищурясь, по обыкновению, и с обычной ленивой сдержанностью. И, как всегда, она действует неотразимо -- на женщин в особенности. -- Пальто для "господина", разумеется, -- добавляет он немецкую тонкость. Еще чего доброго вытащит какое нибудь задрипанное пальтишко из сундука! -- Не знаю, право ... с деньгами теперь ... не знаешь, как... -- мямлит она, но быстро прикидывает уже взглядом его рост. -- Метр девяносто четыре -- любезно подсказывает Юкку. -- И кто говорит только о деньгах, дорогая гнедиге фрау! Кофе, может быть? Или сигареты? Масло, конечно ... Сейчас она не говорит ни да, ни нет, но пальто достанет, это ясно. "Очень хорошее", -- говорит он еще, уходя. Цвет безразличен. На площадке лестницы Юкку опять останавливается и соображает. Пальто обойдется в тысячу или полторы марок. Но есть чемодан кофе. Да, классический "чемодан дипи" -- фанерный ящик с набитым замком, и набитый зелеными бобами. Юкку, согревшись в хозяйкиной комнате, усмехается даже на этом лестничном сквозняке. Американцы стали спешно организовывать лагеря для "дипи" -- беженцев, набивая ими пустующие немецкие казармы и школы, и обильно снабжая диковинными (по мнению дипи) продуктами, одеждой и сигаретами. Кофе, разумеется, входило в каждый паек: экстракт в порошке, или просто зеленые бобы. Но в том лагерьке, куда он ездил недавно, единственным человеком, пившим в своей жизни кофе, была "Кунингатютар", работавшая там переводчицей, хоть и недолго. Остальные обитатели -- из Смоленска и Харькова -- не все даже слышали о нем. -- Экстракт я признаться, тоже никогда не пила, -- смеялась Таюнь, -- и сперва решила, что такой маленькой коробочки вполне хватит на мою кастрюльку. Сварила, попробовала -- горечь такая, что в рот взять нельзя! Потом стала расшифровывать надпись на банке. Оказалось, чуть ли не на ведро воды ее хватает ... Ну, а остальные мои подопечные -- немудрено, что сперва бобы, как кашу варить пробовали -- и выкинули, даже свиньи, говорят, не ели. Не удивляюсь. Ну, я сразу сообразила и говорю -- давайте сюда, обменяю на махорку. Накопила целый мешок и этот ящик. Теперь они пошатались по окрестным немцам и узнали, что за кофе у немок все получить можно, так что только из уважения дают иногда щепотку ... Он оставил ей сигареты и взял ящик. В вагоне ящик повалился на бок, и было слышно, как застрекотали, перекатываясь, сухие бобы. -- Что это у вас? -- невольно спросил кто-то. -- Кофейные бобы -- спокойно ответил Юкку, и весь вагон загрохотал от смеха. Вот скажет тоже, юморист! Почему не золотые монеты сразу? Надо будет дать парочку фунтов Разбойнику, в обмен на сигареты и масло. Хотя нет, сигареты дадут американцы за рисунки ... Новые знакомства надо налаживать через парижанина ... кстати, зайти к нему выпить рюмку настоящего коньяку. Дорого берет, но зато не "автоконьяк" ... Юкку круто поворачивает в первую дверь в начале коридора. А масло Разбойник пусть дает натурой, а не своими подозрительными марками. Впрочем, какие тут подозрения -- просто печатает продовольственные карточки, а это опасное дело все таки. Знай край, но не падай! * * * Владек-Разбойник организовал у себя отделение Латышского комитета. Где то настоящий комитет действительно существовал. Его печать и бланки у Разбойника, во всяком случае, были. Снабжал он ими с разбором, не меньше, чем за сто марок, и выбирал подходящих людей. -- Если из Ленинграда, скажем... так я его вроде как ингерманландцем сделаю! Что то нам, латышам, родственное. За рижанина сойдет -- по русски правильно говорит, литературно. Опять же -- если по польски хоть два слова знает -- есть у меня приятели из польских комитетчиков. У кого восточный нос имеется -- можно сказать, что он из рижского гетто бежал и скрывался -- очень даже выгодно теперь выходит. Но если человеку достаточно рот раскрыть, чтобы "буйными витрами" так и повияло -- то увольте! Мне в комитете за таких латышей голову свернут. Нет, тяжелый случай. Стойте, а может быть он еще во времена гетмана Скоропадского смылся? Не подойдет по годам? Ну, что нибудь придумаем! Насчет того, чтобы придумать, Владек-Разбойник был непревзойдённый мастер. В ярко-синих, наглых и веселых глазах загорался огонек, он встряхивал темными, теперь поседевшими кудрями, свистел, засунув руки в карманы -- и выход был найден. Сам он был личностью не менее оригинальной, чем его "подданные": после гимназии в Риге, поступил в ремесленное училище, получил медаль на выставке художественной мебели -- а затем начался фронт: два ранения, два Железных креста -- и решил, что хватит. Дальнейшее руководилось вдохновением -- и счастливой звездой. В зависимости от обстоятельств, -- он был латышом наполовину -- сходил и за русского, и за поляка, и за еврея, а при случае становился завзятым "фольксдейче". Остальную войну он проводил в командировках -- от одной части к другой. Иногда его искали с приказом об аресте полевые жандармы -- тогда он оказывался в недосягаемых эс-эсовцах. Потом обнаруживалась очередная ошибка начальства -- и он выплывал в Добровольном Латвийском легионе или отвозил казаков Краснова в Италию. Возил он кого нибудь постоянно: карманы его были набиты "маршбефелями" и продовольственными карточками (тогда без фальшивок) самого лучшего разряда. По ним он получал в самых крупных и самых мелких городах продукты и обмундирование: в первом случае действовали совершенно наглое вранье и обоснованная надежда -- что при таком громадном аппарате кто разберет -- во втором -- столичный вид и опять таки нахальство. Получаемое загонялось частью на черном рынке, частью пропивалось или раздавалось добрым знакомым. Все было настоящее -- не существовало только большинстве случаев тех групп, которые он "сопровождал" -- во всяком случае, не в таких размерах -- потому что из трех человек ему ничего не стоило сделать тридцать. "Нуль, -- говорил он, -- великая вещь!" Кудри поседели в Праге; сперва его чуть не расстреляли немцы, за то, что власовская часть, при которой он был в то время, подняла восстание вместе с чехами. Он вывернулся, став немецким унтером в самый неподходящий момент, а именно следующий: немцы отступили, и чехи повесили его, как немца, причем за ноги, и разложив внизу костер. Это был самый серьезный момент в его жизни: костер горел. Но он успел рассмотреть проходившего мимо советского офицера -- и возопил таким виртуозным матом, что тот, услышав своего, должен был остановиться. Владек стал разумеется, "остовцем". Вывернуться же из советской репатриации особого труда уже не составляло. Только думать обычными понятиями и категориями нормальных людей Владек-Разбойник перестал вовсе. Совсем и надолго. На всю остальную жизнь. Да, если в углу голой стены написать сверху "пальто", -- просто пальто, нужное каждому человеку в странах умеренного и холодного пояса зимой -- и перевести его стоимость и возможность достать на сигареты, получаемые в обмен на карикатуры, кофе, получаемое в обмен на сигареты, масло, получаемое за кофе и полученное в свою очередь на фальшивые карточки, напечатанные за то же масло, кофе и сигареты -- то получится довольно сложное алгебраическое уравнение, формула извлечения квадратного корня по никогда не существовавшим правилам -- сложная формула человеческой жизни в сорок пятые годы нашего века в послевоенной Западной Германии. Страшное время? О да. Если взобраться на верхушку этой голой стены и взглянуть на него с птичьего полета, так сказать -- то картина становится еще менее понятной для людей -- к счастью, может быть -- которые не имеют о нем ни малейшего понятия. Но представить его вкратце все таки нужно. Страна -- города, деревни, вокзалы, фабрики -- в развалинах. Впрочем, некоторые -- совсем недавнего происхождения: занявшие страну войска взрывают оставшиеся еще заводы, или "демонтируют" их, что равносильно взрыву. Военные соображения тут разумеется, непричем -- как при разрушении фабрики мыльного порошка, например -- а причем проведение плана Моргентау; превратить страну в картофельное поле с козами в виде скота. Что ж -- идея реванша не нова, и после "третьего Рейха" с гетто и прочим даже более обоснована, чем многие другие случаи разгрома побежденного победителями. В стране, понятно, голод, причем -- после долгого подголадывания во время войны. Но тогда давали по карточкам пятьдесят граммов жира в неделю. Теперь дается столько же -- в месяц, но далеко не в каждый. Сигареты, мясо, овощи, фрукты -- в минимальных количествах, но во время войны -- были. Теперь дается только картошка. Остальное можно только "достать" у крестьян или имеющих с ними связи. Но не за деньги. Деньги почти так же обесценены, как во время пресловутой инфляции двадцатых годов после Первой мировой войны. Следовательно -- начинается водоворот, называемый по праву "черным рынком", или, совершенно неосновательно -- спекуляцией. Спекулирует человек, наживающийся на мошеннических махинациях и человеческой глупости. А если он, вот хотя бы как сожитель Юкку, Янис Лайминь, отправляется в трехдневный путь на буферах и подножках вагонов за центнером лука, привозит его, рискуя десятки раз свалиться под колеса, наткнуться на контроль и потерять все или даже угодить в тюрьму -- и продает его за те же пачки сигарет, которые дают ему возможность другого обмена, чтобы прожить полусытым несколько дней -- то подходит ли это к названию: "спекуляция"? (Не говоря уже о том, сколько бы людей заболело цынгой и другими голодными болезнями, если бы не могли достать пачки масла, головки лука или куска мяса без карточек). Нет, прежде чем осуждать спекулянтов, попробуйте поголодать сами -- годами ... Следующее: эта разгромленная, разбитая и голодающая страна -- отнюдь не пустыня. О нет, наоборот: в ней никогда не было столько людей, как сейчас. Коренное население вообще не в счет. Оно окапывается незримыми бастионами, сжимается в углах и подвалах реквизированных помещений, и не имеет вообще никаких прав, кроме одного: оно все таки хочет выжить. Может быть, об этом праве тоже можно быть разного мнения, но защищать его приходится от всех слагаемых, наваливающихся со всех сторон: полчищ победителей -- что понятно, конечно; собственных разгромленных полчищ, еще не успевших попасть -- или уже бежавших из лагерей -- что понятно тоже; собственных беженцев из восточных областей; дальних родственников -- иностранных немцев, которые бегут теперь в нескончаемых обозах, кто с узелком, а кто на телеге -- изо всех соседних стран, занятых восточными победителями; иностранцев, бывших раньше здесь в плену, или в рабочих лагерях, и пытающихся сейчас поскорее добраться до родных мест -- на севере, западе и юге, пересекая страну во всех направлениях; союзников -- иностранцев из всех стран, с которыми воевала -- за или против -- Германия, а с кем она не воевала, спрашивается, в эту войну? -- которые, понятно, не могут вернуться сейчас на свою родину... Это не десятки, не сотни тысяч. Это -- десятки миллионов голодных, ободранных, измученных и мятущихся людей. Говорят они обычно только на своем языке. Продовольственные карточки у них бывают редко. Документы -- еще реже. По странным и только им одним понятным признакам, американцы устраивают для некоторых категорий обширные лагеря, и начинают снабжать их обильным продовольствием из своего котла. Одни за другим подъезжают грузовики с одеялами, консервами, хлебом. В чистеньком, из свежих досок бараке с центральным отоплением -- остальной лагерь отапливается самодельными печурками -- усаживаются хорошо одетые, сытые и курящие чиновники благотворительной организации. Они не знают обычно ни одного языка, кроме собственного, не говоря уже о географии с историей, и объясняются при помощи замысловатых анкет и переводчика, который обычно не знает толком ни одного языка. Это не мешает им -- чиновникам УНРРы, ИРО впоследствии и переводчикам иногда тоже -- давать просителям мудрые советы вроде: "Если вам не нравится Сталин, и вы не хотите возвращаться под его власть -- так что же? Выберите себе другое правительство ..." Или: "Я спрашиваю о вашей национальности, а вы говорите: венгр. Но это -- цирковая профессия!" И обещания -- чего угодно. Прежде всего, конечно, свободы -- Америка, как известно, самая свободная страна в мире! -- и безопасности ... Потом, в какой то неожиданный день к лагерю подъезжают другие грузовики. Советские. С пулеметами. Лагерь оцепляется. Людей, не желающих, по совершенно непонятным американцам (и увы, англичанам тоже!) причинам возвращаться на родину -- отправляют именно туда, их бьют, стреляют, они прыгают из окон, режут себе вены, эмпи -- страшная военная полиция врывается и в лагерные церкви, вытаскивает священников, детей, женщин... это -- выполнение Ялтинского договора с "добрым старым Джо". Люди разбегаются, если посчастливится, по лесам и горам. Кое где образуются шайки, которые грабят. Люди лгут, вдохновенно и глупо, меняют имена, национальность. Воруют все, что можно -- и у победителей, и у побежденных. И "спекуляция" от буханки хлеба до метрического свидетельства замыкает начатый крут, потому что -- помните -- именно это слово и было написано на самом верху стены голого, ободранного Дома Номер Первый, на Хамштрассе. А стена не виновата в той формуле, которую на ней написали. Камни краснеют редко даже от крови -- она сразу оборачивается ржавчиной, и еще реже -- от стыда. В этом их несомненное преимущество перед людьми. Те, по крайней мере, должны были бы краснеть. Хотя... Кто, когда видел, чтобы краснели те, кому это действительно следовало бы? "Послевоенные преступники" -- иначе -- дигги -- к ним вряд ли относятся. * * * -- "Расскажите вы ей, цветы мои" ... -- пропел Юкку вполголоса, привычно подгибая колени на пороге, чтобы не удариться головой о потолок. -- Викинг, сложитесь пополам, но не стойте в дверях, холодно! Садитесь хоть на пол, -- бросила Оксана, не оборачиваясь, и сосредоточенно набрасывая последние мазки ярко красных маков на голубом фоне. -- Я пришел как заказчик, -- объявил Юкку, осторожно примащиваясь в углу широкой кровати, занимавшей половину мансарды. Вторую половину занимало окно, вернее широкий, чуть ли не в метр, подоконник чердачного выступа, служивший столом; кастрюлька со вчерашними макаронами стояла рядом с керосиновой банкой для кисточек, зеркальце с отбитым углом среди чашек и прочего. Выступ около дымовой трубы позволил запихать туда крохотную печку, величиной с хороший словарь, а мольберт, упираясь в одеяло, косо нависал над кроватью. Если в эту мансарду входило два человека, то пола уже не было видно. "Бесполая комната! -- провозглашал живший напротив Разбойник, и лихо закручивая несуществующий ус, добавлял: -- чего отнюдь нельзя сказать о хозяйке! Пылающее впечатление!" Оксана действительно пылала, заливаясь ярким румянцем, от которого просто слезы наворачивались на сияющие вишенные глаза (Разбойник кричал тогда: "Осторожней, Оксана, косы загорятся!"). -- В сущности она не пылает, а тает -- определял он уже в мужском разговоре с Юкку -- на мой взгляд чересчур уж мягкая южная красота. Сперва как вишенка -- устоять перед этими глазищами просто невозможно, брови себе будто кисточкой навела, ротик, как ягода, фигурка прелесть, косами задушить может. На время конечно ничего, но потом неизвестно, как обернется: либо киевской ведьмой, Солохой, либо такой, знаете, угнетенной нацией, что ли. Жертвой вечерней. И тогда посыплются слезы горошком, и притом много. В общем, повилика, обвивающееся растение, и ей нужно настоящего мужа, вокруг которого она виться будет, а не такого... тевтона. Парень Ганс правда видный, с голодухи и дранг нах Остен у него еще не прошел, но не надолго. Он ее угнетать начнет скоро, как только оперится, вернее, линять начнет. -- "Линькой" Разбойник называл своего рода карантин своих пациентов после операции, которую он над ними проделывал в виде одной, и притом порядочной, статьи дохода. "Дело не в медицине, а в химии!" -- приговаривал он, вытравляя с помощью каких то кислот, а иногда просто вырезывая или прижигая раскаленным гвоздем пресловутый "эс-эсовский" знак подмышкой. В начале войны это определение группы крови ставилось в виде крохотной татуировки действительно только эс-эсовцам, как элитной группе, для скорейшего переливания нужной крови в случае ранения; впоследствии в "войска Эс-эс" зачислялись попросту все инородцы, так или иначе относившиеся к германской армии, в виде вспомогательных но не регулярных групп -- балтийские добровольцы, казаки, -- все, кто попадался не в меру ретивым фельдшерам. Клеймо стало после войны страшным знаком не только для настоящих гестаповцев, но и для всех остальных, попавших с ними как кур в ощип, людей. Операционная деятельность Разбойника пользовалась большим успехом. Пациенты благополучно выживали, а вместо клейма появлялась небольшая ранка или ожог, который через несколько дней начинал "линять", сливаясь с цветом окружавшей кожи. И победители, и комиссии по "денационализации" среди побежденных при всех опросах автоматически заставляли "поднимать руку", и пациентам оставалось только объяснить при случае, что они "ушиблись" совсем недавно этим, довольно необычным для ушиба местом. Ганс, попавший под самый конец войны в элитную группу за рост -- он уступал только Викингу -- и внешность ("мой Зигфрид" -- шептала Оксана), а кроме того, непроходимую глупость -- отличался от других пациентов только тем, что решил пробыть в карантине подольше, каждый вечер уверял Разбойника, что зайдет к нему ночью поспать на полу, но появлялся только утром обычно, когда его выгоняла Оксана. -- За-каз? -- деловито протянула она, в полоборота от мольберта. -- Всерьез или в шутку? Мне брикеты нужны для печки, их Ганс вот за эти маки сторговал, сейчас кончу, пусть так мокрыми и несет. -- Разве я когда нибудь шутил с вами, красавица? Нет, я собираюсь освободить вас от чужеземного ига, и для начала, как полагается, требую за это дань: нет ли кусочка юбки или вроде, но непременно чтобы шелк, а цвет от серого до синего через зеленый, в крайнем случае, и однотонный. Кусок мне нужен порядочный, для кашне к новому пальто. -- Купили пальто наконец? -- Еще нет, но будет. И такое, что без кашне не наденешь. Рисунок: русалка, выдирающаяся, хотя и безуспешно, из объятий спрута. Сексуальный ужас. -- На пальто?! Мама родненькая! -- Почти на пальто, потому что буду выпускать концы кашне. Чтобы били по нервам будущим заказчикам. Рисунок в виде наброска я вам дам, и не буду Викингом, если не принесу кучу заказов от знатных иностранцев. -- Мысль хорошая. Надо будет попробовать достать специальные краски для материи, говорят есть такие здесь. Но причем чужеземное иго? -- Объяснение следует, но оно произойдет не здесь, а в моей будущей комнате, в которой вы сможете рассмотреть меня во весь рост, а не согнутым пополам. Мне надоело сгибаться, я хочу расправить плечи, чтобы вы могли на них опереться. Белобрысые мальчики, считаю я, вам уже надоели. Поскольку вы покраснели, значит согласны. Она замахнулась кисточкой, но он уже успел закрыть дверь. Нет, Ганса пора выставить, конечно. Не пропадать же такой с этим мальчишкой ... ... -- А Янису пора прекратить письма -- заключил свою мысль вслух Викинг уже в другой комнате. -- Он их пишет каждый день жене, оставшейся под Либавой, -- пишет и каждый день сжигает в печке. И вам, дорогая кунингатютар, пора бросить расписывать водяными знаками бумагу для фальшивок Разбойника. Хорошо раз или два, но не до безчувствия. Он засыпется, как пить дать, и что тогда с вами? Я вот сейчас начинаю большое дело: отправляюсь пить коньяк к русскому парижанину, у которого связи с американцами на офицерском уровне. Это вам не негры с плиткой шоколада. План прост: сперва приобретение пальто и умопомрачительного кашне, затем офицерская месса, и какой нибудь кладовщик для отрезов подходящего шелка. Можно подкладочный тоже, поскольку другого не достанешь. А затем целые партии галстуков, кашне и дамских платков. Ручная работа. Вы, Оксана и я. Миллионерами не станем, но тысячи будут, и их сразу можно употребить на дело. Одеться вам надо, и переехать из этого притона, а там посмотрим. -- Ваши практические мечты очаровательны и соблазнительны, Викинг. Самое интересное в них то, что не можешь, а веришь ... * * * Стукнула ручка, дверь слегка приоткрылась, и у самой притолоки, поверх дверного края, показалась маленькая белесая головка, быстро поворачиваясь во все стороны, поскольку позволял край двери. -- Простите, нет ли здесь кого нибудь из Балтики? -- Большой выбор даже -- прогудел снизу Викинг, медленно поднимаясь с пола, где он чертил что-то Лизочке. Так же медленно он выпрямился во весь рост, шагнул к двери, облокотился о ее верхний край, и прищурился в упор в голубые мигающие глаза, бывшие на одном уровне с ним. -- Вы случайно не из светлейших князей Ливенов, судя по росту? -- спросил он. -- Если еще один великан, то я окончательно стану лилипутом, -- пробурчал Разбойник, с обычной завистью поглядывая на монументальную спину Викинга. -- Попробуйте войти все таки, в дверь дует. -- Нет, я не Ливен, я фон Трамм, -- робко произнесла фигура, извилистым движением ныряя в комнату. -- Костя! -- всплеснула руками Таюнь, бросаясь к нему. -- Милый! Как вы ... ? Дотянуться она до него не могла, конечно, но Костя фон Трамм быстро сложился в три погибели, чтобы она могла его обнять, и смущенно заморгал, длинными и очень густыми, но совершенно светлыми ресницами. ("Глиста, упавшая в обморок" -- звали его товарищи по гимназии). -- Ну -- с, теперь по порядку, -- сказал Разбойник -- и как полагается: откуда, каким образом, и что теперь? Вас я не знаю, но отец ваш по моему, профессором Рижского университета был? Ну да. Таюнь вы тоже знаете, повидимому. А это эстонский ловец душ и рыб заодно, Юкку Кивисилд, по прозвищу Викинг. Раньше рисовал картины, теперь больше воздушные замки. Этот, который не наш, тевтон Ганс. Этот герой -- Янис Лайминь, серый барон с Огера. Остальные обитатели -- два поэта, бешеные канарейки: один молится на Блока, другой на Маяковского. Истерики разумеется, оба. Лизочку можно не считать, потому что она еще обычно под столом обретается, а кроме Таюнь, дам нет. Моя жена красавица, но не дама, а еще к нам относится дивчина напротив, которой только случайно нет здесь, красотка за тридцать. Пока все, кроме приходящих, которых не счесть. Комната считается моей, но вы думаете, что я здесь хозяин? Вообще мы собирались сейчас поесть что нибудь. У вас продовольственные карточки есть, между прочим? -- Ннет -- еще больше смутился вошедший. -- Я, видите ли... один из четырнадцати. Неправда ли, по мне не видно, что я был в армии? Реакция на вопрос была разнообразной. -- Ах, Костенька, вы неисправимы, -- вздохнула Таюнь. -- Да от вас на десять километров немецким унтером несет! -- Но я постарался замаскироваться! -- Оно и видно! -- Разбойник поперхнулся на следующем слове, и только непосредственная Лизочка высунула со своего наблюдательного поста под столом курчавую головенку, внимательно осмотрела ноги в разношенных солдатских сапогах, доходивших только до трети икры, широченные солдатские зеленые штаны, собранные гармошкой, узкие плечи в лиловом почему то пиджачке, кончавшемся выше талии, как испанское болеро, с рукавами еле до локтя, и не удержалась. -- Хи-хи, ты совсем смешняк! -- Новый житель, словом, -- пожал плечами Разбойник. -- Садитесь и рассказывайте. Но сперва надо пошамать. Собрав все имеющиеся у присутствующих карточки (его еще не были готовы), Разбойник подсчитал: 30 граммов жира и целых 80 -- "лебенсмиттель". -- Есть "средства к жизни!" -- громогласно заявил он. -- И в активе еще целая банка пыльно-мыльного порошка (так назывался сыр) и кирпич солдатского хлеба. Предлагаю отрядить делегацию на кухню. Если ущипнуть Аннхен за то, что следует, то она даст нам своих восхитительных манных лепешек. -- Полную тарелку -- мечтательно облизнулась Лизочка. "Манные лепешки" -- были верхом кулинарного искусства Аннхен. Манна варилась и застывала так, что ее можно было резать ножом. Но поддевать на лопаточку эти колеблющиеся куски и поджаривать их на сухой сковородке, так что они подпекались без капельки жира -- хотя на него брались карточки -- это вызывало восхищение перед кухонным артистом у всех, а не только у фрау Урсулы. Янис молча встал, прошел в свою комнату, и тщательно разделил там запасы: на продажу одно, Оксане на ужин другое; вернувшись, положил на стол три головки лука и добрую четверть фунта шпека. -- Если поджарить, и промокнуть хлебу, то получится другая дела -- деловито объяснил он на своем своеобразном русском языке. Ганс даже свистнул от восторга при виде сала. -- Ну что ж, нельзя отставать и мне -- заключил Викинг. -- Полбутылки самогона тоже найдется... в честь "четырнадцатого". Французских Людовиков вы все таки не догнали, Трамм, хотя мне не совсем понятно, почему. Трамм сидел полусогнувшись на стуле, опустив руки между колен и тщетно пытаясь обдернуть пониже свое лиловое "болеро". * * * Когда 9 мая 1945 года Германия капитулировала, то война кончилась, но на одном клочке земли она все таки продолжалась: безнадежно и упорно, несмотря ни на что, Либава, или Лиепая по латышски, открытый порт Балтийского моря, отрезанный советскими войсками от остальной страны, -- Либава продолжала защищаться, держась во что бы то ни стало, чтобы дать возможность уйти последним кораблям с беженцами, ранеными и войсками. Части знаменитой 19-ой дивизии, Латвийский добровольный легион, части РОА -- немцы, русские, латыши защищали подступы к городу, с каждым днем отодвигаясь ближе к морю. Каждый день к ним прорывались еще отдельные части, машины, телеги с беженцами. Каждый день из либавского порта уходили в море караваны судов. Радиостанции всего мира кричали о мире, о занятии союзниками побежденной Германии. А здесь, на этом последнем клочке свободной земли рвались еще снаряды, взрывались склады, и в городе, который за последние двадцать лет назывался "Спящей красавицей" (после Первой мировой войны Либава, как военный порт потеряла свое прежнее значение -- порт был слишком велик для маленькой Латвии) -- существовали только три ценности: спирт, табак и сало. Жизнь и все остальное не стоили ничего. Только когда держаться дальше уже не было никакой возможности, когда советские войска вошли уже в предместье, когда горели все склады, а из порта ушли последние суда -- горсточка последних защитников Балтики оставила город. Либава была сдана только 7 июня 1945 года. Месяц спустя после перемирия. И немногие могут рассказать о ее конце. * * * После первого стакана самогона бледно голубые глаза Трамма заблестели, он воодушевился и стал, по своему обыкновению, размахивать руками. -- Понимаете, надо уже уходить, до последнего держались, большевики уже на улицах, город в дыму -- мы зажгли склады, а перед этим все тащили, кто что мог... осталось семь или восемь судов. И какие посудины! То ли пароходишко, то ли корыто -- и как на воде держится, не понять. Капитан, старый, настоящий морской волк, сплюнул только и говорит: "Ну вот что, теперь в море выходим, так имейте в виду: снизу у нас -- мины, сверху -- самолеты, а вообще -- шторма ждать надо, так и сами потонем. Против мин и самолетов нам делать нечего, кроме как Богу молиться. А на счет морской болезни, как вы есть сухопутные крысы, так средство имеется только одно: напиться до изумления. Спирт у всех есть? Не хватит, ко мне придете". -- Спирту было достаточно. Но первые сутки не до питья было. Капитан правильно говорил, и ведь не шли мы, а ползли, пешком скорее было бы... Кто на палубах был, половину поранило, так сказать, дополнительно, ну а кого и совсем, за борт потом ... Но однако, кончилось. И налеты, и буря. Вошли в шведские воды уже и встречаем шведский крейсер. Красавец! Тут конечно сигналы, шлюпки, приглашает капитана нашей флотилии, так сказать. Встречаются на крейсере два моряка и происходит такой разговор, как нам потом капитан рассказывал: Швед говорит: он нашу флотилию заберет, приведет в шведский порт, там всех интернируют и передадут советским, конечно ... Выслушал это наш капитан и спокойно отвечает: "Топите". -- Стрелять, да еще по крейсеру нам, понятно, нечем. На всей флотилии ни одной пушки -- половина рыболовные суда. Подумал швед и говорит: ну хорошо, команду оставлю, то есть ее интернируют, а потом видно будет, только войска, которые на борту, будут сразу выданы, поскольку дружественный нейтралитет с Советским Союзом и прочее. "Топите" -- отвечает капитан и смотрит на него в упор. Тут швед ударил кулаком по столу, отдал честь и говорит: чорт, мол, с вами. Я вас не видел и вы меня тоже. "И разошлись, как в море корабли", -- говорит капитан, вернувшись. -- Ну теперь все позади, кончилось. Идем в Киль сдаваться англичанам и можно вздохнуть свободно"! -- Ну, мы и вздохнули! Через несколько минут во всей флотилии ни одного трезвого человека не осталось. Так пили, как я никогда не видел. И вот, сколько то там спустя, входит в Киль, занятый англичанами, флотилия совершенно пьяных судов. Против всяких правил морского движения. Бочки там какие то, буи, срезали, суда идут и шатаются, а мы все -- ей Богу, ходить уже не можем, больше на карачках ползаем. И желаем сдаваться, флаг белый выкинули. А англичане не берут. Мы им сигналим, а они хоть бы хны. -- Ну что же делать. Встали кое как на якорь, и вечером начали для развлечения иллюминацию. Палим в белый свет -- из винтовок, пистолетов, ракеты пускаем -- все, что было огнестрельного на борту. Англичане с берега на нас в бинокль смотрят и честное слово, какой то фильм крутят. А в плен не берут. -- Прошли еще добрые сутки, пока мы протрезвели окончательно, и тут оказалось, что спирт весь выпит, а воды ни капли нет. Про воду мы совсем забыли... ну, покрутились, и пришлось выкинуть сигнал: "Судно терпит бедствие". Тут и англичане смилостивились, дали еще время очухаться и взяли наконец в плен. -- На этом комическое интермеццо кончается, и начинается совсем другое. Привезли нас в лагерь, неподалеку от Киля. Английский офицер, солдаты, все очень вежливо и хорошо, деревня в лесу, проволоки почти нет, -- вроде стоим в летнее время на постое. Через некоторое время приезжает к нашему коменданту советский офицер, а тот ему заявляет просто: "Я с вами разговаривать не желаю". Мы свистели, хулиганили, машину советскую камнями забросали... уехал. -- Восьмого августа, через два месяца после нашего ухода из Либавы, утром это было. Просыпаемся -- и вдруг: пулеметы, танки, лагерь окружен. И тот же советский офицер -- к нашему коменданту: "А теперь, говорит, господин капитан, вам придется со мною разговаривать!" -- Английский офицер, который нам честное слово давал, что ничего не будет, тут же стоит -- и в землю смотрит. Ну, началось. Одни успели с собой покончить, другие под грузовики кидались, на пулеметы шли... остальных -- на грузовики, и раненых, и живых. В лесу, на повороте, с нашего грузовика и еще с двух, кажется, спрыгнуло несколько десятков человек. Стреляли, но четырнадцать ушло все таки. Вот и я в их числе... Он уже перестал говорить, но его продолжали молча и внимательно слушать дальше -- недоговоренное. -- Что же вы думаете теперь делать, Костя? -- устало спросила Таюнь. -- А вот говорят, что у вас при УНРРе университет устраивают. Пойду туда, на философский факультет. Что же еще остается? -------- 3 Утро рассветало медленно и тяжело, набухая дождевыми каплями, смешанными со снегом, шуршащими змейками сбегавшими по стеклу. В комнате Таюнь помещалась одна кровать, между нею и стеной можно было пройти только боком. "Второй гроб" -- сказал Викинг, живший рядом. Печку заменяла допотопная немецкая перина, пожертвованная фрау Урсулой: за манеры Таюнь, и иностранную фамилию -- Свангаард на настоящем паспорте. Фрау Урсула всегда хвалила себя за то, что разбирается в людях. Комнату достал Викинг, когда Таюнь в двадцать четыре часа выставили из лагеря, где она "гастролировала" два месяца переводчицей, после первой американской комиссии, носившей такое забавное название "скрининг" -- чисто по советски. Вычистили же за то, что она чистосердечно и наивно, как оказалось потом, заявила, что сын и муж были на фронте, а где теперь -- не знает; как и полагается балтийцам -- с немцами, те освободили их в сорок первом году от тринадцати месяцев советской власти. По интеллигентской логике Таюнь считала, что во первых, защищать свои взгляды с оружием в руках -- наибольшее доказательство этих взглядов, а во-вторых, -- что быть убежденным антикоммунистом -- не позорное клеймо на Западе, а наоборот. Но уже кратковременной работы в лагере, имея дело каждый день с УНРРой, было достаточно, чтобы понять что логика не имеет ничего общего с жизнью, и надо переучиться простым геометрическим понятиям. Если по Эвклиду кратчайшее расстояние между двумя точками составляет одна прямая, то в этом новом западном мире -- или, может быть, только в Новом Свете? -- кратчайшее расстояние составляет множество самых разнообразных, и больших кривых ... По этой ли кривизне вспомнилась сейчас эта маленькая сценка -- с лебедями? Такая же иссера-серая, печальная история, как вот это утро, но будто есть в ней что-то, чего не надо забывать, что еще вырастет, станет чем то -- ? Смешно. К чему сейчас этот городок, куда она наверняка никогда не попадет больше, и кургауз, и лебеди? Может быть, для картины... ? Но если на одном плане -- лебеди, то на втором ... кто? Таюнь высвобождает из под тяжелой перины руку, сразу коченеющую от холода и осторожно, чтобы не просыпать махорки, привычно свертывает самокрутку. Надо следить, чтобы горящие крошки не упали на перину... и так не хочется вставать в этот холод, идти в коридор, задевать локтями за стенки уборной -- крохотного шкафчика просто, где тут же свешивающийся почти над судном умывальник со скупо падающей, прерывающейся струйкой ледяной воды, потом идти в их "общую комнату" -- к Разбойнику, собирать кампанию для завтрака в столовой внизу. Если у кого нибудь найдется, можно подмешать к коричневой бурде хоть немножко американского экстрактного кофе, это было бы хорошо! А лебеди снова вплывают в память -- и снова тяжело падают на снег... * * * На панелях, часто просто кирпичной кладки, на мостовой, больше из булыжников, снег лежал неровно, сбиваясь в застывшие голым льдом лужи, примерзнув корочкой по краям обнаженных камней, сухих и тоже каких то голодных. Земля на дорожках парка, твердая и сухая, звенела и пружинисто подбрасывала ногу. На разбегающихся аллеях и полянах снег тоже лежал обманчивым слоем -- чуть чуть припорошив рыжеющую серость высохшей травы и темные, скатанные трубочками коричневые листья -- скупо, как будто и его выдавали по карточкам только. От этого бедного снега создавалась даже иллюзия весны: вот только проглянуть солнцу завтра, и сразу набухнут почки на деревьях, вытянутся прутья кустов с распускающимися листьями, может быть на проталинах покажутся уже первые стрелки зеленоватых подснежников, крокусов -- парк ведь, наверно все это есть в нем весной. Но это было иллюзией. Ветки сухо и твердо бились и шуршали на колючем ветру совершенно зимнего месяца в этих краях -- февраля. А большое озеро на окраине парка, еще неделю тому назад в шорохе темных льдинок, в хрусте прибрежного льда -- замерзло совсем, раздвинулось от белой пелены снега еще шире, закуталось в безнадежный сумрак на другом берегу, там, на загибе поворота куда-то вдаль. Конечно, это просто тени кустов прочертили берег, но озеро сразу придвинулось к темной каемке дальнего леса, замкнулось в пушистой, белой, всепоглощающей пустоте. Может