и торжественный вид... -- -- Мой муж Алешка, Алексей Горбунов, убитый в сорок втором, тоже был школьным учителем. Это он придумал -- собирать по воскресным дням мальчишек и девчонок из нашего дома, собирать раным-ранешенько, часов в шесть утра, и отправляться за город. С рюкзаками, в "походной" одежде и обуви, маленький отряд закатывался на целый день в пригородные леса. Я помню, что в те довоенные годы уже началось осторожничанье в педагогике: детей отвозили в пионерские лагеря, где нельзя было шагу ступить без присмотра. А тут иное -- Алешка водил ребят в нелегкие походы, и костры были настоящими, и рыбная ловля всерьез, для общего котла; бывало, что мокли под дождями, теряли дорогу, мерзли... Родители, конечно же, сопротивлялись отчаянно, ребята были счастливы. Помню я, с какой радостью собирались в эти походы и Костя, и Олег Веселов, и Фридрих, и Нелька... И еще я помню, как сама ненавидела эти походы. Единственный свободный день, выходной день воскресенье, часы семейного покоя, и вот тебе: Алешка бросает меня ради своих мальчишек... Я устраивала трагедийные сцены, ругалась, плакала, и Алешка, который любил меня, чувствовал свою вину, боялся глаза поднять. И все-таки уходил с ребятами. Теперь, наверное, я бы уже не злилась. Я смотрю сейчас на утренний двор, и мне опять кажется, что ничего не изменилось; это не Константин Семеныч вышагивает у подъезда -- это мой Алешка поднялся на рассвете, выбежал во двор, кидает камешки в окно. Созывает мальчишек в поход. -- -- Проводив подружку, спускается во двор наш влюбленный денди, великолепный и скучающий Игорь. Здоровается с учителем: -- Константин Семенычу!.. -- Здравствуй. Рано поднялся. -- Так. Мелкие делишки. -- С нами пойдешь? -- В поход? Нет, уже не получится. -- Вырос? -- И это есть. А в общем... -- Что? -- Только между нами, -- говорит Игорь лениво. -- У меня самолет в девять тридцать. -- Куда это? -- К северным оленям. В геологическую партию устроился. -- Не замечал у тебя призвания. -- А это не призвание, -- отвечает Игорь, озаряясь нахальной полудетской улыбкой. -- Буду стаж зарабатывать. Веянье времени: после школы стаж требуется. Знаете? -- Но почему в геологическую? -- Не в продавцы же идти! Я английскую школу посещал. Джентльмен все-таки. Бороду отпущу! -- Понятно. С леди попрощался? -- С Майкой-то? -- Ох, какая небрежность в голосе! И какое невероятное равнодушие на лице! -- Нет, она не знает. -- Не скажешь? -- Само собой. Пришлю приветик с Новой Земли. -- Только так? -- Только так. Константин Семеныч поднимает кверху палец, длинный и тощий палец, наподобие указки. Говорит наставительно: -- По-про-щай-ся. Как следует. -- Вот еще! -- Ей надо, понимаешь? -- Ха-ха! В таких вещах наоборот поступают. "Если у тебя линованная бумага -- пиши поперек!" Слышали? -- Только умно пиши. -- Не понял. -- Хоть вдоль пиши, хоть поперек, лишь бы не ерунду. Чтоб содержание толковое. Игорь смотрит на длинный качающийся палец. Говорит, вздохнув: -- Спасибо за эр-у. За руководящие указания. До свидания, Константин Семеныч! Я подумаю на досуге. И он удаляется, похлопывая подметками замшевых мокасин, держа локти чуть наотлет, мощным и сдержанным шагом. Навстречу ему попадается монтер Веселов, и он приветствует монтера помахиванием белой скульптурной руки. -- -- А монтер Веселов недоволен. У него мокрая шевелюра (вероятно, сунул голову под кран), капли стекают по надутому лицу. Зевает, ежится от холода. -- Костя, -- говорит он, -- ты опять? Никуда я не пойду... Совесть имей, воскресенье ведь, не хвост собачий! И дело есть: телевизор в шестнадцатой квартире обещал починить. -- Пойдешь! -- непреклонно заявляет Константин Семеныч. -- Пойдешь как миленький! А халтуры у тебя каждый день бывают. Не удивишь. -- Костя, ну чес-слово!.. -- Идем. Надо Фридку разбудить. Мне одному не справиться... Они подходят к окошку в первом этаже. То самое знаменитое окошко... Мне кажется, что и занавески-то в нем довоенные. И так же, как до войны, приколочена полка между рамами и на полку выложены продукты. Согнутым пальцем Константин Семеныч барабанит в стекло. -- Будет мне покой когда-нибудь?! Что ты стучишь, ненормальный? Это Дора Борисовна. Она-то не изменилась совершенно. Она не меняется. Бумажные бигуди в седых волосах, старчески румяные щечки, один выпуклый черный глаз выше другого. -- Простите, Дора Борисовна. Мы хотели -- Фридриха... -- Опять?! Слушай, я пенсионер союзного значения! Я имею право на отдых?! Я принимаю снотворное, а мне в шесть утра бьют стекла! -- Очень нужен Фридрих, Дора Борисовна... -- Он спит! И никуда не пойдет! -- Разбудите его, а? -- Я говорю -- он спит без задних ног! Он вчера примчался из Англии. Что ты улыбаешься? Тебе это шуточки?! Его вынимали из самолета по частям! -- Дора Борисовна, пожалуйста... За спиной Доры Борисовны показывается Фридрих. Маленький мальчик Фридрих, ученик моего Алешки; мальчик, ставший довольно толстым и лысеньким папой, подающим надежды ученым, делегатом разнообразных конгрессов и съездов... -- В чем дело, братья? -- Одевайся -- и к нам. -- А-а... Понял. Только, братья мои... -- Разговоры потом. -- Одеваюсь! -- Фридрих!.. -- подземным голосом произносит Дора Борисовна. -- Если ты разбудишь Гошу, пеняй на себя! Ну вот, уже разбудил! Гоша! Гоша!! Тебе кто позволил вставать?! Я кому говорю -- стенке? И в квартире на первом этаже начинается столпотворенье. Слышны голоса, грохочет мебель, стучат башмаки. Посуда зазвенела. Дверь хлопнула. Из подъезда, как выстреленный, вылетает Гоша, таща за лямку туристический рюкзак. Тотчас появляется и Дора Борисовна. -- Гоша! -- кричит она. -- Вернись. Я никуда тебя не пущу! Сейчас тебе будет так плохо, как никогда не было! -- Бабушка! -- едва не плача, но в той же тональности вскрикивает Гоша. -- Нет, нет и нет! Вы же знаете, я не уступлю! -- Вернись! Стой на месте!! Фридрих, держи его. Видишь, он взялся бегать, как на стадионе! -- И это взрослые люди! -- задохнувшись от горя, кричит Гоша. Смущенный Фридрих, уже одетый в тренировочный костюм и кеды, подходит к Доре Борисовне. Пухленькой ладонью гладит свою загорелую лысину. -- Бабушка, -- сообщает он с запинкой. -- По всей вероятности... я тоже пойду в этот поход. А почему не сходить? -- Конечно! -- отвечает Дора Борисовна, вскидывая голову. -- Тебе мало Англии. Тебе нужно свалиться в здешнем лесу. Ненормальный, у тебя нога и сердце! У Гоши такие гланды! Господи, а это что еще?! Зачем ты берешь удочку?! -- Рыбу ловить. -- Вот, вот. Чтоб свалиться в воду и утонуть. Я никуда вас не пущу! Я буду стоять в воротах, как вратарь. Фридрих минуту раздумывает, затем говорит стеснительно: -- Бабушка, тогда мы полезем через забор. -- Не смей! Мальчишка!.. Нет, кончится тем, что я сама пойду в это поход. И буду держать вас за руки! Константин Семеныч стоит, посмеиваясь; ему нравится, что он заварил такую кутерьму. -- Ну, Дора Борисовна!.. -- говорит он, подливая масла в огонь. -- Кандидата наук -- за руку... Доцента! -- Растяпу! -- заканчивает Дора Борисовна. -- Он может стать профессором, но все равно будет растяпой. Доцент! До сих пор не может получить квартиру. Ты помнишь, была свадьба -- и он спал под столом? Так он хочет дождаться новой свадьбы. Нет, это судьба: в нашей семье даже при коммунизме новобрачные будут спать под столом. Гоша! Иди домой, чтоб тебе пусто было! -- Бабушка, я не реагирую, -- отвечает успокоившийся Гоша. -- Иди, я помогу вам собраться. Что вы напихали в мешок? Разве так укладываю вещи? -- -- Как часто мы, старики, жалуемся, что не понимаем своих детей, хотя все-то мы понимаем, а жалобы наши давно сделались смешной и наивной традицией, вроде сетования на капризы погоды. Мы обижаемся на детей, а у них подрастают свои дети. Поколения сменяются через двадцать пять лет, но за этот срок теперь и века сменяются: век электричества, нейлоновый век, атомный век... Торопится жизнь. И что-то уходит из нее, отмершее, ненужное, о чем нет смысла жалеть, а что-то сохраняется, передается из поколения в поколение. И когда видишь это, -- нет сожаления и горечи, нет страха душевного. Да и не может быть... Вот о чем я подумываю сейчас, на своей скамеечке под полосатым детским грибом. Я не хочу соврать, мне не так уж весело сидеть здесь, смотреть, вспоминать, сравнивать; я и грущу, и поплачу втихомолку. Но мне хорошо. Взрослые ушли со двора, собирают походное снаряжение. Остался один Гоша. Дежурит у подъезда. Руки за спиной, краем башмака вычерчивает на асфальте какие-то фигуры. Нет-нет, да оглянется, посмотрит на окна. Я догадываюсь, кого он ждет... Вот наконец она появилась. Загадочное существо тринадцати лет, невероятная красавица с улыбкою до ушей, с золотыми глазами, с тонюсенькой талией, невероятная уродина с белобрысой челкой, с веснушками с копейку величиной, с голенастыми ногами в цыпках. Дочка монтера Веселова, Верочка. -- Привет. -- Тебе тоже. -- Сережку с Павликом не позвала? -- Сами придут, -- говорит Верочка и поеживается, как отец. -- Холодно еще... Дай куртку. Гоша накидывает ей на плечи курточку, сам остается в трикотажной майке. И кожа на его руках покрывается пупырышками. Видела бы Дора Борисовна... -- Тебе отец из Англии чего-нибудь привез? -- Ага. Открыток целую пачку и вот, смотри, -- транзистор. -- Барахло, -- определяет Верочка, мельком глянув. -- А матери привез чего-нибудь? Духи, например? -- Кажется, привез. -- Принеси посмотреть. -- Но как же я... Вера, мне же... Ну, неудобно... -- Тогда становись на голову. Ну?! -- Брось, Верк... Не надо... -- Сейчас же встань на голову! -- Увидят... -- Ах, так?! -- Ну, пожалуйста... -- Гоша подходит к стене, опускается на четвереньки и после нескольких неудачных попыток делает стойку. Верочка наблюдает за ним сурово, как тренер. -- Кто главный? -- спрашивает она. -- Ну, ты... -- Будешь слушаться? -- Я и так... уже... -- пыхтит Гоша, стоя вверх ногами. -- Перевернись. И тащи духи. А то заставлю стоять на голове целый день! Вытирая ладони о свою майку, Гоша топчется беспомощно, моргает. Верочка неумолима. И тогда, отдав ей транзистор, Гоша плетется к себе в квартиру. А Верочка наугад нажимает кнопки на транзисторе. Крутит его, встряхивает, как градусник. Все-таки ловит какую-то станцию, слушает. Не понравилось, снова крутит. И вдруг я вижу, как, подчиняясь неслышному мне ритму, Верочка начинает танцевать. Она покачивается, переступает, кружится -- это собственный танец, ее отклик на музыку, прилетевшую невесть откуда. Узкий наш двор, наискось поделенный светом и тенью, спящие окна, спящие голуби на карнизах, мокрый, в лужицах, асфальт -- и девчонка, танцующая как во сне, танцующая от естественного, беспричинного счастья... Торопливые шаги на лестнице, голоса; выбегают на двор Сережка и Павлик, одноклассники Гоши. Тоже с рюкзаками, с удочками и с какой-то картонной, но грозного вида трубой. -- Что, не собрались еще? Во тянут резину!.. Верка, а где рюкзак? -- Я так пойду. Налегке. -- Твой транзистор? -- Гошке отец подарил. -- Вещь! -- Барахло. Длинные и средние волны. -- Почему это? -- Будешь слушать один "Маяк". Вот, пожалуйста!.. -- Верочка двумя пальцами поднимает приемник. -- А тебе что надо? Сказки слушать? -- Теперь и сказки пошли про химию да сельское хозяйство. -- Серая ты! -- говорит Павлик. -- Не понимаешь: эпоха науки. -- От этого любую науку возненавидишь. Что у вас за колбаса? -- Мещанка ты! Не трогай! -- Это ракета, -- сообщает Сережка внушительно. -- В лесу запустим. -- Ну вот, -- говорит Верочка. -- В лесу -- ракеты. По телевизору -- шестеренки показывают. В кино -- спутники. По радио -- удобрения. Не жизнь, а научная лекция. -- Темнота. Хоть будешь знать, как все делается. -- А мне неважно -- как. Важно -- для чего? -- Тоже узнаешь. -- А это и так всем известно. Между прочим, зря стараетесь. Не взлетит ваша колбаса. -- Притихни, -- советует Павлик. -- Не обнаруживай запасы ума. -- Хвостом в деревьях запутается. Для чего такой хвост? -- Для запуска, -- опять внушительно сообщает Сережка. -- Подожгем вот здесь -- и взлетит. Через пятнадцать секунд. -- А если взорвется? -- Это в Америке взрываются. У нас исключено. -- Внутри кинопленка, -- объясняет Павлик. -- Она, как известно, взрываться не может. Только горит. Впрочем, тебе не втолкуешь... Верочка снисходительно наблюдает, как мальчишки возятся с ракетой, как бережно кладут ее на ступеньки подъезда. Говорит, морща нос: -- Вонища будет на весь лес. Очень приятно. -- Не желаешь нюхать, так не ходи. -- А может, и не пойду. -- Не заплачем. -- Серега, отвяжись ты от нее! -- советует Павлик. -- С ней спорить, знаешь -- против ветра плеваться. Айда за Константин Семенычем! Давай поторопим, а то тянут резину, тянут!.. Айда! Дождавшись, когда мальчишки скрылись на лестнице, выходит на двор Гоша. Оглядывается, протягивает Верочке голубой блестящий флакон: "На, смотри!.." Гоша немного сердит. Он не хотел брать этот флакон, выносить его потихоньку, но Верочка заставила. Ей, видите ли, своя прихоть дороже. И Гоша теперь сердит и почти свысока разговаривает с Верочкой: "На, смотри, если хочется..." Верочка понимает его состояние. И ей не нравится, что Гоша разговаривает свысока. Лицо у Верочки становится задумчивое. Она склоняет голову набок. Прежде, года три назад, с таким выражением Верочка кидалась драться (и дралась почище мальчишек). Теперь она не дерется. Есть другие способы. Она нехотя берет голубой флакон. -- "Доп"... Франция... Понятно. А других нету? -- Нет, только такие. Осторожно! Кнопку нажмешь -- брызгает! -- Я знаю, -- говорит Верочка, нажимая пробку. -- Сейчас я тебя спрысну. Будешь весь в заграничном! -- Верка!.. Что ты!.. Попадет же!.. -- Давай, давай, поворачивайся. Не попадет. Это не духи, это мыло. Оно дешевое. -- Какое мыло?! -- Жидкое. Называется шампунь. -- Чего ж ты обливаешься?!. -- кричит Гоша, заслоняясь руками. -- Верка!!! -- Ничего. Мойся. Часто умываться полезно. Спички у тебя есть? -- Спички?... Ну, в куртке... посмотри в кармане. -- Ага. Теперь поджигай этот хвост! -- Верочка показывает на оставленную мальчишками ракету. -- Зачем?.. -- ничего не соображая, бормочет Гоша. -- Чего? Что это? -- Бомба. -- Какая бомба? Чего ты выдумываешь?! -- Ну, снаряд, мина, откуда я знаю... Ребята хотят рыбу глушить. Тут взрывчатое вещество какое-то. А здесь -- запал. Поджигай. -- Да зачем?! Ты что?.. -- Пусть бабахнет. Стекла вылетят, а здесь будет яма, вот на этом месте. -- Ну!.. -- совсем теряется Гоша. -- Ну, знаешь... Это... -- Кто главный? -- Верка, перестань! Это уже... -- Ах, так? Убирайся! Сейчас на клочки разнесет! -- Вера чиркает спичкой и подносит огонек к ракетному хвосту. Хвост долго не хочет загораться. Верочка ждет, обжигая пальцы. Наконец что-то зашипело, заскворчало, как масло на сковородке... -- Верка!! Отойди!.. Верочка демонстративно стоит над чадящей картонной трубой. И тут я вижу начало подвига, свершение и конец. Гоша, оцепеневший от ужаса Гоша, прижавшийся к стене с перекошенным лицом, тихий, застенчивый и боязливый Гоша вдруг отталкивает Верочку и -- плашмя, животом -- падает на ракету. -- -- Он еще лежит на ракете, когда из парадного выбегают Павлик и Сережка, выходят Константин Семеныч и Олег Веселов. А минутой позже появляется Фридрих. Все они не сразу понимают, отчего Гоша лежит на ступеньках и прихлопывает ладонями, гасит что-то под своим животом. Зрелище загадочное. Похоже, будто Гоша здесь, на дворе, поймал своей удочкой громадную рыбину и теперь боится упустить. -- Да они же... ракету! -- вдруг догадывается Павлик. -- Сломали?! -- выдыхает Сережка. Все подбегают к ступенькам, все кричат -- одна Верочка наблюдает за происходящим спокойно. -- Ну, что такого? -- говорит она. -- Обыкновенное дело. Он хотел взлететь на ракете... Гоша, встань. Запуск не удался. Я знала, что эта колбаса не взлетит. -- Вы же раздавили!! Сломали!! -- Это Верка научила! -- разъярясь, выкрикивает Павлик. -- Нарочно!.. Константин Семеныч, мы полмесяца делали! А она все испортила! Это ее фокусы, точно знаю! -- Гошка, -- говорит Верочка. -- Защищай меня. Я женщина. Константин Семеныч отворачивается и потихоньку фыркает. Ему нравится Верочкин характер, я знаю; он всегда ее защищает, невзирая на правила педагогики. И, в общем, я соглашаюсь с ним... Гоша встал, рассматривает порванную майку, всю в грязных разводах. Гоша сконфужен. И все-таки героический подъем еще не схлынул, азарт и отчаянность не покинули Гошу. Он огрызается на Павлика: -- Не лезь к ней! Это я сам. И ничего твоей ракете не сделалось, вот смотри -- целая... Верочка одаривает его улыбкой. Опускает глаза. -- Гоша, не говори неправду. Хвост я подожгла. -- Вот!! -- вскидывается Павлик. -- Слышали! Она подожгла!.. -- Верка, уши нарву! -- Монтер Веселов шагает к дочке. -- Опять вытворяешь? -- Папа, ничего не произошло. -- А почему у тебя все руки-ноги ободранные? -- Так всегда было. -- По крышам лазает! -- с ехидным торжеством докладывает Павлик. -- По крышам и чердакам. Всем известно. -- Это верно? Чего тебя носит по крышам?! Вера молчит. -- Я спрашиваю?! -- За голубями, вот зачем... -- мстительно договаривает Павлик. -- Она больных голубей подбирает. -- Запомню, -- обещает Верочка Павлику. -- Запомню. -- Верка, это правда? -- Ну и что? Правда. -- Братья, -- нахмурясь, говорит Фридрих, -- с голубями сейчас возиться опасно. Болеют орнитозом, и были случаи заражения... Вы смотрите! -- Верка! -- с нешуточной угрозой говорит Веселов. -- Где эти голуби?! Я им сейчас же башки пооткручиваю!.. -- Вот еще. -- Да пойми, Верочка, -- вступается деликатно Фридрих, -- это на самом деле опасно. Больных голубей специально уничтожают. -- Верка, где они у тебя? -- Спрятаны. Не найдете, не старайтесь. Только я знаю и вот он... -- Верочка кивает на Гошу. -- Кстати, ты им водички поменял? Иди поменяй. Фридрих как был с разинутым ртом, так и остался. Он смотрит на сына и не может, не в состоянии поверить: -- Го-ошка!.. И ты -- тоже? С ними возишься?! -- Иди, Гоша, -- говорит Верочка. -- не смей! Гоша, я тебе пр-риказываю! -- Фридрих даже притопывает ногой. -- Сумасшедшие! ну что же это делается? -- Верка, три шкуры спущу! Сейчас, при всех, ремнем насандалю! Да я т-тебя... -- Они ж по своей глупости не понимают! -- кричит Фридрих. -- Такая опасностьНенормальные!.. Верочка вдруг вытягивается вся, бледнеет, пропадают веснушки на ее гневном лице. -- Что вы орете?! Мы в лечебнице были. Три раза ходили, всех расспрашивали... "Башки пооткручиваю"! Шестеренки вы, машины бесчувственные. Сами развели голубей, а теперь башки откручивать? Не дам, хоть убейте! -- Ну, Верка! -- говорит Веселов, потрясенный и даже как будто напуганный. -- Ну, отпетая!.. В кого ты такая уродилась?.. А Константин Семеныч смотрит на Верочку, фыркает, смеется, любуется откровенно; потом исподтишка показывает большой палец: "Молодчина!" -- -- И вот они уходят со двора, десятка два путников, взрослые и дети, с рюкзаками, с удочками, с фляжками на ремнях -- уходят так же, как уходили двадцать пять лет назад с моим Алешей. Что изменилось? Будут другие песни, будут другие костры гореть, и другие намечены маршруты, но в разговорах мальчишек, никогда не знавших Алешу, я вдруг слышу знакомые слова, Алешкины слова, и кто-то из ребят поступает так, как поступил бы мой Алешка, и мне кажется, опять явственно кажется, что он здесь, я вижу его; он уходит среди своих учеников, а я остаюсь его ждать... Что изменилось? Я вижу, как Верочка и Гоша задержались у ворот. -- Встань сюда! -- приказывает Верочка. -- Закрой глаза. И не смей шевелиться. -- Зачем? -- Так надо. Не шевелись. Ну? Гоша закрывает глаза, застывает покорно. Верочка, склонив голову, рассматривает его, как свою картину, как творение собственных рук. Потом осторожно и неумело целует. -- Вера... -- Не смей подходить! От тебя мылом пахнет. -- Верк... -- Не смей! На голову поставлю! -- Зачем же тогда целуешься? -- Еще чего. Я не целовалась, я рукой дотронулась. И молчи, а то начнешь пузыри пускать. Они убегают, а я, смотря им вслед, смеясь, вдруг думаю, первый раз отчетливо понимаю, что я ошибалась. Я представляла, что волей судьбы живу в разных временах, что прошлое и настоящее отделены друг от друга и несовместимы. А на самом-то деле они едины, они всегда вместе, и это совпадение времен, постоянное ощущение его, может быть, самое главное и дорогое для человека. Наверное, так. Выходит из подъезда Игорь, великолепный денди, с чемоданчиком, с мохнатым пальто, небрежно перекинутым через локоть. Куда он собрался? Ах да, ведь он улетает. Самолет в девять тридцать, геологическая партия, северные олени... Остановился, глядит на окошко четвертого этажа. -- Майка! Майка!.. Никто не отзывается. Только робкое городское эхо гукнуло, зашепталось на лестницах. И тогда Игорь кричит вверх, в утреннее небо над двором: -- Ай лайв ю, Майка!.. ПЕРВАЯ ГЛАВА История о подозрительном черном камешке о недоставленной телеграмме, о шофере такси, стюардессе и других людях, а также об одном высказывании знаменитого физика Альберта Эйнштейна 1 -- Сережка, ты куда телеграфное извещение подевал? -- Сунул Озерову под дверь, -- сказал Сережка. -- А чего? -- Могло оно потеряться? -- Исключено. -- А мог Озеров его не заметить? -- И это исключено. -- Тогда я ничего не понимаю... -- Вера крутанулась на пятках и побежала прямо по газону к скамейке, где виднелись согнутые спины двух шахматистов. На дворе было немноголюдно -- тянулись самые спокойные, самые тихие часы. Обеденное время. Пустовала волейбольная площадка, пустовали дорожки; на низеньких детских качелях, на теплой от солнца доске, развалился бродячий кот, щуря стеклянные глаза. Мимо кустов ползла, скребя щетками, оранжевая машина-поливалка, раздувала пенные усы, но никто не бежал с воплями за этой машиной. никто не увертывался от водяных струй. "Митя-а, домой!" -- изредка слышался с верхнего этажа однообразный клич. Но ответа ему не было. Часика через два, поближе к вечеру, двор оживет. Зашумит, запестреет народом; бабушки и мамы выкатят шеренги колясок, забухает мяч на площадке. Собаки, большие и малые, поскачут по плешивой травке. И кто-то, первый из удальцов, кувырнется носом вниз со скрипучих качелей. А пока -- тишина во дворе, покой, благодать... Лишь один-единственный человек может в такой обстановке найти причину для волнений. Этот человек -- Верочка Веселова, одноклассница и давняя Сережкина знакомая. Уму непостижимо, до чего ей везет на приключения. Дня не проживет спокойно -- непременно ввяжется в какую-нибудь историю, обязательно ринется кого-то защищать, а с кем-то -- враждовать. "Динамичная натура" -- говорит о ней приятель Павлик. "Язва двенадцатиперстная!" -- отзывается о ней родной дедушка. А сама Верка полагает, что живет вполне нормально. "Жизнь -- это кипение страстей!" -- могла бы она сказать. Впрочем, таких красивых выражений она не терпит и вообще предпочитает поменьше болтать языком и побольше действовать. Вот и сегодня -- едва вернулась из школы, как тут же засуетилась, занервничала. Для чего-то разыскивает чужую телеграмму... Сережка поднялся с травки и пошел следом за Верой. Сейчас выясним, что произошло. -- Павлик! -- нетерпеливо окликнула Вера, подскакивая к шахматистам. -- Ты знаешь, опять извещение принесли! Вторично! Глаза у Павлика были отрешенные, туманные. В двух случаях у него такие глаза: когда сражается в шахматы и когда сочиняет стишки. Можно над ухом выстрелить -- не моргнет. -- Павлик, очнись на минутку!! -- Что? Вторая телеграмма?.. -- Павлик явно не понимал и морщился, что мешают ему. -- Да нет же! Повторное извещение! А почтальонша говорит, что никто за телеграммой не приходил! -- Занятно... -- промычал Павлик, снова клонясь к шахматной доске. Тогда Сережка придвинулся и щелкнул его по заросшему затылку: -- Очухайся, а то водой оболью... -- Не получил Озеров телеграмму, понимаешь?! -- крикнула Вера. Медленно-медленно, будто льдинки под солнцем, глаза Павлика начали оттаивать. В них появился проблеск мысли. -- Не получил телеграмму? Странно... Тогда надо позвонить на работу. Вы жмите к телефону, я догоню. Партнер Павлика, интеллигентный старичок Николай Николаевич, тоже был увлечен игрою. Он сидел, жарко разрумянясь, и в пылу схватки не замечал, что очки на его носу покривились, а бородка торчит растрепанным веничком. Это придавало Николаю Николаевичу неестественно залихватский вид. -- Из-за чего, простите, суматоха? -- спросил он рассеянно, глянув на убегающих Сережку и Веру. -- Утром принесли телеграмму для соседа, -- объяснил Павлик. -- А он уже на работу ушел. -- И что страшного? Получит вечером. Внимание, маэстро, я атакую с фланга... -- Телеграмма была срочная, -- сказал Павлик, быстро переставляя фигуры. -- Ну и что? Развиваю атаку... Ну и что такого, если срочная телеграмма? -- Значит, надеялись, что сосед получит ее днем. Иначе отправили бы простую. -- Это вы усложняете... -- деликатно возразил Николай Николаевич, поводя в воздухе слоном. -- Разменяем фигуры? От-лич-но... Если ваш сосед работает, то каким образом он получил бы телеграмму днем? -- Он обедает дома, -- сказал Павлик. -- Ну и что? А сегодня зашел в столовую. -- Он обязательно приходит домой обедать. Железно соблюдает режим. Пообедает, а потом устраивает час йоги. -- Йоги? Хм... Несколько запоздалое увлечение. Не по возрасту. -- Он был ранен на фронте, -- сказал Павлик. -- Это не увлечение, это необходимость. -- Озеров? Такой усатый, с палкой? Который еще голубей гоняет? Он производит... Где моя пешка? Ага, вот она... Он производит впечатление весьма благополучного человека! -- Да, он не жалуется. -- Павлик встал со скамьи. -- Но он больной. И совсем одинокий. Не сердитесь, Николай Николаич, я тоже побегу звонить. -- Простите, маэстро, а -- партия? Бросим недоигранную?! -- Она, в общем-то, доиграна, -- сказал Павлик. -- Как это?! -- Смотрите: ладья на открытой линии, ферзь берет пешку, и затем -- неизбежный мат. -- Кому? -- воскликнул Николай Николаевич, начиная догадываться и презирая себя за этот вопрос... Оставшись в одиночестве, он доиграл партию. Убедился, что мат неизбежен. Все правильно. Этот длинноволосый Павлик, не раздумывая над ходами, почти на бегу, с легкостью разгромил Николая Николаевича, всю жизнь гордившегося своим шахматным дарованием... Что происходит в этом мире? Что за дети растут? Прищуриваясь поверх перекошенных очков, Николай Николаевич обозревал тихий двор. Неподалеку, в песочном ящике, пританцовывал на цыпочках какой-то годовалый младенец, размахивая жестяным совочком. -- Ну, как самочувствие? -- спросил его Николай Николаевич. -- Акселерация не угнетает? Физиономия младенца излучала бессловесный восторг. -- Может, сыграем партию-другую? -- сказал Николай Николаевич. -- Надеюсь, ты еще не мастер спорта, дружок? 2 Войдя к Вере в комнату, Павлик сразу понял, что известия скверные. Уравновешенный друг Сережка сидел возле телефона как побитый, накручивал шнур на палец. А Вера моталась из угла в угол комнаты, приговаривая знаменитое: "Так я и знала! Так я и знала!" -- Что ты знала? -- спросил Павлик. -- Оказывается, Озерова в больницу свезли! Пришел на работу, вдруг -- плохо, вызвали неотложку... И теперь даже неизвестно, в какой он больнице! Я как будто чувствовала! -- Заранее-то не расстраивайся, -- буркнул Сережка. -- Может, обойдется. Павлик погладил его по макушке: -- Дельный совет. Толковый. -- Можно без ваших шуточек обойтись?! -- закричала Вера. Разумеется, она давно привыкла, что мальчишки постоянно посмеиваются друг над другом, устраивают подвохи и розыгрыши. Очевидно, им нельзя иначе -- дух соперничества. Но сегодня могли бы притихнуть. -- Телеграмму нам не выдадут, -- смерив Павлика взглядом, проговорил Сережка. -- И больницу черта с два найдешь. Их уйма, этих больниц. -- Я еще вечером предчувствовала! -- обернулась Вера. -- Мы с вышки прыгать идем, я говорю: не надо, вода холодная, а он смеется... Зимой, говорит, в "моржи" запишемся, я нарочно усы отращиваю. А самому идти тяжело, на палку опирается, а рука вся побелела... Павлик кивнул на телефон: -- Проще простого узнать, куда его отвезли. Есть справочное несчастных случаев. -- Первый раз слышу, -- сказал Сережка. -- Раскрой телефонный справочник. Этот номер все родители знают. Чуть что -- кидаются спрашивать, не угодил ли гадкий ребенок в катастрофу. -- Тогда понятно, -- сказал Сережка. -- Небось в твоем доме это популярный номер. А Вера уже не слушала их. Бросилась к полке, нашла справочник, лихорадочно стала перебрасывать страницы. -- Мальчишки, ловите такси! Чтобы стояло наготове!.. Сережка и Павлик затопали к выходу, но у дверей отчего-то задержались, нервно перешептываясь. Вера тотчас поняла: -- Да есть у меня деньги! Трешка, на продукты выдана!.. 3 Едва таксист выжимал приличную скорость, как под железным днищем "волги" раздавался нестерпимый стук и вся она начинала дребезжать. -- Кардан? -- небрежным тоном спросил Сережка. В чем, в чем, а в технике он разбирался. Жилистый, нескладный, весь какой-то закопченный, шофер, страдальчески оскалясь, тоже вздрагивал -- будто его самого колотили по пяткам. -- Сменщик удружил! Колесо поменял, а отбалансировать -- шиш, времени не хватило... И записочки не оставил, крокодил Гена! -- Не развалимся? -- Если б не в больницу, я б и не поехал. Переобуться надо. "Волга" скользнула в тоннель, пулеметными вспышками замелькали над головой огни, и резко -- будто повернули регулятор громкости -- увеличились грохот и свист. Вера держала в кулаке трешку и поглядывала на счетчик. Уж очень быстро выскакивали на нем цифры. От сотрясения, что ли? -- Есть возможность разориться еще до финиша, -- сказал Павлик. По мнению Веры, у него юмор бывал просто людоедский. Ударил в стекла пыльный солнечный свет, оборвался грохот; вылетев из тоннеля, "волга" приняла вправо, затем очертила лихой поворот. И когда счетчик дощелкивал последние копейки, показались впереди больничные ворота, и надпись из накладных букв, и забеленные, слепые окна в нижних этажах... -- Сидите! -- прикрикнул шофер. -- Сейчас спросим, куда подъехать. Территория у них громадная -- может, до корпуса еще далеко. -- Так, -- сказал Павлик и принялся обшаривать карманы. -- -- В новом кирпичном корпусе, в стеклянном его холле, стояли финские кресла, и было много цветов, и висели громадные зеркала, как в театральном фойе. Но все равно тут пахло больницей. Он сразу ощущался, этот запах. И тишина была тоже больничная, тревожная. Две медсестрички вертелись перед зеркалом, стараясь потуже затянуть крахмальные халатики. В одном из кресел неловко сидела женщина-инвалид, обхватив рукой черные костыли. Вероятно, она кого-то ждала -- мгновенно обернулась, едва ребята вбежали в холл, но затем поскучнела лицом и медленно отвернулась. -- Вам кого, молодые люди? -- спросила сгорбленная санитарка, сидевшая у вешалки за деревянным барьером. -- Нужен больной Озеров. Дмитрий Егорович. Вот... -- Вера показала санитарке почтовое извещение, словно это был пропуск. -- Надо сообщить, что пришла телеграмма. Срочная телеграмма! -- Он когда поступил, Озеров-то? -- Сегодня. Утром, наверно! -- Сейчас проверю... -- Санитарка раскрыла журнал. К его корешку тесемочкой был привязан карандаш. Беззвучно пропорхнули мимо тоненькие медсестрички -- отправились на службу в своих крахмальных, сахарных халатиках. Женщина-инвалид с трудом поднялась, пошла к лифту, неумело переставляя громоздкие костыли. И стук этих костылей -- туп... туп... туп... -- отчетливо разносился по всему холлу. Вера посмотрела на мальчишек. Они стояли смирные, съежившиеся. Озирались робко. Дунь -- и улетят, несчастные... Тоже мальчишеское свойство: всю храбрость оставлять за больничным порогом. Уколы им почаще бы делать. Для профилактики. Санитарка наконец отыскала фамилию, нажала клавишу на современном телефонном пульте -- этаком гибриде телефона и пишущей машинки. -- Софья Игоревна? Больному Озерову из шестой палаты принесли телеграмму. Вы там передайте... Что? А-а, понимаю. Само собой... Хорошо, Софья Игоревна. -- Она опустила трубку. -- Оставьте мне телеграмму, ребятки. Он родственник ваш? -- Мы живем рядом. Соседи. Санитарка замялась, не решаясь говорить. Вера не выдержала: -- Да что с ним? -- Нет, нет. Ничего... Только он без сознания еще. Там врачи дежурят и профессор Канторович... Помогут ему, ничего, клиника у нас хорошая. А телеграмма пускай подождет, не до нее сейчас. Лязгнула дверь лифта. Косолапо ступая, к раздевалке шел грузный, распаренный человек с бритой лобастой головой. Его мятый халат был расстегнут, в багровом кулаке дымилась сигаретка. Санитарка торопливо сдернула с вешалки плащ, блеснувший золочеными пуговками, и ждала, держа его на весу. -- Это главный как раз!.. Вы отойдите пока, не мешайтесь тут... Но профессор заметил их издали. -- Почему здесь посторонние? день неприемный! -- Они к больному Озерову... -- поспешно заговорила санитарка. -- Все справки по телефону!! -- Я б не пустила, профессор, да они тут принесли... -- Повторяю: справки по телефону! И никаких передачПозаботьтесь, чтоб не мешали работать! Мальчишки готовы были попятиться. И тогда Вера, отмахнув со лба волосы, шагнула к профессору. Она смотрела открыто, ясно. Впрочем, этот взгляд еще ничего не означал. С таким детским светом в глазах Вера и улыбнуться может и в рукопашную пойти. Смотря по тому, как развернутся события... Это всегда восхищало ее друга Сережку. Да и Павлика тоже. Павлик утверждал, что человеку -- в отличие от других млекопитающих -- необязательно принимать угрожающие позы. -- Что вы кричите? -- сказала Вера. -- Озерову пришла срочная телеграмма. Мы подумали -- вдруг что-то важное... -- Где она? Где телеграмма? -- посопев, спросил Канторович. -- На почте. У нас только извещение. Мы надеялись, он позвонит туда. Канторович выхватил у нее помятый бланк, прочел, далеко отставляя от глаз. Рывком подвинул громоздкий телефонный аппарат. В аппарате звякнули потроха. -- Почта? Говорит профессор Канторович из Боткинской больницы. У нас лежит некто Озеров... О-зе-ров! Да!.. Ему пришла телеграмма. Если что-то спешное, будьте любезны прочесть. Санитарка положила перед ним лист бумаги и пыталась оторвать привязанный карандашик. Канторович, неодобрительно косясь на эти попытки, вынул роскошный никелированный фломастер. И Вера увидела, как этот фломастер выводит четкие строки: Из Душанбе Старик ты спасен тчк встречай 18 рейс 242 извини что задержались Саша -- Благодарствую! -- буркнул Канторович в трубку и подтолкнул листок Вере. -- Я прочла, -- сказала она. -- Поняла смысл? -- Не очень. -- Экономят на вразумительности... Вы этого Сашу знаете? -- Нет. -- Озеров не сможет его встретить. Я телеграмму возьму, передам позднее, когда... В общем, передам. А больше ничем не смогу быть полезен. Вера не отводила глаз от его лица. -- А вдруг... встретить необходимо? Почему написано: "старик, ты спасен"? -- Понятия не имею! Полагаю, шутка. Шутливое обращение. Озерову не так-то просто помочь, можете мне поверить... Все это несерьезно. Приглушенно, словно бы шепотом, зажужжал телефон. Санитарка сняла трубку и тотчас передала ее Канторовичу. -- Да! -- рявкнул он. -- Что?! Немедленно найдите Гарибяна! начинайте массаж, я поднимаюсь!.. Тычком он потушил сигарету и, не попрощавшись, даже не кивнув, зашагал к лифту. Но внезапно обернулся: -- Извините, что накричал. Я был неправ! Вера смутилась: -- Что вы... Пустяки какие. -- Я был неправ! Он захлопнул за собой дверь лифта. Пожалуй, только эту белую массивную дверь забыли здесь приглушить -- дверь будто стреляла, захлопываясь. 4 Они вышли из корпуса, спустились по бетонным ступенькам, скользким от мокрых осенних листьев. И тут увидели, что неподалеку замерло такси. То самое, на котором они приехали. -- Ты что... просила его ждать?! -- пораженно спросил Павлик. -- Н-нет... -- А зачем он торчит здесь? -- Сейчас выясним. -- Лучше не выяснять, -- быстро сказал Павлик. -- Во избежание!.. Я к этому транспорту еще не привык. И не люблю, когда он ждет! -- Понятно, -- сказала Вера. Заглянув в кабину, она обнаружила, что шофер спит, неловко привалясь к дверце. Козырек фуражки съехал ему на глаза. Руки с распухшими суставами отдыхали на баранке. Вера тряхнула его за плечо -- он пробудился не сразу, затряс головой, сладко вздохнул: -- У-уф... Сморило меня... На этой неделе замучился: коклюш у дочки, все ночи не сплю. -- Я подумала -- вы нас дожидаетесь. -- Молодец, что разбудила. Ну, повидали соседа? Порядок? -- Он без сознания. Плохо ему. -- Ах ты... А телеграмма как же? -- Удалось прочитать, да не поймешь в ней ничего. Бестолковая какая-то. Послана из Душанбе. "Старик, ты спасен, встречай восемнадцатого, рейс двести сорок два"... Кто прилетает? Почему -- спасен? -- Небось кто-то на подмогу торопится, -- сказал шофер. -- Надо бы встретить, а? Сейчас погляжу расписание... Он открыл ящичек над правым сиденьем, вынул аккуратно сложенный лист с аэрофлотовской эмблемой. Павлик, заглянув через плечо Веры, тихонько присвистнул: -- На аэродром хотите? Бессмысленно, люди... Мы даже не знаем, кто этот Саша -- мужчина или женщина! -- Ну и чего тут? -- спросил Сережка. -- Встанем у самолета и закричим: "Кто здесь Саша?". -- Надо, так закричим. Шофер придавил ногтем нужную строчку: -- Вот, пожалте... До прилета двести сорок второго -- больше часа. Можно успеть. Пока вы ходили, я запаску поставил, теперь нормально поедем. Людоед Павлик спросил: -- А расплачиваться? Кто расплачиваться будет? Он спросил это, и сразу молчание наступило. И Вера и Сережка забыли про деньги. Забыли, что уже ни копейки не осталось от трех рублей, выданных на продукты. -- Что? -- усмехнулся шофер. -- Расстреляли весь капитал? Сережка забормотал, пытаясь сохранить достоинство: -- Да мы не взяли... не рассчитывали... -- Денег больше нету, -- сказала Вера. -- Садитесь, -- кивнул шофер. -- Правда, у нас -- ни копейки. -- Садитесь! Упрашивать надо? Они топтались у распахнутой дверки, потому что всего могли ожидать, только не этой щедрости. В "волге" д