уется"?! Как раз требуется! -- Я хочу без обратного адреса! -- непреклонно сказал Жека. -- Тогда отправляй простым. -- Нельзя. Тут ценные открытки. Художественная продукция. -- Тогда ставь обратный адрес. -- Я желаю отправить без обратного адреса! -- сказал Жека. -- А вы дайте квитанцию! Чтоб никто не зажулил! -- Здесь не частная лавочка. здесь государственное учреждение. Никто твое письмо не зажулит. Девица в окошке оскорбилась. Но Жека не мог ей объяснить, какой ценой достались ему портреты актеров. Необходима уверенность, что их не потеряют на почте, не отдадут в чужие руки. -- Видел я, как вы с письмами обращаетесь! Один раз подставили мешок, а он дырявый! -- Вот что, молодой человек: мне спорить с тобой некогда! Или пиши обратный адрес, или отойди от окна! -- Квитанцию дайте! -- Ты брось хулиганить! -- Тогда жалобную книгу давайте!! К окошку стягивались любопытные. Почтовая девица стала звать на помощь свою начальницу. Жека забрал конверт, растолкал ротозеев и снова пошел к справочному агрегату. Алюминиевые крылышки затрепыхались с прежним усердием. Выставили еще одно изречение: "НЕВОСТРЕБОВАННЫЕ ПОЧТОВЫЕ ОТПРАВЛЕНИЯ ХРАНЯТСЯ В ПРЕДПРИЯТИЯХ СВЯЗИ МЕСТ НАЗНАЧЕНИЯ ОДИН МЕСЯЦ СО ДНЯ ИХ ПОСТУПЛЕНИЯ"... Жека напряженно хмурился, постигая смысл ответа. Не сразу его поймешь. -- Хранятся месяц, -- сказал он. -- А дальше? На помойку их выкидывают? Агрегат этого не знал. Жеке даже обзывать его не хотелось -- ведь и обижаться не способен, инкубатор. Вымарав на конверте пометку "заказное", Жека опустил письмо в почтовый ящик. Большего он сделать не мог. 6 Вечерами Павлик почти не бывал дома -- убегал к Вере или другу Сережке. И совсем редко он сидел дома в одиночестве. Круг знакомых у современного человека обширен -- если и захочешь поскучать без гостей, так не дадут. Но сегодняшний вечер был особенным. Отец Павлика уезжал в командировку, и предстояла -- в узком семейном кругу -- процедура прощания. Павлик ждал ее и завидовал отцовской выдержке. Все-таки отец потрясающий человек. Едет в Австралию, а впечатление такое, будто собирается прокатиться на дачу. Никаких волнений, никаких долгих сборов. Такси вызвал без запаса времени, случись малейшая задержка -- и опоздает на самолет. Осталось всего полчаса, а отец неспешно поливает цветы на окне, стучит ногтем по горшочкам. -- Пелагея, через неделю побрызгай кактусы, если не забудешь. Обращение "Пелагея" появилось недавно. Ничего оскорбительного в нем нет. Сейчас ласкательные имена вышли из моды. Ценится свобода отношений, непринужденность, юмор. Да и вообще невозможно представить, чтобы отец сюсюкал. -- Позвонишь оттуда? -- спросил Павлик. -- Попытаюсь. Мама сказала: -- Кажется, там другой временной пояс? Здесь день, а там ночь? -- Там все по-другому, -- сказал отец. -- Здесь лето, а там зима. И вообще жители ходят вверх ногами. -- Надеюсь, ты легко приспособишься, -- сказала мама. Она тоже не отставала от отца и Павлика. Умела и пошутить, и понять шутку собеседника. Обожала шумные молодежные компании, увлекалась спортом, любила современную музыку. Что ни говори, а Павлику с родителями повезло. Никаких расхождений во взглядах и вкусах. Приятно смотреть, как мать состязается в хладнокровии с отцом. Спокойно сидит, вертит ручную кофейную мельницу. Такси будет гудеть у подъезда, останутся последние минуты, но мать не дрогнет -- сварит кофе по всем правилам. С пенкой. Отец и мать одинаковые поклонники кофе. -- И чего тебя гоняют по заграницам? -- спросил Павлик. -- Ведь совсем дома не живешь. -- Его отправляют уже по инерции, -- сказала мама. -- Конечно, -- сказал отец. -- Когда отправляли в первый раз, то ошиблись. А потом привыкли и махнули рукой. Никогда отец и мать не хвастались своими служебными успехами. А можно было. Разъезжая по свету, отец умудрился защитить докторскую диссертацию и стать профессором. Павлик видел, какое почтительное приглашение ему прислано из Австралии: "Мистеру Анатолию Д. Савичеву, профессору. Глубокоуважаемый коллега! Выражаем надежду, что Вы окажете нам честь, прибыв на конгресс..." Такое приглашение хочется прочесть торжественным голосом. Маму тоже ценят на работе. Еще ни разу спокойно не ушла в отпуск: то задержат, то перенесут на зиму -- и мать срочно продает курортную путевку, а Павлика отправляет в лагерь. Похоже, что без матери все нефтяное министерство бьется в лихорадке... -- Открыть семейную тайну? -- спросил отец. -- Знаешь, Пелагея, твоя мать долго отказывалась выйти за меня замуж. Она все предчувствовала. -- Это нетрудно, -- сказала мама. -- Я еще был на третьем курсе. И верил, что, получив диплом агронома, поеду работать в деревню. А она говорила: "Не надейся! Попомни мои слова -- всю жизнь будешь читать лекции в каком-нибудь Оксфорде!" -- Кажется, я называла Сорбонну, -- сказала мама. -- В общем, ты прислушивайся, Пелагея, к ее предсказаниям. Она скрывает, но у нее дар ясновидения... Мать закончила молоть кофе и отправилась на кухню -- колдовать над плитой. Кофе у нее варится на специальной жаровне с песком. И процесс называется "черная магия". -- Ты чего тихий? -- спросил отец. -- Загрустил? -- Нет, -- сказал Павлик. -- Держи хвост морковкой. Они улыбнулись, взглянув друг на дружку. 7 Отец допивал кофе, когда захлопали двери, затопотало -- и будто сквозняком внесло Лисапету Вторую. Незваная гостья стеснения не чувствовала. -- Ой, вы уезжаете, Анатолий Данилыч?! -- восхитилась она. -- Надо проветриться, -- сказал отец. -- Прямо-прямо в Австралию?! -- С заездом в Конотоп, -- сказал Павлик. -- Сядь. Не пыли. Очутившись в любом помещении, Лисапета немедленно начинала его обследовать. Видела книжную полку -- кидалась к полке и выдергивала книжки, какие попадутся; видела тарелочку на стене -- снимала с гвоздя тарелочку и жадно смотрела, что написано на донышке. Так могло продолжаться без конца. Сейчас, крутанувшись возле дверей -- что в комнате новенького? -- Лисапета пощелкала замочками отцовского чемодана, обнюхала стеклянную пепельницу, мимоходом заглянула под стул, поскребла пальцем кактус на окне. -- Я вам не помешала? -- Ничуть, -- сказала мама. -- Можете спокойно беседовать, -- сказал отец, неторопливо надевая пальто. -- До встречи, Пелагея. Не провожайте меня, не надо. Он поднял вверх ладонь и помотал ею -- примерно так, как это сделал бы Жан Габен. Или Тихонов, играющий Штирлица. На миг Павлику померещилось, что по ясному отцовскому лицу скользнула тень, будто сигаретный дымок. Может, отец впервые пожалел, что мешают проститься. Но нет -- это лишь показалось. Отец не изменил себе, пошел к выходу с улыбочкой. Небрежно помахивая чемоданом, называющимся "дипломат". Пальто нараспашку. Шарф закинут на плечо. Свободная рука похлопывает зажатой в кулаке перчаткой. -- Счастливого пути, Анатолий Данилыч! -- крикнула Лисапета. Павлик слышал, как захлопнулась за отцом дверь и спустя минуту зафырчало такси у подъезда. -- Ну, что, Лисапета? Музыку тебе дать? -- Потом, Павлик, потом! Сначала я кое-что расскажу, и ты просто умрешь от удивления! -- Умру, так и музыки не получишь. -- Я серьезно! Павлик отзывался на кудахтанье Лисапеты, а сам представлял, как отцовское такси мчится по городу, проскакивая перекрестки. А на аэродроме уже объявили посадку в самолет. И гонка по вечерним улицам сменится гонкою над землей, над облаками... Скоро между Павликом и отцом будут тысячи километров. -- Я была на почтамте, Павлик, и угадай, кого я там встретила? Ты умрешь: нашего Жеку!! -- Я умер. Дальше что? -- Он был мокрый как гусь! Будто в одежде купался! И он отправлял эти портреты киноактеров! Из-за которых дрался! -- Кому отправлял? -- Вот сейчас-то ты и умрешь, Павлик!! Лисапета была неплохая девчонка, бывают гораздо хуже. Но когда она появлялась в комнате, сразу хотелось съежиться -- так она суетилась и вращалась. Возникало ощущение, будто Лисапета находится в нескольких местах сразу. -- Я умер, умер. Давай дальше. -- Помнишь, в нашем классе училась Лиза Ракитина? Которая на север уехала? Вот этой Лизке он и отправил портреты!! -- Не врешь? -- Павлик, я своими глазами видела: город Норильск, улица, дом, и вот такими буквами -- Е. Ракитиной!.. Я специально подошла поближе, чтобы адрес прочитать! -- Какая трагедия, -- сказал Павлик. -- Она уехала, он страдает. Что ж, завтра в классе посмеемся. -- Павлик, это еще не все!!. -- ликующе произнесла Лисапета. -- Да? -- Лизка Ракитина больше не живет в Норильске! Опять переехала! -- Блеск! -- сказал Павлик. -- И это не все!! Жека отправляет письма без обратного адреса! Они даже вернуться не могут, понимаешь?! Он бегает по улицам, как утопленник, дерется в классе, ругается на почтамте, а его письма идут в никудаВ пустоту! -- И сейчас не врешь? -- Павлик, я ни-ког-да не вру!! -- С ума сойти... Павлик явственно увидел, как толстые Жекины конверты, обклеенные марками, цепочкой движутся на север, к городу Норильску. Летят, будто стая гусей. Их сбивает ветром, и они теряются где-то в снегах, пропадают бесследно... Павлик иногда страдал от яркости своего воображения. -- Ну и пентюх... -- сказал он. -- Тебе его не жалко? -- Хоть одну-то извилину надо иметь! -- сказал Павлик. -- Кому нужны эти дурацкие тайны? Мог бы все проверить, мог бы не скрывать обратного адреса. -- У него -- чувства! -- сказала Лисапета. -- Глупости! -- Нет, Павлик, чувства -- это не глупости. Я не могу согласиться, что это -- глупости! -- Да сгори он огнем от своих чувств! Но когда посылаешь письмо, возьми и подпишись, чего тут стесняться?! Слава богу, теперь на улицах целуемся! -- Это ты целуешься? -- Я вообще говорю! Происходит массовое явление! -- А ты? -- Надо будет -- и я подключусь! -- Когда? -- У тебя одно на уме... Не выставляй свои нездоровые интересы. -- Мне его жалко, Павлик, -- сказала Лисапета. -- Он пентюх! Боится выглядеть смешным, а получается все наоборот! Внутренне Павлик тоже сочувствовал Жеке. И от этого сочувствия испытывал неловкость и злился. -- Завтра мы его прославим! Будет потеха! -- А мне его жалко. -- Давай, Лисапета, спляшем! -- Павлик включил магнитофон и отодвинул подальше стулья. Грянула музыка в обработке Рея Кониффа. Будто надутые ветром, заполоскались занавески, позади которых были спрятаны стереофонические колонки. Задрожали стены и пол. Воздух наполнился почти неосязаемым гулом -- хор и оркестр Рея Кониффа взяли нижнюю октаву. Лисапета вся вытянулась, переступая ногами. Внутри нее завертелся небольшой ураганчик, наращивая обороты. -- И эта Лизка Ракитина тоже хороша! -- крикнул Павлик. -- Помню, как она собирала этих актеров! Из журнальчиков выстригала! Мещанка! -- Она совсем не мещанка! Просто она подслеповатая! -- Чего, чего? -- Она плохо видит! Сидит в кино, а видит одни пятна! И ей хотелось запомнить актеров! -- Почему же она ходила без очков?! -- Не знаю. -- Тоже стеснялась? Подходящая парочка для Жеки! Лисапета хотела продолжить спор, но Рей Конифф зазвучал в полную мощь. На фоне басов, заставлявших гудеть весь дом, прозрачно запели женские голоса. Ураганчик внутри Лисапеты окреп, теперь он сгибал деревья, срывал шапки с прохожих -- вот-вот он взовьет Лисапету в воздух. И, подчиняясь ему, Лисапета кинулась танцевать... Ей было горько, что Павлик такой бессердечный. Еще недавно Лисапета пересылала ему записочки -- конечно, тоже без подписи. Вот он поиздевался бы, если б узнал! А еще Лисапета размышляла о том, придется ли ей когда-нибудь целоваться на улице. Ведь это ужасно, ужасно! Вся душа переворачивается, когда представишь это зрелище. Но с другой стороны -- действительно, уже многие публично целуются. Массовое явление. -- -- Мама Павлика заглянула в комнату к сыну. Там все ходило ходуном: современный танец был в разгаре. -- Нравится? -- крикнула мама. -- Я обожаю Кониффа!.. Угадали, что он исполняет? -- Что-то очень знакомое!! -- крикнула Лисапета. -- Правильно! -- Только вспомнить не могу!! -- Это танец маленьких лебедей! Из балета "Лебединое озеро"! Невероятно, правда?.. -- Блеск!! -- крикнула Лисапета. 8 Анатолий Данилович Савичев ехал в такси и думал о своем сыне. Вот ездишь по свету, думал Савичев, а твой сынок растет, превращаясь во взрослое и незнакомое существо... Остался дома долговязый парень с хорошеньким личиком, отдаленно напоминающим лицо папы. Затылок заросший. Пальцы длинные, нервные. Взгляд ироничен. И это -- Павлик? Совсем недавно Анатолий Данилович привозил ему погремушки и ползунки. Теперь возит фирменные джинсы, предварительно примеряя их на себя. Хвать -- а джинсы коротковаты... Впрочем, это мелочь, пустое. Незнакомое существо растет не только физически, оно духовно растет. Не ошибиться бы в определении других размеров, скрытых от глаз. Однажды возвращаешься, и тебе сообщают, что сын напечатал стишок в "Пионерской правде". Потом говорят, что надо купить пианино -- у мальчика проявляется музыкальный талант. Не слишком ли много талантов? И шахматы, и поэзия, и музыка? тебе отвечают, что он -- современный ребенок. Ты ложишься отдохнуть с дороги -- и вдруг вскакиваешь от орудийного гула. Оказывается, сын включил проигрыватель, он готовит уроки под такой аккомпанемент. Пролетает еще годик, ты наклоняешься над сыном, чтобы поцеловать его на сон грядущий. И в упор встречаешь недоуменный, исполненный строгости взгляд. Он говорит, что между мужчинами это не принято. Теперь ты стараешься следить за собою. Запоминаешь имена хоккеистов, вместе слушаешь орудийный гул. "Джон Браун -- это все-таки гениально!" -- сообщает тебе жена. Ты согласен. Тебе очень нравятся Джон Браун и Рей Конифф. И сын одобрительно кивает тебе. Проходит еще год, сын мужает. Приходится и тебе мужать, искореняя остатки сантиментов. Ты немногословен, сдержан, спортивен. Иронизируешь над трудностями. Иногда, правда, ты даешь себе поблажку. Тайно от всех. Собираясь в дорогу, ты говоришь, что самолет отправляется в семь вечера. А он улетает в восемь. И ты хладнокровно пьешь кофе -- с пенкой, черт бы ее подрал. Ты пьешь кофе, который никогда тебе не нравился; на диване лежит несобранный чемодан -- плоский, черный, с алюминиевой окантовкой -- модель "дипломат". И ты раздумываешь, что в этот чемодан опять ничего не поместится -- ни лишняя пара туфель, ни теплая куртка. Но современный мужчина и за тридевять земель отправляется налегке -- таков теперь стиль. Всем неудобно, однако все летают с "дипломатами". Не только в Австралии люди ходят вверх ногами, думал Савичев, -- это везде встречается. Вот живешь-живешь, и вдруг ловишь себя на мысли, что пора бы перевернуться. Стосковался по нормальному положению в пространстве. 9 Анатолий Данилович Савичев никому не говорил, что плохо переносит полеты. Да и зачем говорить? В Канаду или Австралию поездом не отправишься -- терпи... Тем паче он не хотел волновать жену и сына. Вдобавок как-то стыдно признаваться, что в современном лайнере, где сотни людей спят, обедают или смотрят телевизор, ты покрываешься холодной испариной, боясь окочуриться у всех на глазах... Сегодня Анатолий Данилович предчувствовал, что полет будет особенно тяжелым. В затылке боль, сердце покалывает. Наверное, от скверной погоды. И мысли одолевают невеселый. Нестерпимо жалко, что как следует не попрощался с женою и Павликом. -- -- Времени впереди было еще достаточно; Анатолий Данилович попросил шофера свернуть с центральной площади. Сделать небольшой крюк. На площади, возле памятника, есть знаменитый фонтан. Летом он работает до поздних сумерек, струи освещены электричеством, они похожи на неоновую рекламу. Зимой фонтанная чаша заметена снегом, но все равно к ней протоптаны дорожки. Когда Анатолий Данилович особенно страшится будущего полета, он останавливает такси на площади, возле сквера, затем медленно идет к фонтанной чаше. И, стыдливо оглянувшись, бросает в нее монетку. ТРЕТЬЯ ГЛАВА История о разгаданном секретном шифре, о чемодане с глиной, о сварливом старике, справедливом лейтенанте милиции, о любви и трех лотерейных билетах 1 Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек. Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные. Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери -- вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней -- уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом... -- А жаль все-таки... -- шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон. -- Чего тебе жаль? -- спросила Вера. -- Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы... Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины -- они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились. А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился. -- Ведро у меня не возьмешь? -- невинно предложила Вера. -- А то пачкается... -- Я... с удовольствием! -- Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами. -- Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик. -- Да п-пустяки. Пожалуйста! В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи -- всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки. Вера спросила заботливо: -- Тебе удобно? -- Вп-полне!.. -- А то я Сережу попрошу нести. -- Зачем же? -- Он чуть не всхлипнул. -- Не б-беспокойся. Это даже приятно... Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах. Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки. -- Помнешь грибы! -- прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро. И что ж вы думаете -- лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока -- дескать, не дали себя показать. Обидели. 2 В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры -- выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора. Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид -- наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску. Пустынно было и в самом последнем зале -- необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт -- автоматические камеры хранения. -- Внушительно, братцы? -- спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. -- Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а? -- Москва -- Кассиопея, -- сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу. -- Воспоминание о будущем, -- сказала Вера. Алексей Петухов всех вернул на землю, объяснив кратко: -- Прогресс! На заводе, где Петухов работал, еще не такие сооружения строили. Цех ширпотреба, самый захудалый, и тот производил электрические зубные щетки. -- Нет, вы оглядитесь только!.. -- не успокаивался Павлик. Он остановился и незаметно, чтобы легче было стоять, уперся рюкзаком в ближнюю дверцу. -- Здоров ты трепаться, -- сказал Сережка. -- Весь пар у тебя в гудок уходит. -- В песню уходит! Я прогресс воспеваю! -- Рыдания это, а не песня. Чего встал-то? Бесхитростный Сережка не догадывался, что можно прислониться к шкафчику и малость отдохнуть. -- Стихи у меня рвутся наружу! -- сказал Павлик. -- Чеканные! "Посетив ближайший лес, воспеваю я прогресс!" Услышав рифму -- даже такую вот убогонькую, -- Алексей Петухов насторожился. Казалось, он сейчас замрет с поднятой ногою, как охотничья собака, делающая стойку. Вероятно, у Петухова уже выработался рефлекс на поэтические созвучия. Петухов, глядя в потолок, проговорил медленно и протяжно: -- "Зазвучало пение! В честь камеры хранения!" Раньше Сережка и Вера считали, что Петухов попросту балагурит, как мальчишка. Что он лишь поддерживает немудреную игру, затеянную Павликом. Но нет -- игра уже попахивала заболеванием. Теперь они подозревали, что двадцатилетний Петухов, окончивший школу и работавший на заводе, взрослый человек, всерьез ушиблен поэзией. Сегодняшнее путешествие подтвердило опасения. Господи, сколько они выслушали экспромтов! Сколько чеканных строчек! На большую книгу хватило бы. Вдохновенный Павлик высвистывал их без усилия, как певчий дрозд, а Петухов вдруг останавливался, напряженно мысля, и откликался солидно, на профессиональном уровне. Он прямо-таки работал, как на своем заводе. Вот и сейчас Павлик пустил трель: -- "Мне видней! На фоне леса! Дости-женияПрогресса!" -- Небогато, -- оценил Петухов, поджимая заветренную губу. -- Ну, что это: тра-та-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота... Надо следить за размером, приятель. -- При чем тут размер?! -- Он, брат, дисциплинирует!.. -- Петухов опять сощурился, глядя в потолок. -- М-м-м... "Рождает восхищение! Приводит в умилениеНедавно перестроенная! Камера хранения!" -- Караул, Сережка! -- сказала Вера. -- Они опять! -- Брысь! -- сказал Сережка. -- Закуковали! Полночь на дворе! Разом столкнув с места обоих сочинителей, Сережка и Вера погнали их к выходу. Нет, природа все-таки мудро поступает, наделяя поэтическим даром немногих людей. Жутко себе представить, что вышло бы, наделяй она многих... Протрусив по лабиринту, задевая своими пухлыми рюкзаками о шкафчики, они выскочили на последнюю железную улочку. И тут заметили единственного живого человека. В тесном тупике, как в мышеловке, ворочался бородатый старик; он склонялся к нижнему шкафчику, дергал за никелированную рукоять, а дверца не поддавалась. -- Граница на замке, дед! -- на бегу сострил Павлик. Вера опять пожалела, что у Павлика отобрали ведро. Остроумие -- неплохая вещь. Но бывает, что за него хочется казнить без снисхождения. Дед поворотился в тупичке, но, разглядев, что за личности перед ним, только досадливо отмахнулся здоровенной коричневой ладонью. А они с разгона одолели ступеньки, выводившие из-под земли на вокзальную площадь, и затопали по мокрому тротуару, прямо по лужам. Теперь все равно было -- промокнут ноги или нет, дом уже близко, осталось только в метро нырнуть. -- Нет, подождите-ка! -- сказала Вера. Рывком сбросила она рюкзак, плюхнула его на гранитный бортик и побежала обратно к туннелю. Из-под кед взметнулись желтые электрические брызги, кипящий след прочертился в лужах и погас -- непонятно, откуда и прыть взялась такая. -- Потеряла что-нибудь? -- предположил Петухов. -- Дедушка, -- сказал Павлик. -- Держу пари, она понеслась к этому гражданину с бородой. Спрашивать, не нужна ли помощь. -- Тимуровские традиции? -- уточнил Петухов, опуская к ногам ведро. -- Они самые. -- Не проходи мимо старика и старушки? Натаскай им воды, наколи дров? -- Вот, вот, -- сказал Павлик. -- Хотя в наше время уместней спросить: какого черта старушка сидит без воды и топлива? Кто в этом безобразии виноват? Петухов начал расстегивать лямки рюкзака. Стало понятно, что намечается внеочередной привал -- здесь вот, на городской площади, под фонарем, в непосредственной близости от метро. -- Было такое кино, -- продолжал Павлик настойчиво, -- пионерка помогает старушке. А старушка -- сквалыга. Ни в чем не нуждается, но эксплуатирует! -- Меньше слов, -- сказал Петухов. -- Мы, например, помогали без рассуждений. -- Когда это было! Прошлый век. -- Но, но! -- Да нет, я не против традиций! Только перебарщивать не надо! -- Если потребуется, пойдешь и поможешь, -- наставительно произнес Петухов. Он основательно разместил на гранитном бортике рюкзаки поставил на сухое местечко ведро с грибами. А еще у него была гитара, запеленутая в полиэтиленовую простынку. Для защиты от осадков. Петухов проверил, не сеются ли в воздухе капли, затем распеленал гитару и тихонечко на ней забренчал. Кроме стихов он создавал также самодельные песенки, но почему-то стеснялся их исполнять -- проборматывал для себя. Сережка глянул на башенные часы: -- Через семнадцать минут закроют метро. -- Хорошо, еще есть такси, -- сказал Павлик. -- Получку дадут во вторник, -- не прерывая песенки, информировал Петухов. -- И как же быть? -- Мы в наше время не боялись трудностей, -- сказал под музыку Петухов. Приглушенно шумела перед ними площадь, отсвечивая иллюминированными лужами. Текли цепочки машин. Каждая машина несла белые или красные огни -- чуть туманные и переливающиеся. Иногда казалось, что эти огни скользят и роятся сами по себе, как вольные светляки. С башни поплыли медлительные, какие-то старинные звоны -- это часы отбили три четверти. И с последним ударом на лестнице появилась Вера; подскакивая на одной ноге, она затягивала развязавшийся шнурок на кеде. -- Вот и Золушка наша, -- сказал Павлик. -- Начинается сказка. Чем дальше, тем страшней. -- Сереж!! Ищи дежурного по камере! Павлик, пойдешь со мнойАлеше придется стеречь барахло, перетаскивать некогда!.. Скорее! Павлик поерзал на бортике, но вставать медлил. -- Дед забыл номер? -- Ага!.. -- И теперь не открыть? -- Ага! -- И поезд вот-вот уходит? -- В том и дело! Бросайте все, скорей!.. -- Как по нотам, -- подытожил Павлик. -- Она думает, это исключительное событие. А это уже всем надоело. -- Меньше слов, -- сказал Петухов. -- Да таких дедушек здесь табуны! Можно с утра до вечера помогать, и всем не поможешь! Я бы взял да плакат вывесил: "Со склерозом вход воспрещен!" Сережка со вздохом поднялся: -- Идем, что ли... -- Ребята, я устал, как пес! -- застонал Павлик, впервые в этом признаваясь. -- Я пешком через город не могу! Издеваетесь вы, что ли?!. И родители взбесятся! -- У меня есть двушка, -- сказал рассудительный и запасливый Петухов. -- Я позвоню, родители не только поймут, но оценят. Шагай, шагай. Мы в свое время не капризничали. 3 Дед все ворочался в своем железном тупике, мученически отбивая поклоны перед шкафчиком. Наугад менял цифры, дергал за рукоятку, бухал оцарапанным, в ссадинах кулаком. Дверца сидела монолитно. -- "Неприступна, как гранит, вещи камера хранит!" -- злорадно высказался Павлик, подступая к дедовской спине. Павлик не особенно верил, что поможет. Эту камеру изобретали не простаки, которых перещеголяешь сообразительностью. И было бы куда разумней не вмешиваться, а подождать, пока Сережка приведет дежурного. Что же касается деда, то ему полезно будет убедиться в надежности сейфа. В следующий раз будет с уважением относиться к технике. -- Не зубоскаль! -- сказала Вера. -- Сообрази что-нибудьВсего-то четыре цифры! -- Да? -- усмехнулся Павлик. -- Обычно это называется иначе. -- Как? -- Девять в четвертой степени. -- Вот видишь! Разбираешься ведь! -- закричала Вера. -- Пустите его, дедушка, он сейчас откроет! Дед через плечо посмотрел на них, приподнял губу, как волк, оскаливая сухие десны: -- Взломщик, что ль?.. -- Он самый, -- не теряясь, сказал Павлик. -- Рецидивист. -- Ступайте вы отседа. Не злите меня! Дед был встрепанный весь, помятый, в расстегнутом дешевом полупальто, надетом на ватник, и в забеленных глиною кирзовых сапогах. Похоже было, что не на вокзале он ночевал, а где-то под кустами валялся. Вера пропустила мимо ушей дедовский окрик. -- Вы не расстраивайтесь! Сейчас все сделаем!.. -- Она улыбалась чуть ли не заискивающе, отмахивая волосы со лба. Павлик тихонечко поманил ее, отвел в сторону, за шкафы. -- Не надо. Не лезь. -- Почему это? -- Не хочет -- и не надо. -- Вот глупости! Он же расстроенный! -- По-моему, он это самое. Поддатый. -- Чего-о? -- Выпивши. Тяпнувши. Окосевши. -- Ну и что? -- спросила она. Павлик почувствовал, что она действительно не понимает. Растопырила свои глазищи и ждет объяснения. Ей нужны дополнительные резоны. -- Знаешь, я от таких подальше держусь. Не пачкаюсь. -- Во-он что... -- Пускай сами выпутываются. -- Я не заметила, что он пьяный, -- сказала она. -- Он расстроенный. -- А я заметил. -- И решил в сторону отвалить? Надо же, как интересно... -- Они ничего другого не заслуживают. -- Я не знала... Надо же! -- Рекомендуется соображать. -- Я недавно иду, а на улице пьяного инвалида бьют. Он защищаться не может, а его бьют. Ты бы тоже не пачкался? -- Не знаю. Я их не терплю, пьяниц. Она смотрела с откровенным любопытством, изучающе. И опять у нее был такой взгляд, что не разберешь -- засмеется или навсегда разругается. -- Ну, хорошо. Вернемся к нему, -- на всякий случай уступил Павлик. -- У меня больше причин их ненавидеть, -- сказала она. -- Ты ведь знаешь. У меня гораздо больше причин. -- Ну, хорошо, хорошо! Вернемся! -- Мне должно быть еще противней. Верно ведь? -- Я ж сказал -- идем к нему! -- Отправляйся-ка лучше к Петухову. Мы как-нибудь без тебя. А то нечаянно запачкаешься. Павлик привык подчиняться ей, но после таких слов его не прогнали бы отсюда и с конной милицией. Теперь следовало доказать, что без него не обойдешься. Он кое на что способен. Держитесь, конструкторы сейфов. Вы, конечно, не простаки, но и человеческая сообразительность не имеет пределов. Особенно если она подогрета обиженным самолюбием. Павлик прошагал обратно в тупичок, присел возле деда: -- Послушайте-ка! На бумажку цифры не записывали? -- Не-а! -- рыкнул дед, обеими ручищами сотрясая шкаф. К Павлику дед не поворотился, глаза не скосил -- пренебрег. -- Значит, не боялись, что забудете... Уже легче. Значит, номер взяли не с потолка, он был знакомый... Рассуждаем дальше. Какие цифры может человек помнить, не записывая на бумажку? Очень просто: год рождения, месяц, число. -- Прочитай сперва! -- Дед потыкал ободранным пальцем себе за плечо. Над шкафчиками свисал с потолка жестяной плакатик: ПРИ СОСТАВЛЕНИИ ШИФРА НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ НАБИРАТЬ ГОД И ЧИСЛО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ Павлик прочел, удовлетворенно покивал: -- Логично. Почти у всех год рождения начинается с единицы и девятки. Практически половина шифра отпадает... -- Шел бы ты со своими рассужденьями! -- Это значит, мы рассуждаем правильно! -- смиряя себя, сказал Павлик. -- Одним знакомым номером меньше. Что остается? Сейчас подумаем... Можно использовать номер телефона. Номер дома и квартиры. Угадал? -- В самую точку! Только я без телефона проживаю. И все избы у нас не нумерованные! -- Так... Остается еще меньше вариантов. Номер паспорта. Возраст. М-м-м... Размер сапог. Дед тряхнул шкафчик с такой силой, что внутри загромыхало, повалилось что-то. -- Не зли, тебе сказано!!. Мелет ер-рунду! -- Мы же помочь стараемся! -- вступилась Вера, и голос у нее стал жалобный. -- Языком стараетесь?! Дежурного сыскать надобно! Провалился, паразит, не сидится ему на месте!.. -- Побежали за дежурным! Найдут его! -- Найдут, когда паровоз свистнет! -- Да нет же, вот они!.. -- радостно вскрикнула Вера, приподнимаясь на цыпочки. -- Все в порядке! По лабиринту, малиново звеня подковками, приближался очень долговязый, баскетбольного роста милиционер. Его фуражка с кантиком пылала, как новенький спасательный круг, высоко над шкафчиками. Невидимый Сережка топотал где-то впереди, показывая дорогу. Милиционер осторожно вдвинулся в тупичок, пересчитал всех взглядом. Тронул козырек: -- Старшина Гребенкин. Что у вас тут? -- Горю вот, как ракета американская! -- Дед съездил по шкафчику локтем. -- Отпирай скорея! Позабыл эту цифирь!.. -- Попрошу документы. -- Зачем еще?! -- Извините, но так положено. Из глубинных пластов -- под ватником и рубахами -- дед выкопал поношенный паспорт с заломившимися уголками. -- На!.. Да не канителься, поезд ведь!.. Ногтем подцепляя странички, старшина исследовал паспорт от корочки до корочки. Приятно было смотреть на старшину. Сердце радовалось от его вежливости, воспитанности, внешнего вида. Форма так сидела на нем, что хоть сейчас на парад. -- Скорея ты!.. Завели манеру: то не сыскать никого, то чешутся заместо дела! -- Спокойнее, гражданин. Сами виноваты, а высказываетесь. -- Ну, мой грех, мой! Дак чего -- в ногах валяться теперь? Отпирай, а то разнесу этот дот! -- Нехорошо, гражданин. Напрасно вы так. Это сделано для вашего удобства. Культура, порядок. Не надо в очереди время терять... -- Что ты мне библию читаешь?! -- еще яростней вскинулся дед. -- Твое дело -- отпереть, и до свиданьица! Где ключи?! Старшина выправил уголок на паспорте, вернул деду. -- Все сделаем, что положено. -- Дак валяй!.. -- Сейф вскрывает механик. При свидетелях. Вы, гражданин, назовете свои вещи, а мы проверим. У нас ведь инструкция существует. Дед ахнул: -- Столько еще мороки?!. -- А как вы думали? -- Упущу поезд, упущу ведь! -- Поедете следующим. -- Кабы я мог следующим-то -- неужто кричал бы? Неужто перед тобой выплясывал бы?! Ну, шутник! Бежи за своим механиком! Чтоб через минуту здеся был! Старшина еще раз обвел взглядом всех присутствующих. -- Дети -- ваши? -- Ай не видишь: вылитые мои! Вера улыбнулась: -- Мы просто так. Мы помочь хотели. -- Прошу без меня ничего не предпринимать! -- сказал старшина, поворачиваясь по-строевому. Малиновые подковки прозвенели за шкафчиками, обозначая каждый размеренный шаг старшины. -- Во народ! -- потрясенно произнес дед. -- Эх, кабы время было, я б их тут перевернул кверху воронками! Глядите: не может он бегом, малокровный! Ему-- что на этот поезд, что на другой пихнуть. А я телеграмму отбил, опоздаю -- дым коромыслом взовьется! Вера смотрела на деда, поправляя волосы растопыренной пятерней. Улыбалась. Дед чем-то ей нравился -- это было заметно. -- Вы когда этот шкаф закрывали? -- спросила она. -- Вчера? -- Утром, чтоб ему треснуть! -- Как это было? -- Чего -- как?! Сломя голову было! Время -- в обрез, соскочил с поезда, несуся на телеграф. Да по лестницам этим! Да с чемоданом! Все руки пообрывал! Вот на обратном-то пути и соблазнился: гляжу -- конура эта собачья нарастопашку! -- Ага, ага... Сначала, значит, вы телеграмму отправили. А сможете вспомнить -- как вы ее отправили? -- Опять -- как?! -- Ну. постарайтесь подробно: заполнили бланк, подошли к окошечку... А потом? -- Да что ты ко мне привязалась-то? -- замученно спросил дед. -- Али я дикий? Задом наперед телеграмму отбиваю? -- Не в этом дело, господи! Нечего тут обижаться! Просто попытайтесь вспомнить!.. -- Вера говорила все настойчивей. -- У меня одно в голове! -- закричал дед. -- Беги да ложись под поезд! -- Как не стыдно! -- Чего-о?! -- Конечно! Как не стыдно -- панику тут устраиватьВспоминайте!.. -- Вера обернулась к мальчишкам: -- И вы не торчите столбами, думайте! Ну? У кого "ай-кью" выше? -- "Ай" чего? -- спросил дед. -- "Ай-кью"! -- Это еще что такое?! -- Коэффициент умственного развития! У деда брови полезли под шапку. -- Мать честная!.. -- проговорил он. -- Ну, тогда само собой. Тогда помирать рано. Напрягай, ребяты, коэффициент! Вера не смогла на него больше сердиться -- рассмеялась. Отличный был дед, честное слово. Даже ругаться с ним было интересно. -- Ладно, -- сказала она. -- Сейчас напряжем. Не помните, сколько вы за телеграмму уплатили? -- Кабы знать -- навек затвердил бы. Рупь с копейками. -- Сдачу вам сдали? -- Сдачу?! Дед переспросил это -- и вдруг распрямился и тихонечко замычал, застонал, будто язык прикусивши. Разбойничьи его глаза, мерцавшие как темная торфяная вода, сделались пусты и бессмысленны. Целую минуту, не меньше, он переживал какое-то потрясение, отключившее его от окружающего мира. Потом дед запустил руку под ватник и рубахи, судорожно там закопался. Извлек из тайных глубин какие-то затертые бумажки, ключик на веревочке, страшных размеров пуговицу. И в довершение -- три лотерейных билета, совсем чистых и свеженьких. -- Вот... -- произнес он, словно вполголоса "ура" крикнул. -- Вот они!.. Как же я не вспомнил-то?! Ну, старый я пень! Ну, чурка осиновая!! Ребяты, отоприте-ка... У меня аж в глазах черно! А они еще не понимали ничего, даже Вера не догадывалась -- тупо смотрела на розовенькие, в разводах, билетики. -- Здеся номер-то! -- загремел дед. -- С билета он взятыйВсучили мне лотерею, сдачи на телеграфе не было! А я и забыл про них, затолкал поглубже в карман -- и забыл! До выигрыша не вспомнил бы! Сережка и Павлик выхватили у него билеты, сунулись к шкафчику. Сверяясь с цифрами серии, ошибаясь от спешки, защелкали ребристыми черными кнопками. -- Ну, девка!.. -- сказал дед и ткнул ее в плечо. -- В министрах тебе заседать! Удивила!.. Поспею ведь теперь, ей-богу! Настигну поезд! А напоследок вот чего: эти билеты -- чтоб им в печке сгореть! -- забирайте себе как премию! По штуке на нос! -- И не вздумайте, -- отказалась Вера. -- Еще чего! -- Награждаю! Не спорь!! -- А вдруг выигрыш там? Автомобиль "волга"? -- Дак что -- спохвачусь? Пожалею? И-и, милая, я тебе автобазу цельную не пожалел бы! Эй, там!.. Ребяты!.. Не кувыркайте вы чемодан, лешаки!! Сережка и Павлик уже открыли дверцу шкафчика и теперь вдвоем вытягивали фанерный, обтянутый драною клеенкой чемодан. Наверное, когда дед сотрясал шкафы, чемодан завалился набок, его покоробленная крышка отомкнулась. И на железное дно шкафчика, до блеска натертое тысячами узлов и сумок, просыпались комья глины. Этой глиной чемодан был набит доверху. Отдельные ее комья запакованы были в оберточную бумагу, в тряпки, в пленку, но добрая половина лежала просто так, навалом. К глине пристали желтые листики, мусор. Ничего не скажешь -- ценнейший груз транспортировал дед. Стоило переживать и кипятиться... -- Не кувыркайте!!. -- Дед растолкал Сережку и Павлика, присел перед чемоданом и широкой ладонью, как черпаком, принялся тщательно собирать глину. -- Эдак и не довезешь... Р-размазали бутерброд!! Сколь времени-то на казенных? -- Без пяти, -- сказал Сережка. -- Рысью надо, рысью!.. -- Дед прижал крышку коленом, в чемодане чавкнуло и запищало. -- Прощайте, ребяты. Малокровному скажите: пусть шибче бегает! Инструкц