И не простым билетиком -- он был контрамаркой. И небось почище той, что принес вчера Аркадий Антоныч. Вот так. Не нуждаемся в подаяниях. Скрипнуло отодвигаемое кресло. Рядом с Жекой усаживался воспитанный мальчик, подтягивая брючки на коленях. -- В-ваши в-вещи я сдал на в-вешалку, -- обиденно сообщил он. -- Ладно, -- буркнул Жека. -- Спасибо. -- В-возьмите номерок. -- Ты, это, извини уж... Так получилось. -- М-можно б-было сказать, что вам очень хочется на с-спектакль. А не швыряться в-вещами. -- Сказано -- извини! -- Откуда мне з-знать, -- виновато сказал воспитанный мальчик, -- что вы д-до такой с-степени любите музыку? Жека фыркнул, хотел ответить, до какой степени он любит музыку, но посмотрел вниз и забыл о мальчике. Внизу, прямо под ним, начиналась длинная оркестровая яма; в ней стояли пюпитры, освещенные лампочками, -- на каждом пюпитре своя маленькая лампочка, -- виднелся огромный барабан с темным пятном на боку, неуклюжая бронзовая арфа и еще какие-то незнакомые штуковины. Я яму из боковой дверцы цепочкой входили музыканты, пробирались между пюпитрами, раскладывали ноты -- кто пухлую пачку, кто -- тощенькую. И среди музыкантов Жека увидел Аркадия Антоновича. Совсем близко. Присев на стул и тоже поддернув брючки, Аркадий Антонович положил на колени футляр -- вроде узкого чемодана с раструбом, -- отщелкнул застежки, раскрыл. Внутри, в плюшевой колыбели, покоился его инструмент -- небольшая, лоснившаяся благородным золотом труба. Ай, знал бы Жека, где придется сидеть! Как просто -- захватил бы с собой рогатку, и песенка трубача спета. Да не нужна и рогатка, можно голыми руками справиться. Взять бы яблоко или картошину, обыкновенную вареную картошину. Зафитилить в середину этой трубы, в самую воронку, будто нарочно повернутую к ложе, -- и привет. Заклинится любая сольная партия. Кстати, в театре есть буфет. В буфетах продают яблоки. 6 Аркадий Антонович после вчерашней ссоры, конечно же, упал духом и расклеился. Ночью не мог уснуть, читал "Опыты" Мишеля Монтеня и ужасался, находя трагические аналогии. Утром поднялся разбитый, с мертвецки опухшим лицом и головной болью. Когда появился в оркестре, сразу все стали интересоваться его здоровьем. Он не знал, пришла ли на спектакль Зоинька. Если она здесь, то сгорит со стыда за своего избранника. Вероятней всего, что Аркадий Антонович сегодня будет играть гнусно, омерзительно, а то и вовсе завалит всю партию. Когда он не в форме, он жалок и беспомощен. Это бывает даже с профессионалами, с музыкантами самого высокого уровня. Виной тому -- крайняя возбудимость и неуверенность в себе. Ночью, когда читал Монтеня, отчетливо мерещились жестяные звуки -- тройные удары по водосточной трубе. Воспринимались они, как такты похоронного марша. Аркадий Антонович уговаривал себя, что это мнительность, что минорной тональности нет -- большая терция соединяется с малой терцией, любой ребенок определит, что это примитивное до-ми-соль. Другого и быть не может. Вечерами, подходя к Зоинькиному дому, он и выстукивал до-ми-соль. Водосточная труба позволяла это сделать, она качалась на проволочках, можно было сыграть на ней всю диатоническую гамму. Он себя уговаривал, а всю ночь мерещилось: ля-до-миЛя-до-ми! С кладбищенским завыванием. Тревожно. И философ Монтень трепал нервы своими циничными рассуждениями. Раньше Аркадий Антонович восхищался Монтенем, а сегодня ночбю вдруг подумал, что Монтень -- отъявленный циник. Ему, понимаете ли, известны все тайники человеческой души. Немало, значит, копался в этих тайниках, живодер. Деликатный человек не станет копаться; деликатному человеку иногда и в свою-то душу заглянуть противно. Аркадий Антонович вынул из футляра свой инструмент, футляр поставил справа от себя, в уголке, чтоб не задели ногами. Кто-то из группы медных, пробираясь мимо, наклонился и спросил: -- Вам нехорошо, Аркадий Антоныч? -- Нет, -- ответил он. -- Ничего, пройдет. -- Сердце? -- Мысли, -- сказал Аркадий Антонович. -- Тоже от погоды, -- сочувственно определили медные. -- Погода -- архивредительская! Архиподлая! Аркадий Антонович посторонился, пропуская коллегу; на мгновение закрыл глаза, слушая привычный шум зрительного зала и привычные голоса настраиваемых скрипок. А когда он открыл глаза, то увидел Жеку. Слева вверху, близко совсем, была ложа дирекции, двое мальчишек сидели у ее барьера, и только головы их виднелись, только лица. И одно лицо было Женькиным. Оно будто прыгнуло, будто рванулось к Аркадию Антоновичу и повисло вплотную перед ним -- бледное, как от умыванья холодной водой, с нависшим козыречком волос и с глазами, вздрагивающими от злости. На какое-то время Аркадий Антонович перестал видеть и слышать, и сердце действительно закололо. Он пытался опомниться -- ведь ничего же сверхъестественного, мальчишка каким-то путем проник в ложу, только и всего. Пришел вместе с матерью, встретил знакомых, его пригласили в ложу. Все это неожиданно? Да, неожиданно, учитывая вчерашнюю ссору. Но не более того. Желания мальчишек переменчивы, перестал капризничать, согласился пофти на спектакль... Вот только обидно, что Аркадий Антонович не в форме и не сможет сегодня показать, на что способен... Он опять себя уговаривал -- точно так же, как уговаривал ночью, и вдруг опять ему померещилось -- точно так же, как мерещилось прошедшей ночью: ля-до-ми! Ля-до-ми! Опять эти звуки. Три удара. Вот так, наверное, и становятся душевнобольными. Без видимой причины, постепенно. Без ощущения границы. Вчера что-то померещилось, сегодня тоже. А завтра очнешься в смирительной рубахе. Ну, докатился до приятных прогнозов. Глупости! Надо пересилить себя. В руки взять! Но три удара, проклятые три удара слышны опять. И отчетливей прежнего. Аркадий Антонович открыл глаза -- это за пультом уже стоял дирижер, постукивал костяной палочкой о пюпитр. 7 Кончилось действие, поплыл вниз тяжко шевелящийся, плотный, как ковер, занавес; выпорхнула откуда-то сбоку взмокшая Одетта и, держась пальчиками за юбочку, стала кланяться зрителям. -- П-понравилось вам? -- спросил воспитанный мальчик. -- Угу. Навалясь на барьер, Жека смотрел в оркестровую яму. Он смотрел туда и во время действия, плохо понимая, что показывают на сцене. Его мало интересовала эта сказочка и разные гуси-лебеди. Он только отметил, что вся музыка была знакома, -- наверно, ее гоняют по радио каждый день. Заездили. -- Слышь, -- сказал он. -- Вон тот, с лысинами... который на трубе играет... -- На к-какой трубе? -- Да вон. Все встали, а он сидит. -- Это не т-труба, -- поправил воспитанный мальчик. -- Это корнет-а-пистон. Вам понравилось, как он в-ведет партию? -- Дрянь, -- сказал Жека. -- Мне тоже не п-понравилось, -- согласился воспитанный мальчик. -- Его будто п-подменили. -- На мыло таких. Чего он трясет этой штукой? Дудкой своей? Воспитанный мальчик, что-то заподозрив, оглядел Жеку более внимательно. -- Эта штука н-называется крона. Из нее в-вытряхивают в-влагу. -- Слюни, что ли? -- Г-грубо г-говоря, слюни. А вы что... может, в-вы первый раз на спектакле? -- Само собой, что первый. -- Тогда у вас уд-дивительный слух, -- сказал мальчик. -- Вы музыкой не з-занимаетесь? -- Терпеть не могу. -- Н-напрасно. В-вам следовало бы з-заняться. У вас уд-дивительное чутье и слух. -- Яблоки тут где-нибудь продают? -- спросил Жека. -- Что, п-простите? -- Яблоки, говорю, найдутся в буфете? -- В-в-вероятно... -- Пошли, отоваримся. Проводи меня. Воспитанный мальчик сделал пригласительный жест, чем-то напомнив билетершу. И пока шли к буфету, поддерживал беседу: -- Хотите, вас п-прослушают? -- Да не нуждаюсь я! -- Н-напрасно, напрасно! Я из музыкальной семьи, но п-первый раз встречаю т-такое чутье!.. П-поверьте! -- Дураку ясно, что этого слюнтяя пора на мыло. -- Н-нет, вообще-то он играет п-прилично. Он хороший корнет-а-пистон. Но с-с-сегодня... -- Пистон заело, -- свирепея, сказал Жека. -- Кларнет дудит, а пистон заело. От слюней заржавел. Воспитанный мальчик сдержанно посмеялся грубоватой шутке. -- Не к-кларнет, а к-корнет... Двойное название такое: корнет-а-пистон. -- Все равно слюнтяй! -- Да нет же, он не исключение в этом с-смысле! У всех д-духовых скапливается в-влага в мундштуке. Это н-неизбежно... -- А у него больше всех. Мальчик вновь тонко улыбнулся: -- Т-тогда он увидел что-нибудь к-кислое. -- Где? -- Я вообще г-говорю. В принципе. -- А-а... -- Если т-трубач увилит что-нибудь к-кислое, это к-катастрофа. Г-гибель! -- Почему? -- Н-начнется об-бильное выделение влаги. И в-все. -- Нежности какие, -- сказал Жека. -- Играть надо уметь! Он пристроился в хвост очереди. Очередь была длинная, зигзагами, будто у всех зрителей от спектакля разыгрался аппетит. Но Жека был согласен стоять. Яблоки в буфете имелись. Хрустальная ваза с полосатыми яблоками торчала на прилавке, и яблоки разрешалось выбирать на свой вкус. А некоторые были очень даже подходящие. Больше кулака. Вот такое и подберем. Пускай Жеку поволокут в милицию, пускай разыграется страшный скандал. Зато он будет последним. -- Я все-таки п-познакомлю вас с хорошим п-педагогом, -- сказал воспитанный мальчик. -- Он вас п-прослушает. Знаете, я рассердился на вас, а т-теперь даже р-рад, что мы встретились. -- Гляди, потом не пожалей, -- честно предупредил Жека. -- Мой дедушка был в-выдающимся к-концертмейстером. Но в детстве совершенно не п-подозревал о своих с-способностях! И ему к-казалось, что он не любит музыку! П-представляете? -- Зря его надоумили, -- сказал Жека. Мальчик моргнул и вдруг расхохотался -- громко, не сдерживаясь, не стесняясь многочисленных бабушек, тотчас оглянувшихся на него. -- Н-нет, я очень рад, что мы встретились!.. И с-сейчас мы проверим ваш слух окончательно! Вот начнется п-последнее действие... И вы обязательно дайте оценку! -- Это там у него сольная партия? -- спросил Жека. -- Там н-неаполитанский танец! Вот это: "Тира-тира-тира-пам-пам! Тира-тира-тира-пам-пам!.." -- Мальчик приятным голоском напел что-то жизнерадостное и очень знакомое. И когда пел, совсем не заикался. -- Ах, это... -- сказал Жека. -- П-партия, к-конечно, оч-чень известная. Но иногда ее исполняют в-виртуозно! Вот мы и п-послушаем! -- Черта с два он исполнит виртуозно, -- сказал Жека. -- Могу поспорить. -- П-подождите, он в-ваш знакомый?! Родственник?!. -- Еще не хватало. Тьфу! -- Отчего же вы так уверенно г-говорите? -- Это уж я тебе обещаю, -- сказал Жека. -- Черта с два он исполнит виртуозно. Тем временем они продвинулись к прилавку; изголодавшаяся бабуся, стоявшая перед ними, отчалила с бутылкой лимонада и охапкой бутербродов; ссыпав в тарелку мелочь, буфетчица поторопила: "Выбирайте поживее, ребятки!.." -- Мне дайте... -- Жека потянулся к вазе и обомлел. Хрустальная ваза опустошена была. Сияла голенькая. -- Это чего... яблок-то нету больше? -- Опоздали, ребятки. Ну, выбирайте, выбирайте, не задерживайте! Бутерброды, конфеты, шоколад! Ситро!.. -- Я, п-пожалуй, возьму п-пирожное эклер, -- сообщил воспитанный мальчик. -- Не хотите? Они здесь всегда с-свежие! Жека обшаривал взглядом витрину. К богу в рай эти пирожные, и конфеты, и бутерброды! Торгуют дребеденью. Ничего увесистого не купишь. Столько было яблок, и все сгинули бесполезно... Хоть паршивенькое бы яблочко. Хоть огурец бы завалящий. И вдруг Жека увидел половинку лимона. Зрителям, наверно, тут продавали чай или кофе и отрезали по ломтику лимона. -- А целый лимон есть? -- Да куда ж тебе целый?!. -- улыбнулась буфетчица. -- Может, мне витамины прописали! -- Осталась вот половинка. Для чаю... Жека воззрился на эту половинку -- почти прозрачную внутри, с зеленоватыми разрезанными зернышками, с пупырчатой кожурой. И невольно сглотнул. Елки-палки -- он лишь посмотрел, а во рту сделалось кисло! Даже зажмуриться захотелось! Ай да воспитанный мальчик. Ай да знаток музыки. Не соврал. -- Дайте всю половину! -- сказал Жека. -- Пропадаю без витаминов, тетенька! 8 В антракте Аркадия Антоновича продолжали расспрашивать о самочувствии, намекали на то, что неплохо бы заглянуть в кабинет к врачу. В театре всегда дежурит врач -- на предмет экстренной помощи. Иногда ведь артисты не только заболевают во время спектакля, но и сознание теряют, и в обморок падают... Избегая расспросов и соболезнований, Аркадий Антонович ушел в боковой коридорчик и затаился там, как в норе. Если бы можно было, он вообще сбежал бы домой. Но не сбежишь -- антракт слишком короток, чтобы вызвать другого музыканта на замену. Придется доигрывать. Нет, он боялся теперь не сумасшествия. Дело обстояло хуже. Он мучился от вполне объяснимой, простой и естественной причины. От позора мучился. Еще вчера он не хотел себе в этом признаться и сегодня утром не хотел, обманывал себя. Но долго ли можешь себя обманывать? Мальчишка выгнал его справедливо. И запусти поленом вдогонку -- тоже был бы прав. Как это получилось, что Аркадий Антонович не стыдился выстукивать на трубе мажорные трезвучия, и красться впотьмах по коридору, и мыть руки над тазиком? Он обезумел, обезумел: ему это нравилось даже. Он вроде молодел от романтических этих приключений. Аутодафе полагается за такую романтику. Гильотина. Не может служить оправданием то, что Аркадий Антонович неопытен в сердечных делах, что он мямля и обиженный судьбою перезрелый холостяк. Не оправдание и то, что он впервые очутился в столь сложной ситуации, когда любимая женщина еще не разведена и у нее взрослый сын. Ему счастье выпало -- впервые за сорок-то лет! -- а он принялся его пачкать. Он себя унижал, и Зою, и мальчишку этого. Нет, сейчас он не сходит с ума. Он был сумасшедшим. Был -- и не осознавал своего безумия... Антракт длился бесконечно, потом все-таки протрещали звонки, Аркадий Антонович вернулся в оркестровую яму, совершенно не представляя, как будет играть. Он взглянул на ложу дирекции. Женька был там, все такой же насупленный. Аркадий Антонович нашел в себе крупицу храбрости -- или просто отчаяния -- и кивнул ему. Женька сделал вид, что не заметил. Что ж, и это поделом. Обижаться не станешь. Не скажешь ему: "Извини, парень". За такое не извиняют. Только бы выдержать до конца спектакля. Только бы не сорваться вот в эти минуты, когда он чувствует себя раздавленным. Потом он останется один, и обдумает происшедшее, и попытается хоть что-то исправить. Все целиком уже не исправишь, но он горы своротит, лишь бы отчасти загладить вину. А сейчас выдержать бы последнее действие, хоть как-нибудь довести бы партию до конца. Угораздило его пригласить Зою. Как он теперь встретится с ней? Как заговорит? Дирижер ткнул палочкой в воздух, пошли первые такты... Только бы выдержать. Только бы перенести. Вот оно, вот, приближается... Как быстро. Уже надо играть. Аркадий Антонович поднял к губам инструмент. Втянул воздух уголками рта. Женька смотрит. Вот за это я попрошу извинения, мальчик. Прости, что услышишь скверную игру. Я не могу. Не могу лучше. Аркадий Антонович напрягал зрение, еще не разобрав, что там делает мальчишка. Он, кажется, что-то жевал. Откусывал что-то желто-зеленое, чмокал и морщился. И вроде бы показывал это Аркадию Антоновичу. Яблоко? Апельсин? Женька грыз лимон. Грыз и вертел в пальцах, явно показывая его Аркадию Антоновичу. И Аркадий Антонович вмиг понял, зачем это. Кислятина появилась во рту. Он глотнул судорожно. Почувствовал, как немеют руки от внезапного страха. Вот и кончено. Вот и все. Сдаться сразу? Можно сдаться. Тебе же не привыкать. Струсь еще разочек, ты всегда был трусом и трусом останешься. Ну? Злость, о которой он и подозревать не мог, развернула его лицом к ложе. "Тира-тира-тира-пам-пам!.." -- чистый и уверенный звук родился в ту долю секунды, в какую и должен был родиться; он набирал силу и яркость, он делался все прозрачней. "Тира-тира-тира-пам-пам!!." Грызите, грызите лимоны. Показывайте их. Кидайте чем попало. Бейте. Стреляйте. Но я доиграю. Я обещал показать, на что я способен! "Тира-тира-тира-пам-пам!!." -- ликующе разносился снежно-чистый, ослепительный звук. Никогда не было у Аркадия Антоновича такой злости. И такого взлета сил. И такой игры. Он видел, что Женька перестал жевать, а потом вдруг встал и, спотыкаясь, пошел прочь из ложи, а второй мальчик удерживал его, хватая за рубашку, но теперь все это не имело значения. "Тира-тира-тира-пам-пам!!." Аркадий Антонович был уже не здесь, не в театре, он шагал по улице, днем шагал, а не вечером, и вот уже виднеется дом, где живет Зоя, и Аркадий Антонович не останавливается у ржавой трубы, плюет он на эту трубу, он взбегает на четвертый этаж, изо всей силы давит на кнопку звонка или сразу на несколько кнопок, пускай они воткнутся в дверь, пускай гремят все звонки, пускай все жильцы выскакивают, а он промарширует к Зоиной комнате, ворвется туда. И скажет все, что мужчина должен сказать любимой женщине. ПЯТАЯ ГЛАВА История о полосатом нейлоновом мячике, о тяге к небу и земле, о некоторых свойствах мужского и женского характеров, а также о трусости и отваге 1 Николай Николаевич сидел во дворе на скамеечке, ожидая какого-нибудь партнера для шахматной игры. Но никто не подвертывался, и Николай Николаевич, разомлев на солнышке, оглядывал двор и неторопливо размышлял. Нынче все располагало к благодушию. В разгар осени вдруг выдался теплый, совершенно летний денек. Сияло незамутненное небо, складчато переливался воздух над асфальтом. Люди, даже самые осторожные и недоверчивые, напуганные фокусами погоды, шли сегодня без пальто. И если бы не пергаментно-прозрачные листья, текущие с деревьев и шевелящиеся на дорожках, ничто бы не напоминало про осень, хозяйничающую в городе... -- Митя-а, домой!.. -- разносилось над двором. Это бабка, выглядывая из окна, окликала заигравшегося внука. Сколько Николай Николаевич помнил, этот оклик постоянно витал над двором. Только имена детей менялись. Есть в нашем мире, думал Николай Николаевич, неизменные вещи. Бессмертные и незыблемые. Напротив, на другой стороне газона, расположились мамаши с колясками. Мамаши были разные: кто помоложе, кто постарше. Коляски были разные: то сверкающие никелем на рычагах и пружинах, а то попроще и подешевле. Но любая из мамаш, с любой коляской, сейчас напоминала мадонну. Правильно поступали великие художники прошлого, ища внутреннюю, более высокую красоту. Николай Николаевич их отлично понимал. Даже самая некрасивая из мамаш была сейчас прекрасна. И прекрасны были младенцы, безотчетно поглощавшие кислород и ультрафиолетовые лучи. Сердце Николая Николаевича млело от этой картины. А невдалеке, у подворотни, какая-то чужая старушка прогуливала собачек. Она была изысканно одета, вся в жемчужно-сиреневой гамме, и две ее собачонки, будто связанные из шерсти, были тоже сиреневатые. От них, наверно, пахло шампунем. Старушка явно демонстрировала себя. Но выбрала для этого неудачное место. Мамаши смотрели на нее отрешенно и бесстрастно, словно с горных высей. Жемчужно-сиреневый наряд не вызывал ничьей зависти. А искусственные собачки были так малы и писклявы, что не угрожали покою младенцев. Их тоже никто не замечал. Сама же старушка -- вероятно, одинокая и потому нищая в своем богатстве -- невольно посматривала на мамаш. Посматривала и тайно завидовала... Николай Николаевич ее тоже вполне понимал. Он дожил до глубокой и почтенной старости, многое повидал, успел многое сделать, а вот детей и внуков у него не было. И частенько Николай Николаевич сокрушался об этом. Без сожаления отдал бы он все свои ученые степени, и квартиру, и бесценные коллекции в обмен на самое простое -- обычную семью. С детьми, внуками, правнуками. Пускай даже такими, которых не загонишь домой со двора... -- -- -- Митя-а, домой!.. Николаю Николаевичу известен этот Митя. Вон он -- повис на скамейке вверх ногами. Такого разбойника свет не видывал. Вот что, например, случилось нынешней весною. Работая у себя в кабинете, Николай Николаевич услышал какое-то царапанье, доносившееся с кухни. Он решил, что звуки издает голубь, залетевший на балкон в поисках корма. С хлебной корочкой в руках Николай Николаевич пошел выручать беднягу. Но это был не голубь. За балконной дверью, сплющив нос о стекло, нетерпеливо переминался Митенька. На балконе еще дотаивали остатки снега, брызгала капель. А Митенька стоял без шапки, в рубашечке. -- Ты простудишься!! -- вскрикнул Николай Николаевич, с треском распахивая заклеенную, законопаченную на зиму дверь. Митенька, оставляя грязные следы на полу, промчался через кухню и прихожую, на бегу восклицая: -- Здравствуйте!.. Нет, там жарко!.. Спасибо! До свидания! Он мгновенно отомкнул замок, выскочил на площадку и пропал. Обескураженный его стремительностью, Николай Николаевич закрыл дверь и вернулся в кабинет. И только здесь он спросил себя: а как, собственно, Митенька очутился на балконе? Квартира Николая Николаевича размещалась на верхнем этаже. Балкон был индивидуальный. Снаружи попасть на него было нельзя -- разве что опуститься на крыльях... Изумленно похмыкивая, Николай Николаевич опять вышел на холодный, мокрый от капели балкон. Нет, веревка с крыши не свешивалась. Никакой лестницы не было. Строительных лесов -- тоже. А на зернистом сугробе, в нарушение всех законов природы, темнели отчетливые Митенькины следы... Впоследствии Николай Николаевич неоднократно пытался раскрыть тайну. Беседуя с Митенькой и усыпив его бдительность отвлеченными рассуждениями, Николай Николаевич внезапно спрашивал: "Ну, а как ты на балконе моем очутился?" Митенька только жмурился по-кошачьи. Хитрости у него тоже хватало... Впрочем, когда Николай Николаевич беседовал с ним, когда заглядывал в его бессовестные прижмуренные глаза, -- превращаться в следователя не хотелось. Гораздо больше хотелось пощекотать у разбойника за ухом, взъерошить ему волосы или сделать что-нибудь еще, столь же непедагогичное. Когда такой вот разбойник сидит у тебя на коленях и жмурится, педагогическая наука отступает на задний план. Почему-то вспоминаешь, что у корифеев этой науки семейные дела не всегда были в порядке... -- -- Минут через пять Митенька пронесся мимо Николая Николаевича, поддавая ногой полосатый нейлоновый мяч. Разумеется -- чужой. Этот мяч был отобран у беззащитной девчонки, не посмевшей и пикнуть. Тряся локонами, девчонка бежала сзади. Она понимала, что сопротивляться бесполезно. Митенька сейчас был стихийным бедствием, разновидностью смерча, и этот смерч подхватил девчонку и поволок за собою. Где тут сопротивляться... Мяч просвистел над шерстяными собачками. Они, пробуксовывая лапками, кинулись было вдогонку, но сразу отстали. Мяч летел, как снаряд. Вот он ударился в двери подъезда, распахнул их; Митенька влетел внутрь, как футболист во вражеские ворота; туда же втянуло девчонку... Николай Николаевич крякнул, восхищаясь разбойничьей удалью. Если б он знал, что произойдет в ближайшие полчаса! Не восхищался бы. Но будущее сокрыто от человеческих глаз, и Николай Николаевич остался спокойно сидеть, нежась на солнышке. Мамаши с колясками тоже ничего не подозревали. Мир, тишина царили во дворе. Ничто их не нарушало, даже однообразный настойчивый возглас, доносившийся из окна: -- Митя-а, домой!.. 2 Взрослые люди нелюбопытны. Никто из них, например, не попробовал играть в футбол на лестнице. А это восхитительное занятие -- вместо ровного поля перед тобою ступеньки, возносящиеся вверх; мяч скачет по этим ступенькам, ты гонишь его вперед, а он скатывается обратно; во всем подъезде гул, грохот и звон, дребезжат стекла, открываются двери, высовываются испуганные жильцы и смотрят вниз, свесясь через перила, а ты давно уже проскочил мимо, ты давно над их головами, неуловимый и безнаказанный... Вот это игра! Просто жаль взрослых, которые ничего не понимают в жизни. Оставляя за собой громокипящую волну звуков, Митенька взлетел на последний этаж, а затем -- и на чердачную площадку. Там была единственная дверь, без номера и без электрического звонка, и она оказалась приоткрытой. Точным ударом Митенька загнал мяч в полутемную щель. Мяч сверкнул полосатым боком и сгинул, исчез в неизвестных пространствах. Не раздумывая, Митенька ринулся за ним. Это великолепно, что можно проникнуть на чердак. Митенька никогда здесь не бывал, а наверняка тут интересно. Иначе взрослые не запирали бы чердак и не вешали на дверь чудовищной величины замок. Любому нормальному ребенку известно, что самые запретные вещи -- как раз самые интересные. И Митенька нырнул, как в воду, в таинственный сумрак и неслыханные, неведомые запахи чердака. Митенька чувствовал, как настораживаются его уши, как глаза разгораются кошачьим зеленым огнем. Он увидел над собой могучие деревянные балки, схваченные железными скобами; на балках -- разводья известки и голубиного помета, вековую пыль, паутину... Эх, какая потрясающая здесь была паутина! Плотная, как занавески, с четким рисунком, напоминающим стрелковую мишень. Жаль, что Митенька не захватил воздушный пистолет, -- вот была бы стрельба! А слева и справа, будто подпирая крышу, белели кирпичные трубы с растрескавшимися нашлепками штукатурки; какие-то ржавые заслонки и дверцы виднелись на трубах, какие-то четырехугольные отдушины зияли... Из каждой такой отдушины мог кто-то выскочить. А за каждую дверцу можно было заглянуть самому. Это же счастье! Он даже замедлил шаги, растягивая наслаждение. Может, сначала дождаться девчонку Клавку, у которой он отобрал мяч? Вон слышно, как она топочет по лестнице. Сейчас она сунется в двери, и просто грешно не напугать ее до смерти. Ее надо напугать как следует, а потом уже, дрожащую, посиневшую от страха, вести по чердаку, сквозь паутинные завесы, от отдушины к отдушине... Он знал, что Клавка и это стерпит. Наивные взрослые полагают, что любовь бывает только в их возрасте. А она бывает гораздо раньше. Прошлой зимой Митенька еще был в детском саду, и когда ребят водили на прогулку, Митенька упорно выбегал из строя и шел рядом, будто он командир. Воспитательницы ничего не могли поделать. Все перепробовали -- и ласку, и строгости, но Митенька продолжал выбегать из строя. Воспитательницы не знали, что Митя безумствует от любви. Была в их группе хроменькая девочка, в которую все мальчишки втрескались. Оно и понятно -- девочка была особенная, не похожая на других. Вот и Митенька, чтобы сделаться особенным, чтобы девочка его заметила, начал выбегать из строя. Незачем говорить, что воспитательницы напрасно загоняли его обратно. Никакая сила не заставила бы его вернуться в строй. Ибо он любил. И девчонка Клавка тоже любит. Лицо у нее делается совершенно глупым от счастья, когда она смотрит на Митеньку. А если Митенька висит на скамейке вниз головой, или бегает по бортику фонтана, или вскарабкивается на дерево, -- девчонка Клавка и восхищается, и страдает одновременно. Она с удовольствием свалилась бы вместо Митеньки на землю. Вместо него бухнулась бы в холодную воду. Потому что страдать из-за любви и жертвовать собой из-за любви -- наслажденье. Девчонка Клавка не пикнула, когда Митенька отобрал у нее мяч, и безропотно поволоклась за Митенькой через двор, и по лестнице до самого чердака, и сейчас, обмирая от ужаса, полезет в чердачную темноту. Ее тоже ничто не остановит. И чем больше ты будешь пугать девчонку Клавку, чем сильнее заставишь страдать, -- тем приятней ей будет. Взрослые люди читают детям сказочки. Например, про какую-нибудь Марью-царевну, что отправилась искать своего жениха за тридевять земель и на этом пути шла через леса и горы, перебиралась через моря и реки да вдобавок побеждала и Кощея Бессмертного и Бабу Ягу. Взрослые читают такие сказочки, а сами ни капельки в них не верят. Взрослым кажется, что ничего похожего не бывает. Да и в самом деле: кто из взрослых сейчас отправится из-за любви за тридевять земель, кто истопчет чугунные башмаки, каменный сухарь изгрызет? Смешно. Нету таких взрослых. Но сказочные герои все-таки не перевелись, их можно встретить в любом детском саду. Вон девчонка Клавка -- ничего другого ей и не надо, дай только лес погуще да речку поглубже, через которые надо переправляться! Митенька отодвинулся, прячась за трубу, и устремил хищный взгляд на полуотворенную дверь. Сейчас, сейчас... Покажись только, девчонка Клавка. Получишь полное удовольствие. В полоске света, наискось падавшей с лестничной площадки, появилась вздрагивающая Клавкина рука. Качнулся и вспыхнул белобрысый локон; мелькнуло просвечивающее, как апельсиновая долька, Клавкино ухо... Митенька напружинился, набрал в грудь воздуха... И в этот миг наверху, по черному куполу кровли, прокатился железный гром. Все пространство чердака, замершее в постоянной тишине и мраке, внезапно пробудилось, зазвенело, заголосило... Эхо отозвалось и заметалось средь балок, посыпалась откуда-то слоистая ржавчина. Заплескал крыльями невидимый голубь. Забыв о Клавке, Митенька мгновенно распрямился. Что это? Откуда гром? Ага, это кто-то ходит по крыше! Великанские шаги прогромыхали над головой и теперь удаляются -- будто рыцарь, весь закованный в тяжкие доспехи, скрипя суставами, медленно движется по крыше... У обыкновенного человека не может быть такой страшной поступи! Надо немедленно убедиться, увидеть собственными глазами! Митенька с застучавшим сердцем кинулся в глубь чердака, увязая сандалиями в рассыпчатом пыльном песке, которым был засыпан пол. Приходилось лавировать среди труб, перемахивать какие-то низкие кирпичные перегородки; крепкая паутина, будто сплетенная из нейлона, с трудом рвалась под Митенькиными руками. А сзади, постанывая от кошмарных видений, топотала девчонка Клавка. Митенька оглянулся мимоходом и заметил, что Клавка тащит в руках полосатый мяч. Это надо же: колотится от ужаса, но мяч все-таки подхватила, чтоб не потерялся. Во героизм! Ослепительно засиял впереди голубой треугольник. Это слуховое окошко. И оно тоже открыто -- можно по деревянной лестничке, сбитой из досок, подняться к нему и выскочить на крышу. Просто невероятное везенье! Слепит голубой треугольник, притягивает. А сумрачные закоулки чердака сразу потеряли половину привлекательности. Все эти трубы, отдушины и пыльные углы можно обследовать на обратном пути. Они никуда не денутся, а вот великан, громыхающий доспехами, может перешагнуть на соседний дом и скрыться... Скорей на крышу! Скорей! Отбарабанили под подошвами дощатые ступеньки, ударило в лицо сквозняком, обожгло пальцы нагревшимся кровельным железом... Выбираясь на крышу задом наперед, Митенька вновь увидел девчонку Клавку. Она продолжала совершать чудеса. Прижимая к животу полосатый мяч, Клавка взбиралась по лестничке, не держась за перила. Руки-то были заняты. Ни один матрос на свете, ни один циркач не смог бы, наверное, повторить такой номер. Глаза у Клавки, вытаращенные от напряжения, полыхали безумной решимостью. -- -- Не было на крыше великана, закованного в доспехи. Железный гром производили обычные люди. Оказывается, двое дядек -- вероятно, монтеры -- устанавливали телевизионную антенну. Старую -- заржавевшую и погнутую -- они сняли, прислонили к кирпичной трубе. А новенькую, с матово поблескивающими перекрестьями трубок. сейчас закрепляли оттяжками. Один из монтеров, молодой, разделся до трусов и половину лица закрыл пластмассовыми солнцезащитными очками. Он смахивал на купальщика, только что прибежавшего с пляжа. Второй монтер, пожилой, парился в наглухо застегнутом комбинезоне, кепке и брезентовых рукавицах; лицо его лоснилось от пота. А еще он был привязан к трубе веревкой. Здоровенная крученая веревка была пристегнута к его поясу и волочилась за ним, когда он ходил по громыхающей, прогибающейся кровле. В общем, поглядев на дядек, можно было разочароваться. Шумели-то они здорово, но собой ничего особенного не представляли. И все-таки Митенька не пожалел, что выбрался на крышу. Никогда он не видел города с такой высоты. Да и не предполагал, что бывает на свете этакий простор -- с расплескавшимся солнечным сияньем, текучим ветром, мощным, как прибой, равномерным гулом, поднимающимся со дна бесчисленных улиц... Впереди четко светились какие-то громадные корпуса с лентами окон, сияли сплошные пояса радужного стекла; за ними торчала заводская труба, как розовая свеча, на нее только что дунули, загасив пламя, лишь тающий дымок остался; за трубой, уступами, до самого горизонта уходили крыши других домов, и в самой дальней дали, над последними крышами, торчала старинная колоколенка, похожая на граненый карандаш. Справа и слева виднелись клетчатые, редко поставленные башни, по колени затопленные рыжей листвой деревьев; сзади играла, вспыхивала чешуей медленная река; узкий мост повис над ней невесомо, как радуга; еще дальше, за мостом, толпилось стадо желтых подъемных кранов, степенно раскланивающихся друг с дружкой... Даже девчонка Клавка -- и та замерла рядом с Митенькой, пожирая глазами открывшиеся беспредельные миры. 3 Пожилой монтер, грузный и одышливый, работал с профессиональной неспешностью, спокойно, ни на что не отвлекаясь. Для него в этом занятии не было новинок. А молодой был порывист, переменчив. То напевает что-то бодренькое, закручивая пассатижами проволоку и любуясь своей работой, а то вдруг, запрокинув лицо, молча и пристально засмотрится в небо. Мечтает? Грустит? -- Сколько я этих антенн понаставил... -- медлительно сказал пожилой. -- Тыщи. Прямо лес железный. А вот до сих пор не понимаю, как они действуют. -- Чего тут непонятного? -- спросил молодой. -- Принцип ихний раскусить не могу. Ведь чертовщина какая-то. Вот железяки мертвые. Вот провод без току. А воткнешь -- и в телевизоре тебе Райкин во всю будку. Как оно взаимодействует? -- Бывают хитрей загадки, -- сказал молодой. -- Эй! Ты опять от веревки отстегнулся?! А ну, прицепись! Не хватало еще за тебя отвечать! -- Да я не кувырнусь, -- сказал молодой, снимая очки и вертя их на пальце. -- Мало ли... -- Ничего не стрясется, дядь Сема. По простой причине: я трус... -- Вона чего. Новая новость. -- Нет, давно проверено. Мечтал в летчики попасть. Когда брали в армию, попросился в десантные части. Все-таки к небу поближе... Вот там и проверил себя. Повезли с парашютом прыгать, все прыгнули, а я не могу. В глазах темно, судорога бьет... Инструктор после сказал, что это встречается. психологический барьер. -- И не перешагнуть его, значит? -- Есть люди, которым -- никак. -- Ну и наплюй. Кабы у тебя одного такой барьер. -- Я наплевал. Только ведь обидно, дядь Сема. Обидно себя трусом-то чувствовать. -- Мне известно, какой ты трус, -- сказал пожилой, швыряя ему веревку. -- Отчаянней паразита во всем городе не найдешь! Цепляйся, тебе говорят! -- Если что -- извини... -- улыбнулся молодой. -- С тобой только нервы мотать! Я б таких выше второго этажа вообще не пускал! Внизу бы сидели! -- Не могу, -- сказал молодой. -- Тянет под облака-то... Влечет, дядь Сема. -- В самолете не смог, так здесь наверстываешь? -- Если откровенно, я и здесь боялся. Влезу, бывало, а в коленках вибрация. Но оказалось -- можно себя за шкирку взять. Пожилой оторвался от работы и спросил, удивленно моргая: -- Так что... желаешь перешагнуть барьер-то? И опять туда? -- Он ткнул отверткой вверх. -- Опять. Я в аэроклуб записался. -- Вон, стало быть, зачем ты на моих нервах дрессируешьсяПаразит ты, Володька. Хипи ты, и больше никто. -- Извини, дядь Сема. -- Тянет его! Жизнь поломать охота? Семью заимел, квартира тебе обещана, зарабатываешь -- дай бог. Какого еще рожна? -- Не знаю. Хочется. -- Вот это и есть самое вредное! -- заявил пожилой. -- Самое вредное: когда хочется незнамо чего! Ступай, отвяжи меня от трубы... Человек, Володька, должен жить здраво. Без фокусов. Всякой чертовщины полно кругом, и ежели она внутри человека еще заведется -- это будет чересчур. Это поголовный сумасшедший дом будет. Они закончили работу. Молодой отвязал от трубы веревку, взгромоздил на плечо ржавую антенну. Он посмеивался. -- А вообще-то, дядь Сема, эти железки не мертвые... -- Они притворяются? -- Просто в них радиоволны. Мы не чувствуем, а железки улавливают. -- Вот я и говорю, -- подтвердил пожилой, -- чертовщины кругом хватает. Успевай открещиваться. Громыхая башмаками по железу, монтеры дошли до слухового окна. побросали внутрь сумки с инструментами, спустили антенну, потом сами протиснулись в окошко. Пожилой захлопнул скрипучую рассохшуюся раму, защелкнул ее на два шпингалета. Затем они прошли по чердаку, с трудом протаскивая неуклюжую антенну между трубами и перегородками. Выбрались на лестничную площадку и долго закрывали на ключ массивную чердачную дверь, потому что замок был старый, несмазанный и его заедало. -- На, снеси-ка дворничихе... -- сказал пожилой, протягивая напарнику связку ключей. -- А то я устал чего-то. Ноги к погоде ноют. 4 Завидя приближающихся монтеров, Митенька схватил девчонку Клавку и скрылся за ближней трубой. Он не боялся, что ему попадет. Ничего бы эти дядьки не сделали. Когда взрослые обещают надрать уши, начесать ремнем или отлупить как сидорову козу -- это преувеличение. Митенька просто опасался, что дядьки прогонят с крыши. А остаться здесь необходимо. Еще не исследованы гремящие под ногой железные склоны, еще не удалось взобраться на трубу с железным колпаком, еще не покачался Митенька на проволочных оттяжках, держащих антенну. Множество приключений ждет впереди. И Митенька успел вовремя спрятаться от дядек. Они прошагали совсем рядом и ничего не заметили. Митенька торжествующе следил за ними, подобно дикому барсу, притаившемуся за скалой. Еле он удержался, чтоб не прыгнуть кому-нибудь на спину. Вот бы дядьки шарахнулись! особенно заманчивой выглядела темная, шоколадная спина молодого. Здорово он загорел. Наверное, солнце печет на крыше гораздо сильней, чем на земле. Едва монтеры убрались в чердачное окно, Митенька начал стаскивать с себя джемпер. -- Ты чего это? -- спросила недалекая Клавка. -- И ты снимай! Загорать будем! -- А зачем? -- Во недотепа... Видела же, какой он черный! Ему и мыться не надо! -- Почему не надо? -- Во недотепа... Потому, что и грязи не видать! -- Отвернись тогда, -- потупив глаза, произнесла Клавка. Оказывается, она стеснялась. Она воспитанная была. Ладно, Митенька отвернется. И пусть Клавка разденется, не выпуская из рук мячика. Положить-то его некуда. Крыша наклонная. Было слышно, как Клавка пыхтит за трубой. Старательно пыхтит. Старайся, старайся, но даже и у тебя есть предел возможностей... -- Можешь повернуться, -- сказала Клавка. Она стояла, прижимая мячик к голому животу. А платье висело на проволочной растяжке. Да, Митенька ошибся -- Клав