лавку и, уронив голову на узелок, снова расплакалась. - Успокойтесь, - взволнованно сказала мама, присаживаясь возле нее, - все обойдется. Она не имеет права отправить вас... вот так, с одним узелком. Ведь вы не один год на нее работали, да и сын у вас... - В том-то и дело, что он... там остался... не пошел со мной... - всхлипывала Петькина мать. Нечаянно взглянув на Альку, я увидела, что она стоит вся бледная, не сводя расширенных глаз с Петькиной матери. - Пойдем, - потянула я ее за руку. Мы ушли в спальню. Аля вздрагивала, как будто ей было холодно, и я, обхватив ее за плечи, прижала к себе. - Как он так может... Петька? - шептала она. - Если бы у меня была мама, я бы ее ни за что ни на кого не поменяла... Мне сразу стало ясно, что Аля знает, как погибли ее родители, что, пожалуй, ей не так уж легко живется, несмотря на нарядные платья, игрушки и полки с книгами... Все мои огорчения и обиды отступили далеко-далеко, и я показалась себе такой счастливой, что мне было просто неловко перед Алей. Я молча погладила ее по руке. Она с благодарностью взглянула на меня. Мы сидели и прислушивались, как моя мама уговаривала Петькину мать. Потом она, набросив платок, пошла ее проводить. - Ох ты господи, у каждого свои заботы, - вздохнула бабушка. Я сразу догадалась, что она чем-то расстроена. - Буренка заболела, ничего не ест, - сказала она маме, когда та вернулась. - Ой, бабушка, ей, наверно, что-то сделали! - воскликнул молчавший до сих пор Ленька. Я так и подскочила. Мне сразу вспомнился тот вечер, когда мы все втроем сидели в сарае. - Я знаю, ее отравили! - выпалила я. Бабушка так и села на лавку. - Да с чего вы это взяли! - тревожно глядя на нас, сказала она. Перебивая друг дружку, мы все втроем стали рассказывать, что произошло тогда в сарае. - Видно, кое-кто снова берется за старые штучки, - сказала мама. - Нужно что-то делать... - Поймать и голову открутить за такие дела! - горячо проговорила бабушка. - Ты это куда? - вдруг спросила она, взглянув на Леньку. - Буренку сторожить, - заявил тот, надевая старую бабушкину кофту и подпоясываясь веревочкой. - Ты вот что, лучше сбегай в правление за отцом, - сказала мама. - Не боишься один? Покосившись на нас с Алей, Ленька покачал головой и решительно шагнул за порог. ДЕЛА ВАЖНЫЕ Перед отъездом в Заречье тетя Маша забежала к нам и, сияя счастливой улыбкой, пригласила на новоселье. - Вот управлюсь маленько, тогда... Ивановича пришлю за вами, - сказала она. - Это чего же ты туда решила? - поинтересовалась тетка Поля. - Твой-то дом получше будет, пусть бы они сюда перебирались. - Алексей Иванович бригадир, ему там сподручней, - сказала тетя Маша. - А мне на ферму что отсюда, что из Заречья ходить - все одно. Да и дом мой тут сгодится, мы уж говорили с Егорычем... Тетка Поля только пожала плечами. - Не понимаю, как это люди своей выгоды не замечают? Такую обузу себе на шею взвалила! Шутка ли - семья целая! Да и дом еще бросает... - сказала она, когда тетя Маша ушла. - А это оттого, что выгода у людей бывает разная: одни только о себе думают, а другие хотят, чтобы всем хорошо было, - сказала бабушка. Тетка Поля, поджав губы, ушла, а я притянула бабушку за шею и поцеловала в щеку. - Ну, ладно, ладно, не лижись, говори, что нужно-то, - отмахиваясь от меня, сказала бабушка. - Ничего мне не нужно. Я просто так, безо всякой выгоды, - засмеялась я и побежала на улицу. - Постой. На-ка вот, отнеси деду Сашке, а то ему теперь, бедному, и поесть некогда, - сказала бабушка, подавая мне узелок. Я отправилась под навес, где дед Сашка мастерил низенькие столы и табуретки для будущих яслей. Наш Ленька целыми днями тоже пропадал под навесом. Когда я пришла, он с важным видом держал наготове какую-то палку, ожидая, пока она понадобится деду. В углу стояли готовые столы и маленькие табуреточки. - Ой, сколько уже наделали! - воскликнула я. - Помощник у меня мировой - вот и работа спорится, - сказал дед Сашка. Ленькин нос так и полез кверху, но мне некогда было даже одернуть его, чтобы не задавался. Оставив деду узелок с едой, я побежала помогать маме. Все эти дни мы с нею и с Верой Петровной ходили по деревне, составляя список детей, которых нужно было принять в ясли. Не успела я сделать и двух шагов, как налетела на Павлика. - Ты куда? - Так, в одно место, - смущенно сказал он. - А почему к нам не приходишь? - Да вот... некогда все. Дома надо, - сказал Павлик. - Ну, ничего. Теперь тебе полегче будет, как тетя Маша к вам переедет, - успокоила я его. Павлик, бросив на меня быстрый взгляд, раздумчиво сказал: - Зинка тоже говорит... - Зинка?! - встрепенулась я. - А ты... где ее видел? - Она с тетей Машей к нам приходит, - сказал Павлик. У меня все так и заныло внутри. "Ах, вот, значит, как! Раньше все вместе делали, а теперь я уже не нужна!.." - Я тоже потом зайду. Сейчас вот список составляю, кого в ясли принимать, - помахала я перед носом у Павлика замусоленной бумажкой. Потом быстро повернулась и пошла. Я знала, что Павлик стоит и с уважением смотрит мне вслед и что Зинка теперь уж обязательно узнает, каким важным делом я занимаюсь, и все же мне почему-то было обидно до слез. Моя истертая бумажка, в которую я крупными каракулями и в самом деле записала нескольких ребятишек, показалась мне жалкой и ненужной. Мне хотелось порвать ее на мелкие клочки и зареветь. Я уже было шмыгнула носом, но вовремя спохватилась, увидев идущую мне навстречу Алю. - Знаешь, Аля, давай сходим с тобой завтра в Заречье, а? - сказала я. - Тетя Люся не пустит, - безнадежно вздохнула Аля. - А мы удерем! Алькины печальные глаза загорелись озорным огоньком, и мы тут же принялись строить планы побега. А побывать в Заречье мне было просто необходимо. Я первая придумала, чтобы тетя Маша вышла замуж за Алексея Ивановича, и теперь, когда она туда переезжает, не могла допустить, чтобы Зинка там распоряжалась без меня. Придя домой, я увидела бабушку с распухшим носом и красными от слез глазами. - Буренке совсем плохо, - сморкаясь в передник, всхлипывала она. Все эти дни отец с Ленькой ночевали в сарае, но ничего подозрительного так и не заметили. Буренка ходила вялая и плохо ела. Я была уверена, что ее болезнь связана с тем недобрым, темным человеком, что появился у нас в сарае тогда вечером, в грозу. Но как узнать, кто он? РУСАЛКА Буренка лежала в сарае, тяжело дышала и поглядывала на всех умными, влажными глазами. Возле нее хлопотала сгорбленная бабка Марта. Она поила ее разными отварами и настоями. - Выживет ли? - тревожилась бабушка. Бабка Марта пожимала плечами - она ведь не доктор. Да и Буренка не скажет, где у нее болит и отчего. Однако через несколько дней Буренке стало легче. Когда кто-нибудь заходил к ней в сарай, она вытягивала навстречу свою исхудалую шею с обвисшими складками кожи и тихонько мычала. Все повеселели. Мы уже собирались с Алей улизнуть наконец из дому и сходить к Павлику, но тут как раз пришел сам Алексей Иванович и пригласил нас всех к себе. - Баню истопили, и моя хозяйка велела, чтоб без вас не возвращался, - улыбаясь, сказал он. Начали собираться, и я заметила, что, кроме свертка с бельем, мама положила в корзинку еще стеклянную вазочку и новую вязаную скатерть. - Это зачем? Мы же в баню... - Глупая ты, - улыбнулась мама. - Баня это так просто, а идем мы в гости, на новоселье. Вот и подарим им на счастье... Несколько минут я стояла в раздумье, потом из-под кровати вытащила свою заветную коробку с игрушками. Резиновая куколка, которую мне когда-то подарила тетя Маша, лежала на самом дне. Увидев, что я завязываю куклу в узелок со всеми ее нарядами, Ленька насмешливо спросил: - Ты что, решила ее в баню сводить? - Глупый ты, - важно сказала я, - мы вовсе не в баню, а на новоселье. Он хотел что-то ответить, но, махнув рукой, побежал догонять отца, который с Лилей на руках ушел с Алексеем Ивановичем вперед. Мы с мамой и Алей направились вслед за ними, а бабушка осталась присматривать за больной Буренкой. Тетя Люся идти с нами отказалась, и я радовалась, что мы с Алей хоть ненадолго избавились от ее надзора. Выйдя за деревню, мы разулись и с удовольствием шлепали босыми ногами по влажной земле. Я знала, что Зинка непременно будет там. Я только не могла решить, как мне держать себя с нею: разговаривать, как будто мы и не ссорились, или подождать, чтобы она заговорила первой? - Баню натопили знатно, дух так и шибает оттуда, - оборачиваясь к нам, сказал Алексей Иванович. - Вы нас только не зажарьте там, - рассмеялась мама. - Не беспокойтесь. Поначалу, на первый дух, пойдут мужчины, а потом уж вы. В самый раз будет... - сказал Алексей Иванович. Я заметила, что Алексей Иванович с весны здорово переменился. Он выглядел помолодевшим и главное - веселым. Остановившись посреди луга, они с отцом что-то обсуждали, и Алексей Иванович оживленно размахивал руками, как бы развертывая перед нами убегавшие к лесу поля. Я посмотрела вперед и вдруг увидела Зинку. Она стояла на мостике и, приложив руку к глазам, смотрела на нас. Сердце мое заколотилось, я нарочно немного замедлила шаг. - Тетя Маша послала меня навстречу. Ждем не дождемся, - сказала Зинка, когда мы подошли. Меня она как будто и не заметила. Обида горьким комком подступила к горлу, и я шла, опустив голову и сосредоточенно глядя на свои ноги. Они покорно шлепали по влажной черной земле, потом по теплым пыльным доскам мостика, по зеленой сочной траве. И вдруг под ногами у меня оказалась длинная узкая кладка. Я подняла голову и посмотрела вперед. Все идут гуськом друг за дружкой, а я, чуть не наступая на Зинкины пятки, тащусь последней. Кладка прогибается под ногами и почти касается зеленой плоской травы, которая покрыла все вокруг. Я распрямляю плечи, делаю героическую попытку обогнать вредную Зинку и... лечу в воду. Отчаянно барахтаясь, на секунду выплываю на поверхность и сквозь налипшие на лицо водоросли успеваю заметить расширенные от ужаса Алькины глаза и прижатые к бледному лицу кулачки. Что-то тянет меня вниз, и я снова погружаюсь в теплую грязную воду. Когда я снова оказываюсь наверху, то вижу рядом с собой Зинку. Одной рукой она держит меня за платье, а другой пытается ухватиться за жерди кладки. Губы ее плотно сжаты, и лицо почему-то все в зеленых веснушках. Сильные руки отца помогают нам влезть на кладку, под которой мелко дрожит зеленая ряска. На том месте, где мы только что барахтались, стоит черная вода и в ней плавают мои тапочки и узелок с резиновой куклой. - Вы... как русалки... - говорит Аля, глядя на нас и пытаясь улыбнуться побелевшими губами. Я растерянно оглядываю свое белое платье, которое, как и Зинкино лицо, стало все в зеленую крапинку. Ленька смотрит на меня, на Зинку, которая отряхивает с себя водоросли, и хохочет. Я невольно начинаю шмыгать носом. - Ну ничего, ничего, успокойся, - говорит взволнованная мама, поглаживая меня по мокрой голове, - теперь уж все в порядке... Я покрепче сжимаю губы, чтобы не разреветься, и, не поднимая глаз, иду вперед. Все пропало! С Зинкой мне уж теперь не помириться. Только добрая и мягкая Аля может дружить с такой дурой, как я... ПОДРУГИ Во дворе навстречу нам с громким радостным лаем выскочил Волк, но тут же, поджав хвост, шарахнулся в сторону: видно, ему еще не приходилось видеть таких зеленых чудовищ. Я молча сунула вытаращившейся на меня Таньке мокрый узелок, который папа выудил палкой. - Что... это? - удивленно спросила она. - Подарок от русалки, - пояснил Ленька. Мне стоило немалого труда сдержаться и не отодрать его за уши. В гостях это, должно быть, не очень красиво, да, кроме того, нужно было спешить в баню. Мы с Зинкой, нарушив весь распорядок, мылись первыми. Тетя Маша, ахая и удивляясь, как это мы не утонули совсем, выполоскала в корыте наши платья и повесила их сушить. Кое-как закутавшись в тети-Машины кофточки, мы залезли на печь. Когда все перемылись в бане, тетя Маша пригласила к столу. Зинка разгладила руками свое ситцевое платье, которое уже почти высохло, и, одевшись, полезла с печки. Мое платье было еще мокрое, а после всех пережитых волнений есть хотелось нестерпимо. - На тебе платок, слезай, - сказала мне тетя Маша. - Ну, хозяюшка, дай-ка нам чего-нибудь горяченького, чтобы мы не простудились после бани... - сказал с улыбкой Алексей Иванович. Тетя Маша поставила на стол бутылку и стаканы, нарезала хлеба и огурцов. Потом налила в две большие миски горячего борща. - Ешьте, - придвигая одну миску ребятам, сказала она. Мы усердно заработали ложками. Борщ был вкусный, и я, радуясь в душе своему проворству, с сожалением посматривала на Алю, которая плохо справлялась с большой деревянной ложкой. Когда ложки начали задевать дно, я придвинула к себе миску и выскребла все до самого донышка. Сполоснув миску, тетя Маша налила в нее лапши с курятиной. Потом появилась тушеная картошка, а за нею блины со сметаной. - Ешьте, ешьте, еще подложу, - приговаривает тетя Маша. Ребята стараются вовсю. Даже Лиля с усердием возит блином по миске, и все смеются, глядя на ее измазанные в сметану щеки и нос. Аля тоже ест, клюет понемножку, как цыпленок, всего успела попробовать. А я гляжу на стол осоловелыми глазами и чувствую, что не могу проглотить ни кусочка. Зинка, не обращая на меня ровно никакого внимания, пересмеивается с ребятами. Павлик, раскрасневшийся после бани, в чистой рубашке поглядывает на всех счастливыми глазами. И только я чувствую себя забытой и несчастной. Когда тетя Маша ставит на стол миску со сладкими варениками, я не выдерживаю. Уткнувшись лицом в стол, я всхлипываю. - Оленька, да что это ты?! - удивленно спрашивает тетя Маша. - Я... я... борщом объелась. Дружный смех покрывает мои слова. - Ну и вылезай из-за стола, раз объелась! - сердито говорит мама. - Расхныкалась, как маленькая. Путаясь в платке, я лезу на печь. - Да ты посиди, передохни маленько, а потом еще вареников поешь, - ласково говорит тетя Маша. - И в самом деле, Маша, что это ты гостей не предупреждаешь, сколько у тебя там блюд наготовлено, - раскатисто хохочет отец. Несколько минут за столом все шутят и смеются, потом обо мне забывают, и кто-то затягивает песню. Тетя Маша тихонько поглаживает рукой забравшуюся к ней на колени Таньку, и лицо у нее задумчивое и счастливое. А со стены на всю компанию смотрит усатый портрет, который переселился сюда из тети-Машиного дома. Вид у него сейчас почему-то не такой грозный, как раньше, и мне кажется, что он улыбается из-под усов. Всем весело, даже портрету, и только я одна сижу и тихонько плачу. Слезы катятся по щекам не переставая, как будто я весь борщ, который съела, решила перевести на слезы. Теплая печка пахнет мокрой глиной, старым тулупом и еще чем-то, горьким, как полынь. Уткнувшись носом в старую овчину, я стараюсь не смотреть на вареники, которых мне все равно не суждено попробовать. Но я, конечно, не из-за них реву. Пусть мама не думает, я не маленькая. У меня на душе совсем другая обида, только я о ней никому никогда не скажу... Пригревшись на печке, я незаметно засыпаю. Просыпаюсь уже в сумерки. Стол прибран, гости разошлись, только у окошка мой отец с Алексеем Ивановичем беседуют о колхозных делах. А в углу, под лавкой, сидит Танька и перебирает высохшие куклины наряды. - Уро-одилася я девицей счастливой, - слышится ее тоненький голосок. Дальше этого она не поет: то ли слова забыла, то ли петь ей эту песню совсем неохота. Вдруг я слышу, что сзади, за моей спиной, кто-то шевелится. Я оборачиваюсь и вижу две темные фигуры в углу. Я сразу узнаю Алю и рядом с ней... Зинку! - Оля, - наклоняясь ко мне, шепчет Аля, - ты как, уже можешь есть? Проголодалась? - Тетя Маша тебе вареников оставила, на припечке стоят, - басит Зинка, и от этого ее грубоватого голоса мое сердце радостно замирает. - А где все, ушли? - как можно спокойнее спрашиваю я. - Твоя мама с Лилечкой домой ушла, а Леня с Павликом во дворе, - говорит Аля. С подойником в руке входит со двора тетя Маша. - Что это вы огня не зажигаете? - говорит она. Танька, выскочив из-под лавки, бросается зажигать лампу. - Ну, а вы что летом на печь забрались? - подходит она к нам. - Мы... греемся, - бросив на меня быстрый взгляд, говорит Зинка, и мне вдруг становится так хорошо и радостно, что я готова всех расцеловать. Зинка, Зинка! Ведь это она, оказывается, ради меня сидела здесь на печке и ждала, когда я проснусь! И вареников мне принесла. Самая лучшая моя подруга! И Аля тоже... Потом мы все вместе сидим за чистым, застланным белой скатертью столом и едим вареники со сметаной. - Ты, Ольга, осторожней, а то домой еще не дойдешь, - подшучивает надо мной отец. Все смеются, и мне тоже весело. Домой мы возвращаемся поздно. Узенький серп месяца выглядывает из-за леса, и по лугу расползается белый туман. Кажется, будто мы идем меж облаков. В пруду, в котором я сегодня так некстати искупалась, надрывно квакают лягушки. Кладка едва различима в темноте. - Ну, русалка, давай перенесу, а то лягушки съедят, - говорит отец. - Сама, - отмахиваюсь я и храбро шагаю по жердям. Мы все благополучно перебираемся на ту сторону, даже Аля переходит сама. Отец с Ленькой уходят вперед, а мы немного отстаем. - Ты знаешь, я теперь за вашей Бурушкой на ферме ухаживаю, - говорит вдруг Зинка. - Мы с тетей Машей ее на выставку готовим... - А мы с Алей в саду, - говорю я, - помогаем деду Трофиму яблоки собирать. - Я знаю, мне Федя рассказывал, - неожиданно говорит Зинка. "Ага, значит, с Федей они помирились", - обрадованно замечаю я. Мы останавливаемся возле Зинкиного дома, и она, уже взявшись за калитку, говорит: - Приходите завтра на ферму, я Бурушку покажу. Аля ее еще не видела... Глухо хлопает за нею калитка. Мы идем дальше. Деревня уже спит, и только в наших окошках горит свет. Выслушав от тети Люси положенную порцию упреков и поучений (досталось даже отцу), мы укладываемся спать. Аля ложится со мной, и я после минутного молчания спрашиваю: - Аля, нравится тебе у нас? - Сначала не нравилось, а теперь нравится... очень, - шепчет она. - Знаешь что, - повернувшись, говорю я ей в самое ухо, - оставайся у нас насовсем! Тетя Люся пусть уезжает, а ты оставайся, а? Завтра скажем моему папе - и все... Аля молчит, потом, вздохнув, говорит: - Нет, тетю Люсю жаль... Она добрая, только так... странная немного... И у нее никого нет, кроме меня и... Матроса. Совсем никого... Лунный свет бродит по комнате, скользя по обоям, которые когда-то были розовыми, а может быть, сиреневыми или голубыми... Сейчас меня это мало занимает. Мой мир разросся, и ему тесно в этих облупившихся перегородках. ДОЖИНКИ Началась жатва, и теперь ни у кого не было свободной минуты. Мама с Верой Петровной возились в яслях с ребятами, которых там собралось порядочно. Зинка, Аля и я помогали бабушке, которой теперь приходилось управляться и дома, и в яслях. Она почти одна готовила на всех ребят, а мы приносили ей с фермы молоко, чистили картошку и мыли посуду. Но меня больше тянуло на поле, где стрекотала жнейка и посвистывали серпы. Когда ребята немного привыкли и с ними стало легче, мама отпустила нас в поле. Мы с Зинкой убежали, и возле бабушки осталась одна Аля, которую тетя Люся в поле не пустила. В поле работали все, кто только мог держать в руках серп. Вышла жать и наша соседка тетка Поля, и даже Петькина мать, которая жила теперь у деда Савелия и бабки Марты. Мы с ребятами носили снопы и складывали их в бабки. Петьки среди нас не было. Последнее время он вообще не показывался на улице. Я исподтишка посматривала на его мать. Она была какая-то не такая, как все женщины. Все шутили друг с дружкой, пели, а она жала молча, надвинув на самые брови платок. Громче всех звенел на поле голос Устеньки. Я следила за ней и думала, что хочу быть непременно такой, как она: веселой, быстрой и... красивой. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбнулась и помахала мне рукой. Я подошла. - Устенька, дай я жать попробую, - заглядывая ей в глаза, попросила я. - Что ты, еще палец отхватишь! Я не отставала, и она в конце концов согласилась. - Держи вот так, - показала она, - только смотри, осторожно... Я зажала левой рукой пучок упругих стеблей и стала пилить их серпом. Стебли не поддавались. - Ты не пили, а нажимай сразу, - сказала Устенька, - и пучок забирай поменьше. Я попробовала, как она говорила, но у меня почему-то все время оказывались лишние пальцы и норовили попасть под серп. Я с досады закусила губу, капельки пота выступили у меня на лбу. И все-таки рожь сдалась. С жалобным звоном покорился первый пучок, потом второй, третий. Спустя несколько минут мне уже казалось, что не боли так спина, я вполне могла бы жать. - Давай-ка серп сюда, а то нас обгонят, - глядя на меня, улыбнулась Устенька. Зевать было некогда - рожь не ждала. Тяжелые колосья клонились вниз и готовы были брызнуть на землю золотым дождем. Заречье лежало ниже, и на его полях хлеб еще держался, поэтому бригада Алексея Ивановича работала на нашем поле. Мой отец летал на Громике из бригады в бригаду, и женщины, завидев его, говорили: - Готовься, председатель, дожинки справлять, - скоро кончим... Через несколько дней наше поле стояло, щетинясь жнивьем, как будто чья-то огромная рука подстригла его под машинку. На нем осталось не больше десяти женщин, которые дожинали в лощинах, а остальные ушли жать в Заречье. Несколько дней Алексей Иванович вообще не показывался у нас в деревне, а потом вдруг пришел к нам домой вечером веселый и оживленный и доложил, что завтра, пожалуй, закончат. Мы возили с поля снопы, и один раз, приехав с полным возом в деревню, я увидела Алю. Она, позабыв, видимо, наказ тети Люси не бегать, неслась куда-то сломя голову. - Мы угощение готовим, - сообщила она мне по секрету. - Какое угощение? Разве сегодня праздник? - удивилась я. - Не знаю, - сказала Аля. Так и не разузнав, в чем дело, я снова поехала в поле. По дороге я встретила незнакомого человека в белой рубашке и соломенной шляпе. Он приостановился, навел на меня фотоаппарат, щелкнул и, помахав рукой, пошел дальше. И тут только я вспомнила, что это корреспондент из газеты Сивцов, который приезжал в прошлом году. Когда я вернулась в деревню со следующим возом снопов, был уже почти вечер. Солнце клонилось к Заречью, как бы стараясь продлить там день, чтобы женщины успели дожать. Возле правления было оживленно. Сюда собрались освободившиеся от работы колхозники и ребятишки со всей деревни. Из раскрытого окна валил табачный дым. Заглянув внутрь, я увидела своего отца, трех бригадиров и еще кое-кого из мужчин. Не было среди них только Алексея Ивановича. Иногда кто-нибудь из мужчин выходил на крыльцо и всматривался в сторону Заречья. Было видно, что все чего-то ждут. Вдруг я увидела Павлика. - Идут, идут! - кричал он, размахивая руками. Вслед за ним появился Алексей Иванович и, шагнув к вышедшему на крыльцо отцу, доложил: - Товарищ председатель, четвертая бригада колхоза имени Шестого съезда Советов закончила уборку хлеба. - Ну, спасибо. Поздравляю, - пожал ему руку отец. - Тебе спасибо, Егорыч, - взволнованно сказал Алексей Иванович, - да нашим женщинам... Слышите? - повернувшись в сторону Заречья, сказал он. Оттуда слышалась песня. Веселая и звонкая, летела она по полю, приближаясь к нам. Песня слышалась все ближе и ближе, и вот уже показались женщины с серпами на плечах и с огромными венками из полевых цветов и колосьев. Сразу стало весело и празднично, хотя все были одеты по-будничному. Зинкина мать вышла вперед и, поднявшись на крыльцо, одела моему отцу на шею золотистый венок. Все захлопали, а отец стоял, приложив руку к груди, и лицо у него было счастливое и смущенное. Ленька глянул на меня сияющими глазами, как бы говоря: "Вот какой у нас папка!" Такие же венки, только немного поменьше, одели и бригадирам. Когда подошли с венком к Алексею Ивановичу, он сперва попятился, но, взглянув на веселые лица колхозников, покорно подставил шею. Потом приосанился, сделал шаг вперед и встал рядом с другими. И вдруг среди женщин пронесся шорох. Они оглядывались, разыскивая кого-то среди толпы. Чьи-то руки подтолкнули к крыльцу мою маму в стареньком платье и с передником, который она, выбежав из яслей, так и не успела снять. Устенька подбежала к ней и одела ей на шею самый яркий веночек из васильков. - Спасибо, спасибо, - говорила мама, смущенно оглядываясь по сторонам и торопливо развязывая передник. - За что только мне, я ведь ничего не сделала... Женщины окружили ее, обнимали, жали руки и улыбались. Сивцов, забегая со всех сторон, поминутно щелкал своим фотоаппаратом. И вдруг я увидела тетю Люсю. Она стояла в стороне и смотрела на всех растерянно-грустными глазами. Выражение у нее было такое, как будто она что-то потеряла. Мне стало жаль ее. Я смотрела, не понимая, как можно быть такой одинокой, когда вокруг столько людей! Вечером в яслях шел пир. За низенькими столиками сидели колхозники и угощались. В дверях, окошках и даже на печке торчали ребячьи головы. Растягивая меха старенькой гармони, задорно наигрывал плясовую Коля. Рядом с ним в новом голубом платье сидела Устенька. А в другом углу точно в таком же платье сидела наша соседка Феня. - Устенька замуж за Колю выходит, - шепнула мне всезнающая Зинка. Я взглянула на Устеньку, и сердце мое почему-то сжалось. "Как же так, а... Орлик?" Мне всегда казалось, что он непременно появится, этот храбрый Орлик, и наша красивая Устенька будет ему достойной невестой. "Но Коля ведь тоже красивый парень", - подумала я. На середину комнаты вышла Зинкина мать, легко и плавно понеслась по кругу. Коля заиграл быстрее. И вдруг я увидела свою маму. Сделав шаг вперед, она на секунду замерла, потом вскинула голову и, взмахнув рукой, начала быстро выстукивать каблуками. Зинкина мать вихрем кружилась на одном месте, а моя мама в своем платье серыми "яблоками", которое она так и не перешила мне, кружилась вокруг нее, похожая на тонкую молодую березку. По комнате пронесся гул одобрения: - Ай да председательша у нас! - Молодец - что работать, что плясать... "Вот, оказывается, какая у нас мама! Пожалуй, и самому папе не уступит!" - с гордостью и удивлением думала я. На смену им вышла Феня. Гордо подняв голову и не глядя на Колю, она плыла, помахивая платком и притопывая каблуками. В эту минуту я никак не могла решить, кто из них красивее: Феня или Устенька. - Эх, соседка, дай-ка подмогу! - вышел на середину дед Сашка. Топал он тяжело и неуклюже, но по всей его повадке чувствовалось, что когда-то, в пору молодости, он был лихим плясуном. - Утер вам дед Сашка-то носы, - со смехом говорили женщины засевшим за столами мужчинам, которые никак не могли наговориться. - Ну, люди добрые, отжались! Теперь с хлебом будем, - разводя руками, восклицала немногословная обычно тетка Поля. - Первыми в районе закончили! - гремел раскатистый бас Фединого отца. - Я вам это еще в прошлом году предсказывал, - говорил Сивцов, который тоже сидел за столом. - Ой, девочки, - наклонясь к нам с Алей, прошептала Зинка, - мальчишек в сад за яблоками послали! Пойдем и мы... Протискавшись сквозь толпу, мы вышли на улицу. Полная луна висела над деревней, и в нее, как в зеркало, смотрелись блестящими окнами избы. - Давайте в обход, возле оврага. Подкараулим их там и напугаем... - предложила я. Не успели мы дойти до нашего сарая, как мне послышались какие-то странные звуки. - Тише, девочки, - прошептала я, - слышите? Мы замерли и вдруг где-то почти рядом отчетливо услышали всхлипывания. - Пойдем посмотрим, - предложила Зинка. - Надо кого-нибудь позвать, - боязливо сказала Аля. Всхлипывания раздавались все громче и громче, и было как-то странно, что в такую ночь, когда все кругом веселятся, кто-то может так горько и безутешно плакать. Даже бесстрашной Зинке стало не по себе. - Беги позови кого-нибудь, - сказала она мне, - а мы с Алей здесь постоим... Я бросилась к яслям, откуда доносились смех и музыка, но через несколько шагов вдруг наткнулась на деда Савельича и бабку Марту, которые шли домой. - Там... плачет кто-то... - испуганно прошептала я. Когда мы все вместе подошли к оврагу, то увидели чью-то темную фигуру, прижавшуюся к земле. - Это же Петька! - всмотревшись, удивленно воскликнула Зинка. Петька испуганно вскочил, прижимая к груди что-то завернутое в белую тряпицу, и, весь дрожа, уставился на нас стеклянными от слез глазами. - Ну, чего дрожишь, как преступник? - строго спросил Савельич. - Я не преступник... Я не хочу... Это она, бабка, велела... - не переставая дрожать всем телом, забормотал Петька. - Что велела? - насторожился дед. Петька молчал. Савельич взял у него из рук узелок, протянул его бабке Марте. Та развернула тряпочку, и мы увидели серый комок хлебного мякиша. - Отрава в хлебе, - понюхав, сказала бабка Марта. - Так это ты! Ты нашу Буренку... - задыхаясь от гнева, подскочила я к Петьке. Он испуганно шарахнулся от меня. - Нет, это не я. Я ничего... Бабка послала... а я... не хотел... - бормотал он. - Я только посуду вашу побил, больше ничего не сделал... - Эх ты! Пропадешь ни за что, хлопец! - сокрушенно сказал Савельич. - Я... я... к мамке хочу, - как маленький, пролепетал Петька, задыхаясь от слез. - Отведи его, Марта. А я пойду - разобраться надо, - взял у жены из рук узелок Савельич. - А вы - пока никому ни слова! - сказал он нам. Притихшие и озадаченные брели мы по деревне. - Что-то теперь будет? - не смолчала я. - Судить будут! - сказала Зинка. - Его... Петьку? - испуганно спросила Аля. - Не его, а Лещиху. Он, может, и не виноват... - задумчиво проговорила Зинка. - А плакал как... - сказала Аля. - Ой, девочки! - прошептала я испуганно. К нам приближалась высокая темная фигура. Мы сразу узнали Лещиху. Миновав нас, она обернулась и погрозила кулаком: - У-у, семя проклятое, грачи колхозные! Шляются по ночам... Мы молча, как заколдованные, смотрели ей вслед. - Видно, Петьку искать пошла, - прошептала я наконец. - Пусть ищет! - тряхнув головой, сказала Зинка. Без оглядки мы пустились к яслям, откуда доносился радостный гул. ВОТ ТАК "ГРАЧИ"! Жаркое солнце докрасна накалило рябину на пригорке за школой. При виде ее мы сразу вспоминали, что скоро осень и в школе начнутся занятия. Было и радостно и почему-то грустно. Жаль было расставаться с речкой, с золотистыми полями, с привольным летним житьем. И еще мне было жаль расставаться с Алей, которая начала собираться домой. Накануне отъезда отец с тетей Люсей допоздна сидели на лавочке и о чем-то беседовали. Мы с Алей, закутавшись в бабушкин платок, сидели на крыльце, и до нас долетал сердитый голос отца и неуверенный, как бы оправдывающийся - тети Люси. Позже, когда все сели ужинать, я увидела, что глаза у тети Люси заплаканы. И мне почему-то вдруг показалось, что все у них теперь будет по-новому и Алина жизнь совсем изменится. У нее будут не только нарядные платья, но и друзья. Тетя Люся будет читать им интересные книжки, и даже кот Матрос, может быть, оставит свою скверную привычку есть одно только легкое. Поезд на Витебск отправлялся рано утром, поэтому ехать в город решили с вечера. Провожать Алю пришли все ребята. Мы с Зинкой торжественно вручили ей вазу из глины, которую потихоньку лепили целых три дня. Я не пожалела на нее моточек красных бисерных бус, которые мне когда-то сделала бабушка из старого своего кошелька, и ваза так и сияла тонким ободком и яркой звездочкой посредине. Взглянув на нее, Аля ахнула от восторга. Федя, помявшись немного, достал из кармана букетик кошачьих лапок. - Вот... шел, нарвал по дороге. Трудно, что ли? - смущенно пробормотал он, бросив быстрый взгляд на Зинку. - Бери. Кошачьи лапки - бессмертники, не повянут, - улыбнулась Зинка. Павлик тоже принес подарок - черного, точно лакированного жука в коробочке. Все что-нибудь дарили Але на память, и только Ленька, обводя всех по очереди глазами, обиженно сказал: - Не могли предупредить! Я бы тоже... хоть жука какого-нибудь... - Вдруг, не договорив, он бросился в дом и тотчас вернулся, держа на ладони половинку резинки, которую ему когда-то дала Зинка. - На вот! - сказал он, протягивая ее Але. - Настоящая, резиновая... - и для большей убедительности попробовал на зуб. На Громике лихо подкатил дед Сашка, и через минуту Аля сидела уже на телеге и смотрела на нас грустными глазами. - На следующий год приезжай обязательно, - сказала я. Аля кивнула. Я боялась, как бы тетя Люся не стала на прощание меня воспитывать, но она молча клюнула нас с Ленькой в щеку и тоже полезла на телегу. Отец примостился на решетчатом ящике, из которого выглядывали краснобокие яблоки. - Гостинцы, что ли? - кивнув на ящик, спросила любопытная тетка Поля. - Гостинцы, да не тебе, - отрезал дед Сашка, сердито дергая вожжами. Телега тронулась, и мы пошли рядом. Выйдя за околицу, остановились и долго махали руками. Вот уже не видно Алиного лица и лошадь кажется совсем маленькой, игрушечной. Поднявшись на пригорок, она маячит темным силуэтом и вдруг сразу исчезает, как бы нырнув в розовую речку вечернего заката... Весь следующий день мы с нетерпением поглядывали на дорогу: не едут ли из города отец с дедом Сашкой? Они приехали поздно вечером и, остановившись возле правления, стали сгружать тот же решетчатый ящик. - Яблоки назад привезли! - удивленно воскликнула Зинка. - Нет, это не яблоки, - всмотревшись внимательней, сказала я. Мы пристали с расспросами к Вере Петровне, которая была в городе на конференции и приехала вместе с отцом и дедом Сашкой домой. - Это пока секрет, - сказала она с улыбкой. Узнать что-либо у отца тоже не удалось. Наскоро поужинав, он снова отправился в правление, и мама тоже пошла с ним. Потом мы увидели, как туда прямо с фермы прошла тетя Маша, а за нею Устенька с Верой Петровной. - Совещание у них там, что ли? - сказала я. Сгорая от любопытства, мы топтали косые квадраты света, падавшего из окон, пытаясь хоть что-нибудь разузнать. - А если залезть и... взглянуть? - предложил Ленька. В это время отворилась дверь, и мы, как горох, посыпались за угол. На крыльцо вышел отец, а за ним тетя Маша с большим белым листом в руках. - Как бы дождя не было, Егорыч, - обеспокоенно проговорила она. - Не будет, - попыхивая папиросой, сказал отец, и они начали прилаживать лист на доску, врытую в землю. Потом мама принесла длинную полоску бумаги и, помахивая ею, сказала: - Краска еще не совсем высохла... Бумагу кнопками прикрепили вверху, и она, белея в темноте, разжигала наше нетерпение. Вот растаяли пятна света под окнами, звякнули у отца в кармане ключи, затихли шаги. Мы бросились к доске. В наступившей темноте ничего не было видно. - Клеем пахнет, - потянул носом Ленька. - Тут фотографии, - пощупав лист рукой, сообщила Зинка. - Ну хоть бы кусочек луны! - сказала я с досадой. Мы оглянулись, и сразу как-то стала заметнее обступившая нас ночная темнота. - Пойдем, что ли? - поеживаясь, сказал Павлик, которому дальше всех было добираться домой. Утром я поднялась чуть свет и, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна половица, выскользнула на крыльцо. Ни тетка Поля, ни бабушка еще не встали доить коров. Только Рыска сладко позевывала на заборе. Я потянулась и, стряхнув остатки сна, направилась за калитку. Позади скрипнула дверь. Я обернулась и увидела Леньку. Совсем еще сонный, он натягивал на ходу рубашку. - Сестра называется! - сердито буркнул он. Я виновато молчала. Ленька, шагая рядом, обиженно сопел. Я думала, что мы явимся первыми, но, к моему удивлению, ребята уже стояли возле доски, на которой были наклеены фотографии колхозников, а вверху крупными буквами написано: "Лучшие люди колхоза". Я с восторгом смотрела на улыбчивое лицо тети Маши, на моего отца с прямым и ясным взглядом, на задумчивого Алексея Ивановича... И вдруг сердце у меня замерло. Внизу, справа, я увидела очень знакомое изображение: растрепанная девчонка, сидя на возу, держит в руках вожжи и смотрит на меня удивленными глазами. Я в недоумении перевела взгляд на надпись вверху, потом снова на девчонку. Конечно же это я! Я осторожно скосила глаза, чтобы узнать, видят ребята или нет. - Здорово получилась! - послышался вдруг позади меня Зинкин голос. - Прямо как живая! - подтвердил Федя. - Только... причесаться бы... а то вон какая лохматая... - смущенно пробормотала я, стараясь скрыть распиравшую меня гордость. - Выдумала! - возмутилась почему-то Зинка. - Может, еще скажешь, что бантик надо было прицепить?! - А хотя бы и бантик! - назло ей сказала я. Ленька захихикал, а Зинка удивленно вытаращила на меня глаза и вдруг, схватившись за живот и давясь от смеха, проговорила: - Нет... вы только представьте себе эту... корову с бантом... - Это... это кто же корова? - угрожающе спросила я. - Не видишь, что ли? - сказала Зинка, кивнув в левый угол доски. Я взглянула туда и увидела на фотографии Зинку, снятую во весь рост на ферме, рядом с Бурушкой. Вид у обеих был гордый и важный. - Как здорово на свою мать похожа! - воскликнула я. - Я или Бурушка? - с серьезным видом осведомилась Зинка. - Бурушка... - Красавица! Скоро на выставку пойдет! - восторженно сказала Зинка. - Только ты, Зинка, бантик ей все же прицепи, - лукаво прищурился Ленька. Я сердито толкнула его в бок, снова уставилась на доску и только тут увидела, что не одни мы с Зинкой красуемся здесь. Внизу, посредине, приклеена фотография, на которой сняты все ребята в саду возле шалаша. Я всмотрелась внимательней и увидела, что даже остренький Алин носик выглядывает из-за Фединого плеча. И над всеми нижними фотографиями, на которых сняты ребята, надпись красными чернилами: "Наши юные помощники". - Ой, ребята, да ведь это же мы! - ни к селу ни к городу выпалила вдруг я. Но никто даже не засмеялся. - Пошли, что ли? А то солнце вон уже где, - стараясь спрятать радостную улыбку, сказала Зинка. Мы двинулись к конюшне, где дед Сашка уже запрягал лошадей. Повернувшись к притихшему Лещихиному дому с закрытыми ставнями, Зинка озорно крикнула: - Вот тебе и грачи колхозные! - Ребята, стойте! - вспомнила вдруг я. - А ящик, который вчера сгружали? И вообще - секрет, про который говорила Вера Петровна... Ведь мы так ничего и не узнали. - Надо спросить у деда Сашки, - подсказал Ленька. Дед Сашка долго отнекивался, но мы не отставали, и он, почесав затылок и таинственно оглянувшись по сторонам, сообщил, что яблоки, которые возили в город, продали, а за деньги купили для нас книг, тетрадей и всякой всячины... - И еще, - сказал дед Сашка, - Вера Петровна привезла такие красные косынки, которые ребята в городе на шее носят... - Галстуки! Пионерские галстуки! - догадалась я.