8 года.
Саратовская гимназия. Однако годы "мрачного семилетия" не дают
развернуться его призванию. Вскоре по окончании университета, в марте 1851
года Чернышевский уезжает в Саратов и определяется учителем в тамошнюю
гимназию. По воспоминаниям одного из его учеников, "ум, обширное знание...
сердечность, гуманность, необыкновенная простота и доступность... привлекли,
связали на всю жизнь сердца учеников с любящим сердцем молодого педагога".
Иначе воспринимали направление молодого учителя его коллеги по гимназии.
Директор ее восклицал: "Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он
говорит ученикам о вреде крепостного права. Это - вольнодумство и
вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!" Причем слова директора
ничего не преувеличивали, ибо сам вольнодумец-учитель признавал, что говорит
учащимся истины, "которые пахнут каторгою". И все же участь провинциального
педагога была для кипящих сил Чернышевского явно недостаточной. "Неужели я
должен остаться учителем гимназии, или быть столоначальником, или чиновником
особых поручений,- сетует в дневнике Чернышевский.- Как бы то ни было, а
все-таки у меня настолько самолюбия еще есть, что это для меня убийственно.
Нет, я должен ехать в Петербург".
Незадолго до отъезда он делает предложение дочери саратовского врача
Ольге Сократовне Васильевой. Любовь Чернышевского своеобразна: обычное
молодое и свежее чувство осложнено мотивом спасения, освобождения из-под
деспотической опеки родителей. Первое условие, которое (*139) ставит перед
избранницей своего сердца Чернышевский, таково: "...Если б вы выбрали себе
человека лучше меня - знайте, что я буду рад видеть вас более счастливою,
чем вы могли бы быть со мною; но знайте, что это было бы для меня тяжелым
ударом". Второе условие Чернышевский сформулировал так: "...У нас скоро
будет бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем... Меня не
испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня". "Не испугает и
меня",- ответила Ольга Сократовна в духе "новых женщин", будущих героинь
романов Чернышевского.
Подступы к новой эстетике. В мае 1853 года Чернышевский с молодой женой
уезжает в Петербург. Здесь он получает место преподавателя словесности в
кадетском корпусе, начинает печататься в журналах - сначала в "Отечественных
записках" А. Краевского, а после знакомства осенью 1853 года с Н. А.
Некрасовым - в "Современнике". Как витязь на распутье, он стоит перед
выбором, по какому пути идти: журналиста, профессора или столичного
чиновника. Однако еще В. Г. Белинский говорил, что для практического участия
в общественной жизни разночинцу были даны "только два средства: кафедра и
журнал". По приезде в Петербург Чернышевский начинает подготовку к сдаче
магистерских экзаменов по русской словесности и работает над диссертацией
"Эстетические отношения искусства к действительности". Литература и
искусство привлекают его внимание не случайно. "У народа, лишенного
общественной свободы,- писал А. И. Герцен,- литература - единственная
трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и
своей совести". Да и сам Чернышевский тремя годами позднее скажет в "Очерках
гоголевского периода русской литературы": "Литература у нас пока
сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней
лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли
уже, так сказать, в специальное заведывание других направлений умственной
деятельности..."
Чернышевский с огорчением замечал, что после смерти В. Г. Белинского, в
эпоху "мрачного семилетия", его бывшие друзья А. В. Дружинин, П. В.
Анненков, В. П. Боткин отошли от принципов революционно-демократической
критики. Опираясь на эстетическое учение немецкого философа-идеалиста
Гегеля, они считали, что художественное творчество независимо от
действительности, что настоящий писатель уходит от противоречий жизни в
чистую и свободную от суеты мирской сферу вечных идеалов добра, истины,
(*140) красоты. Эти вечные ценности не открываются в жизни искусством, а,
напротив, привносятся им в жизнь, восполняя ее роковое несовершенство, ее
неустранимую дисгармоничность и неполноту. Только искусство способно дать
идеал совершенной красоты, которая не может воплотиться в окружающей
действительности. Такие эстетические взгляды отвлекали внимание писателя от
вопросов общественного переустройства, лишали искусство его действенного
характера, его способности обновлять и улучшать жизнь.
В диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности"
Чернышевский выступил против этого "рабского преклонения перед старыми,
давно пережившими себя мнениями". Около двух лет он добивался разрешения на
ее защиту: университетские круги настораживал и пугал "дух свободного
исследования и свободной критики", заключенный в ней.
Наконец 10 мая 1855 года на историко-филологическом факультете
Петербургского университета состоялось долгожданное событие. По воспоминанию
друга и единомышленника Чернышевского Н. В. Шелгунова, "небольшая аудитория,
отведенная для диспута, была битком набита слушателями. Тут были и студенты,
но, кажется, было больше посторонних, офицеров и статской молодежи. Тесно
было очень, так что слушатели стояли на окнах... Чернышевский защищал
диссертацию со своей обычной скромностью, но с твердостью непоколебимого
убеждения. После диспута Плетнев обратился к Чернышевскому с таким
замечанием: "Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это!" И
действительно, Плетнев читал не это, а то, что он читал, было бы не в
состоянии привести публику в тот восторг, в который ее привела диссертация.
В ней было все ново и все заманчиво..."
Чернышевский действительно по-новому решает в диссертации основной
вопрос эстетики о прекрасном: "прекрасное есть жизнь", "прекрасно то
существо, в котором мы видим жизнь такою, какова должна быть она по нашим
понятиям". В отличие от Гегеля и его русских последователей Чернышевский
видит источник прекрасного не в искусстве, а в жизни. Формы прекрасного не
привносятся в жизнь искусством, а существуют объективно, независимо от
искусства в самой действительности.
Утверждая формулу "прекрасное есть жизнь", Чернышевский сознает, что
объективно существующие в жизни формы прекрасного сами по себе нейтральны в
эстетическом отношении. Они осознаются как прекрасные лишь в свете
определенных человеческих понятий. Но каков же тогда крите-(*141)рий
прекрасного? Может быть, верна формула, что о вкусах не спорят, может быть,
сколько людей - столько и понятий о прекрасном? Чернышевский показывает, что
вкусы людей далеко не произвольны, что они определены социально: у разных
сословий общества существуют разные представления о красоте. Причем
истинные, здоровые вкусы представляют те сословия общества, которые ведут
трудовой образ жизни: "у поселянина в понятии "жизнь" всегда заключается
понятие о работе: жить без работы нельзя..." А потому "в описаниях красавицы
в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы
выражением цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего
следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной
работе". И наоборот, светская "полувоздушная" красавица кажется поселянину
решительно "невзрачною", даже производит на него неприятное впечатление,
потому что он привык считать "худобу" следствием болезненности или "горькой
доли".
Ясно, что диссертация Чернышевского была первым в России манифестом
демократической эстетики. Подчиняя идеальное реальному, искусство
действительности, Чернышевский создавал принципиально новую эстетическую
теорию не идеалистического, а материалистического типа. Его работа, с
восторгом встреченная разночинной молодежью, вызвала раздражение у многих
выдающихся русских писателей. Тургенев, например, назвал ее "мерзостью и
наглостью неслыханной". Это было связано с тем, что Чернышевский разрушал
фундамент идеалистической эстетики, на которой было воспитано целое
поколение русских культурных дворян 30-40-х годов. К тому же юношеский труд
Чернышевского не был свободен от явных ошибок и упрощений. "Когда палка
искривлена в одну сторону,- говорил он,- ее можно выпрямить, только искривив
в противоположную сторону: таков закон общественной жизни". В работе
Чернышевского таких "искривлений" очень много. Так, он утверждает, например,
что "произведения искусства не могут выдержать сравнения с живой
действительностью": "гораздо лучше смотреть на самое море, нежели на его
изображение, но за недостатком лучшего, человек довольствуется худшим, за
недостатком вещи - ее суррогатом". С подобным принижением роли искусства,
разумеется, не могли согласиться ни Тургенев, ни Лев Толстой. Раздражало их
в диссертации Чернышевского и утилитарное, прикладное понимание искусства,
когда ему отводилась роль простой иллюстрации тех или иных научных истин.
Тургенев долго (*142) помнил оскорбивший его художественную натуру пассаж
Чернышевского и в несколько измененном виде вложил его в уста Базарова.
Рассматривая альбом с видами Саксонской Швейцарии, Базаров кичливо замечает
Одинцовой, что художественного вкуса у него действительно нет: "...Но эти
виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения
формации гор, например... Рисунок наглядно представит мне то, что в книге
изложено на целых десяти страницах".
Однако эти упрощенные суждения об искусстве, сделанные в пылу
полемического задора, нисколько не умаляют истины общего пафоса эстетических
воззрений Чернышевского. Вслед за Белинским он раздвигает границы искусства
с целью обогащения его содержания. "Общеинтересное в жизни - вот содержание
искусства",- утверждает он. Точно так же Чернышевский раздвигает и границы
эстетического, которые в трудах его предшественников замыкались, как
правило, в сфере искусства. Чернышевский же показывает, что область
эстетического чрезвычайно широка: она охватывает весь реальный мир, всю
действительность. Отсюда логически следует мысль Чернышевского о
необходимости пересоздания самой жизни по законам красоты, мысль, отвечающая
глубинной сути его революционно-демократических убеждений.
В "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский
показал, что традиции критики Белинского 40-х годов по-прежнему
жизнеспособны. Критикуя теоретиков "чистого искусства", развивая идеи
Белинского, Чернышевский писал: "Литература не может не быть служительницею
того или иного направления идей: это назначение, лежащее в ее натуре,-
назначение, от которого она не в силах отказаться, если бы и хотела
отказаться. Последователи теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто
долженствующее быть чуждым житейских дел, обманываются или притворяются:
слова "искусство должно быть независимо от жизни" всегда служили только
прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям направлений
литературы, с целью сделать ее служительницею другого направления, которое
более приходилось этим людям по вкусу".
Однако в споре со своими идейными противниками Чернышевский "перегибает
палку" в противоположную сторону: за "гоголевским" направлением он признает
"содержательность", "пушкинское" же обвиняет в "формотворчестве". "Пушкин
был по преимуществу поэт формы... В его (*143) произведениях не должно
искать главнейшим образом глубокого содержания, ясно осознанного и
последовательного". Фактически Чернышевский уступает Пушкина либералам.
Рассматривая искусство как одну из форм общественно полезной деятельности,
Чернышевский явно недооценивает его специфику. Он ценит в искусстве лишь
сиюминутное, конкретно-историческое содержание, отвечающее интересам
общества в данную минуту, и скептически относится к тому непреходящему и
вечному, что делает произведение настоящего искусства интересным для разных
времен и разных поколений. Но и в этой односторонности Чернышевского
сказывается его темперамент революционного борца. В главном он остается
прав: "Только те направления литературы достигают блестящего развития,
которые удовлетворяют настоятельным потребностям эпохи".
В своей литературно-критической деятельности Чернышевский постоянно
стремился подвести читателя к выводам революционного характера. При этом его
не очень интересовало то, что хотел сказать автор в своем произведении:
главное внимание сосредоточивалось на том, что сказалось в нем невольно,
иногда и вопреки желанию автора. Анализируя "Губернские очерки" Щедрина,
Чернышевский видит за обличениями взяточничества провинциальных чиновников
другую, более глубокую проблему: "надо менять обстоятельства самой жизни в
ту сторону, где человеку не нужно будет прибегать ни ко лжи, ни к
вымогательству, ни к воровству, ни к другим порочащим его поступкам".
Обращаясь к повести Тургенева "Ася" в статье "Русский человек на
rendez-vous", Чернышевский не интересуется художественными объяснениями
любовной неудачи героя, данными автором. Для критика рассказчик тургеневской
повести - типичный "лишний человек", дворянский герой, время которого прошло
и в жизни, и в литературе. Резкая оценка Чернышевским "лишнего человека",
поддержанная вскоре Н. А. Добролюбовым, который в статье "Что такое
обломовщина?" увидел в бездействии Онегина, Печорина, Рудина типичный
дворянский паразитизм, вызвала решительное несогласие А. И. Герцена. В
"Колоколе" он опубликовал по этому поводу две полемические статьи - "Very
dangerous!!!" ("Очень опасно!!!") и "Лишние люди и желчевики". В них Герцен
протестовал против недооценки роли дворянской интеллигенции в русском
освободительном движении. Разногласие с человеком, мнение которого имело
огромный авторитет в России, заставило Чернышевского съездить в Лондон для
специального объяснения с Герце-(*144)ном. Но в разговоре каждый из
оппонентов остался при своем. Герцен был прав с широкой, исторической точки
зрения. Чернышевский же переносил в прошлое то отношение к
либерально-дворянской интеллигенции, которое сложилось у
революционеров-демократов в боевые 60-е годы.
Стремление превратить литературно-критическую статью в политическую
прокламацию особенно наглядно проявилось у Чернышевского в рецензии на
рассказы из народного быта Николая Успенского, которая под названием "Не
начало ли перемены?" увидела свет в ноябрьском номере "Современника" за 1861
год. Здесь Чернышевский обращал внимание, что характер изображения
крестьянской жизни писателем-демократом Н. Успенским резко отличается от
писателей дворянского лагеря - Тургенева и Григоровича. Если
писатели-дворяне стремились изображать народ лишь в симпатических его
качествах с неизменным сочувствием и соучастием, то Н. Успенский пишет о
народе "правду без всяких прикрас". Чернышевский видит в этой перемене очень
знаменательный симптом зреющего революционного пробуждения русского
крестьянства:
"Мы замечали, что резко говорить о недостатках известного человека или
класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное
положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для
своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою
судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным явлением рассказы г.
Успенского, в содержании которых нет ничего отрадного".
Социально-политический аспект в осмыслении искусства был преобладающим
в литературной критике Чернышевского и диктовался условиями общественной
борьбы. Это не значит, что Чернышевский не умел ценить собственно
художественного элемента в литературе. Так, он высоко оценивал интимную
лирику Некрасова, называл ее "поэзией сердца" и отдавал ей предпочтение
перед стихами с тенденцией, с ярко выраженным гражданским содержанием. Перу
Чернышевского-критика принадлежит также статья, посвященная "Детству",
"Отрочеству" и "военным рассказам" Л. Н. Толстого, в которой дается
классическое определение особого качества психологизма Толстого -
"диалектика души".
Творческая история романа "Что делать?". Что побудило Чернышевского
обратиться к необычной для него, критика и публициста, художественной форме?
Высказывалось мнение, что мотивы, подтолкнувшие Чернышевского к
беллетристике, связаны с теми экстремальными условиями, в которых (*145) он
оказался. Трибун и публицист, он был искусственно изолирован от журнальной
работы, обращение к читателю в обычной для него форме
научно-публицистической статьи теперь оказалось невозможным. И вот
литературная форма была избрана Чернышевским в качестве удобного способа
зашифровки прямого публицистического слова. Отсюда делался вывод о
художественной стилизованности, эстетической неполноценности этого
произведения.
Однако факты подтверждают обратное. Еще в Саратове, учительствуя в
гимназии, Чернышевский брался за перо беллетриста. Заветная мечта написать
роман жила в нем и в период сотрудничества в "Современнике". Но журнальная
работа втягивала Чернышевского в напряженную общественную борьбу по
актуальным вопросам современности, требовала прямого публицистического
слова. Теперь ситуация изменилась. В условиях изоляции от бурной
общественной жизни, в одиночке Петропавловской крепости писатель получил
возможность реализовать давно задуманный и уже выношенный замысел. Отсюда -
необычайно короткий срок, который потребовался Чернышевскому для его
осуществления.
Жанровое своеобразие романа. Конечно, роман "Что делать?" -
произведение не совсем обычное. К нему неприложимы те мерки, какие
применяются к оценке прозы Тургенева, Толстого или Достоевского. Перед нами
философско-утопический роман, созданный по законам, типичным для этого
жанра. Мысль о жизни здесь преобладает над непосредственным изображением ее.
Роман рассчитан не на чувственную, образную, а на рациональную, рассудочную
способность читателя. Не восхищаться, а думать серьезно и сосредоточенно,-
вот к чему приглашает читателя Чернышевский. Как революционер-просветитель,
он верит в действенную, преобразующую мир силу рационального мышления,
освободительных идей и теорий. Чернышевский надеется, что его роман заставит
русских читателей пересмотреть свои взгляды на жизнь и принять истину
революционно-демократического, социалистического миросозерцания как
руководство к действию. В этом секрет поучающего, вразумляющего читателя
пафоса этого романа. В известном смысле расчет Чернышевского оправдался:
русская демократия приняла роман как программное произведение, Чернышевский
проницательно уловил возрастающую роль идеологического фактора в жизни
современного человека, особенно разночинца, не обремененного богатыми
культурными традициями, выходца из средних слоев русского общества.
(*146) Может показаться неожиданным и сам факт появления романа "Что
делать?" в печати на страницах только что разрешенного после восьмимесячной
остановки журнала "Современник" в 1863 году. Ведь это революционное по
своему содержанию произведение прошло через две строжайшие цензуры. Сначала
его проверяли чиновники следственной комиссии по делу Чернышевского, а потом
роман читал цензор "Современника". Как же могла вездесущая вроде бы цензура
допустить подобную ошибку?
"Виновником" случившегося опять-таки оказывается сам хитроумный автор
сочинения, человек проницательный, прекрасно понимающий психологию разного
типа читателей. Он так пишет свой роман, что человек консервативного и даже
либерального образа мыслей не в состоянии пробиться к сердцевине
художественного замысла. Его склад ума, его психика, воспитанные на
произведениях иного типа, его сложившиеся эстетические вкусы должны
послужить надежным барьером к проникновению в эту сокровенную суть. Роман
вызовет у такого читателя эстетическое раздражение - самую надежную помеху
для проникновенного понимания. Но Чернышевскому-то как раз это и требуется,
и расчет умного творца "Что делать?" полностью оправдался. Вот какой,
например, оказалась первая реакция на роман у Тургенева: "...Чернышевского -
воля ваша! - едва осилил. Его манера возбуждает во мне физическое
отвращение, как цитварное семя. Если это - не говорю уже художество или
красота - но если это ум, дело - то нашему брату остается забиться
куда-нибудь под лавку. Я еще не встречал автора, фигуры которого воняли: г.
Чернышевский представил мне сего автора".
"Пощечина общественному вкусу" для цензуры не являлась поводом к
запрету сочинения, скорее наоборот: недоброжелатель Чернышевского мог
испытать при этом злорадное удовольствие - пусть читают! И роман прочла
демократическая Россия. Впоследствии, когда необыкновенная популярность "Что
делать?" заставила опомниться представителей властей предержащих, и,
побеждая в себе раздражение, они все-таки прочли роман внимательно и поняли
свою ошибку, дело уже было сделано. Роман разошелся по градам и весям
России. Наложенный запрет на его повторную публикацию лишь усилил интерес и
еще более увеличил круг читателей.
Значение "Что делать?" в истории литературы и революционного движения.
Значение этого романа в истории русского освободительного движения
заключалось прежде всего (*147) в позитивном, жизнеутверждающем его
содержании, в том, что он явился "учебником жизни" для нескольких поколений
русских революционеров. Вспомним, как в 1904 году В. И. Ленин резко ответил
на пренебрежительный отзыв о "Что делать?" меньшевика Валентинова: "Отдаете
ли Вы отчет, что говорите?.. Я заявляю: недопустимо называть примитивным и
бездарным "Что делать?". Под его влиянием сотни людей делались
революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и
примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего
глубоко перепахал".
Вместе с тем роман "Что делать?" оказал огромное влияние на развитие
русской литературы в том смысле, что он никого из русских писателей не
оставил равнодушным. Как мощный бродильный фермент, роман вызвал
писательскую общественность России на размышления, споры, подчас на прямую
полемику. Отзвуки спора с Чернышевским хорошо прослеживаются в эпилоге
"Войны и мира" Толстого, в образах Лужина, Лебезятникова и Раскольникова в
"Преступлении и наказании" Достоевского, в романе Тургенева "Дым", в
произведениях писателей революционно-демократического лагеря, в так
называемой "антинигилистической" прозе.
Диалоги с "проницательным читателем". В романе "Что делать?"
Чернышевский делает ставку на читателя-друга, на человека, с доверием
относящегося к направлению журнала "Современник", знакомого с критическими и
публицистическими сочинениями писателя. Чернышевский применяет в романе
остроумный ход: он вводит в повествование фигуру "проницательного читателя"
и время от времени вступает с ним в диалог, исполненный юмора и иронии.
Облик "проницательного читателя" весьма сложен. Иногда это типичный
консерватор, и в споре с ним Чернышевский предупреждает все возможные
нападки на роман со стороны консервативной критики, как бы заранее дает им
отпор. Но иногда это мещанин, человек с еще неразвитым умом и трафаретными
вкусами. Его Чернышевский вразумляет и поучает, интригует, учит
всматриваться в прочитанное, вдумываться в затейливый ход авторской мысли.
Диалоги с "проницательным читателем" являются своеобразной школой воспитания
понимающего смысл романа человека. Когда дело, по мысли автора, сделано, он
изгоняет "проницательного читателя" из своего произведения.
Композиция романа. Роман "Что делать?" имеет очень четкое и рационально
продуманное композиционное построение. По наблюдению А. В. Луначарского,
композицию рома-(*148)на организует диалектически развивающаяся авторская
мысль, движущаяся "по четырем поясам: пошлые люди, новые люди, высшие люди и
сны". С помощью такой композиции Чернышевский показывает жизнь и свои
размышления над нею, свое обдумывание ее в динамике, в развитии, в
поступательном движении от прошлого через настоящее к будущему. Внимание к
самому процессу жизни - характерная особенность художественного мышления
60-х годов, типичная и для творчества Толстого, Достоевского, Некрасова.
Старые люди. Мир старых, или пошлых, людей у Чернышевского не един. В
нем есть две группы характеров, различия между которыми определяются разным
образом жизни. К первой группе принадлежат лица дворянского происхождения.
Склад их натур определяет лишенное трудовых основ паразитическое
существование. "Где праздность - там и гнусность",- говорит в романе
француженка Жюли. И действительно, для людей круга Сержа и Соловцева типична
призрачность и пустота жизненных интересов, дряблость и психическая
расслабленность характеров.
Иначе относится Чернышевский к людям из другой, буржуазно-мещанской
среды. Жизнь заставляет их постоянным и напряженным трудом добывать средства
к существованию. Таково семейство Розальских с Марьей Алексевной во главе. В
отличие от дворян Розальская деятельна и предприимчива, хотя труд ее
принимает извращенные формы: все подчинено в нем интересам личной выгоды, во
всем видится эгоистический расчет. Даже дочери, вопреки воле матери
убегающей к Лопухову, Марья Алексевна кричит вслед: "Обокрала!" И все же
Чернышевский сочувствует ей и вводит в роман главу "Похвальное слово Марье
Алексевне". Почему?
Ответ на этот вопрос дается во втором сне Веры Павловны. Ей снится
поле, разделенное на два участка: на одном растут свежие, здоровые колосья,
на другом - чахлые всходы. "Вы интересуетесь знать,- говорит Лопухов,-
почему из одной грязи родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из
другой грязи не родится?" Выясняется, что первая грязь - "реальная", потому
что на этом клочке поля есть движение воды, а всякое движение - труд. На
втором же участке - грязь "фантастическая", ибо он заболочен и вода в нем
застоялась. Чудо рождения новых колосьев творит солнце: освещая и согревая
своими лучами "реальную" грязь, оно вызывает к жизни сильные всходы. Но
солнце не всесильно - на почве грязи "фантастической" ничего не родится и
при нем. "До недавнего времени не знали, как (*149) возвращать здоровье
таким полянам, но теперь открыто средство; это - дренаж: лишняя вода сбегает
по канавам, остается воды сколько нужно, и она движется, и поляна получает
реальность". Затем появляется Серж. "Не исповедуйтесь, Серж! - говорит
Алексей Петрович,- мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о
ненужном - вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая.
Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень
хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на
что вы полезны?"
Сон Веры Павловны напоминает развернутую притчу. Мышление притчами -
характерная особенность духовной литературы. Вспомним, например,
евангельскую притчу о сеятеле и семенах, очень любимую Некрасовым. Ее
отголоски чувствуются и у Чернышевского. Здесь автор "Что делать?"
ориентируется на культуру, на образ мысли демократических читателей, которым
духовная литература знакома с детства. Расшифруем ее смысл.
Ясно, что под грязью "реальной" имеются в виду буржуазно-мещанские слои
общества, ведущие трудовой образ жизни, близкий к естественным потребностям
человеческой природы. Потому-то из этого сословия и выходят все новые люди -
Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна. Грязь "фантастическая" - дворянский мир,
где отсутствует труд, где нормальные потребности человеческой природы
извращены. Перед этой грязью бессильно солнце, но всесилен "дренаж", то есть
революция - такое коренное переустройство общества, которое заставит
дворянское сословие трудиться.
А пока солнце вершит свою творческую работу лишь над грязью "реальной",
вызывая из ее среды новую поросль людей, способных двигать общество вперед.
Что олицетворяет в сне-притче Веры Павловны солнце? Конечно же, "свет"
разума, просвещение,- вспомним пушкинское: "Ты, солнце святое, гори!"
Становление всех "новых людей" начинается с приобщения к этому источнику.
Намеками Чернышевский дает понять, что это труды Людовика (не французского
короля, как утешается Марья Алексевна!) - Людвига Фейербаха, немецкого
философа-материалиста, это книги великих просветителей человечества -
французских социалистов-утопистов. Дитя солнца - и "светлая красавица",
"сестра своих сестер, невеста своих женихов", аллегорический образ
любви-революции.
Чернышевский утверждает, что солнце разумных социалистических идей
помогает людям из буржуазно-мещанской среды сравнительно легко и быстро
понять истинные потреб-(*150)ности человеческой природы, так как почва для
этого восприятия подготовлена трудом. Напротив, глухи к солнцу такого разума
те общественные слои, нравственная природа которых развращена паразитическим
существованием.
Новые люди. Что же отличает "новых людей" от "пошлых", типа Марьи
Алексевны? Новое понимание человеческой "выгоды", естественное,
неизвращенное, соответствующее природе человека. Для Марьи Алексевны выгодно
то, что удовлетворяет ее узкий, "неразумный" мещанский эгоизм. Новые люди
видят свою "выгоду" в другом: в общественной значимости своего труда, в
наслаждении творить добро другим, приносить пользу окружающим - в "разумном
эгоизме".
Мораль новых людей революционна в своей глубинной, внутренней сути, она
полностью отрицает и разрушает официально признанную мораль, на устоях
которой держится современное Чернышевскому общество - мораль жертвы и долга.
Лопухов говорит, что "жертва - это сапоги всмятку". Все поступки, все дела
человека только тогда по-настоящему жизнеспособны, когда они совершаются не
по принуждению, а по внутреннему влечению, когда они согласуются с желаниями
и убеждениями. Все, что в обществе совершается по принуждению, под давлением
долга, в конечном счете оказывается неполноценным и мертворожденным. Такова,
например, дворянская реформа "сверху" - "жертва", принесенная высшим
сословием народу.
Мораль новых людей высвобождает творческие возможности человеческой
личности, радостно осознавшей истинные потребности натуры человека,
основанные, по Чернышевскому, на "инстинкте общественной солидарности". В
согласии с этим инстинктом Лопухову приятно заниматься наукой, а Вере
Павловне приятно возиться с людьми, заводить швейные мастерские на разумных
и справедливых социалистических началах.
По-новому решают новые люди и роковые для человечества любовные
проблемы и проблемы семейных отношений. Чернышевский убежден, что основным
источником интимных драм является неравенство между мужчиной и женщиной,
зависимость женщины от мужчины. Эмансипация, надеется Чернышевский,
существенно изменит сам характер любви. Исчезнет чрезмерная
сосредоточенность женщины на любовных чувствах. Участие ее наравне с
мужчиной в общественных делах снимет драматизм в любовных отношениях, а
вместе с тем уничтожит чувство ревности как сугубо эгоистическое по своей
природе.
(*151) Новые люди иначе, менее болезненно разрешают наиболее
драматический в человеческих отношениях конфликт любовного треугольника.
Пушкинское "как дай вам Бог любимой быть другим" становится для них не
исключением, а повседневной нормой жизни. Лопухов, узнав о любви Веры
Павловны к Кирсанову, добровольно уступает дорогу своему другу, сходя со
сцены. Причем со стороны Лопухова это не жертва - а "самая выгодная выгода".
В конечном счете, произведя "расчет выгод", он испытывает радостное чувство
удовлетворения от поступка, который доставляет счастье не только Кирсанову,
Вере Павловне, но и ему самому.
Нельзя не отдать должное вере Чернышевского в безграничные возможности
человеческой природы. Подобно Достоевскому, он убежден, что человек на Земле
- существо незаконченное, переходное, что в нем заключены громадные, еще не
раскрывшиеся творческие потенции, которым суждено реализоваться в будущем.
Но если Достоевский видит пути раскрытия этих возможностей в религии и не
без помощи высших сил благодати, стоящих над человечеством, то Чернышевский
доверяется силам разума, способного пересоздать природу человека.
Конечно, со страниц романа веет духом утопии. Чернышевскому приходится
разъяснять читателю, как "разумный эгоизм" Лопухова не пострадал от
принятого им решения. Писатель явно переоценивает роль разума во всех
поступках и действиях человека. От рассуждений Лопухова отдает рационализмом
и рассудочностью, осуществляемый им самоанализ вызывает у читателя ощущение
некоторой придуманности, неправдоподобности поведения человека в той
ситуации, в какой Лопухов оказался. Наконец, нельзя не заметить, что
Чернышевский облегчает решение тем, что у Лопухова и Веры Павловны еще нет
настоящей семьи, нет ребенка. Много лет спустя в романе "Анна Каренина"
Толстой даст опровержение Чернышевскому трагической судьбой главной героини,
а в "Войне и мире" будет оспаривать чрезмерную увлеченность
революционеров-демократов идеями женской эмансипации.
Но так или иначе, а в теории "разумного эгоизма" героев Чернышевского
есть бесспорная привлекательность и очевидное рациональное зерно, особенно
важное для русских людей, веками живших под сильным давлением самодержавной
государственности, сдерживавшей инициативу и подчас гасившей творческие
импульсы человеческой личности. Мораль героев Чернышевского в известном
смысле не (*152) потеряла своей актуальности и в наши времена, когда усилия
общества направлены на пробуждение человека от нравственной апатии и
безынициативности, на преодоление мертвого формализма.
"Особенный человек". Новые люди в романе Чернышевского - посредники
между пошлыми и высшими людьми. "Рахметовы - это другая порода,- говорит
Вера Павловна,- они сливаются с общим делом так, что оно для них
необходимость, наполняющая их жизнь; для них оно даже заменяет личную жизнь.
А нам, Саша, недоступно это. Мы - не орлы, как он".
Создавая образ профессионального революционера, Чернышевский тоже
заглядывает в будущее, во многом опережая свое время. Но характерные
свойства людей этого типа писатель определяет с максимально возможной для
его времени полнотой. Во-первых, он показывает процесс становления
революционера, расчленяя жизненный путь Рахметова на три стадии:
теоретическая подготовка, практическое приобщение к жизни народа и переход к
профессиональной революционной деятельности. Во-вторых, на всех этапах своей
жизни Рахметов действует с полной самоотдачей, с абсолютным напряжением
духовных и физических сил. Он проходит поистине богатырскую закалку и в
умственных занятиях, и в практической жизни, где в течение нескольких лет
исполняет тяжелую физическую работу, снискав себе прозвище легендарного
волжского бурлака Никитушки Ломова. И теперь у него "бездна дел", о которых
Чернышевский специально не распространяется, чтобы не дразнить цензуру.
Главное отличие Рахметова от новых людей заключается в том, что "любит
он возвышенней и шире": не случайно для новых людей он немножко страшен, а
для простых, как горничная Маша, например,- свой человек. Сравнение героя с
орлом и с Никитушкой Ломовым одновременно призвано подчеркнуть и широту
воззрений героя на жизнь, и предельную близость его к народу, чуткость к
пониманию первоочередных и самых насущных человеческих потребностей. Именно
эти качества превращают Рахметова в историческую личность. "Велика масса
честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней - теин в чаю, букет
в благородном вине; от них сила и аромат; это цвет лучших людей, это
двигатели двигателей, это соль соли земли".
Рахметовский "ригоризм" нельзя путать с "жертвенностью" или
самоограничением. Он принадлежит к той породе людей, для которых великое
общее дело исторического (*153) масштаба и значимости стало высшей
потребностью, высшим смыслом существования. В отказе Рахметова от любви не
чувствуется никакого признака сожаления, ибо рахметовский "разумный эгоизм"
масштабнее и полнее разумного эгоизма новых людей.
Вера Павловна говорит: "Но разве человеку,- такому как мы, не орлу,-
разве ему до других, когда ему самому очень тяжело? Разве его занимают
убеждения, когда его мучат его чувства?" Но здесь же героиня высказывает
желание перейти на высшую ступень развития, которой достиг Рахметов. "Нет,
нужно личное дело, необходимое дело, от которого зависела бы собственная
жизнь, которое... для всей моей судьбы было бы важнее всех моих увлечений
страстью..." Так открывается в романе перспектива перехода новых людей на
ступень высших, выстраивается преемственная связь между ними.
Но в то же время Чернышевский не считает "ригоризм" Рахметова нормой
повседневного человеческого существования. Такие люди нужны на крутых
перевалах истории как личности, вбирающие в себя общенародные потребности и
глубоко чувствующие общенародную боль. Вот почему в главе "Перемена
декораций" "дама в трауре" сменяет свой наряд на подвенечное платье, а рядом
с нею оказывается человек лет тридцати. Счастье любви возвращается к
Рахметову после свершения революции.
Четвертый сон Веры Павловны. Ключевое место в романе занимает
"Четвертый сон Веры Павловны", в котором Чернышевский развертывает картину
"светлого будущего". Он рисует общество, в котором интересы каждого
органически сочетаются с интересами всех. Это общество, где человек научился
разумно управлять силами природы, где исчезло драматическое разделение между
умственным и физическим трудом и личность обрела утраченную в веках
гармоническую завершенность и полноту.
Однако именно в "Четвертом сне Веры Павловны" обнаружились слабости,
типичные для утопистов всех времен и народов. Они заключались в чрезмерной
"регламентации подробностей", вызвавшей несогласие даже в кругу
единомышленников Чернышевского. Салтыков-Щедрин писал: "Читая роман
Чернышевского "Что делать?", я пришел к заключению, что ошибка его
заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами.
Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы
жизни окончательными? Ведь и Фурье был великий мыслитель, а вся прикладная
часть его теории оказывается (*154) более или менее несостоятельною, и
остаются только неумирающие общие положения".
Каторга и ссылка. Роман "Пролог". После публикации романа "Что делать?"
страницы легальных изданий закрылись для Чернышевского навсегда. Вслед за
гражданской казнью потянулись долгие и мучительные годы сибирской ссылки.
Однако и там Чернышевский продолжал упорную беллетристическую работу. Он
задумал трилогию, состоящую из романов "Старина", "Пролог" и "Утопия". Роман
"Старина" был тайно переправлен в Петербург, но двоюродный брат писателя А.
Н. Пыпин в 1866 году вынужден был его уничтожить, когда после выстрела
Каракозова в Александра II по Петербургу пошли обыски и аресты. Роман
"Утопия" Чернышевский не написал, замысел трилогии погас на незавершенном
романе "Пролог".
Действие "Пролога" начинается с 1857 года и открывается описанием
петербургской весны. Это образ метафорический, явно намекающий на "весну"
общественного пробуждения, на время больших ожиданий и надежд. Но горькая
ирония сразу же разрушает иллюзии: "восхищаясь весною, он (Петербург.- Ю.
Л.) продолжал жить по-зимнему, за двойными рамами. И в этом он был прав:
ладожский лед еще