таком учении что-то безбожно-бесчеловечное, в корне противное русскому
нравственному идеалу.
У Толстого не исключительная личность, а народная жизнь в целом
оказывается наиболее чутким организмом, откликающимся на скрытый смысл
исторического движения. Призвание великого человека заключается в умении
прислушиваться к воле большинства, к "коллективному субъекту" истории, к
народной жизни. Толстому чуждо гегелевское возвышение "великих личностей"
над массами, и Наполеон в его глазах - индивидуалист и честолюбец,
вынесенный на поверхность исторической жизни темными силами, овладевшими на
время сознанием французского народа.
Наполеон - игрушка в руках этих темных сил, и Толстой отказывает ему в
величии потому, что "нет величия там, где нет простоты, добра и правды". В
художественном мире романа-эпопеи сталкиваются и спорят друг с другом два
состояния общей жизни: народ как целостное единство, скрепленное
нравственными традициями жизни "миром", и людская толпа, наполовину
утратившая человеческий облик, одержимая агрессивными, животными
инстинктами. Такой толпой в романе оказывается светская чернь во главе с
князем Василием Курагиным. В толпу превращаются и люди из низов в эпизоде
зверской расправы с Верещагиным. Такой же воинственно настроенной толпой
оказывается в эпоху революционных потрясений значительная часть французского
народа.
Народ, по Толстому, превращается в толпу и теряет чувство "простоты,
добра и правды", когда он лишается исторической памяти, а значит, и всех
культурных, нравственных традиций, которые были выработаны тысячелетиями его
истории. "Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное
движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они
сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии
вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились
от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое
воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для
себя и для них, мог бы оправдать имеющие совершиться обманы, грабежи и
убийства, которые сопутствовали этому движению". И по мере того как
разлагается народ и формируется утратившая нравственные предания толпа,
"приготовляется тот человек, который должен стоять во главе буду-(*112)щего
движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться". Толпе
нужен "человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не
француз". И вот он "продвигается между всеми волнующими Францию партиями и,
не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место".
Толстой поэтизирует в "Войне и мире" народ как целостное духовное
единство людей, основанное на прочных, вековых культурных традициях, и
беспощадно обличает толпу, единство которой держится на агрессивных,
индивидуалистических инстинктах. Человек, возглавляющий толпу, лишается у
Толстого права считать себя героем. Величие человека определяется глубиною
его связей с органической жизнью народа.
В романе-эпопее "Война и мир" Толстой дает универсальную русскую
формулу героического. Он создает два символических характера, между которыми
располагаются в различной близости к тому или иному полюсу все остальные. На
одном полюсе - классически тщеславный Наполеон, а на другом - классически
демократичный Кутузов. Два эти героя представляют соответственно стихию
индивидуалистического обособления ("войну") и духовные ценности "мира", или
единения людей. "Простая, скромная и потому истинно величественная фигура"
Кутузова не укладывается "в ту лживую форму европейского героя, мнимо
управляющего людьми, которую придумала история".
В литературе о "Войне и мире" долгое время существовало мнение, что
Толстой сделал Кутузова "мудрым фаталистом", вообще отрицающим роль личности
в истории. Такой взгляд основан на абсолютизации отдельных высказываний
писателя, извлекаемых из художественного контекста романа-эпоиеи и
рассматриваемых вне тех связей, в которых они там находятся. Толстой пишет,
например, о Кутузове: "Долголетним военным опытом он знал... что решают
участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором
стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила,
называемая духом войска..." Если истолковать эти слова буквально, можно и
впрямь подумать, что автор отрицает роль военной науки и военной техники. Но
разумно ли приписывать артиллерийскому офицеру, участнику оборины
Севастополя, такое отрицание? Нетипичный ли это в художественном
произведении прием парадоксального заострения мыслей со своей полемической
сверхзадачей? Толстому важно показать, что пренебрежение полководцев, а
вслед за ними и официаль-(*113)ных историков моральным духом войск,
невнимание их к мельчайшим "дифференциалам" истории, простым солдатам, от
коллективных усилий которых зависит результат сражения, порождает мертвящий
формализм или авантюризм как в руководстве военными действиями, так и в
понимании их исхода будущими историками.
Толстовское произведение, вобравшее в себя демократический дух эпохи
60-х годов, полемически заострено против исторических личностей,
руководствующихся в своих решениях ничем не контролируемым произволом. Пафос
толстовской философии истории демократичен до утопического максимума. "До
тех пор,- заявляет автор,- пока пишутся истории отдельных лиц, ...а не
история всех, без единого исключения всех людей, принимающих участие в
событии,- нет никакой возможности описывать движение человечества без
понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной
цели". Этой силой и оказывается выдающаяся историческая личность, которой
приписываются сверхчеловеческие способности и своеволие которой решительно
отрицает Толстой. Для изучения не мнимых, а подлинных законов истории,
считает он, должно изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое
царей, министров, генералов, а изучать однородные, бесконечно малые
элементы, которые руководят массами.
Известно, что живой человеческий характер Толстой представлял в виде
дроби, в числителе которой были нравственные качества личности, а в
знаменателе ее самооценка. Чем выше знаменатель, тем меньше дробь, и
наоборот. Чтобы становиться совершеннее, нравственно чище, человек должен
постоянно увеличивать, наращивать числитель и всячески укорачивать
знаменатель. Лучшие герои "Войны и мира" приобщаются к жизни в миру и
"миром", изживая себялюбивые мотивы в сознании и поведении. Ценность
человеческой личности в книге Толстого определяется полнотою связей человека
с окружающим миром, близостью его к народу, глубиною "врастания" в общую
жизнь.
Это только кажется, что Кутузов в романе-эпопее Толстого - пассивная
личность. Да, Кутузов дремлет на военных советах под Аустерлицем и в Филях,
а в ходе Бородинского сражения одобряет или порицает то, что делается без
его участия. Но во всех этих случаях внешняя пассивность Кутузова - форма
проявления его мудрой человеческой активности. Кутузовская инертность - это
вызов тем общественным деятелям, которые мнят себя персонажами
герои-(*114)ческой поэмы и воображают, что их произвольные соображения
определяют ход исторических событий.
Кутузов-полководец действительно велик и гениален, но его величие и
гениальность заключаются в исключительной чуткости к собирательной воле
большинства. Кутузов по-своему мудр и по-особому героичен. Более всех героев
"Войны и мира" он свободен от действий и поступков, диктуемых личными
соображениями, тщеславными целями, индивидуалистическим произволом. Он весь
проникнут чувством общей необходимости и наделен талантом жизни "миром" с
многотысячным коллективом вверенных ему людей. Мудрость Кутузова заключается
в умении принять "необходимость покорности общему ходу дел", в таланте
прислушиваться к "отголоску общего события" и в готовности "жертвовать
своими личными чувствами для общего дела". Во время Бородинского сражения
Кутузов "бездействует" лишь с точки зрения тех представлений о призвании
гениальной исторической личности, которые свойственны "формуле" европейского
героя. Нет, Кутузов не бездействует, но он действует подчеркнуто иначе, чем
Наполеон. Кутузов "не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не
соглашался на то, что предлагали ему", то есть делал выбор и своим согласием
или несогласием направлял события в нужное русло в меру тех сил и
возможностей, которые отпущены на земле смертному человеку. Духовный облик и
даже внешний вид Кутузова-полководца - прямой протест против тщеславного
прожектерства и личного произвола в любых его формах.
"Источник необычайной силы" и особой русской мудрости Кутузова Толстой
видит в "том народном чувстве, которое он несет в себе во всей чистоте и
силе его". Перед Бородинским сражением как верный сын своего народа он
вместе с солдатами поклоняется чудотворной иконе Смоленской Богоматери,
внимая словам дьячков: "Спаси от бед рабы твоя, Богородице", и кланяется в
землю, и прикладывается к народной святыне. В толпе ополченцев и солдат он
такой же, как все. Не случайно лишь высшие чины обращают на него внимание, а
"ополченцы и солдаты, не глядя на него", продолжают молиться.
Народное чувство определяет и нравственные качества Кутузова, "ту
высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все
силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и
жалеть их". Он один уверенно утверждает, что русские одержали над французами
победу в Бородинском сражении, и он же (*115) отдает непонятный его
генералитету приказ об отступлении и сдаче Москвы. Где же логика? Формальной
логики тут действительно нет, тем более что Кутузов решительный противник
любых умозрительных схем и правильных построений. В своих поступках он
руководствуется не логическими умозаключениями, а безошибочным охотничьим
чутьем. Это чутье подсказывает ему, что французское войско при Бородине
получило страшный удар, неизлечимую рану. А смертельно раненный зверь,
пробежав еще вперед и отлежавшись в укрытии, по инстинкту самосохранения
уходит умирать домой, в свою берлогу. Жалея своих солдат, свою
обескровленную в Бородинском сражении армию, Кутузов решает уступить Москву.
Он ждет и сдерживает молодых генералов: "Они должны понять, что мы
только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои
воины-богатыри!" "И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им
кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем
плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!" Как старый
многоопытный человек и мудрый полководец, Кутузов видел таких случайностей
"не две и три, а тысячи": "чем дальше он думал, тем больше их
представлялось". И понимание реальной сложности жизни предостерегало его от
поспешных действий и скоропалительных решений. Он ждал и дождался своего
торжества. Выслушав доклад Болховитинова о бегстве французов из Москвы,
Кутузов "повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от
образов. "Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей...- дрожащим голосом
сказал он, сложив руки.- Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! - И он
заплакал".
И вот теперь, когда враг покинул Москву, Кутузов прилагает максимум
усилий, чтобы сдержать "воинский пыл" своих генералов, вызывая всеобщую
ненависть в военных верхах, упрекающих его в старческом слабоумии и едва ли
не в сумасшествии. Однако в наступательной пассивности Кутузова проявляется
его глубокая человечность и доброта. "Кутузов знал не умом или наукой, а
всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый
русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить
их, но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого,
неслыханного по быстроте и времени года, похода".
Для русских наполеончиков, мечтающих о чинах и крестах, тешащих на этом
этапе войны свое неуемное тщеславие, (*116) и дела нет до простых солдат,
измученных и измотанных дальними переходами, все более и более осознающих
бессмысленность преследования и уничтожения деморализованного врага.
Народная война, сделав свое дело, постепенно угасает. На смену ей идет
другая война, где будут состязаться в честолюбии далекие от народа генералы.
В такой войне Кутузов участвовать не желает, и его отставка - достойный для
народного полководца исход.
Триумфом Кутузова, главнокомандующего и человека, является его речь,
сказанная солдатам Преображенского полка в местечке с символическим
названием Доброе: "А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать!
Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу
вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они - видите, до
чего они дошли,- сказал он, указывая на пленных.- Хуже нищих последних. Пока
они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они
люди. Так, ребята?"
И "сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое
чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и
сознанием своей правоты... лежало в душе каждого солдата и выразилось
радостным, долго не умолкавшим криком".
Вслед за Достоевским Толстой считает безобразным "признание величия,
неизмеримого мерой хорошего и дурного". Такое "величие" "есть только
признание своей ничтожности и неизмеримой малости". Ничтожным и слабым в
своем смешном эгоистическом "величии" предстает перед читателями "Войны и
мира" Наполеон. "Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения
своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей
ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет
злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в
устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния". Агрессивной
толпе нужен культ Наполеона для оправдания своих преступлений против
человечества.
Но русским, выдержавшим это нашествие и освободившим от наполеоновского
ига всю Европу, нет никакой необходимости поддерживать "гипноз". "Для нас,-
говорит Толстой,- с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет
неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды".
Самодовольный Запад долго не мог простить Толстому его дерзкое отрицание
культа личности Наполеона. Даже прогрессивный немецкий писатель (*117) Томас
Манн на исходе первой мировой войны писал о "Войне и мире" так: "Я в
последние недели перечитал это грандиозное произведение - потрясенный и
осчастливленный его творческой мощью и полный неприязни к его идеям, к
философии истории: к этой христианско-демократической узколобости, к этому
радикальному и мужицкому отрицанию героя, великого человека. Вот здесь -
пропасть и отчужденность между немецким и национально русским духом, здесь
тот, кто живет на родине Гете и Ницше, испытывает чувство протеста".
Однако "чувство протеста" с приходом к власти Гитлера направилось у
немецких и других европейских писателей в противоположную сторону. В самом
начале второй мировой войны немецкий писатель-антифашист Бертольт Брехт
устами Галилея, героя одноименной драмы, провозгласил другое: "Несчастна та
страна, которая нуждается в героях!" Мрачные годы фашизма перед всем миром
обнажили вопиющую ущербность той "формулы европейского героя", которую
утверждали Гегель, Штирнер и Ницше. В оккупированной фашистами стране
французы с надеждой и верой читали "Войну и мир". Философско-исторические
рассуждения Толстого, которые когда-то объявлялись ненужными привесками,
стали актуальными в годы борьбы с фашизмом.
Жизненные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова. "Война" и "мир"
у Толстого - это два универсальных состояния человеческого бытия. В ситуации
"войны" люди теряют историческую память и общую цель, живут сегодняшним
днем. Общество распадается на атомы и жизнью начинает править эгоистический
произвол. Такова наполеоновская Франция, но такова и Россия придворных
кругов и светских гостиных. В 1805 году именно эта Россия определяет во
многом жизнь всей страны. Великосветская чернь - это царство интриги, где
идет взаимная борьба за личные блага, за место под солнцем. Суть ее
олицетворяет возня Курагиных с мозаиковым портфелем у постели умирающего
графа Безухова. Семейка Курагиных несет одни беды и несчастья в мирные
"гнезда" Ростовых и Болконских. Те же самые "маленькие наполеоны" в
генеральских эполетах приносят России поражение за поражением и доводят ее
до позора Аустерлица.
Мучительно переживают состояние всеобщего хаоса и эгоистического
распада лучшие герои романа. Пьер Безухов невольно оказывается игрушкой в
руках ловких светских хищников и интриганов, претендующих на его богатое
наследство. Пьера женят на Элен, а потом втягивают в неле-(*118)пую дуэль с
Долоховым. И все попытки героя решить вопрос о смысле окружающей его жизни
заходят в тупик. "О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и
тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать
себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором
держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся,
ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть
его". Пьер перебирает одно за другим противоречивые впечатления бытия,
пытаясь понять, "кто прав, кто виноват, какая сила управляет всем". Он видит
причины отдельных фактов и событий, но никак не может уловить общую связь
между ними, так как эта связь отсутствует в самой жизни, которая его
окружает. "Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным,
бессмысленным и отвратительным".
В ситуации "мира" жизнь, напротив, обнаруживает скрытый смысл и
разумную целесообразность. Это общая жизнь людей, согретая теплом высшей
нравственной истины, приводящая личный интерес в гармоническое согласие с
общими интересами всех людей. Именно такой "мир" возникает в ходе войны 1812
года. Ядром его окажется народная жизнь, в которую войдут лучшие люди из
господ. И в этот период большая часть людей как будто бы не обращает
внимания на общий ход дел. Неверно думать, будто бы "все люди от мала до
велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или
плакать над его погибелью". И солдаты в отступающей за Москву армии "думали
о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и
тому подобное...". Но теперь в их личную жизнь вошло новое чувство, которое
Толстой называет "скрытой теплотой патриотизма" и которое невольно
объединяет всех честных русских людей в "мир", в большую дружную семью.
Это новое состояние русской жизни по-новому отзывается и в душевном
самочувствии героев Толстого. "Главный винт" в голове Пьера теперь "попадает
в резьбу". Противоречивые впечатления бытия начинают связываться друг с
другом, по мере того как Пьер входит в общую жизнь накануне и в решающий
день Бородинского сражения. На вопросы "кто прав, кто виноват и какая сила
управляет всем?" теперь находятся ясные и, простые ответы. Жизненный путь
главных героев "Войны и мира" Андрея Болконского и Пьера Безухова - это
мучительный поиск вместе с Россией выхода из личного и общественного разлада
к "миру", к разумной и гармоничной общей жизни (*119) людей. Андрея и Пьера
не удовлетворяют мелкие эгоистические интересы, светские интриги, пустое
словоизвержение в салоне Анны Павловны Шерер. Душа этих людей открыта всему
миру, отзывчива на все впечатления окружающего бытия. Они не могут жить не
размышляя, не решая для себя и для людей главных вопросов о смысле жизни, о
цели человеческого существования.
Но при известном сходстве между героями есть и существенное различие,
чрезвычайно важное для автора романа-эпопеи, имеющее прямое отношение к
главному содержанию "Войны и мира". Далеко не случайно, что Андрею суждено
умереть на героическом взлете русской жизни, а Пьеру пережить его; далеко не
случайно, что Наташа Ростова останется для Андрея лишь невестой, а для Пьера
будет женой. Уже при первом знакомстве с героями замечаешь, что Андрей
слишком собран, решителен и целеустремлен, а Пьер чересчур податлив, мягок и
склонен к сомнениям, размышлениям. Пьер легко отдается жизни, попадая под ее
влияние, предаваясь разгулам и светским кутежам. Понимая никчемность такой
жизни, он все-таки ведом ею; требуется толчок, резкое потрясение, чтобы
выйти из ее разрушительной колеи. Иной Андрей: он не любит плыть по течению
и скорее готов подчинить себе жизнь, чем довериться ей.
В самом начале романа Андрей предстает перед нами человеком, четко
знающим свою цель и верящим в свою звезду. Он мечтает о славе, о торжестве
русской армии. Его кумиром является Наполеон. Но в сознании князя Наполеон
выглядит персонажем героической поэмы, отвечающим тем понятиям о
героическом, какие завещал нам русский XVIII век. "Блажен, когда, стремясь
за славой, он пользу общую хранил",- провозгласил Державин "формулу" такого
героизма. В нем есть доля болконской гордости, которую Андрей унаследовал от
своего отца, государственного человека екатерининского времени. В мечтах о
славе князь Андрей не индивидуалистичен, в них органически входит стремление
к общей пользе. Но эти мечты слишком возвышенны и далеки от реальностей
русской жизни нового времени, когда героизм стал не привилегией избранных, а
достоянием многих, когда Россия шла к торжеству народной освободительной
войны.
В начале своего жизненного пути князь Андрей мечтает о подвиге,
подчеркнуто обособляя себя от мира простых людей. Ему кажется, что история
творится в штабах армии, ее определяет деятельность высших сфер. Его
героический настрой требует, как пьедестала, гордой обособленности от (*120)
людей. Тушин спас армию в Шенграбенском сражении, логически князь это
понимает. Но сердечным своим существом он не может признать в Тушине героя:
очень уж невзрачен и прост этот "капитан без сапог", спотыкающийся о древко
взятого в плен у французов знамени.
В душевном мире князя Андрея на протяжении всей кампании 1805 года
назревает и разрастается драматический раскол между высоким полетом его
мечты и реальными буднями воинской жизни. Вот князь едет в штаб, окрыленный
продуманным им проектом спасения армии. Но в глаза ему бросается беспорядок
и неразбериха, царящие в войсках, бесконечно далекие от его идеального
настроя. Князь брезгливо морщится, и в этот момент к нему обращается жена
лекаря с просьбой защитить ее от притеснений обозного офицера. Князь
вступается, восстанавливает справедливость, но испытывает при этом
оскорбительное для себя чувство. Не поднимая глаз, он "отъехал от лекарской
жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие
подробности этой унизительной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как
ему сказали, находился главнокомандующий". Вновь контраст между возвышенным
идеалом и трезвой жизненной реальностью: едет спасать армию, но спасает
лекарскую жену. Этот контраст настолько мучителен, что князь Андрей с
озлоблением смотрит на окружающую его солдатскую жизнь: "Это толпа
мерзавцев, а не войско". Князь не может простить жизни независимого от его
желаний развития. И когда в начале Аустерлицкого сражения наступает
торжественно-радостная минута, князь с благоговением смотрит на знамена,
официальные символы воинской славы, а потом бежит к своей мечте, к своему
"Тулону" впереди всех со знаменем в руках. Но и эта героическая минута
наполняется впечатлениями, далекими от высоких устремлений его мечты.
Поверженный, с древком знамени в руках, он увидит над собой небо,
"неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нем серыми облаками: "Как тихо,
спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал,- подумал князь Андрей,-
не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными
и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист,-
совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не
видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец.
Да все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет,
кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава
Богу!.." (*121) С высоты бесконечно далекого неба, куда устремилась его
возвышенная душа, мелкими и наивными показались недавние мечты. И когда,
обходя поле боя, перед князем Андреем остановился Наполеон, по достоинству
оценивший его героический порыв, былой кумир вдруг поблек и съежился, стал
маленьким и тщедушным. "Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы,
занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким
тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и
добрым небом, которое он видел и понял..."
В душе Андрея совершается переворот. Он вспомнил княжну Марью, взглянув
на образок, "который с таким чувством и благоговением навесила на него
сестра". И "тихая жизнь, и спокойное семейное счастие в Лысых Горах
представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся
маленький Наполеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от
несчастия других взглядом...".
Так позвала к себе князя земля. Он вспомнил о жене, "маленькой
княгине", и понял, что в своем пренебрежительном отношении к ней часто был
несправедлив. Честолюбивые мечты сменились тягой к простой и тихой семейной
жизни. Именно таким, неузнаваемо подобревшим и смягченным возвращается князь
Андрей из плена в родное гнездо. Но жизнь мстит ему за его болконскую
гордость, за чрезмерную отвлеченность идеальных стремлений. В момент приезда
умирает от родов жена, и князь Андрей читает на ее застывшем лице вечный
укор: "Ах, что вы со мной сделали?"
Всеми силами души князь пытается теперь овладеть простой жизнью,
наполненной заботами о хозяйстве, о родных, об осиротевшем маленьком сыне.
Есть трогательная человечность в опростившемся Андрее, когда он, сидя на
маленьком стуле, капает капли в рюмку у постели больного ребенка. И в то же
время чувствуешь, что эта человечность дается ему с трудом. Князю кажется,
что жизнь его кончена в тридцать один год, что сама сущность жизни жалка и
ничтожна, что человек беззащитен и одинок.
Из тяжелого душевного состояния выводит Андрея Пьер. Он посещает друга
в Богучарове в счастливую пору своей жизни. Пьер в зените увлечения
масонским учением, он нашел смысл жизни в религиозной истине. Пьер убеждает
князя Андрея, что его суждения о жизни безотрадны и грустны, так как
ограничены только земным миром и земным опытом. "Вы говорите, что не можете
видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его; и его нельзя
(*122) видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле,
именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды - все ложь и зло; но в
мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно -
дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть
этого огромного, гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом
бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество,- высшая
сила,- как хотите,- что я составляю одно звено, одну ступень от низших
существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от
растения к человеку... отчего же я предположу, что эта лестница прерывается
со мною, а не ведет все дальше и дальше до высших существ. Я чувствую, что я
не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда
буду и всегда был".
"Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель;
и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их.
Надо жить, надо любить, надо верить,- говорил Пьер,- что живем не нынче
только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всем (он
указал на небо)".
Андрей слушает эти восторженные и сбивчивые доказательства Пьера и
спорит с ними. Но происходит парадоксальная вещь. Взгляд его оживляется тем
более, чем безнадежнее становятся его суждения. Логический смысл слов и фраз
князя начинает расходиться с тем внутренним чувством, которое он переживает.
Упорно доказывая Пьеру, что разобщенность между людьми неизбежна, Андрей
самим фактом высказывания этих мыслей опровергает их правоту. Логически
расходясь с Пьером в этом споре, душевно князь все более и более сближается
с ним. Поверх логики спора между друзьями происходит живое человеческое
общение. И когда в разгаре спора Пьер восклицает: "Вы не должны так думать!"
- "Про что я думаю?" - неожиданно спрашивает Андрей. Он живет уже не тем,
что выражают его слова.
"Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на
другой берег и заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз
покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев,
кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили".
А "выходя с парома", Андрей "поглядел на небо, на которое указал ему
Пьер, и в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо,
которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее,
что-то луч-(*123)шее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в
его душе".
Так встреча с другом в глухом Богучарове оказалась для Андрея не менее
значительным событием, чем его участие в битве под Аустерлицем. И когда
Андрей заезжает потом в Отрадное по своим делам, он лишь внешне тот же,
разочарованный и одинокий. По пути в Отрадное князь видит старый дуб,
оголенный и корявый посреди свежей весенней зелени. "Таков и я",- думает он,
глубоко ошибаясь. И дуб уже напитан изнутри живыми весенними соками, и
Андрей пробужден к возрождению свиданием с Пьером. Довершает обновление
встреча с Наташей и негласное общение с нею лунной ночью в Отрадном. На
обратном пути князь с трудом узнает старый дуб, позеленевший и помолодевший.
"Нет, жизнь не кончена в тридцать один год,- вдруг окончательно,
беспременно решил князь Андрей.- Мало того, что я знаю все то, что есть во
мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела
улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя
жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни,
чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!"
Обратим внимание, в каких усложненных синтаксических формах передает
Толстой зарождение в душе Андрея нового взгляда на жизнь, как сопротивляется
гордое существо героя трудному появлению его на свет. Сама мысль князя тут
"корява", как ветви дуба с пробивающейся на них молодой, зеленой листвой.
Толстого часто упрекали в стилистической переусложненности языка. А. В.
Дружинин, например, советовал ему сокращать сложные предложения, убирать
многочисленные "что" и "чтобы", ставя на место их "спасительные" точки. Но
Толстой не внял советам эстетически изысканных друзей. Ведь сейчас ему важно
передать, а точнее - уловить изображением не готовую, а рождающуюся мысль,
показать сам процесс ее рождения. Стилистическая и синтаксическая
непричесанность тут содержательна и имеет глубокий художественный смысл.
Что же нового появилось теперь в гордом характере Болконского? Если
раньше, под небом Аустерлица, он мечтал жить для других, отделяя себя от
них, то теперь в нем проснулось желание жить вместе с другими. Прежнее
стремление к пользе общей принимает в духовном мире князя Андрея качественно
иное содержание. В нем нарастает демократическая по своей природе
потребность в общении, жажда жить в людях и среди людей.
(*124) И князь покидает деревенское уединение, уезжает в Петербург,
попадает в круг Сперанского, принимает участие в разработке проекта отмены
крепостного права в России. Жизнь зовет его к себе с новой силой, но, верный
своему болконскому характеру, Андрей вновь увлечен деятельностью высших
сфер, где планы, проекты и программы летят поверх сложной и запутанной
жизни. Вначале Андрей не ощущает искусственности тех интересов, которыми
одержим кружок Сперанского, он боготворит этого человека.
Но является Наташа на первый свой бал. Встреча с нею возвращает князю
Андрею острое ощущение "естественных" и "искусственных" ценностей жизни.
Общение с Наташей освежает и очищает душу князя, проясняет призрачность и
фальшь Сперанского и придуманных им реформ. Он "приложил права лиц, которые
распределял по параграфам", к своим мужикам, к Дрону-старосте, и ему "стало
удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой".
Через Наташу продолжается приближение князя Андрея к жизни земной,
приобщение к ней еще более полнокровное, чем в Отрадном: он влюблен и,
казалось бы, близок к счастью. Но в романе сразу же предчувствуется
невозможность его. Ростовы, особенно восприимчивые к малейшей фальши, с
тревогой наблюдают за Наташей и ее женихом. Старой графине брак дочери с
Андреем кажется "чем-то странным и неестественным". А Наташа? Она, конечно
же, влюблена, но не вполне по-ростовски. В ее отношениях а Андреем нет
желаемой полноты, нет предельного взаимопонимания. Для Наташи князь -
загадочный, таинственный человек. Так входит в книгу мотив предрешенности их
отношений: Наташа создана не для князя и князь создан не для нее. Правда, в
Отрадном Андрей по-ростовски решил жить "вместе со всеми". Но практика такой
жизни дается ему с трудом. Простота, доверчивость, демократизм - все эти
качества не под силу его гордому характеру. Не только Наташе загадочен
Андрей, но и для Андрея Наташа - загадка. Полное непонимание ее он сразу же
обнаруживает, отсрочив свадьбу на один год. Какую пытку придумал он для
человека, у которого живой и деятельной любовью должно быть наполнено каждое
мгновение! Своей отсрочкой, своим неумением ловить живую жизнь в прекрасных
мгновениях, в секундных состояниях он спровоцировал катастрофу,
волей-неволей подтолкнув Наташу к измене.
Верный гордому болконскому началу, он не смог потом и простить Наташе
ошибку. Князь и в мыслях не допускал, (*125) что у его любимой невесты была
своя, независимая от его расчетов и не похожая на его интеллектуальные
замеры жизнь и что у этой, другой жизни мог быть свой драматический ход.
Князь вообще не обладает даром, которым щедро наделен Пьер - чувствовать
чужое "я", проникаться заботами и душевными переживаниями другого человека.
Это видно не только в общении его с Наташей, но и во взаимоотношениях с
любимой сестрой Марьей. Князь не очень щадит религиозные чувства сестры и
часто бывает с нею грубоват и неловок. Он не смог простить и Наташу, потому
что не умел ее почувствовать и понять.
Однако 1812 год многое изменит в Наташе и Андрее. Прежде чем разлучить
их навсегда, он еще раз сведет их судьбы в одну. Такая встреча, такой
перекресток судеб неизбежен в романе-эпопее Толстого потому, что в самом
Андрее Отечественная война разбудит новые, демократические чувства. Князь
понял теперь законность существования "других, совершенно чуждых ему, но
столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его". В
разговоре с Пьером накануне Бородинского сражения князь Андрей глубоко
осознает народный характер этой войны. "Поверь мне,- говорит от Пьеру,- что
ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы
распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими
господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний
день, а не от них... Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от
позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
- А от чего же?
- От того чувства, которое есть во мне, в нем,- он указал на Тимохина,-
в каждом солдате". Далеко ушел князь Андрей от своих былых представлений о
творческих силах истории. Если под небом Аустерлица он подвизался в штабе
армии, принимал участие в составлении планов и диспозиций, то теперь он
становится боевым офицером, считая, что исход сражения зависит от духа
войск, от настроения простых солдат.
Однако стать таким, как они, породниться душою с простыми солдатами
князю Андрею не суждено. Не случайно разговору с Пьером предпослан такой
эпизод: в разграбленных Лысых Горах, в жаркий день, князь остановился на
плотине пруда. "Ему захотелось в воду - какая бы грязная она ни была". Но,
увидев голые, барахтавшиеся в пруду солдатские тела, князь Андрей брезгливо
морщится. (*126) И напрасно Тимохин зовет его в воду: "То-то хорошо, ваше
сиятельство, вы бы изволили!.. Мы сейчас очистим вам". Солдаты, узнав, что
"наш князь" хочет купаться, заторопились из воды. Но Андрей поспешил их
успокоить: он придумал лучше облиться в сарае.
В роковую минуту смертельного ранения князь Андрей испытывает
последний, страстный и мучительный порыв к жизни земной: "совершенно новым
завистливым взглядом" он смотрит "на траву и полынь". И потом, уже на
носилках, он подумает: "Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью?
Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю".
Глубоко символично, что под Аустерлицем князю открылось отрешенное от
суеты мирской голубое небо, а под Бородином - близкая, но не дающаяся ему в
руки земля, завистливый взгляд на нее.
В умирающем князе Андрее небо и земля, смерть и жизнь с попеременным
преобладанием борются друг с другом. Эта борьба проявляется в двух формах
любви: одна - земная, трепетная и теплая, любовь к Наташе, к одной Наташе. И
как только такая любовь пробуждается в нем, вспыхивает ненависть к сопернику
Анатолю. Князь Андрей чувствует, что не в силах простить его. Другая -
идеальная любовь ко всем людям, холодноватая и внеземная. Как только эта
любовь проникает в него, князь чувствует отрешенность от жизни, освобождение
и удаление от нее. Любить всех для характера князя Андрея - это значит не
жить земной жизнью. И вот борьба завершается победой идеальной любви.
Земля, к которой страстно потянулся князь Андрей в роковую минуту, так
и не далась ему в руки, уплыла, оставив в его душе чувство тревожного
недоумения, неразгаданной тайны. Восторжествовало величественное, отрешенное
от мирских треволнений небо, а вслед за ним наступила смерть, уход из жизни
земной. Князь Андрей умер не только от раны. Его смерть связана с
особенностями характера и положения в мире людей. Его поманили, позвали к
себе, но ускользнули, оставшись недосягаемыми, те духовные ценности, которые
разбудил 1812 год.
Иная роль в романе отведена Пьеру. Он не только понимает законность
народного мироощущения, но и принимает его в себя, роднится душою с простыми
солдатами. После батареи Раевского, где солдаты приняли Пьера в свою семью,
после ужасов смерти и разрушения Пьер впадает в состояние полной душевной
пустоты. Он не может выйти "из тех (*127)страшных впечатлений, в которых он
жил этот день". Пьер падает на землю и теряет ощущение времени. Между тем
солдаты, притащив сучья, помещаются возле него и разводят костер. Жизнь не
уничтожена, она продолжается; мирными хранителями ее вечных и неразложимых
основ оказываются не господа, а люди из народа.
"Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку!" - сказал первый и подал Пьеру,
облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в
котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он
когда-либо ел".
Этот эпизод перекликается с неудачной попыткой князя Андрея искупаться
с солдатами в грязном пруду. Тот рубеж в сближении с народом, на котором
о