вали, что расписание вам курьер принесет? Я, между прочим, вполне заметная женщина и бываю в интернате три раза в неделю, могли бы потрудиться подняться на этажи и выяснить, что там для вас неясно. У вас свободный день в четверг? Значит, в четверг и отправляйтесь на лекции. И чтобы такие разговоры у нас не повторялись. Всего хорошего! Так я взобрался на кафедру в педагогическом институте, а Элеонора Самсоновна стала моим добрым гением на многие годы. С ее подачи я начал выступать на различных педагогических конференциях, вплоть до всероссийских, бывал на ее домашних педагогических средах, где познакомился с людьми, о которых только читал в газетах; она пригласила меня в авторский коллектив, работавший над новым учебником педагогики, и вела по тропам нашей профессии строго, не делая скидок на мое неумение и постоянную занятость. Когда я вошел в зрелый возраст, я тоже начал помогать студентам и молодым учителям, и на моих домашних посиделках собирался народ, вплотную рассаживаясь на полу, потому что стульев и табуреток на всех не хватало. Я не пытался сравнивать наши занятия с тем, что делала Элеонора Самсоновна - не тот уровень и не тот масштаб, - но сколько ее учеников продолжают собирать вокруг себя молодежь! А это и есть преемственность поколений - незримая цепочка, имеющая начало и не имеющая конца.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Разновозрастной отряд Прошел еще год работы в интернате, и нас предупредили, что он последний - здание передается детскому дому. И когда начали трудоустраивать учителей, мне позвонил Михаил Владимирович Кабатченко, о котором я уже упоминал и обещал рассказать подробней. Мы познакомились в первый день моего прихода в интернат. Михаил Владимирович и Сергей Михалович Голицын только вернулись с воспитанниками из путешествия по Ярославской области и теперь отчитывались перед Валентиной Ивановной о всяких приключениях в пути. Через два года вышла книга "Сорок изыскателей", а пока Михаил Владимирович громыхал на весь директорский кабинет: - Я работал как вол, а наш глубокочтимый писатель возился с бумажками, зарабатывая себе всесоюзную славу! - Михаил Владимирович влюбленно смотрел на Голицына и раскатисто хохотал, как это может делать очень уверенный в себе человек. С первых же минут я позавидовал его шумной раскованности, веселости, какой-то внутренней силе: я никогда не умел так держаться даже с очень небольшим начальством, а тут передо мной сидел человек, не умеющий быть ведомым - прирожденный лидер так и выпирал из него. Высокий и атлетичный, с глазами чуть навыкате, он сразу притягивал к себе, но, как я потом увидел встать вровень с ним удавалось немногим. По крайней мере, из тех, кого я знал. Мне дали пятый класс, а Михаил Владимирович руководил седьмым. Мы были ровесниками, скоро подружились и перешли на "ты". Я любовался его работой и не скрывал этого. Блестящий педагог с великолепным даром убеждения, Михаил Владимирович был кумиром воспитанников. Со стороны его работа казалась естественной и легкой, и хотя в долгих вечерних беседах Михаил Владимирович азартно обосновывал свое педагогическое кредо, я понимал, что талант его - от Бога и потому неповторим. Эти вечерние бдения были полезны обоим. Мы определяли побудители активности личности, искали перспективные линии развития коллектива в конкретных условиях, оттачивали теоретические формулировки. Видимо, в каких-то вопросах я был в то время подкован получше, но его цепкий ум сразу же ухватывал проблему, дробил на части и раскрывал с самой неожиданной для меня стороны. Кабатченко не признавал дилетантизма в работе, считая, что каждое действие воспитателя, если оно логически обоснованно, должно приводить к запланированному результату. Мне это не казалось абсолютным, и я ссылался на американских социологов, обобщивших наиболее типичные внешние признаки (атрибуты) руководителя, позволяющие ему, при прочих данных, расчитывать на успех. Сюда входили возрастные и антропологические показатели, манера поведения и речи, стиль одежды. Большинство параметров были буквально списаны с Михаила Владимировича и, к сожалению, никак не подходили ко мне. Михаил Владимирович соглашался, что внешние данные педагога могут играть значительную роль, и что молоденькая учительница, используя влюбленность класса, порой достигает известных результатов, практически не утруждая себя. Но строить на этом всю работу нельзя, поскольку такая ситуация непредсказуема и непрочна. Отсутствие внешних данных должно компенсироваться знаниями и умениями педагога и, конечно же, организаторскими способностями. Все это А. С. Макаренко определял как мастерство. - Если человек с педагогическим дипломом, - жестко заканчивал тираду Михаил Владимирович, - не овладеет через пять-шесть лет основами мастерства, он должен оставить работу с детьми. Как-то Михаил Владимирович заметил: - Я думаю, что воспитателя можно определить по очень простому признаку: кто к кому бежит - он к детям или дети к нему. Излишне говорить, что Кабатченко был ортодоксальным приверженцем идей А. С. Макаренко, и за год до закрытия нашего интерната, получив директорство в только что отстроенной школе-интернате No 40, одним из первых в бывшем СССР ввел там разновозрастную систему, где класс рассматривался как учебная мастерская, а вся жизнь воспитанников проходила в отрядах с возрастными рамками от 9 до 18 лет. Вот в этот, всего год проработавший интернат, и пригласил меня Михаил Владимирович: воспитателем ли, преподавателем физкультуры или то и другое вместе - на выбор. Предстояло совершенно новое дело. По моей просьбе я был назначен воспитателем отряда, прочно занимавшего в интернатском соревновании последнее место. Итоги соревнования подводились еженедельно, и победивший за полугодие отряд награждался поездкой в Ленинград. Система соревнования переводила в очки всю деятельность воспитанников: учебную, трудовую, культурную, спортивную и т. д. Причем не имело значения из каких достижений склады-вается сумма очков - важно, чтобы она была наибольшей. При таком раскладе и слабый ученик за свои трудовые подвиги мог притащить отряду столько очков, сколько не снилось и отличнику. Я сразу увидел разницу между своим неумным эксперимеитом в шестом классе и нынешним соревнованием, которое проводилось между отрядами, а не внутри их. Соревнование исключало деление воспитанников на способных и неспособных: каждый член отряда мог бросить на алтарь победы личный вклад в меру своих возможностей, а пассивность отдельных ребят должна покрываться творческим напряжением всего первичного коллектива. Если такой коллектив будет создан. Этим я и предполагал заняться в своем отряде. Встретили меня новые воспитанники сдержанно - я бы сказал с холодком. За год у них сменились два воспитателя; что ж, теперь будет третий - без разницы. Чужие хмурые лица старших ребят, равнодушные - малышей. Чтобы по первости было на кого опереться, я взял к себе трех девочек из закрывшегося интерната, и среди них, к великому моему счастью, теперь уже восьмиклассницу Лену Гусеву. Одним из первых вопросов, который я задал своим новым воспитанникам, был такой: - В Ленинград поедет один из отрядов. Объясните, почему это должен быть не наш. Объясните как можете, я пойму. Ребята начали говорить о плохой учебе, о грязи в спальнях и в отрядной комнате, о нарушении режимных моментов, но видя, что слушаю их невнимательно, стушевались и замолчали. - Все это чепуха, - сказал я. - Все это чепуха, потому что исправимо. В Ленинград поедем мы. А так как мы едем в Ленинград, неподготовленным людям там делать нечего. Мы начинаем изучать историю живописи и архитектуры. Это во-первых. Старшие должны уметь фотографировать. Это во-вторых. И в-третьих - пока в-третьих - вы должны научиться правильно говорить, потому что слушать вас тошно. Мы организуем занятия по риторике, будем становиться цицеронами. И еще. Уборкой я заниматься не буду, мне неинтересно. За чистоту отвечаете вы. Работу организуем в парах с младшими. На малышей не орать и не щелкать их - вот за этим я прослежу лично. Через пару дней воспитанники 8-10 классов собрались на первое занятие по истории живописи, а еще через день мы заперлись с ними в фотолаборатории. - А кто будет следить в это время за младшими? - спросил я. И тогда у нас получилась такая картина: с малышами - их было четверо - на прогулку отправлялись воспитанники 5-6 классов. Они же вели кружок "Умелые руки" - что-то там вырезали, вышивали и клеили. Авиамодельным кружком для 5-6 классов руководил семиклассник. Швейным делом с девчонками 6-8 классов занималась девятиклассница. На мою долю осталось всего ничего: занятия философией, историей искусств, риторикой, фото, гимнастикой и, конечно же, туризмом. Скоро мы начали занимать первые места по различным видам соревнования, а в ноябре окончательно и с большим отрывом от остальных отрядов вышли в лидеры. Группировавшиеся вокруг меня старшие ребята, для которых Ленинград стал желанной и, главное, реальной целью, отвечали за все дела в отряде, и это ни у кого не вызывало ни сомнений, ни споров - на то они и старшие. Но и остальные, начиная с четвертого класса, постоянно меняли свои роли, становясь, в зависимости от ситуаций, ведомыми или ведущими. Мы ввели должность дежурного командира, и я договорился со старшими о безусловном подчинении ему. - Вы взрослые люди, и вас не убудет, если какая-нибудь кнопка скажет, что кровать застелена небрежно или коридор плохо вымыт, - говорил я. - Эти глазастые девчонки видят лучше нас, мужиков. И первое место за чистоту обеспечат нам именно малыши. Поэтому не спорьте с ними и следите, чтобы не спорили другие. Семнадцатилетним девушкам и юношам ничего не надо было долго объяснять. Малыши оказались полностью защищенными не только у себя в отряде, но и в интернате - со здоровяками-десятиклассниками ни у кого не было охоты связываться. Так макаренковский принцип взаимоотношения старших и младших получил у нас предметное воплощение, причем на таком высоком уровне, которого я даже не ожидал. Хуже обстояло дело с учебой. С малышами мы разобрались быстро: каждую возрастную группу курировали воспитанники двумя классами выше. Сложнее было со старшими. Несколько человек настолько отвыкли учиться, что с превеликим трудом наверстывали упущенное. Между тем каждая двойка снимала с отряда 50 очков, и я представлял, каково было авторитетнейшим старшеклассникам выслушивать на ежевечерних собраниях, что их учеба зачеркивает все наши дневные достижения. Такие собрания-отчеты за прожитый день я считал крайне важными. Одно дело - когда мы видим на стенде соревнования, что за чистоту в спальнях нам поставлена тройка. Остается только принять к сведению. За что тройка, за какую именно спальню, кто виноват - неизвестно: санитарная комиссия проводит обход во время уроков, когда в жилых корпусах никого нет. А к собранию отряда дежком непременно все выяснит, и тогда можно поднять старосту спальни и спросить: как это он не заметил пыли на подокойниках или смятых подушек. Проверяли нас, постоянных лидеров, сверхстрого. Попробуй небрежно бросить в тумбочку книгу - сразу замечание. Книги должны лежать у стенки стопочкой. Книги отдельно, тетради отдельно. А в ящичке - туалетные принадлежности, и тоже не вразброс. Собственно, никто не устанавливал, что, где и как должно лежать. Просто отмечали: в тумбочке беспорядок. И сразу галочка. Несколько галочек - получайте тройку. Поэтому и полотенца мы вешали на спинки кроватей по линеечке, и подушки девочки научили мальчишек взбивать особым способом. Обычно никаких предложений наказать провинившихся на собраниях не было, но даже четверка по санитарии воспринималась как провал. Ребята не делали разницы между малышами и старшими: нет пятерки, значит, виноват - десять очков потеряно. Говорили об этом резко, с настоящей обидой за отряд. После одного такого обсуждения Лена Гусева подошла ко мне: - Если бы я знала, что меня поднимут на общем собрании, я бы сбежала домой. Пусть лучше потом к директору, чем стоять перед ребятами. Единственное, на что мы пока смотрели сквозь пальцы, - это на учебу старших. Пахали они по-черному, но ведь нельзя за месяц или два наверстать то, что упущено в прошлые годы. Я ободрял ребят, но они говорили, что дело не только в учебе, а в том, что им неловко распекать за двойки других - получается, что на чужом горбу в Ленинград поедут. Однажды я подсмотрел такую сценку. На коленях у командира отряда покойно устроился один из малышей. - Толик, - нежно ворковал командир, - ты же умный мальчик, ты же можешь помочь всему отряду. Давай я с тобой позанимаюсь, а ты на каждом уроке поднимай руку. Четыре урока - это же четыре пятерки. Сколько это будет очков? Правильно, двести. Разве я могу столько заработать? Ты знаешь, какая программа в десятом классе? Ого! И малыши таскали в отряд победные очки, восхищая старших воспитанников. С великовозрастными неучами пришлось заниматься мне, хотя мои школьные знания по математике выветрились основательно. Мы совместно продирались сквозь математические дебри, споря и подтрунивая друг над другом, но все-таки двигались вперед. Для себя я запомнил, что незачем казаться энциклопедистом во всех областях, и что пробелы в собственном образовании можно тоже использовать: втолковывая мне математические премудрости, старшеклассники сами усваивали их. Мысль Яна Амоса Каменского о том, что для прочного усвоения знаний надо найти слушателя даже за деньги, пришлась здесь как нельзя кстати. В дальнейшем, уже в туризме, я требовал от ребят, усвоивших какие-то технические приемы, учить этому новичков, и польза от такой учебы была обоюдной. Меня не тревожило, что борьба за оценки на уроках, за чистоту и примерное поведение на самом деле была только погоней за победными очками, открывавшими путь в Ленинград. Пусть для начала это будет ведущим мотивом, раз другого у нас не было. Ребята преспокойно могли жить и в неубранных спальнях, и учиться как уж там выйдет. Но Ленинград манил своими дворцами и музеями - здесь уж я постарался, - и ради этой поездки стоило попотеть. Ну и конечно, то, что с последнего места мы за один месяц перескочили на первое, тоже нельзя сбрасывать со счета. Гордость за свои дела - не такое уж плохое качество, если есть чем гордиться по-настоящему. Когда в интернат зашла бывшая воспитательница отряда, пятиклассник бросился к ней с криком: - А мы теперь на первом месте! Не "Здравствуйте!", не "Вы будете у нас работать?", а "Мы на первом месте!" И эту появившуюся гордость за отряд я мысленно записал в свой актив. Погоня за очками иногда приобретала самые невероятные формы. На собрании командир отряда сообщает, что по его подсчетам за неделю мы окажемся на втором или даже на третьем месте - перебор с двойками, а тут еще наш третьеклассник несся по коридору, кого-то сшиб и врезался в старшую воспитательницу, вот ему и навесили сотню штрафных очков. А до подведения недельных итогов остается два дня. Как исправлять положение? И мы договариваемся с завхозом - и ночью перекладываем метров пять выбитого кафеля в коридоре на подходе к столовой. Ночью же наша умница-десятиклассница срочно готовит доклад для какой-то коференции, добивается выхода на сцену - и мы снова впереди. Постепенно я начал замечать, что мои скромные познания в области педагогики и социальной психологии реализуются на практике. Отдельные моменты жизни отряда можно было хоть и с небольшими погрешностями, но прогнозировать. Как и ожидал, борьба за поездку в Лениград, оставаясь целью нашей работы, перестала требовать чрезмерных усилий: вопрос о поездке был решен - никто догнать нас в соревновании уже не мог. Но жизнь в отряде не затихала. Я не говорю о рабочих моментах, таких, как дежурство по столовой или уборка помещений - это выполнялось в полуавтоматическом режиме, а в оборудованную нами отрядную комнату в стиле "интернатский модерн" водили все заезжие делегации. Я говорю о досуге ребят, об их учебе и главное - о взаимоотношениях. Возрастные рамки в отряде как бы раздвинулись. Теперь не только семиклассники свободно общались со старшими ребятами - это было понятно: у них появились общие дела. Но и малыши не боялись тормошить семнадцатилетних, чтобы те поиграли с ними. А ведь совсем недавно третьеклассники на всякий случай уступали дорогу старшим ребятам, опасаясь получить хотя и незлобливый, но ощутимый тычок. Я видел, что взрослым парням нравилось возиться с малышами. Возможно, впервые старшие почувствовали свою нужность этим несмышленышам, влюбленно крутившимся у их ног. Чуть грубоватая забота о младших напоминала отношения в семье. - А ну, бегом к умывальнику - посмотри, на что у тебя руки похожи! - Завяжи шнурок, а то грохнешься, возись потом с тобой! - Настя, пришей ты этому лапоухому пуговицу, он же ее к вечеру потеряет! Малыши даже начали терять чувство меры, наглели и приставали к старщим в самое неподходящее время - во время приготовления домашних заданий или наших философских бесед. Одно время у малышни появилось что-то вроде новой игры: они прятались возле коридорной двери, ожидая прихода своих шефов с уроков, и с визгом повисали у них на спинах. Так и шли здоровенные парни к своим спальням с подпрыгивающими за плечами седоками. А я отворачивался, чтобы никто не видел моего идиотски счастливого лица... Наши авиамодели и змеи кружились над интернатом, фотоработы украшали холлы, а вышивки - спальные комнаты. На занятия по истории живописи и философского кружка приходили старшеклассники из других отрядов, и дежурные воспитатели, устав ругать, за долгие сидения после отбоя, махнули на нас рукой. Иногда на наши занятия приходил Михаил Владимирович и тут же включался в дискуссии, громогласно отстаивая свою правоту. Когда на шум снова прибегала дежурная воспитательница, Михаил Владимирович с дурашливой серьезностью пресекал ее возмущение, прикладывал палец к губам и таращил глаза - не мешайте, у нас тут важное дело! Дежурная улыбалась: обижаться на директора, вдруг становившегося большим ребенком, было невозможно. - А как же с макаренковскими принципами точности и определенности в режиме? - ехидно спрашивал я, когда мы оставались одни. Непробиваемый Михаил Владимирович разваливался в кресле и довольно хохотал: - Знаешь, кто ты есть? Ты самый настоящий начетчик! Посмотри у Макаренко в пятом томе - там после этих принципов оговорены исключения! - Оговорены! - не сдаюсь я. - А мы их тоже оговорим, - смется Кабатченко. - Завтра же скажу, что воспитатели могут заниматься после отбоя со старшими. Думаешь, таких много найдется? - Михаил Владимирович становится серьезным. - Режим - не самоцель, и нарушать его так приятно. Если для пользы дела, конечно. "Польза дела" у Кабатченко могла быть своеобразной. Он мог заглянуть в класс до прихода учительницы: - У вас какой урок? - Геометрия, - отвечают семиклассники. - Ребята, у меня свободный час. Погода хорошая, айда в футбол погоняем. Только бегом и на цыпочках, чтобы не застукали. А девчонки - болеть! Минут через десять на площадку прибегает взволнованная учительница и видит директора в закатанных брюках и майке, выделывающего финты в куче ребят. - Михаил Владимирович! Я вас обыскалась, у меня урок сейчас! - А-а, - огорчается Кабатченко, - что вы мне под ногу кричите! Из-за вас такой мяч потерял! - Урок у меня! - Ну и отдыхайте, раз нет урока! - кричит Кабатченко. Он отбивает мяч головой, перебегает на дальний край поля, принимает пас, обводит одного защитника, отталкивает другого и бьет мимо ворот. - Не мешайте работать! - кричит он издали. Смеются ребята, смеется учительница - что взять с такого директора! - Все! - смотрит на часы Михаил Владимирович. Конец! Быстро сполоснуться - и в класс! А ты, - он щелкает мальчишку по носу, - если будешь лягаться, я тебе в следующий раз две ноги отобью! Оба хохочут, и мальчишка бросается догонять ребят. После обеда вместо прогулки футболисты и болельщики собираются в классе. Михаил Владимирович - в белой рубашке и при галстуке. - Какая у вас тема сегодня ? Так. Что ж, начнем. Михаил Владимирович - историк по специальности - ведет урок геометрии свободно, будто ничем иным никогда и не занимался. После урока он остается в классе и ждет, пока ребята выполнят домашнее задание, которое он получил от учительницы еще на перемене. Ну, и кто после этого бросит в нашего директора камень? Мы часто засиживались с Михаилом Владимировичем после отбоя. - Тут ведь какая штука, - устало откинувшись в кресле и вытянув большие ноги, рассуждал он. - У ребят не очень радостные судьбы, а мы их постоянно заталкиваем в монотонный режим. Понимаешь - изо дня в день, изо дня в день одно и тоже! Подъем по горну, уборка, потом уроки от звонка до звонка. Даже в столовую надо приходить в точное время. И вот так - одиннадцать лет! Ты бы смог выдержать? - А как иначе? - Никак, - вздыхает Кабатченко. - Иначе никак не получается. Он грохает кулаком по подлокотнику кресла и хватается за ушибленную руку: А, черт! Так надо же дать ребятам выбраться из этого одуряющего однообразия! Парню хочется дочитать книгу, а его усаживают готовить уроки. Да знаю, знаю! - останавливает меня Кабатченко. - Режим приучает к точности, к ответственности, к этому... Ну, подскажи - забыл. - Это все из области ля-ля, - говорю я. - У тебя есть какие-то предложения? - Нет. Нету у меня никаких предложений. Но уверен: в каких-то моментах режим может нарушаться. Да не кивай ты на свой лагерь! - взрывается он. "Режим дня не меняется ни при каких условиях"! Подумаешь! Там совсем другое дело. Вы за счет режима увеличиваете свободное время ребят. Свободное! Когда каждый занимается чем хочет. А здесь... - Кабатченко замолкает и осторожно стучит кулаком по креслу. - Вот я прихожу на ваши занятия по философии. А почему? Потому что в спорах ребята орут на меня. На меня, на директора! Я же нарочно их завожу. А когда я сдаюсь и поднимаю руки - в радость им это или нет? В радость. И черт с ним, с режимом! А на футболе? Были бы у них отцы, они бы с ними играли. А здесь из воспитательниц дамский батальон сколотить можно. Кто с пацанами будет гонять? - В футбол можно и во время прогулки, - говорю я. - Можно. Но не так интересно, - Михаил Владимирович устало потягивается. - Интернат не должен становиться казармой, вот о чем надо подумать. - Ловлю на слове. У меня есть кое-какие наметки. Но это уже со второго полугодия. - Ну-ну, - Михаил Владимирович поднимается. - Уже час. Здесь ночевать будешь? - Здесь. - Давай. Михаил Владимирович уходит в свою квартиру при интернате, а я - к себе в закуток возле отрядной комнаты. До конца полугодия оставался месяц. К этому времени я несколько ослабил вожжи, позволяя старшим воспитанникам самостоятельно распоряжаться своим временем и готовить уроки, когда сочтут нужным. Персональный контроль за учебой начал сменяться контролем общественной оценки: получать двойки стало зазорно. И еще я поставил перед старшими новую цель - готовиться к поступлению в институты, о чем никто из них не думал, расчитывая отсидеться в интернате до дня выпуска. Поначалу это вызвало даже не недоверие, а возмущение. - Кто нас примет?! - истерично кричал командир отряда Саша Салазкин. - Рассказываете тоже! Что не знаете, везде и все по блату, а мы... - Ты еще рубашку на себе порви, - подсказал я. - Хватит! И нечего козырять - мы безотцовщина, мы такие, мы сякие! Ах, запугал. Я тоже рос без родителей - ну, чем вы можете меня удивить? А теперь слушайте. Вам повезло, что учитесь в нашем интернате. То что обуты, одеты, накормлены - это само собой. Но вам здесь предоставлена полная свобода. Цыц! - оборвал я чей-то смешок. - Полная свобода планировать свободное от уроков время. А как вы используете его? Шатаетесь без толку с этажа на этаж, девчонки по часу судачат в спальнях. А потом бьете себя в грудь - мы, мы! Мы интернатские, мы обездоленные! Вот я сейчас разрыдаюсь. И мы договорились: я приношу программы вступительных экзаменов в институты, и десятиклассники занимаются по ним до одурения. Естественно, кто хочет. Но свободное время надо будет подсократить. - В школах выпускники сидят в библиотеках до закрытия и жертвуют многим. А у вас еще одинадцатый класс впереди. Успеем. - А как же наши кружки и все остальное? - Ничего не отменяется. Ложитесь часов в двенадцать, вот вам и лишние полтора часа. - Так ведь спать хочется. - Ну, мало ли! Забегая вперед, скажу, что трое из четверых наших первых выпускников в институты поступили. Не на дневные, а как и расчитывали - на вечерние отделения. Так, начав борьбу за поездку в Ленинград, мы пришли к положению, когда многие наши дела, и в первую очередь учеба, сделались самоценными и не особенно нуждались во внешнем поддержании. Получилось прямо по науке: целенаправленное привлечение трасформировалось в целенаправленное притяжение. Неделю мы провели в Ленинграде. Посещение по одному разу Эрмитажа и Русского музея, как указывалось в путевке, нас не устраивало, и ребята на другой день, после экскурсионной программы, снова занимали очередь в кассы. Интернатские занятия по истории живописи не пропали даром: ребята издали узнавали знакомые полотна и подолгу стояли возле них, сравнивая с репродукциями в нашей отрядной комнате. - Это поздний Дега, - объяснял мне шестиклассник, как только мы входили в новый зал. - По-моему, ранний, - нерешительно говорил я. - Да что вы, конечно, поздний, - упорствовал свежеиспеченный знаток живописи и обращался за поддержкой к товарищам. - Тебя разыгрывают, - улыбались старшие и поднимали за спиной пацана большие пальцы: мол, знай наших! - Разыграешь меня, как же! - довольно говорил шестиклассник. - А давайте еще на Рембрандта сходим. Там знаете как старик написан! На улицах мы останавливались возле прекрасных зданий и спорили об архитектурных стилях. А старая наша игра - определять ордера колон по базам и капителям - уже не получалась: ребята сразу говорили - это дорический, это ионический, а вон коринфский ордер. Зато у нас появилась другая игра. Я расчитывал занять ею 6-8 классы, но к нам тут же пристроились старшие, и после ужина около часа мы проводили в ожесточенных спорах. - Сегодня мы отправляемся из Москвы в Хабаровск, - объявляю я. - Самолет отменяется. Идем по крупным городам, без всяких там железных дорог. - Я высыпаю на стол конфеты "Снежок". - Начали! - Горький! - тут же кричит кто-то. - Бери конфету, - говорю я. - Дальше. - Казань! - Конфету. - Куйбышев! - Получишь фантик. Старшие делают вид, что их путешествие не интересует, но долго не выдерживают. - Челябинск, - равнодушно говорит командир отряда. - Спорно, но можно допустить, - я покачиваю перед носом командира конфеткой. - Точнее было бы Свердловск. Ну что, путешественники, подкормим начальство? - Подкормим! - кричат ребята. - Получай! Дальше! Еще в Москве я по линеечке промерил с десяток маршрутов и теперь пользуюсь шпаргалкой, но ребятам ни за какие коврижки ее не показываю. - Новосибирск! - Правильно! Дальше! А дальше народ безмолствует. - Приехали, - злорадствую я и демонстративно сую конфету в рот. - Вкусно! Старшие сбиваются в кучку и начинают бурное совещание. Ого, уже образовались две команды! Малыши пуляют все, что придет в голову: - Алма-Ата! - Мимо! - Ташкент! Я берусь за вторую конфету. - Может быть, Иркутск? - неуверенно говорят старшие. - Правильно! Ну, еще два города. За каждый по три конфеты! - Владивосток! - кричат малыши, - Якутск! Магадан! - За казенный счет туда поедете! - смеются старшие. Но сами они тоже выдохлись. Я набавляю цену: - Четыре конфеты! Пять! Пять конфет хотя бы за один город! Нет, больше никто не помнит. И когда я называю Читу и Благовещенск, старшие хватаются за головы. Сначала мы путешествовали по Союзу, а потом перешли на дальние страны. В мальчишечьей спальне игра продолжалась даже в постелях. - Давайте, - предложил я, - чтобы скорее уснуть, каждый самостоятельно отправится в какой-нибудь город. Предположим, в Дели. Договорились? Поехали. Спокойной ночи! Около часа меня разбудил пятиклассник. - Что случилось? - Ничего. А в Дели с какого вокзала? .. После Ленинграда мы повесили в отрядной комнате политическую карту мира, и игра продолжалась еще несколько месяцев. Теперь маршруты разрабатывали сами ребята, и часто малыши сажали в лужу и старших, и меня. Потом мы изменили игру и начали спрашивать, какие страны лежат на экваторе в Южной Америке или с какими государствами граничит Иран. Так, начав в Ленинграде свои незамысловатые путешествия, ребята все лучше знакомились с картой. Все свои тощие сбережения воспитанники растрачивали на книги, даже малыши жалели деньги на дешевые леденцы. Мне пришлось напомнить, что надо привести какие-нибудь сувениры домашним. Ужасно, но я не мог сказать - родителям: большинство ребят жили только с мамами или у дальних родственников... Во втором полугодии интернатское соревнование продолжалось - теперь все боролись за поездку на теплоходе по Волге. Но нам это было ни к чему: еще в ноябре мы начали подготовку к путешествию по Южному Уралу, создав для этого небольшую туристскую группу. В том, 1963 году, выводя в походы по 10-12 человек, я, конечно, не думал, не предполагал во что превратится эта группа через несколько лет - просто мы решили, что путешествие по тайге интересней параходной экскурсии. Поэтому мы договорились с Михаилом Вдадимировичем, что если снова займем первое место, на теплоходе с другим отрядом поедут наши третьи классы и те, кто не пойдет на Урал. А то, что мы будем победителями, в отряде не сомневались - редко в какую неделю мы оказывались не впереди. Но однажды мы откатились по санитарии даже на четвертое место. Вечером я молча сидел в старинном, с высокой прямой спинкой кресле, притащенном специально для меня ребятами с какой-то свалки. Все ждали, что я скажу, и когда начнем вытряхивать душу из дежурного командира и старост спален. Но говорить было не о чем - четвертого места у нас не было давно, и все, что надо сказать, было уже сказано тогда. - Разбирайтесь сами, - сказал я и ушел в свою каморку. Через неделю командир отряда принес с общей линейки очерелные вымпела победителей. Выложив их передо мной, он взял вымпел по санитарии и насмерть приколотил его к дверям спальни. - Все. Так он у нас до конца года провисит! Больше я чистотой в отрядных помещениях не занимался. То, что мы постоянно были впереди, радовало меня и отряд, но не Михаила Владимировича. Как-то после отбоя я заглянул в директорский кабинет. Михаил Владимирович и Людмила Яковлевна Новикова - бывшая пионервожатая, а ныне учительница математики и старшая воспитательница, просматривали результаты соревнования за неделю. - Легок на помине, - сказал Михаил Владимирович. - Садись. Мы с Люсей тут потолковали и решили тебя в соревновании немного притормозить. - Это как? - Придумаем как, - хмыкнул Кабатченко. - Но на первом месте ты больше не будешь! - Почему? - Да потому, что из-за тебя соревнование дышит на ладан! - озлился Михаил Владимирович. - Отряды перестают бороться, раз победитель известен заранее. - Пусть подтягиваются. - Не понимаю, он действительно тупица или только прикидывается, - повернулся Кабатченко к Людмиле Яковлевне.- Пойми ты, движение вперед будет, только когда большинство отрядов идут почти вровень, когда у каждого есть возможность вырваться в лидеры! Я не упрекну отряд, идущий последним, если от первого его отделяет допустимое количество очков. Последним ведь кто-то должен быть. Но это не значит - худшим! - А знаете, друзья, - сказал я, - такой разговор уже был. - Когда? - удивился Михаил Владимирович. - Да не с вами, умниками. Еще в том интернате ко мне заехала директор детской туристской станции. Не участвуйте, говорит, больше в городских слетах, а то из-за вас никакой борьбы не получается. А мы вам почетный кубок приподнесем. Я успокоил ее, сказав, что мы закрываемся. Так она хоть кубок предлагала, а вы что нам подарите? Кабатченко весело перемигнулся с Людмилой Яковлевной: - А вот это уже деловой разговор. И мы подарим, не беспокойся. Для начала возьмешь в отряд Рыкова. Чем не подарочек? Эти злодеи обо всем договорились заранее, и я не стал спорить. Тем более что Михаил Владимирович был прав - к соревнованию начал пропадать интерес, и только два отряда еще пытались догнать нас. - Это еще не все, - сказала Людмила Яковлевна. - Мы забираем у вас Моисеенкова. - Да вы что?! - возмутился я. - Витьку не отдам! Он отрядный завхоз, какого поискать - раз. Я его планирую завхозом в Штаб туризма - два... - И будет командиром девятого отряда - три, - рассмеялся Кабатченко. - Ты поднял пацана - спасибо. Что ж тебе, орден за это? За полгода пусть немного подтянет отряд, а в восьмом классе из него такой командир получится! - Как хотите, а Витьку не отдам! - Еще как отдашь! - грохнул по столу кулаком Михаил Владимирович. - Он же должен расти. А у вас ему выше завхоза хода нет. - Да вы хоть соображаете, что делаете?! Ладно, - рассмеялся Кабатченко и повернулся К Людмиле Яковлевне. - Давай сегодня на этом закончим, а то его кондрашка хватит. Поставь чайник. На отрядном собрании я передал просьбу директора, сказав, что полностью согласен с ним. - Конечно, жалко отдавать Маиса, но в девятом полный развал. А кто должен помочь, если не мы? Разумеется, Моисеенков остается в нашем отряде, будем считать, что он в командировке. И пусть не сомневается - во всем будем ему помогать. - А Витька согласен? - Согласен. Мы уже поговорили. Мы перенесли вещи Моисеенкова в другой отряд, а его место в спальне занял Сережа Рыков, тоже семиклассник и авторитетнейший в интернате двоечник. Михаил Владимирович слов на ветер не бросал. Прошло две недели, и нам дали теперь уже шестиклассника-переростка, да не какого-нибудь, а самого Толю Калякина! Это был подарочек! Учиться Калякин не хотел по принципиальным соображениям: - А на кой мне? Что я, в академики, что ли, лезу? - В академики не обязательно. Но девять классов надо закончить. - Ха! Перекантуюсь у вас, а там на работу. Еще больше вас всех, больно ученых, загребать буду. Толю побаивались ребята и постарше его. И не только потому, что мог звездануть между глаз. Были и другие причины. Играют ребята в футбол. Калякин бьет , вратарь ловит. - Ну, гад, погоди! - говорит Калякин. С вечерней прогулки вратарь приходит с расквашенным носом и синяком под глазом. Рубашка в крови. - Что случилось? - Так... Ребята рассказывают, что на вратаря налетело несколько незнакомых парней, повалили и начали бить ногами. Пока сбегали за старшими, те смылись. А Толя стоял рядом и ухмылялся. Калякина, естественно, к директору. - Твоя работа?! - нависает над ним Михаил Владимирович, и глаза бешеные. А Калякин, чуть скособочась, руки в карманы и носочком так по коврику: - А вы докажите. Идет "Огонек" в отряде, где тогда подвизался Толя. Мы - гости. Вдруг гаснет свет. Выглядываем в коридор - никого. Включаем свет, а через минуту он снова гаснет. Выглядываем - никого. У дверей становится восьмиклассник. Снова гаснет свет, восмиклассник тут же выглядывает и хватает за руку Толю. - Ну зачем ты? - говорит восьмиклассник. - Лучше заходи, послушаешь. - Еще чего! - Калякин вырывает руку. - А ты, гад, смотри! Следующим вечером восьмиклассника приводят к директору с разбитой головой. Михаил Владимирович прячет за спину свои кулачища: - Что теперь скажешь? - спрашивает он Калякина. Толя - в своей обычной позе, и снова носочком по коврику: - А вы докажите. - Я его когда-нибудь убью! - шипит Михаил Владимирович, когда мы остаемся одни. - Сяду, но убью. Увидишь! Невероятно, но у Калякина был высокий покровитель - сама Людмила Яковлевна Новикова, старший воспитатель! Она свято верила, что Толю можно исправить, что этот, в общем, неплохой мальчик озлоблен на весь мир, потому что с детства лишен домашнего тепла. Мы с Михаилом Владимировичем откровенно хохотали над ее рассуждениями, но уж такая была наша Людмила Яковлевна, что если втемяшится ей что-нибудь в голову, то переубеждать ее - только время терять. Вечерами она приглашала Толю в свой кабинет, занималась с ним математикой и вела душеспасительные разговоры под чаек с печеньем. Толя снисходил до таких приглашений, но, как бы это помягче сказать - чихал он на все эти дополнительные занятия и разговоры за жизнь. Когда Новикова подарила ему на день рождения часы, он вышел из кабинета и, показывая подарок ребятам, громко сказал: - Вот дура! Теперь Толю отдали в наш отряд со строгим наказом перевоспитать его. Хорошая у нас началась жизнь! Наши новые товарищи, Рыков и Калякин, ежедневно приносили за учебу не меньше двухсот штрафных очков. Мы перекрасили ночью плиту на кухне, в другой раз вставили разбитые стекла в коридоре, но разве поможешь этим! Одна неделя - второе место по учебе, потом - третье. Кабатченко и Новикова довольно улыбались, а я сатанел. Ну, Сережа Рыков хоть стеснялся своих двоек и добросовестно отрабатывал их на ином поприще. А Калякин просто сбегал с самоподготовки, и я посылал старших разыскивать его по трем интернатским корпусам. Ежедневно я помогал Сереже готовить домашние задания - это была поразительная запущенность. Ни складывать, ни вычитать он толком не умел, не говоря уже о более сложных арифметических действиях. Но он старался. И когда через месяц Сережа принес первую четверку, отряд торжественно и даже в стихах поздравил его. Зато Калякину можно было кол на голове тесать. - Давай проверю алгебру, - предлагает одноклассник. - А в морду хочешь? Однажды застаю Толю, хлюпающего носом в коридоре. - Ты что? - спрашиваю. - А чего он... - Кто - он? - Командир ваш, Салазкин... Сильный, да? Иду к Салазкину: - Что там у вас с Калякиным произошло? - Мало я ему, подлецу, съездил. - Может быть, все-таки объяснишь? - Так понимаете, он дежурный по коридору. Я ему раз сказал, чтоб вымыл пол, два сказал, а он - " Сейчас, сейчас ". Я ушел на уроки, а он - не знаю куда. Только пол за него другие вымыли. Ладно. А после обеда захожу в спальню прямо перед санитарным обходом, а этот ваш Калякин... - Наш, - поправляю я. - Хорошо, наш. Так он по кроватям прыгает и подушки ногой сшибает. Ну, я и врезал... Позвал девчонок, и пока комиссия их спальни проверяла, они у ребят порядок навели. Едва успели. Что можно сказать Салазкину ? Что надо было провести с Толей разъяснительную беседу ? Так глупо же. - Не знаю, командир, не знаю. Знаю только, что битье - не метод. Слушай, а может, ты все-таки извинишься перед ним... - За что ? - изумился Салазкин. - Не знаю, за что. Но человек же он... На вечернем собрании Салазкин сказал: - Ты, Калякин, извини, что я тебе врезал. Извини... Но ты все-таки подлец. А вот еще. Заканчивается отрядное собрание. И тут малыш, покойно устроившийся на коленях Салазкина, тыкает в сторону Калякина пальцем: