и духовные -- сжигают, топчут. Трудно им, тем офицерам, было. Вот и шли они, надев форму офицерскую на чистое белье, в психическую атаку шли. Знаешь, что такое психическая атака? -- Это когда пытаются испугать противника. Я в кино видел. В фильме "Чапаев" белогвардейские офицеры строем идут, а по ним из пулеметов строчат. Они падают, но ряды снова смыкают и идут в атаку. -- Да. Падают и идут. Но дело в том, что они не атаковали. -- Как это, зачем же тогда шли? -- В военной практике итогом, целью любой атаки является захват или физическое уничтожение противника, и, желательно, с наименьшими потерями атакующих. Идти на пулеметы укрывшихся в окопах можно было только в том случае, когда сознательно или подсознательно поставить иную цель. -- Какую? -- Может быть, действуя вопреки логике военного искусства, ценой своей жизни показать, призвать стрелявших одуматься, убивая их, идущих, понять и не стрелять в других. -- Но тогда их смерть похожа на смерть распятого на кресте Иисуса Христа? -- Похожа. О Христе мы еще как-то помним. Безусых корнетов и генералов, идущих в этом строю, забыли. Может быть, и сейчас их Души, одетые в чистое белье и форму офицерскую, стоят перед выпущенными нами пулями и просят, взывают одуматься. -- Почему к нам взывают? Нас, когда в них стреляли, еще и не было. -- Тогда не было. Но пули и сегодня летят. Новые пули. Кто, если не мы, их выпускает? -- Действительно. Летят же пули и сегодня. И чего они столько лет все летят? А из дома ты зачем ушел? -- Не выдержал взгляда. -- Какого? -- Телевизор смотрели вечером. Жена на кухне была. Мы с сыном вдвоем смотрели. Потом одна из этих политических передач началась, о КГБ говорить стали. Понятно, поливали смело. Я газету специально взял. Вид сделал, что читаю, будто не интересно это мне. Хотел, чтобы сын переключил на другую программу. Политикой он совсем не увлекался. Музыку любит. А он не переключает. Я газетой пошелестел, украдкой на него смотрю. И вижу -- сын мой в кресле сидел, руки его в подлокотники вцепились так, что белыми стали. Сам не шелохнется. Я понял -- он не переключит. Еще сколько мог, держался закрывшись газетой. Потом не выдержал, смял газету, отбросил ее в сторону, резко встал и сказал, выкрикнул: "Ты выключишь наконец? Выключишь?" Сын мой тоже встал. Но к телевизору он не пошел. Стоит мой сын напротив меня, смотрит мне сын в глаза и молчит. А по телевизору продолжают... А мой сын смотрит на меня. Ночью я им записку написал: "Ухожу на некоторое время, так, мол, надо". И ушел навсегда. -- Почему навсегда? -- Потому... Мы долго молчали. Я попытался поудобнее устроиться на фанерке и вздремнуть. Но он снова заговорил: -- Значит, Анастасия говорит: "Перенесу людей через отрезок времени темных сил? Перенесу, и точка"! -- Да, говорит. И верит сама, что это получится у нее. -- Полк бы ей отборный. Я солдатом пошел бы служить в этот полк. -- Какой полк? Не понял ты. Она же насилие отрицает. Она убедить как-то хочет людей. Лучиком своим пытается что-то сделать. -- Думаю, чувствую, она сделает. Многие захотят быть лучиком ее обогретыми. Да не многие поймут, что самим тоже нужно немного мозгами шевелить. Помогать Анастасии нужно. Она одна. Даже взвода у нее нет. Тебя вот призвала, попросила, а ты в подвале, как бомж, валяешься. Тоже мне, предприниматель! -- Ты тоже вот, кагэбэшник, валяешься тут. -- Ладно, спи солдат. -- Холодновато в казарме твоей. -- Что ж, бывает и такое. Сожмись в комочек, тепло сохраняй. Потом он встал, достал из проема пакет целлофановый, укрыл меня чем-то вытащенным из пакетика. В тусклом свете свечи блеснули рядом с моим лицом три звезды на погоне кителя. Стало теплее под кителем, и я уснул. Сквозь сон слышал, как пришли бомжи в свой угол с тряпьем и требовали у полковника бутылку за мой ночлег, он обещал им днем расплатиться, но они настаивали, чтобы он немедленно расплачивался, угрожали. Полковник перенес свою фанеру-лежанку, положив ее между мной и пришедшими бомжами, заявил: "Тронете только через мой труп". И лег на свою фанерку, заслонив меня от бомжей. Потом все стихло. Мне стало тепло и спокойно. Проснулся я, когда полковник стал трясти меня за плечо. -- Вставай. Подъем. Выбираться надо. За тусклым подвальным окном едва начинался рассвет. Я сел на фанерку. Сильно болела голова и трудно дышалось. -- Рано еще. Не рассвело даже. -- Еще немного, и будет поздно. Они вату подожгли с порошком. Старый фокус. Еще немного и одуреем от удушья. Он подошел к окну и какой-то железкой стал выковыривать раму. Дверь бомжи заперли снаружи. Вытащив раму, он разбил стекло и полез по ней в оконный проем. Подвальное окно выходило в бетонное углубление, закрытое решеткой. Он стал возиться с решеткой, пытаясь ее вытащить из креплений, но что-то не получалось у него. Я стоял, прислонившись к стене. Голова кружилась. Полковник, высунувшись в оконный проем, скомандовал: "Присядь на корточки. Внизу дыма меньше. Старайся не шевелиться. Меньше воздуха вдыхай". Он выдавил решетку, упершись в нее своими плечами. Сдвинул ее и помог выбраться мне. Мы сидели на бетонной отмостке у подвального окна, молча дышали предрассветным воздухом просыпающейся Москвы. Головокружение постепенно проходило, становилось холодно, каждый молча думал о своем. Потом я сказал: -- Соседи твои не очень-то дружелюбные, они что ли тут главные? -- Здесь каждый сам себе главный. У них промысел такой. Новичка приведут, за постой с него плату взымают. Если отказывается платить, подсыпают чего-нибудь ему в стакан или обдымят во сне, как нас пытались, потом себе что захотят возьмут, если есть чего брать. -- А ты, значит, кагебэшник, смотришь на все это равнодушно. Двинул бы им хорошенько за такие дела. Или ты только в кабинетах, как чиновник, с бумагами сидел все время, приемов не знаешь? -- В кабинетах сидеть приходилось и не в кабинетах бывать приходилось. Приемы знать -- это одно, применять их -- совсем другое. Одно дело -- противник, враг. Другое -- человек. А я не рассчитать могу, излишнее получится. -- Это они-то человеки? Пока ты так рассуждаешь, они людей гробят. На убийство готовы. -- Готовы и на убийство. Но физическими приемами этого не остановить. -- Философствуешь, а мы чуть не погибли. Еле выкарабкались, а другие могут не выкарабкаться. -- Другие могут и не выкарабкаться... -- Ну, вот, видишь. Так чего же философствуешь, а не действуешь? -- Не могу я людей бить. Говорю же, не рассчитать могу. Давай двигай к своему месту дислокации. Рассвело уже. Я встал, пожал ему руку и пошел. Через несколько шагов он окликнул меня: -- Погоди! Вернись на минутку. Я подошел к сидящему на бетонной отмостке полковнику-бомжу. Он сидел, опустив голову и молчал. -- Зачем звал? -- спросил я. Через паузу он заговорил: -- Значит, ты думаешь, что сможешь дойти? -- Думаю, смогу. Тут недалеко. Три остановки всего. Дойду. -- Я имею в виду -- к цели дойти сможешь? Уверен? Книгу написать, издать ее? -- Я буду действовать. Сначала попробую писать. -- Анастасия, значит, сказала, что у тебя должно получиться? -- Да, она так сказала. -- Так что ж ты сразу этим не занялся? -- Другое считал более важным. -- Значит, приказы в точности выполнять не можешь? -- Анастасия не приказывала. Она просила. -- Просила... Она, значит, и тактику и стратегию сама разработала. А ты по-своему, значит, решил и только усложнил все. -- Так получилось. -- Получилось... Надо внимательнее к приказам относиться. На вот, возьми. Он протянул мне что-то завернутое в маленький целлофановый пакетик. Я развернул его и увидел сквозь целлофан золотое обручальное колечко и серебряный крестик на цепочке. -- Перекупщики за полцены у тебя это купят. Ты и отдай им за полцены. Может, поможет продержаться. Жить негде будет, приходи сюда. Разберусь я с ними... -- Ты что? Не возьму я этого! -- Не рассуждай. Тебе пора. Иди. Ну же! Вперед! -- Говорю тебе, не возьму! -- Я попытался вернуть ему колечко и крестик, но наткнулся на властный и в то же время умоляющий взгляд. -- Кругом. Вперед! Шагом марш! -- произнес сдавленным, не терпящим возражения шепотом и через паузу, уже вслед мне, просяще: -- Только дойди. Придя на квартиру, я хотел лечь спать, даже прилег. Да бомж-полковник никак из головы не выходил. Оделся я в чистое и пошел к нему. Думал по дороге: "Может, согласится он со мной пожить. Приспособленный он ко всему. Практичный и аккуратный. К тому же -- художник. Может быть, картинку для обложки книжки нарисует. Да и на оплату квартиры вместе с ним легче будет подработать. За следующий месяц платить уже нечем". При подходе к подвальному окну, из которого мы выбирались на рассвете, я увидел группу людей -- жильцов дома, милицейскую машину и "скорую помощь". Полковник-бомж лежал на земле с закрытыми глазами и улыбкой на лице. Он был испачкан мокрой землей. Мертвая рука сжимала кусок красного кирпича. У стены стоял сломанный деревянный ящик. Судмедэксперт записывал что-то в блокнот, стоя у трупа другого человека, в мятой, затасканной одежде и с искаженным лицом. В небольшой толпе, наверное из жильцов дома, все тараторила возбужденно женщина: -- ... Я собачку выгуливала, он, тот, что улыбается, на ящике стоял к стене лицом, а они, трое, бомжи по виду, мужчины два и женщина с ними, сзади к нему подошли. Мужчина ящик как дернет, он и рухнул с ящика на землю. Они его ногами бить стали, ругаться. Я закричала на них. Бить они перестали. Этот улыбающийся встал. Тяжело он вставал. И говорит им, чтобы уходили и больше на глаза ему никогда не попадались. Они снова ругаться стали, на него пошли. Когда подошли, он резко так, прямо и не размахиваясь, ладонью, ребром ладони по горлу тому, кто ящик выдергивал, ударил. И не размахивался вроде, а как ударил, то тот и скрючился, задыхаться стал. Я закричала снова. Двое сразу побежали. Сначала женщина, потом мужчина за ней побежал. Улыбающийся этот за сердце держится. Ему бы присесть или прилечь тут же, раз сердце прихватило, а он снова к ящику своему подошел. Медленно так подошел, к стеночке его подвинул. Сам за стену держится и лезет на ящик. Встал на него. Да совсем плохо ему, видно, стало. Вниз оседать начал. Оседает и все чертит кирпичом красным по стене, так до земли дочертил, лег лицом кверху у стеночки. Я подбежала, смотрю, а он не дышит. Не дышит, а улыбается. -- Зачем он на ящик полез? -- спросил я у женщины. -- Да, зачем он лез, раз сердце прихватило? -- переспросили из толпы. -- Так он же рисовать все хотел. И когда эти трое бомжей к нему сзади подкрались, рисовал он. Потому, наверное, и не заметил их. Я с собачкой своей долго гуляла, а он все время на своем ящике стоял и рисовал. Ни разу не повернулся от своего рисунка. Вот же рисунок, повыше, -- показала женщина рукой на кирпичную стену дома. На серой стене дома красным кирпичом был нарисован круг солнышка, в середине его кедровая веточка, а по краям круга-солнышка, по кругу, буквы какие-то неровные. Я подошел поближе к стене, прочитал: "Звенящие Кедры России". Еще лучики шли от солнышка. Их было только три. Больше бомж-полковник не успел нарисовать. Два коротких лучика, третий тянулся, искривляясь и затухая, до самого основания стены к земле, где лежал, улыбаясь, мертвый бомж-полковник. Я смотрел на его запачканное землей улыбающееся лицо и думал: "Может быть, успела Анастасия в последнее мгновение его жизни прикоснуться к нему своим Лучиком, обогреть. Хоть немножко обогреть Душу этого человека и унести ее в светлую бесконечность". Я смотрел, как грузили в машину тела погибших. "Моего" полковника бросили небрежно. Его голова ударилась о дно кузова. Я не выдержал. Сорвал с себя куртку, подбежал к машине, стал требовать, чтобы подложили под голову ему куртку. Один санитар выругался на меня, но второй молча взял куртку и положил под седеющую голову полковника. Машины ушли. Стало пусто, словно и не произошло ничего. Я стоял и смотрел на освещаемый утренним солнцем рисунок и надпись. Мысли смешивались. Что-то, хоть что-то я должен сделать для него, для этого кагэбэшника, погибшего здесь офицера России! Ну что? Что? Потом решил: "Я помещу твой рисунок, офицер, на обложку своей книжки. Я обязательно напишу ее. Хоть пока еще не умею писать, все равно напишу, и не одну. И на всех буду помещать твой рисунок как эмблему. И обращусь в книжке ко всем россиянам: "Россияне, не стреляйте в сердца своих офицеров невидимыми, разрывными пулями, пулями жестокости и бездушия. Не стреляйте с тыла ни в белых, ни в красных, синих или зеленых своих солдат, прапорщиков и генералов. Пули, которые в них выпускаются с тыла, страшнее свинцовых. Не стреляйте в своих офицеров, Россияне!!!" ************** Писал я быстро. Время от времени приходили Антон, Артем и Леша, студенты-программисты, что-то приносили поесть. Они еще не знали про Анастасию. Но я им объяснил, что решить вопрос по организации сообщества можно с помощью книги, которую я должен написать. И они взялись набирать текст книги на компьютерах. В основном эту работу делал Леша Новичков. Он приходил раз в три дня, приносил отпечатанный текст и забирал рукопись с новой главой. Так длилось два месяца. Однажды Леша принес последнюю отпечатанную главу первой книги, дискету с полным набором текста, две бутылки пива, сардельки, еще что-то из еды и двадцать тысяч рублей принес, на кухонный стол все это выложил. Я удивленно спросил у него: -- Это откуда же у тебя, Леша, богатство такое? Жил он вдвоем с мамой, в средствах весьма ограничен, на метро и бутерброды не всегда хватало. -- Сессия у нас идет, Владимир Николаевич, -- ответил Алексей, -- я некоторым студентам чертежи делаю, программы разные, тем, кто сам ленится или не может. Вот оплату получил. -- А сам ты сессию сдаешь? -- Сдаю. Еще один экзамен у меня остался, а через два дня меня на сборы военные на месяц заберут, в Кинешму. Хорошо, что вы "Анастасию" успели написать. Теперь, если что-нибудь исправлять будете, Артем допечатает, а Антон уже на сборах. -- Как же ты, Леша, успевал экзамены сдавать, чертежи другим чертить, программы делать и еще "Анастасию" каждый день набирать и распечатывать? Леша молчал. Я повернулся к кухонному столу, чтобы поставить на стол сварившиеся сардельки. Леша, положив руки и голову на лежавшие на столе печатные листки с текстом рукописи об Анастасии, крепко спал... Разгадать тайну Стоя на кухне в небольшой московской квартире перед столом с остывающими сардельками и спящим на листках с текстом книги об Анастасии Лешей Новичковым, я дал себе слово -- найти способ снова скопить капитал, вернуть свой теплоход, для того чтобы отправить его по тому же маршруту, на котором произошла встреча с Анастасией. Но не торговать, как раньше. Отправить теплоход в период белых ночей, чтобы могли на нем в самой лучшей каюте нормально отдохнуть Леша Новичков, Антон и Артем и все те, кто стремились, несмотря на неурядицы, часто пренебрегая собственными материальными благами, организовать сообщество предпринимателей с более чистыми помыслами. И что же это за идея такая, почему захватывает она людей? Почему стала она так близка и мне? Что за тайна кроется в ней? Необходимо разобраться в этом и конкретизировать, попытаться разгадать тайну ее и предназначение. И почему так загораются люди мечтой таежной отшельницы? Что в ней скрыто? Как разгадать тайну? Журналист "Московской правды" Катя Головина пыталась это сделать, спрашивая у студентов: "Что движет вами, в чем личный интерес?" Но они не смогли ответить внятно, лишь сказали: "Дело стоящее". Значит, и они действуют интуитивно. Но что же стоит за этой интуицией? ************** В московской типографии номер одиннадцать за счет типографии была напечатана двухтысячным тиражом первая тоненькая книжка об Анастасии. Почему генеральный директор этой типографии Груця Геннадий Владимирович решился напечатать книжку неизвестного автора? Почему он сделал это и, несмотря на финансовые трудности, использовал не газетную, а улучшенную офсетную бумагу? Первые книжки я продавал сам у выхода из метро "Таганская". Потом мне стали помогать первые читатели. Пожилая женщина ежедневно продавала ее у метро "Добрынинская". Она каждому подошедшему к ней подробно объясняла, что книжка хорошая. Почему? Потом читатели стали продавать ее еще и в подмосковных домах отдыха, сами писали объявления и организовывали встречи с читателями -- отдыхающими. Потом коммерческий директор Московского издательско-реализационного концерна Никитин Юрий Анатольевич вдруг решил внести в типографию предоплату еще за две тысячи экземпляров. Его действия были странными. Он приехал ко мне на машине и сказал: "Я сегодня уезжаю с сыном за рубеж на соревнование по теннису. Самолет вечером. Надо успеть внести предоплату". Он оплатил новый тираж. Когда настало время его получать, Никитин сообщил: -- Летом вообще-то мы книжками не торгуем, я возьму себе несколько пачек, остальными распоряжайся сам. Если деньги появятся, отдашь". Много "почему" с момента начала работы над рукописью и по сей день связаны с этой книжкой. Она, словно живая, сама притягивала к себе людей и с их помощью пробивалась в жизнь. Я относил события, связанные с ней, как случайно происходящее. Да только случайности стали складываться в звенья последовательно выстраиваемой цепи. Теперь и не знаю, где случайность, где закономерность происходящего? Они стали трудноотличи- мыми. Отец Феодорит Настал момент, когда я посчитал возможным, встретиться с отцом Феодоритом. Там, в тайге, на мой вопрос: "Есть ли в нашем мире люди с такими же, как у тебя способностями, знаниями? Но живущие не так далеко, как ты?" Анастасия ответила: -- В разных уголках земли есть люди, образ жизни которых отличается от технократического. Разные у всех способности. Но и в вашем мире есть человек, к которому не трудно тебе будет добраться и зимой, и летом. Сила Духа его велика. -- Ты знаешь, где живет он, его можно увидеть, разговаривать с ним? -- Да. -- Кто он? -- Этот твой отец, Владимир. -- Что? Эх, Анастасия, Анастасия... Так хотел я от тебя доказательств правоты твоей услышать, а получилось наоборот все. Мой отец умер восемнадцать лет назад и похоронен в небольшом городке Брянской области. Анастасия сидела на траве, прислонившись спиной к дереву, поджав колени, и молча смотрела мне в глаза. Взгляд ее был чуть грустным и сожалеющим. Потом молча опустила голову на колени. Я подумал, что Анастасию расстроила ошибка в отношении моего отца, и попытался утешить ее: -- Ты, Анастасия, не расстраивайся так уж сильно. Ты потому, наверное, ошиблась, что, как сама говорила, сил в тебе мало осталось. (Этот разговор происходил после того, когда она теряла сознание, спасая мужчину и женщину от расправы. Я описывал эту ситуацию в первой книге.) Анастасия помолчала еще некоторое время, потом подняла голову и снова, посмотрев мне в глаза, сказала: -- Сил стало меньше во мне, но не настолько меньше, чтобы я могла ошибаться. Далее она стала излагать события двадцатишестилетней давности. Излагать с точностью и в деталях прошлое, и даже передавала при этом нюансы внутренних ощущений. Еще как-то можно понять, что по внешнему едва заметному выражению лица, позы, глаз можно определить мысли собеседника. Но каким образом она просматривает, словно документальную кинопленку, прошлое, так и осталось загадкой. Сама Анастасия нормальным, понятным языком объяснить этого так и не смогла. А изложила она вот что. Недалеко от города Москвы есть Троице-Сергиева Лавра. Располагается она в городе, который называется Сергиев Посад. За толстыми древними стенами Троице-Сергиевой Лавры есть духовная семинария, академия, храмы и монастырь. Храмы доступны для людей, и всякий желающий может прийти, помолиться в этом святом месте Руси. Даже в дни гонения верующих не были разрушены, действовали за этими стенами семинария, академия, монастырь, в котором служили Богу сподвижники-монахи. Двадцать шесть лет назад, как раз в день моего появления на свет, в ворота Троице-Сергиевой Лавры вошел юноша. Он посетил музей, потом проследовал в большой храм. В храме читал проповедь высокий седой монах. И рост, и сан его были высоки. Это был Отец Феодорит -- благочинный монастыря Троице-Сергиевой Лавры. Юноша прослушал проповедь и, когда Отец Феодорит удалился, проследовал за ним в сокровищницу. Юношу не остановили служители храма. Подойдя к Отцу Феодориту, он заговорил с ним о проповеди. И Отец Феодорит долго беседовал с ним. Юноша был крещеным, но достаточной веры в нем не было, он не соблюдал посты, не причащался, не ходил регулярно в церковь, но в тот день началась дружба Отца Феодорита и юноши. Юноша приходил в монастырь, и с ним беседовал Отец Феодорит, показывал ему те святыни, доступа к которым у простых прихожан не было. Монах дарил юноше книги, а он терял их. Монах одел на шею юноши крестик, но и он был утерян. Монах дал юноше второй крестик, необыкновенный -- крестик раскрывался как ларчик, -- но и он был утерян. Монах приводил юношу даже в трапезную и сажал за один стол с монахами монастыря, каждый раз давал юноше немного денег, никогда ни в чем не упрекал и всегда ждал его прихода. Так длилось год. Юноша бывал в монастыре каждую неделю, но однажды он ушел и не пришел через неделю. Монах ждал. Но юноша не пришел и через месяц, и через год. Монах ждал. Сейчас прошло уже двадцать пять лет. Монах ждет. Двадцать пять лет, Владимир, ждет тебя твой духовный Отец -- Великий Монах России -- Отец Феодорит. -- Я уехал далеко от монастыря. В Сибирь. Я иногда вспоминал Отца Феодорита, -- ответил я, словно оправдываясь перед собой или еще кем-то. -- Но не написал ему ни одного письма, -- заметила Анастасия. -- Я хочу увидеть его. -- И что же ты расскажешь ему? Может быть, о том, как деньги делал, был счастлив в любви и просто блудил? Как много раз был на краю гибели, но в последний момент уходила беда от тебя? Он и сам все это увидит, взглянув на тебя. Он, замаливающий грехи твои и столько раз спасавший тебя молитвами своими, все верит, как и двадцать пять лет назад. Он хотел бы иного от тебя. -- Чего, Анастасия? Что знает Отец Феодорит, чего хочет? -- Я не могу пока разобраться в этом, он чувствовал интуитивно. Скажи, Владимир, ты помнишь беседы с ним, помнишь, что видел в монастырских сокровищницах? -- Все очень смутно вспоминается, ведь давно это было, могу вспомнить лишь отдельные эпизоды. -- Попытайся вспомнить их, я помогу тебе. -- Отец Феодорит каждый раз беседовал со мной в разных местах монастыря. Я помню какие-то подземные или полуподземные помещения. Помню трапезную, длинный стол, за ним монахи ужинают, и я вместе с ними. Это было во время какого-то поста. Пища вся была постная, но мне понравилась. -- Были ли у тебя необычные ощущения, чувства при посещении монастыря? -- Однажды после ужина я вышел через монастырскую проходную во внутренний двор Лавры и направился к выходу. Ворота ее были уже закрыты для прихожан. Двор был пуст. Толстые высокие стены не пропускали внешнего шума города. Вокруг возвышались одни храмы, стояла тишина. Я остановился. Казалось, зазвучала величественная музыка. Мне нужно было уходить. У ворот стоял дежурный монах, чтобы выпустить меня и закрыть засов на воротах. Но я все стоял и слушал эту музыку, а потом медленно пошел к воротам. -- Ты больше никогда не слышал этой музыки? Не испытывал этого ощущения. -- Нет. -- Ты пытался когда-нибудь еще услышать эту музыку, вызвать в себе это ощущение? -- Да, но мне этого не удавалось. Я даже вставал на то же место, когда пришел в следующий раз, но увы... -- Вспомни еще хоть что-нибудь, Владимир. -- Ты допрашиваешь меня. Все так точно рассказала, что было со мной двадцать шесть лет назад, сама расскажи и что я чувствовал тогда. -- Это невозможно. Отец Феодорит не строил конкретных планов, он на что-то надеялся интуитивно. А сделал для тебя что-то большое и значимое. Ведомое только ему. И я только чувствую интуитивно: он думал о значимом и делал для этого много. Очень много. Но почему он связал желаемое с тобой, не обладающим элементарными способностями к быстрому приходу к вере, остается загадкой. И почему двадцать пять лет твоей беспутной жизни не сломили эту веру -- тоже загадка. И почему ты, получивший столь многое, все еще бездействуешь? Почему? Я не могу понять этого. Ведь ничто во Вселенной не исчезает бесследно. Вспомни, пожалуйста, еще хотя бы отдельные эпизоды из встреч и бесед со своим Отцом. -- Я помню зал или какую-то сокровищницу в духовной академии или семинарии, а может быть, это было в одном из подземных помещений монастыря. Какой-то монах открыл перед Отцом Феодоритом дверь, но сам он не вошел туда. Мы вошли вдвоем с Отцом Феодоритом. На стенах какие-то картины, на полочках вещи... -- Ты там два раза удивился, чему? -- Удивился? Да, конечно, это удивило меня. Поразило... -- Что? -- Одна картина. Она была черно-белая, как бы карандашом написана. Это был очень четко прописанный портрет какого-то человека. -- Так что же так удивило тебя? -- Не помню. -- Вспомни, Владимир. Попробуй, пожалуйста, вспомнить, я помогу тебе. Небольшой зал, вы вдвоем с Отцом Феодоритом стоите перед этой картиной, ты чуть впереди, отец говорит тебе: "Подойди к картине поближе, Владимир". Ты сделал шаг вперед, потом еще шаг... -- Я вспомнил! Анастасия! -- Что? -- Эта картина, изображающая какого-то человека, была написана только одной линией. Пульсирующей линией-спиралью. Писавший ее как будто поставил в середине белого листа карандаш или еще что-то, чем пишут картины, и не отрываясь повел свой инструмент по спирали, то нажимая им и тем самым утолщая линии, то едва касаясь листа, отчего линия становилась совсем тоненькая, но не прерывалась. Линия-спираль заканчивалась на краю листа, и в итоге получилась удивительная картина, портрет какого-то человека. -- Эту картину нужно выставить для обозрения всем желающим. Кто-то сможет расшифровать заложенную в ней информацию. Через пульсирующую линию, изображающую человека, люди должны что-то осознать. -- Каким образом? -- Еще не знаю. Ну, например, точки и тире могут быть похожи на какую-то азбуку или нотные знаки, я только предполагаю, возможно и то, и другое или что-то еще. Ты, когда вернешься, попроси, чтобы выставили ее на всеобщее обозрение или опубликовали где-то. Найдется тот, кто расшифрует эту линию-спираль. -- Да кто меня послушает? -- Тебя послушают. Но в тот раз ты испытал еще одно очень необычайное впечатление. Ты можешь вспомнить -- какое? -- В этом зале или в соседнем помещении... Да, совсем в маленьком помещении стоял на возвышении красивый деревянный резной стул, или это было кресло, похожее на трон. Мы стояли с Отцом Феодоритом и смотрели на него. Отец Феодорит сказал, что к нему никто не прикасается. -- Но ты прикоснулся к нему. И даже сел на него. -- Мне это предложил сделать сам Отец Феодорит. -- И что-то произошло с тобой в этот момент. -- Ничего. Я сидел, смотрел на Отца Феодорита, а он стоял и молча смотрел мне в глаза. Просто смотрел. -- Вспомни, пожалуйста, Владимир попытайся вспомнить свои ощущения внутренние. Они являются самым важным. -- Да ничего такого особенного... Знаешь, только мысли какие-то в голове неслись, быстро-быстро, как будто бы пленка магнитофонная на ускоренную перемотку поставлена и слова сливаются в непонятные звуки. -- А ты никогда не пробовал?.. Тебе, Владимир, впоследствии никогда не хотелось остановить эту пленку, как бы прослушать ее при нормальной скорости, понять звучащее? -- Как это? -- Задумавшись над сущностью бытия... -- Нет, не пробовал. Ты говоришь непонятно. -- А из того, что говорил тебе твой Отец Феодорит, ты все понимал? Ты можешь вспомнить с точностью хотя бы одну его фразу, пусть даже без связи со всеми остальными? -- Да, но я действительно не могу вспомнить, с чем она связана. -- Произнеси ее. -- "...Ты покажешь им..." До сих пор сидевшая под деревом Анастасия вдруг встала, лицо ее сияло. Она положила ладони на ствол Кедра, прижалась к нему щекой. -- Да! Конечно же! -- воскликнула Анастасия. Она всплеснула руками и радостно заговорила: -- Воистину ты велик! Монах России! Знаешь, Владимир, одно я теперь могу сказать точно в отношении Отца Феодорита. Он сделал смешными множество учений мира, указав на главное. -- Мы с ним ни о каких учениях вообще не говорили. Рассуждали на обычные житейские темы. -- Да! Конечно! На обычные! Отец Феодорит говорил с тобой о том, что тебя волновало. Он показывал тебе святые творения, с уважением относясь к ним, но не с подобострастным показным преклонением. Наделенный высоким саном, он был простым, а главное, размышляющим, может быть, специально прямо при тебе. И не высказал ни одной догмы. И разве не будут смешными перед ним нахлынувшие в Россию проповедники, говорящие догмы и уводящие от главного. Он так прочно оградил тебя от догм, что и меня ты воспринимаешь как наивную отшельницу. И не важно, кто я. Важно не уйти тебе от главного. -- От чего главного? -- От того, что есть в каждом человеке. -- Но как же может знать каждый человек учения мудрецов Запада или Востока, Индии и Тибета, если никогда о них не слышал даже? -- В человеке, Владимир, в каждом человеке изначально заложена абсолютно вся необходимая информация. Ему дана она сразу при рождении его. Как рука, нога, сердце, волосы. Все учения мира, все открытия взяты только через этот Источник. Как родители каждому своему ребенку стремятся дать все, так и Великий Творец каждому дает все сразу. Ничто рукотворное: ни множество книг, ни самые современные и будущие компьютеры, все вместе взятые, никогда не смогут вместить даже часть информации, содержащейся в одном человеке. Надо только уметь ею пользоваться. -- Почему же тогда не все открытия делают? И не каждый учения пишет? -- Кто-то из всего объема достает крупицу Истины. И восхищенно твердит о Ней, считает, что Она дарована лишь ему. И что Она содержит в себе основное. Он твердит о Ней остальным, пытается заставить их думать только о Ней как об основной и единственной, тем самым закрывает в себе весь основной комплекс информации. Знание Истин не в произношении их, а в образе жизни. -- А какой образ жизни характерен для наиболее знающих Истину? -- Счастливый! -- А чтобы познать Истину, нужна осознанность и чистота помыслов. -- Мистика! Фантастика! -- засмеялась заливисто Анастасия и добавила сквозь смех: -- Ты читаешь мои мысли? -- Нет здесь никакой мистики, это просто внимательное отношение к человеку. Ты всегда все сводишь к чистоте помыслов и осознанности. -- Мистика! Мистика! -- смеясь, повторяла Анастасия. -- Ты читаешь мысли мои. О, как это фантастично! И я не выдержал ее счастливого смеха, тоже рассмеялся. Потом спросил: -- Как ты думаешь, Анастасия, примет меня мой духовный Отец Феодорит, если я приду к нему? Будет говорить со мной? Не расстроится? -- Конечно примет и обрадуется приходу твоему! Он примет тебя любого. Только большей радость будет у него, если бы ты сделал хоть что-нибудь, используя имеющуюся у тебя информацию, осознал ее. Приостанови ускоренно вращающуюся пленку, Владимир, и ты многое поймешь. -- Мой Отец живет все в том же монастыре? В Троице-Сергиевой Лавре? -- Твой Отец, этот великий старец Руси, сейчас живет в маленьком монастырском Ските в лесу, неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры. Устав Скита более строг, чем монастырский, и твой Отец -- настоятель этого Скита. Скит расположен в лесу, в необыкновенно красивом месте. Там всего несколько домиков с кельями. В этом лесном Ските есть маленькая деревянная церковь. Она не крашена и купола ее не позолочены, но она очень, очень красивая, уютная и чистенькая, в ней две печки для отопления. В ней не продаются и не покупаются, как обычно, церковные свечи. И ничего в ней не продается и не покупается, как во многих других церквях. Она ничем и никем не осквернена, доступа нет прихожанам в Скит. В этой церкви и сейчас молится твой духовный Отец Феодорит. Молится за спасение Душ всех людей и тебя. Молится за чад, забывших своих родителей, молится за родителей, забытых детьми. Приди к нему и поклонись. Попроси отпущение грехов. Велика сила Духа его. И от меня поклонись Отцу Феодориту. -- Хорошо, Анастасия... Поклонюсь... И знаешь, я, наверное, сначала попробую сделать то, о чем просила ты меня. *** Приехав в Сергиев Посад, подмосковный городок, который раньше назывался Загорск, я, как и двадцать семь лет назад, вошел в ворота Троице-Сергиевой Лавры. Сразу направился к проходной действующего монастыря. Раньше, представившись, я мог легко вызвать Отца Феодорита. Но теперь дежурный монах ответил, что в сане отца благочинного не Отец Феодорит. Отец Феодорит есть в монастыре, он живет в лесу, за территорией монастыря. Прихожане туда не ходят. Я сказал монаху, что был знаком с Отцом Феодоритом и назвал для убедительности монастырские святыни, которые показывал мне Отец Феодорит. Мне сообщили, где расположен лесной скит. С непонятным волнением подходил я к небольшой деревянной лесной церквушке. Необыкновенно красивой, гармонично вписывающейся в окружающую природу. От неподалеку расположенных вокруг церквушки нескольких деревянных домиков-келий вели к церкви тропинки. С Отцом Феодоритом встретились мы на деревянном крылечке лесной церкви. Я растерялся... "Только ты не смущайся и постарайся не удивляться при встрече со своим Отцом", -- вспомнил слова Анастасии. Однако непонятное чувство смятения не проходило. Отец Феодорит был сед и стар, но не старее, чем двадцать семь лет назад. Мы сидели на деревянных чурбачках, на крылечке лесной церквушки и молчали. Я пытался что-то говорить, да не получалось как-то нужное сказать. Казалось, он и так все знает и слова бессмысленно произносить. Словно и не прошло двадцать семь лет с момента нашей последней встречи, казалось, расстались мы только вчера. Я принес Отцу Феодориту книжку про Анастасию. И не доставал ее, чтобы передать ему. Я показывал книжку разным священнослужителям, одни смотрели ее и говорили, что таких книг они не читают. Другие спрашивали, о чем она, и после краткого рассказа заявляли, что Анастасия -- язычница. Мне не хотелось огорчать Отца Феодорита и не хотелось, чтобы и он отверг ее. Всякий раз, когда кто-то пытался говорить об Анастасии плохо, во мне возникало чувство противостояния. Я даже поругался со служителем Новоспасского монастыря. Он мне показывает на двух женщин в черных платках и темной одежде и говорит: -- Вот какими должны быть богопослушные женщины. Я ему ответил: -- Если Анастасия веселая и жизнерадостная, так, может, Богу так угодно. Смотреть приятнее на жизнерадостных, чем на таких понурых. С волнением достал я свою книжку и протянул ее Отцу Феодориту. Он спокойно взял ее, положил на ладонь. Медленно погладил ладонью второй руки, словно чувствовал что-то своими руками, и сказал: -- Ты хочешь, чтобы я прочитал? -- И, не дожидаясь ответа, добавил: -- Хорошо, оставь мне ее. Через два дня, утром, я снова пришел к Отцу Феодориту. Мы сидели в лесу на совсем маленькой лавочке, около кельи Отца Феодорита. И разговаривали обо всем. Его манера разговора была такой же, как и двадцать семь лет назад, но только одно, очень странное обстоятельство не давало мне покоя: Почему Отец Феодорит выглядит даже чуть моложе, чем двадцать семь лет назад? И вдруг он, прервав свои размышления, произнес: -- Владимир, твой Отец Феодорит умер. Я сначала растерялся, потом спросил: -- А вы тогда кто? -- Я Отец Феодорит, -- и, едва заметно улыбаясь, смотрит на меня. Я снова спрашиваю: -- Скажите, где его могила? -- На кладбище старом. -- Я хочу увидеть ее. Как найти? Он не ответил про могилу, сказав лишь: -- Ты приходи ко мне, как время будет. И дальше стало происходить совсем непонятное. -- Обедать пора, -- сказал Отец Феодорит. -- Пойдем, я покормлю тебя. В маленьком домике -- трапезной я сел за стол. На столе был борщ в кастрюле, картошка-пюре с рыбой, компот. Он налил мне борщ и я стал есть. Сам Отец Феодорит не ел. Он просто сидел за столом. Когда я начал есть картошку, она мне очень понравилась. И напомнила... Вкус картошки был точно таким же, как в монастырской трапезной двадцать семь лет назад. Я на всю жизнь запомнил его. Голова шла кругом. С одной стороны со мной рядом другой Отец Феодорит, с другой -- он говорит и ведет себя точно так же, как раньше. Я вспомнил, что однажды, много лет назад, когда мы были в одном из монастырских помещений, Отец Феодорит предложил мне сфотографироваться с ним. Я согласился. Он вызвал какого-то монаха с фотоаппаратом и мы сфотографировались. Теперь я решил внести ясность в ситуацию с помощью вот чего. Мне было известно, что монахи не любят позировать. И подумал, что сейчас предложу сфотографироваться Отцу Феодориту и церквушку лесную заснять на цветную пленку. Если откажется, значит это не тот Отец Феодорит, не мой. И предложил: -- Давайте сфотографируемся с Вами. Отец Феодорит не отказался и мы сфотографировались. И церквушку я заснял, красивую. Хорошо она получилась, хоть аппарат у меня был простенький. Когда я уезжал, Отец Феодорит дал мне небольшую дорожную Библию. Написано в ней было не стихами, как во всех Библиях, а просто текстом, как в книгах, и пояснил: -- Когда в своей книге на Библию ссылаешься, надо указывать точно главу, на которую ссылаешься. На мою просьбу принять и поговорить с людьми, желающими встретиться с Анастасией, чтобы им не ехать так далеко в Сибирскую тайгу, Отец Феодорит ответил: -- Ты знаешь, я еще сам в себе до конца не разобрался. Приходи пока один, когда время будет. Меня разочаровал отказ Отца Феодорита, но настаивать я не стал. Разговаривая с ним о разном, я сделал для себя следующий вывод: в монастырях России есть старцы, чья мудрость и простота изъяснения намного превосходит многочисленных проповедников духовных конфессий наших и импортных. Только что же Вы молчите, умудренные старцы России!? По собственному молчите уразумению, или есть какие-то силы темные, не дающие Вам говорить. В церковь на службу придешь -- она на языке, который не понимают. И тогда идут люди толпами, деньги платят, чтобы послушать на понятном языке говорящих проповедников. Может быть, потому едут Россияне толпами к заморским святыням, забывая свои. Мне всегда очень хорошо становилось на Душе после общения с Отцом Феодоритом. Проще, яснее и понятнее говорит он, чем множество проповедников, которых я слушал после встречи с Анастасией, чтобы осознать сказанное ею. Хочу, чтобы и другим хорошо было. Но когда же заговорите Вы, мудрые старцы России? Пространство любви После продажи первого тиража книжки об Анастасии, мне выплатили авторский гонорар. Я поехал на ВДНХ, теперь Всесоюзный выставочный центр ВВЦ. Почему-то я любил бывать там. В этот раз я шел вдоль множества закусочных и открытых шашлычных, манящих вкусными запахами и боролся с желанием накупить всей этой вкуснятины. Хоть и были в моем кармане несколько сот тысяч рублей, я решил расходовать их экономнее. И вдруг произошло невероятно