или к его завершению. Такие состояния заключаются в том, что, например, данная личность должна спросить: однако, откуда приходит Солнце? - И если все же дашь на него разумный ответ, то всегда из одного вопроса возникает следующий. Откуда берется человеческое сердце? Почему человеческое сердце бьется? Не забыла ли я на исповеди о двух или трех грехах? Что произошло, когда я приняла причастие? Не упали ли тут несколько крошечек просфоры? Не хотела ли я где-нибудь опустить письмо в почтовый ящик и не бросила ли его рядом? И я мог бы перечислить вам целую длинную канитель таких вопросов, и из этого вы бы увидели, что всему этому очень свойственно удерживать человека в состоянии непрерывного дискомфорта. Если духовный исследователь может обозреть эту проблему, то, я бы сказал, он в ней ориентируется. Здесь обычно прорывается то, в чем духовный исследователь находится осознанно, когда через инспирацию приходит к музыкально-беззвучному переживанию слова, к переживанию сущности. Но такие люди, пораженные манией сомнения, навязчивостью мыслей, входят в эту область бессознательным способом. Они не имеют никакого опыта культуры, который был бы связан с этим, чтобы действительно постичь состояние, в котором они оказываются. Духовный исследователь знает, что человек внутри таких звучащих вопросов живет всю ночь, от засыпания до пробуждения, и тут из жизни сна в нем всплывает бесчисленное количество вопросов; и ему это состояние знакомо, потому что он, кроме того, может его переживать указанным образом сознательно. Тот, кто касается этих вещей и стремится познать их только с точки зрения обычного сознания, может быть, и сформирует себе всякие рассудочные попытки объяснения, но к истине, однако, не придет, так как он не в состоянии постигать эти вещи через инспирацию. Он видит, например, что есть люди, которые идут вечером на спектакль и, приходя со спектакля, ничего не могут поделать с тем, что их одолевают бесчисленные вопросы: Какое положение во внешнем мире занимает эта актриса? Чем занимался в прежние годы тот актер? В каких отношениях состоят отдельные актеры? Как была сделана та или эта кулиса? Какой художник рисовал ту или эту кулису? И так далее, и так далее, и в течение всего дня такие люди находятся под воздействием такого внутреннего вопрошающего беса. Это суть патологические состояния, которые лишь тогда начинаешь понимать, когда знаешь, что эти люди входят в ту область, которую духовный исследователь переживает в инспирации, только ведет себя иначе, чем ведут себя в патологическом состоянии эти люди. Эти люди входят в ту же область, что и духовный исследователь, но они не берут с собой свое "Я", они при вхождении в этот мир в определенной степени теряют свое "Я". А это "Я" является организующим, оно может вносить в этот мир такой же порядок, какой мы можем вносить в мир чувственно-физического окружения. Духовный исследователь знает, что от засыпания до пробуждения человек живет в этой области и что каждого человека, побывавшего на спектакле, ночью при засыпании действительно охватывают все эти вопросы, но в нормальном бытии благодаря определенной закономерности лишь сон простирается над этим вопрошающим бесом; и человек, когда он снова просыпается, справляется с ним. Речь идет о том, что при истинном духовном исследовании мы вносим в эту область совершенную способность различения, полную разумность и полную силу человеческого "Я". Тогда мы живем там без сверхскептицизма, тогда мы там живем так же разумно, так же уверенно, как уверенно мы живем в физически-чувственном мире. И по сути дела, все упражнения, данные мной в книге "Как достигнуть познания высших миров?", также большей частью сводятся к тому, чтобы человек вступал в эту область полностью осознанно, сохраняя свое "Я", и в строгой дисциплине. В руководстве к духовному исследованию в значительной мере речь идет о том, чтобы духовный исследователь на этом пути не утратил внутренней опоры на "Я" и внутреннего повиновения этому "Я". И самый яркий пример человека нового времени, который вошел в эту область не вполне подготовленным, был уже охарактеризован здесь в другой связи доктором Хуземанном (31). Таковым является Фридрих Ницше (32). Фридрих Ницше - личность своеобразная. И он, определенно, вовсе не ученый. Он не ученый в общепринятом смысле. Однако, то, что может предложить современная ученость, он, погружаясь в научные исследования, воспринял благодаря огромной гениальной одаренности, выросшей из юношеского периода половой зрелости. И то, что при всем этом усваивании он не стал бы ученым в обычном смысле слова, показывает простой факт: после его первой юношеской публикации тотчас против него выступил типичный современный ученый, такой истинно образцовый ученый настоящего времени, а именно Виламовиц (33). Ницше выпустил в свет свое произведение "Рождение трагедии из духа музыки", в котором звучит эта готовность получить посвящение, войти в музыкальное, в инспиративное; само название несет в себе это страстное желание врасти в то, что я охарактеризовал - но этого не произошло. В эпоху Ницше и не было никакой осознанной духовной науки, но он, тем не менее, озаглавил свое произведение: "Рождение трагедии из духа музыки", - намекая на то, что хотел, исходя из этого духа музыки, постичь такое явление, как, например вагнеровская трагедия. И он врастал в это все больше и больше. Итак, я сказал, что сразу же выступил Виламович, написавший против этого произведения "Рождение трагедии" свою брошюру, в которой с научной точки зрения полностью разделался с тем, что написал необразованный, но стремящийся к познанию Ницше. Это было совершенно правомерно с точки зрения современной науки. И собственно говоря, все же непонятно, как такой превосходный человек, как Эрвин Родэ (34), поверил, что возможен компромисс между этой современной философией Виламовица и тем, что жило в Ницше еще как смутное стремление, как страстное желание посвящения, инспирации. То, что Ницше сам в себя воспринял и сам в себе сформировал, это потом вросло в другие состояния современной научной жизни. Это вросло в позитивизм, главным образом в том виде, как он исходил от француза Копта (35) и от немца Дюринга (36). Еще в 90-е годы я сам, приводя в порядок библиотеку Ницше, держал в руках все эти труды и видел все, можно сказать, добросовестно сделанные им пометки на полях произведений Дюринга, по которым Ницше, усваивая, штудировал позитивизм. В определенной степени я прожил по образу действия, каким Ницше воспринимал позитивизм, и мог себе представить, как он снова входил в область внетелесной жизни и как своим я он переживал там позитивизм опять-таки без надлежащего проникновения в эту область. В результате возникли такие его произведения как "Человеческое, слишком человеческое" и тому подобные работы, представляющие собой непрерывное колебание между отказом от возможности передвигаться в инспиративном мире и желанием все же удерживаться в нем. Я бы сказал, по афористическому течению стиля Ницше в его произведениях замечают, как он старается ввести "Я", но как это все снова срывается и как поэтому он не доводит его до систематического, до художественного изображения, но только до афоризма. Внутренне-душевное этого необычайного духа раскрывается именно в этом постоянном срыве духовной жизни в афоризме. Тогда-то он поднимается к тому, что стало уже самой большой загадкой для современного исследования, для современной внешней науки; он поднимается к тому, что живет в дарвинизме, что живет в теории эволюции и что стремится показать, как из простейшего, примитивнейшего организма постепенно образуется самый сложный. Он вживается в этот мир, в мир, в который в моей книге "Загадки философии" я пытался в скромной мере ввести внутреннюю опору и внутреннюю подвижность. Вы можете это точно проследить по моим рассмотрениям Геккеля (37). Ницше вживается в этот мир. Из его души наружу вырываются, я бы сказал, сверхреволюционные мысли. Когда он следует путем эволюции к человеку, эта эволюционная идея взрывается и приводит к его сверхчеловеку. Следуя этому самодвижению эволюционирующих существ, Ницше, поскольку он не в состоянии получить содержание через инспирацию, лишается этого содержания и принужден жить в бессодержательной идее вечного возвращения. Только внутренне уравновешенная природа Ницше не загнала его в то, что патолог называет манией сомнения. В Ницше как раз было заключено большое здоровье, разыгрывающееся на фоне его болезни. Он сам его ощущал, и оно проявлялось в том, что не позволяло ему впасть в полный скептицизм, а побуждало его придумывать содержание как раз своих самых воодушевляющих произведений. Нет ничего удивительного в том, что, достигнув апогея в немузыкальном возвращении подобного, в бессодержательном сверхчеловеке, которого следует ощущать только лирически, это движение в духовный мир, это стремление от музыкального прийти к внутреннему слову, к внутренней сущности, должно было завершиться тем состоянием, которое как-то потом, например, лечащий врач охарактеризовал как нетипичный случай паралича (38). Да, тот, кто не знал внутренней жизни Ницше, кто не в состоянии судить об этом с точки зрения духовного исследователя, кто стоит перед этим миром идей и представлений, перед образным миром Ницше без внутреннего участия, только как психиатр, тот в отношении конкретного случая высказывает здесь нечто, являющееся как раз только абстракцией в отношении конкретного. В 1872 году Дюбуа-Раймон высказал "ignorabimus" в отношении всей природы. В отношении случаев, являющихся необычными, высказывается психиатр: паралич, нетипичный паралич. Психиатр стоит перед такими случаями, встречающимися так, что они полностью вырваны из нашего современного развития человечества, и говорит в конкретном случае "ignorabimus" или "ignoramus". Это лишь перевод того же, что в данном случае облекается в слова: нетипичный случай паралича. Это, в конце концов, разорвало тело Ницше. Это внутри нашей современной культуры породило феномен Ницше. Этот феномен является другой формой того, что у высококультурных людей возникает как мания сомнения, которая должна рассматриваться психиатрически, как навязчивые мысли и гиперскептицизм. Позвольте мне привести тут замечание личного свойства. Феномен Ницше предстал моим глазам в тот момент, когда я, потрясенный, вступил в маленькую комнату Ницше в Наумбурге несколько лет спустя после его заболевания (39). Он лежал на софе после еды со всеми признаками полного слабоумия, никого не узнавая из своего окружения, и с неподвижным взором. Правда, из глаз его еще изливался свет, отблеск его прежней гениальности. Если взглянуть на такого Ницше, будучи способным пережить все содержание его мировоззрения, его внутреннего мира представлений и образов, если затем, неся все это в собственной душе, но не с точки зрения только внешнего психиатра, приблизиться к этому Ницше, к этой руине, к этой развалине относительно физического тела, вот тогда можно узнать: это человеческое существо стремилось заглянуть в мир, возникающий тут через инспирацию. Но ничего из этого мира не проникло ему навстречу. И то, что в нем стремилось внутрь этого мира, что жаждало в нем инспирации, в конце концов, погасило себя и еще долгие годы наполняло организм как бессодержательное душевно-духовное. При виде такого можно было познать весь трагизм нашей современной культуры, ее стремление в духовный мир, ее склонность к тому, что может приходить из инспирации. Это было для меня - я не побоюсь привести здесь это личное - тем мгновением, которое можно объяснить словами Гете. Гете сказал: "Природа не заключает в себе никакой тайны, которая не обнаружилась бы в каком-либо месте" (40). Действительно, во всем мире нет ничего тайного, что где-то не становилось бы явным. Современное развитие человечества несет в себе тайну. Дело просто-напросто в том, что, исходя из этого человечества, дает о себе знать некое стремление, некая тенденция; громыхая в наших социальных переворотах, проходящих через нашу цивилизацию, действенным становится импульс, побуждающий заглянуть в духовный мир инспираций. И Ницше как человеческое существо находился в той точке, где природа раскрывает свою определенную тайну. Тут ему могло открыться, какое стремление сегодня владеет всем человечеством - хоть и не всеми людьми, стремящимися к образованию и устремленными в современную науку, а это устремление постепенно сделает все человечество цивилизованным, ибо знание должно стать популярным, - чего мы должны все желать, чтобы люди не могли лишиться своего "Я", а цивилизация - превратиться в варварство. Такова одна из самых больших проблем культуры, одна из самых больших проблем цивилизации. Она ложиться на того, кто прослеживает ход современной истории человечества и имеет цель - освоить некий род социального мышления. Подобные явления обнаруживаются и с другой стороны, со стороны сознания. И со стороны сознания мы также должны будем, по крайней мере, кратко изучать эти явления, и увидим, как тут тоже из всего хаоса современной человеческой жизни возникают иные явления, точно так же патологически выступающие нам навстречу. Они описаны Вестфалем (41), Фалъретом (42) и другими. И не случайно они описаны только в последние десятилетия. Как в направлении материальной стороны нам встречается мания сомнения, точно так же на другой стороне, в направлении границы сознания встречаются нам явления клаустрофобии (43), астрафобии (44), агорафобии. И эта патологическая мания сомнения (об этом мы еще будем говорить) должна будет исцелиться культурно-исторически через культивирование инспирации. Это одна из крупных социально-этических задач современности. Завтра же мы будем говорить о таких грозящих разрушением явлениях, как клаустрофобия, астрафобия, агорафобия и других явлениях, вызывающих беспокойство. А это мы сможем преодолеть через имагинацию, которую должны будем ввести в современную цивилизацию для социального благополучия человечества. Шестой доклад Дорнах, 2 сентября 1920г. Вчера мы остановились на том, что обнаруживается на одной границе человеческого познания природы для истинного, реального познавания. Мы заключили тем, что охарактеризовали инспирацию. Я обратил ваше внимание на то, как человек через инспирацию врастает в духовный мир, осознавая самого себя внутри него и одновременно зная, что он находится вне своего тела. И я показал вам, как происходит это врастание, восходя от музыкального, в определенной мере беззвучного элемента вплоть до врастания в индивидуализированный сущностный элемент. Кроме того, из сделанных вчера замечаний по поводу гиперкритицизма и гиперскептицизма следует, что если этот выход из своего тела человек совершает до некоторой степени без участия "Я", если в состояниях, переживаемых им во время инспирации, он не связан со своим полным сознанием, с я-сознанием, то у человека могут возникнуть патологические состояния. Когда человек вносит в эту инспирацию свое "Я", тогда оно является здоровым и, более того, успешно продвигается в человеческом познании. Но когда в существующую в настоящее время культурную эпоху, в которую человеческое существо прямо-таки стремится к этому освобождению от организма, человек позволяет этим вещам настигать себя инстинктивно, бессознательно, болезненно, тогда и возникают те болезненные состояния, о которых говорилось вчера. В нашей человеческой природе мы имеем определенным образом два полюса. Либо мы можем, с одной стороны, обратиться к тому, что открывает нам свободную духовную перспективу в высочайшую реальность, либо, уклоняясь от этого, не имея мужества проникнуть в эту область в полном сознании, мы можем позволить бессознательным силам человеческой природы захватить нас и привести к заболеванию человеческого организма. И было бы большой ошибкой думать, что, избегая устремления в реальный духовный мир, охраняют себя от этого заболевания. Болезнь все равно придет, когда инстинкты астрального тела, как мы уже говорили, начнут выходить из человеческой организации. И даже если мы входим в этот, охарактеризованный тут духовный мир, не прибегая к самостоятельному исследованию, нас полностью защитят, особенно в настоящее время, переживания, воспринятые только через здравомыслящее осознание идей духовной науки. Они защитят от нездорового впадения в те патологические - даже если они и возникли только душевным образом - состояния, которые вчера были охарактеризованы с одной стороны. Что же мы, собственно, вносим в высший мир, когда входим туда с полным сознанием? Стоит вам только самую малость проследить развитие человека от его рождения до смены зубов и перейти через этот рубеж, то вы обнаружите, что наряду с развитием речи, мышления и так далее особенно значительным элементом в этом человеческом развитии является постепенно возникающая и преобразующаяся память. И затем, посмотрев на течение человеческой жизни, вы поймете всю важность памяти для всего человеческого бытия. Если по причине каких-либо болезненных состояний память прервалась так, что мы даже не помним некоторые переживания, которые имели, и нарушилась до некоторой степени непрерывность памяти, то наступает тяжелая душевная болезнь, ибо мы ощущаем прерывание нити "Я", обычно протягивающейся через всю нашу жизнь. Эта память - вы можете прочесть о ней в моей "Теософии" - тесно связана с "Я". Поэтому когда мы проделываем путь, охарактеризованный мной вчера, мы не вправе лишаться того, что проявляется в памяти. Силу, имеющуюся в нашей душе и обеспечивающую нас памятью, мы должны взять с собой в мир инспирации. Но так же, как в природе все изменяется, так же, как растение, подрастая, преобразует свой зеленый лист в красные лепестки цветка, так же, как в природе все основывается на метаморфозе, - так это происходит и в протекающей человеческой жизни. Если мы под воздействием полного я-сознания действительно выносим силу памяти в мир инспирации, то память преобразуется, метаморфизируется. Поэтому на одной стороне познания получаешь определенный опыт: в тот момент своей жизни, когда пребываешь в инспирации как духовный исследователь, обычная память отсутствует в твоем распоряжении. Эту обычную память имеют в своем распоряжении только во время здоровой жизни в теле - в жизни вне тела этой памятью не обладают. Отсюда возникает своеобразный факт. Поскольку я провожу его перед вашим душевным взором впервые, он, может быть, покажется вам парадоксальным, тем не менее, этот факт всецело основан на реальности. Кто действительно стал духовным исследователем и конкретно благодаря инспирации проникает в истинную духовную действительность, как она описана в моих книгах, тот должен, если он хочет иметь ее в сознании, каждый раз переживать ее заново. Поэтому когда кто-либо из своей инспирации говорит о духовном мире - не только по записям и не только из памяти, но когда он непосредственно выражает то, что ему является в духовном мире, он должен каждый раз снова осуществлять работу духовного восприятия. Здесь сила памяти видоизменяется. Осталась только сила все" снова и снова порождать память. Поэтому духовному исследователю не так просто иметь дело с памятью, как человеку с обычной памятью. Он не может просто, пользуясь памятью, передать какое-либо сообщение, но он должен каждый раз заново воспроизводить то, что ему предлагается внутри инспирации. И, однако, это происходит на самом деле так же, как и при обычном физически-чувственном восприятии. Вы не можете, если действительно хотите воспринимать в физически-чувственном мире, уйти от воспринятого предмета и получить то же восприятие в каком-либо другом месте. Вы должны снова вернуться к этому предмету. Так и духовный исследователь, находясь в духовном мире, должен вернуться к тому же самому духовному содержанию сознания. И так же, как при физическом восприятии надо овладевать движением в пространстве, чтобы поочередно можно было воспринимать одно или другое, так и духовный исследователь, приходя к инспирации, должен добиваться свободы передвижения в элементе времени. Он должен некоторым образом, если мне будет позволено употребить парадоксальное выражение, уметь плавать в элементе времени. Он должен научиться двигаться вместе со временем. И когда он этому обучается, тогда он обнаруживает, что сила памяти преобразовалась в нечто иное, что с силой памяти произошла метаморфоза. Выполняемое памятью в обычном физически-чувственном мире он должен теперь заменить духовным восприятием. Но эта преображенная память дает ему восприятие некоего более полного "Я". Теперь фактом познания становится восприятие повторных земных жизней. Теперь "Я" познают в его расширяющейся сущности. Теперь, когда память, которая между рождением и смертью удерживает силу "Я", когда эта память преобразилась, содержимое этого "Я" разрывает покров, охватывающий только одну жизнь, и появляется теперь сознание повторных земных жизней, между которыми совершается чисто духовное бытие между смертью и новым рождением; теперь сознание выступает в качестве чего-то такого, что познается как факт. На другой стороне, на стороне сознания, когда пытаются уклониться от того, чего еще не знало древнее воззрение на духовное, уже охарактеризованное мной на примере философии Веданты, выявляется теперь нечто иное. С одной стороны, мы, люди Запада, чувствуем высоту духовности, когда углубляемся в древнюю восточную мудрость. Мы чувствуем, как душа, следуя философии Веданты, переносится в духовные области, в которых она могла двигаться так, как может двигаться западный человек со своим обычным сознанием только внутри математического, геометрического и аналитико-механического мышления. Но когда мы спускаемся в широкие области, доступные в прошлом обычному сознанию Востока, мы находим там нечто такое, что нам, людям Запада, стоящим на более поздней ступени человеческого развития, уже невозможно вынести, мы находим там широко распространенный символизм, некое аллегорическое изображение внешней природы. Эта символизация, это аллегорическое изображение, этот способ мышления о внешней природе в образах - все это таково, что мы отчетливо осознаем: оно уводит нас от истинной действительности, от действительного прозрения в природу. Это превратилось в определенные вероисповедания, которые уже не знают, как им правильно относится к этому искусству изложения в форме мифа, к этому искусству символизирования, пришедшему в упадок. То, что восточный человек брал в иллюзорном мире и непосредственно применял к внешней природе, полагая, что этим можно что-то познать в этой внешней природе, для нас, западных людей, приобрело только одну ценность - использование этого в качестве внутренних упражнений для расширения духовных исследований. Мы должны овладеть той силой, которую западный человек применял для символизирования, для антропоморфизирования. Мы должны заниматься этой силой внутри себя, оставаясь при этом в полном сознании. Если с этой силой мы совершаем что-либо другое, кроме формирования самой нашей души, то мы впадаем в суеверие, мы впадаем в природный фанатизм. Я додже" буду здесь говорить вам об этом (45) еще более подробно; впрочем, вы можете найти это также в моей книге "Как достигнуть познания высших миров?". Но используя для внутреннего упражнения, прежде всего для формирования в себе такого процесса образного представления, эту силу, которую восточный человек обращает наружу, действительно достигают развития познаний на другой стороне - на стороне сознания. Постепенно добиваются преобразования абстрактного мышления, мышления только с помощью голых мыслей в образное мышление. И тогда наступает нечто такое, что я могу назвать только переживаемым мышлением. Образное мышление переживают. Почему его переживают? Да ведь не переживают ничего другого, кроме того, что действует в самом теле в первые детские годы, как я вам это описывал. Переживают не человеческий организм, вполне сформированный в пространстве и не изменяющий свою форму, но переживают то, что внутри человека живет и ткет. И переживают это в образах. Постепенно пробиваются к созерцанию реальной душевной жизни. Здесь с другой стороны познается то, что находится внутри сознания - имагинативное представление, жизнь в имагинациях. А без продвижения в эту жизнь имагинаций современная психология не добьется успехов. Исключительно благодаря продвижению к имагинациям психология, преодолев неприкрытый педантизм, снова сможет возродиться и действительно заглянуть в человека. И как теперь наступило время, когда вследствие общих условий культуры человек вытесняет себя из своего физического тела и устремляется к инспирации, как мы видели это на примере Ницше, точно так же наступило время, когда человек, если он хочет сам себя познавать, должен почувствовать себя ведомым к имагинаций. Человек должен глубже погрузиться в себя, чем это было нужно в ходе прежних культур. Он должен прийти к подлинному самосозерцанию, чтобы развитие не привело к варварству. И сделать это он может только на пути познания через имагинацию. Именно так человек устремляется в свой внутренний мир и хочет проникнуть внутрь себя глубже, чем это имело место в ходе прежних культур. И на это снова указывают нам патологические картины заболеваний, возникающих уже в юном возрасте в той особенной современной форме, которая описывается теми, кто вообще может изучать подобное с точки зрения психиатрии или медицины. Эта форма заболеваний все чаще выступает в наше время, прежде всего в явлениях агорафобии, астрафобии и клаустрофобии. И хотя обычно они рассматриваются только в аспекте психиатрии, для более тонкого наблюдателя открывается еще нечто совершенно другое. Такой наблюдатель видит, что в ходе развития человечества агорафобия, астрафобия и т.д. всплывают уже в чисто душевном, как он увидел болезненное всплытие инспирации у Фридриха Ницше. Он видит, как проявляющееся в агорафобии, в боязни пространства, всплывает прежде всего в душевных состояниях, внешне выглядящих часто еще как нормальные. Когда люди, ощущая что-либо внутри, не знают точно, как с этим справиться, когда это ощущение внутреннего заходит так далеко, что захватывает, например, органы пищеварения, и вследствие этого их функция нарушается, он видит проявления того, что всплывает при астрафобии. Такой наблюдатель учится познавать то, что можно было бы назвать страхом одиночества, клаустрофобией, когда человек не может находиться наедине с собой, когда он болезненно стремится всегда и повсюду быть в окружении общества и т.п. Эти вещи выходят на поверхность. Эти вещи показывают, как в настоящее время человечество стремится к имагинации, и как только через имагинацию может быть преодолен недуг, который иначе мог бы стать недугом культуры. Боязнь пространства - это ведь болезнь, проявляющаяся у иных людей ужасающе. Эти люди подрастают. С определенного момента их жизни у них обнаруживаются странные состояния. Когда они, выходя за дверь дома, оказываются в каком-либо малолюдном месте, их охватывает непостижимый для них страх. Они чего-то бояться, и, находясь в пустынном месте, не смеют ступить ни шагу дальше, а может случиться - у них подкашиваются ноги, и даже бывает, что все кончается обмороком. Стоит в этот момент появиться всего лишь ребенку и больному взять его за руку или, протянув свою руку, подержать ее на теле ребенка, как агорафобия отступает - больной чувствует, как к нему снова возвращаются силы. Один случай, описанный в медицинской литературе (46), особенно интересен. Молодой человек, чувствующий себя даже довольно сильным, чтобы быть офицером, именно во время учений, когда его послали нарисовать какую-то местность, заболевает боязнью пространства:, Его пальцы дрожат, и он не в состоянии рисовать; там, где вокруг него пустота, или по крайней мере нечто, ощущаемое им как пустота, его одолевает страх, который он в то же время ощущает как что-то болезненное. Это происходит вблизи мельницы. Чтобы вообще исполнять свой долг, он каждый раз должен располагаться рядом с маленьким ребенком, и только когда ребенок присутствует, он снова может рисовать. Мы спрашиваем себя: откуда такие явления? Откуда возникают другие явления среди людей, когда, например, ночью, забыв открыть дверь своей спальни, что, возможно, соответствует у иных давней привычке, человек просыпается весь в поту и не может поступить иначе, как вскочить и открыть дверь, ибо он не может находиться в замкнутом пространстве. Есть такие люди, которые вынуждены держать открытыми все окна и все двери. И даже, если дом расположен внутри двора, то этим людям приходится открывать ворота, чтобы всегда осознавать, что они в любое время могут свободно выйти в пространство. Появление этой клаустрофобии видят, если могут более точно наблюдать душевные состояния людей, даже тогда, когда она зачастую встречается и не в такой крайней форме. И, кроме того, есть люди, которые в своем теле ощущают вплоть до физических состояний нечто не- объяснимое. Что же это? Это может быть связано с приближающейся грозой, или с другими атмосферными состояниями. Случается, что даже очень разумные люди вынуждены закрывать шторы, когда сверкает молния и гремит гром. В этом случае они вынуждены находиться в темном помещении, ибо только так они могут защитить себя от того, что они переживают от атмосферных сил. Это астрафобия. Откуда берутся эти состояния? Сегодня мы замечаем их уже довольно отчетливо в душевной жизни, особенно у людей, длительное время склонных к известному догматизму, легковерно преданных ему; у них эти состояния, хотя они еще и не переходят в физическое тело, очень хорошо заметны на душевном плане. Они ведь находятся в начальной стадии развития. Они выступают здесь, нарушая спокойное хладнокровное восприятие жизни. Кроме того, они выступают таким образом, что приводят к возникновению всевозможных болезненных состояний, которые можно приписать чему угодно, так как физическая картина клаустрофобии, или агорафобии, или астрафобии показывается не сразу. В действительности же они должны быть приписаны особой конфигурации душевной жизни, вторгающейся в человека. Откуда все же берутся такие состояния? Они возникают потому, что мы не только должны учиться ощущать свою душевную жизнь независимой от тела, но и должны в свою очередь эту ощущаемую независимой от тела душевную жизнь вносить обратно в физический организм и заставлять ее погружаться осознанно. Как между рождением и сменой зубов из тела высвобождается то, что я вам уже охарактеризовал в ходе этих докладов, так же между сменой зубов и половым созреванием в физический организм человека в свою очередь погружается то, что переживается снаружи и что можно назвать астральным переживанием. В период полового созревания, примерно между седьмым и четырнадцатым годами жизни происходит именно это погружение. Необходимо снова погружать в организм то, чем человек обладает независимо в качестве душевно-духовного. Результат этого погружения я вам описал: он выступает затем как половой инстинкт, как физическое выражение любви. С этим погружением надо детально познакомиться. Тот, кто хочет овладеть истинным познанием на стороне сознания, должен в полностью осознанном, здоровом состоянии уметь воздействовать на это погружение с помощью таких указаний, как те, о которых я еще буду здесь вам говорить по другому случаю (47), то есть - он должен учиться погружаться в тело. Тогда то, что там предстанет, переживут как имагинативное представление внутреннего. И недостаточно иметь одно внешнее, пластически-пространственное представление формы. Для этого упражнения сперва достаточен подвижный процесс представления формы, если в этой имагинации постепенно можешь вообще преодолеть все пространственное и погрузиться в представления только интенсивного, только действующего из самого себя. Короче говоря, надо погружаться так, чтобы потом в этом погружении можно было еще точно отличать себя от своего тела. Ибо познавать можно только то, что становится объектом. Нельзя познавать то, что остается связанным с субъективным. Когда переживаемое вне тела могут свободно удерживать от бессознательного погружения в тело, тогда спускаются в это тело и переживают в нем в имагинациях, в образах то, что кверху вплоть до сознания является сущностью этого тела. Но тот, кто позволяет этим образам до известной степени проскользнуть в тело, кто не удерживает их свободными, для кого тело не становится объектом, а остается субъектом - тот в тело приносит с собой ощущения пространства. Вследствие этого с телом с недопустимой силой срастается астральность. Переживание внешнего мира срастается с внутренним существом человека, и тогда, поскольку он превращает в субъективное то, что должно было бы быть объективным, он не может нормально переживать пространственное. В него вступает страх перед пустым пространством, страх перед уединенным местом, страх перед распростертым в пространстве астральным, перед грозовыми явлениями, пожалуй даже перед явлением луны и звезд. Он слишком сильно живет в себе. Поэтому необходимо, чтобы все упражнения, ведущие к имагинативной жизни, предохраняли от такого слишком сильного погружения в тело и чтобы теперь, погружаясь в тело, не втягивали "Я". Как наружу, в мир инспираций, должны брать с собой "Я", так нельзя его брать с собой внутрь, в мир имагинаций. И тут прекращаются теперь все образы фантазии, несмотря на то, что подготовка осуществлялась именно посредством символизирования, посредством образного представления. Но появляются объективные картины. Только то, что собственно живет в человеческой форме, перестает представать перед человеком в качестве объекта. Внешняя человеческая форма утрачивается и появляется многообразие, в известной мере извлеченное из эфирного человека. Человек уже видит не свою собственную человеческую форму, а многообразие всех тех животных форм, синтетическое совместное и пронизывающее друг друга формирование которых и есть человеческий облик. Он учится внутренне познавать то, что живет в растительном царстве, в минеральном царстве. Он учится познавать теперь то, что никогда нельзя узнать с помощью атомных и молекулярных теорий, то, что действительно живет внутри животного, растительного и минерального царств. Он учится это познавать через внутреннее самосозерцание. И что же происходит, когда мы, устремляясь к имагинации, не вносим свое "Я" в это физическое тело? А происходит вот что: мы формируем в себе силу любви более высоким способом, чем это имеет место в обычной жизни, когда сила любви проводится через телесные силы чувственного; мы обретаем бессамостную силу любви, бытие, свободное от эгоизма, не только в отношении человеческого царства, но и в отношении царства природы; благодаря силе любви мы решаемся позволить себе преисполниться всем тем, что приводит нас к имагинации; сила любви никогда не рождается снаружи из некоего объекта познания, который мы ищем таким образом. Мы снова имеем два противоположных друг другу направления: здоровым способом простирать силу любви в имагинацию, или же болезненно взвалить на себя страх перед тем, что существует снаружи, так как существующее снаружи мы переживаем в своем "Я", и затем, не удерживая своего "Я", вносим его в тело, вследствие чего возникает агорафобия, клаустрофобия, астрафобия. Однако, высшее познание снова дает нам шанс здоровым образом развить то, что болезненно надвигается на человеческую цивилизацию и может ввергнуть ее в варварство. И теперь на этом пути достигают истинного познания человека. Сверх всего того, что могут знать анатомия, физиология и биология, реально просматривая теперь организацию человека, проникают в действительное познание его. О, это человеческое самопознание! Оно выглядит иначе, чем полагают многие, напускающие туман, мистики, которые, погружаясь в эту область, думают, что им открывается какое-то абстрактное божество. О нет, открывается богатство конкретного, объясняющее человеческую организацию, объясняющее легкие, печень и так далее, и только оно может стать основой истинной анатомии, истинной физиологии, истинного познания человека, а также основой истинной медицины. В человеческой природе развились две силы: одна сила - сила инспирации в направлении материального развилась тем, что в материальном постепенно открывался духовный мир, тот, который расширяется в картину, описанную вам здесь господином Аренсоном (48); другая сила -тем, что по направлению во внутреннее человека открывают те миры, которые должны быть положены в основу истинного познания человека при желании создать подлинную медицинскую науку. Об этом весной я уже читал здесь лекции перед аудиторией около сорока врачей (49) и медицинских работников. Но эти две силы - сила инспирации и сила имагинации - могут соединиться. Одно может вживаться в другое. Но это должно происходить в полном сознании и в схватывании космоса любовью. Тогда возникает третье - слияние имагинации и инспирации в подлинной, в духовной интуиции. Здесь мы уже поднимаемся к тому, что позволяет познавать в единстве внешний материальный мир как мир духовный и внутренний духовно-душевный мир с его материальными основами; мы поднимаемся к тому, что учимся познавать человеческую жизнь расширенной за пределы одной жизни, о чем я также уже говорил здесь в других докладах. Так, с одной стороны, через инспирацию учатся познавать растительное, животное и минеральное царства, судя по их внутренним сущностям, судя по их духовному содержанию, а благодаря тому, что через имагинацию знакомятся с человеческими органами, закладывают основы подлинной органологии; и затем, соединяя в интуиции то, что узнали о растении, животном и минерале, с тем, что выявляется через имагинацию о человеческих органах, получают уже истинную терапию, фармакологию, которая в реальном смысле может использовать внешний мир для внутреннего. Подлинный врач должен познавать лечебное средство космологически, он должен познавать внутреннюю органологию человека антропологически или, в действительности, антропософски. Познавая, он должен постигать внешний мир через инспирацию, внутренний мир - через имагинацию, и через истинную интуицию он должен подниматься к терапии. Вы видите, какая перед нами открывается перспектива, если мы в состоянии осмыслить духовную науку в ее подлинном облике. Правда, духовная наука должна тогда сбросить иные из своих внешних покровов, иное из того, что сегодня ей еще присуще там, где полагают, что духовной наукой можно заниматься также и путем всякого нелепого фантазирования и всякого дилетантизма. Духовная наука должна развить такой метод исследования, который позволит оправдать свое право на жизнь, как перед строгим математиком, так и перед аналитическим механиком. С другой стороны, она должна быть полностью свободна от всякого суеверия. Кроме того, духовная наука должна суметь способствовать развитию светлой ясности любви; обычно же любовь овладевает человеком только тогда, когда он может ее развивать из инстинктов. Духовная наука - это зачаток, который разовьется и пошлет свои силы во все науки и вместе с тем и в человеческую жизнь. Поэтому позвольте мне то, что я до