Петр Успенский. Новая модель вселенной --------------------------------------------------------------- Перевод с англ. Н.В. фон Бока, СПб: Издательство Чернышёва, 1993, ISBN 5-85555-005-2 OCR: Константин Киванов ---------------------------------------------------------------

СОДЕРЖАНИЕ:

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

 То, что автор нашёл во время своих путешествий, упомянутых во 'Введении', а также позднее, особенно с 1915 по 1919 гг., будет описано в другой книге 1. Настоящая книга была начата и практически завершена до 1914 года. Но все её главы, даже те, которые уже были изданы отдельными книгами ('Четвёртое измерение', 'Сверхчеловек', 'Символы Таро' и 'Что такое йога?'), были после этого пересмотрены и теперь более тесно связаны друг с другом. Несмотря на всё, что появилось за последние годы в области 'новой физики', автор сумел добавить ко второй части десятой главы ('Новая модель вселенной') лишь очень немногое. В настоящей книге эта глава начинается с общего обзора развития новых идей в физике, составляющего первую часть главы. Конечно, этот обзор не ставит своей целью ознакомить читателей со всеми теориями и литературой по данному вопросу. Точно так же и в других главах, где автору приходилось ссылаться на какую-то литературу по затронутым им вопросам, он не имел в виду исчерпать все труды, указать на все главные течения или даже сделать обзор важнейших трудов и самых последних идей. Ему достаточно было в таких случаях указать примеры того или иного направления мысли.

Порядок глав в книге не всегда соответствует тому порядку, в каком они были написаны, поскольку многое писалось одновременно, и разные места поясняют друг друга. Каждая глава помечена годом, когда она была начата, и годом, когда была пересмотрена или закончена.

Лондон, 1930 г.

ВВЕДЕНИЕ

В жизни существуют минуты, отделённые друг от друга долгими промежутками времени, но связанные внутренним содержанием, присущим только им. Несколько таких минут постоянно приходят мне на память, и тогда я чувствую, что именно они определили главное направление моей жизни.

1890-й или 1891-й год. Вечерний приготовительный класс 2-й Московской гимназии. Просторный класс, освещённый керосиновыми лампами, которые отбрасывают широкие тени. Жёлтые шкафы вдоль стен. Гимназисты в перепачканных чернилами полотняных блузах склонились над партами. Одни поглощены уроком, другие читают под партами запрещённый роман Дюма или Габорио, третьи шепчутся с соседями. Но со стороны все выглядит одинаково. За столом - дежурный учитель, долговязый и тощий немец по прозвищу 'Гигантские шаги'; он в форменном синем фраке с золотыми пуговицами. Сквозь открытую дверь виден класс напротив.

Я - школьник второго или третьего класса. Но вместо латинской грамматики Зейферта, целиком состоящей из исключений, которые иногда снятся мне и поныне, вместо задачника Евтушевского с крестьянином, приехавшим в город продавать сено, и водоёмом, к которому подходят три трубы, передо мной лежит 'Физика' Малинина и Буренина. Я выпросил эту книгу на время у одного из старшеклассников и теперь с жадностью читаю её, охваченный энтузиазмом и каким-то восторгом, сменяющимся ужасом, перед открывающимися мне тайнами. Стены комнаты рушатся, передо мной расстилаются необозримые горизонты неведомой красоты. Мне кажется, будто какие-то неизвестные нити, о существовании которых я и не подозревал, становятся доступными зрению, и я вижу, как они связывают предметы друг с другом. Впервые в моей жизни из хаоса вырисовываются очертания цельного мира. Всё становится связным, возникает упорядоченное и гармоничное единство. Я понимаю, я связываю воедино целую серию явлений, которые до сих пор казались разрозненными, не имеющими между собой ничего общего.

Но что же я читаю?

Я читаю главу о рычагах. И сразу же множество вещей, которые казались мне независимыми и непохожими друг на друга, становятся взаимосвязанными, образуют единое целое. Тут и палка, подсунутая под камень, и перочинный нож, и лопата, и качели - все эти разные вещи представляют собой одно и то же: все они - 'рычаги'. В этой идее есть что-то пугающее и вместе с тем заманчивое. Почему же я до сих пор ничего об этом не знал? Почему никто мне не рассказал? Почему меня заставляют учить тысячу бесполезных вещей, а об этом не сказали ни слова? Всё, что я открываю, так чудесно и необычно! Мой восторг растёт, и меня охватывает предчувствие новых поджидающих меня откровений; меня охватывает благоговейный ужас при мысли о единстве всего

Я не в силах более сдержать бурлящие во мне эмоции и пытаюсь поделиться ими со своим соседом по парте; это мой закадычный друг, и мы часто ведём с ним негромкие беседы. Шёпотом я рассказываю ему о своих открытиях. Но я чувствую, что мои слова ничего для него не значат, что я не в состоянии выразить того, что чувствую. Друг слушает меня с отсутствующим видом и, вероятно, не слышит и половины сказанного. Я вижу это и, обидевшись, хочу прервать свой рассказ; но немец за учительским столом уже заметил, что мы разговариваем, что я что-то показываю соседу под партой. Он спешит к нам, и спустя мгновение моя любимая 'Физика' оказывается в его глупых и неприятных руках.

- Кто дал тебе этот учебник? Ведь ты ничего в нём не понимаешь! К тому же я уверен, что ты не приготовил уроки.

Моя 'Физика' лежит на учительском столе.

Я слышу вокруг иронический шёпот и насмешки: 'Успенский читает 'Физику'! Но я спокоен. Завтра моя 'Физика' опять будет у меня, а долговязый немец весь состоит из больших и малых рычагов.

Проходят годы.

1906-й или 1907-й. Редакция московской ежедневной газеты 'Утро'. Я только что получил иностранные газеты, мне нужно написать статью о предстоящей конференции в Гааге. Передо мной кипа французских, немецких, английских и итальянских газет. Фразы, фразы - полные симпатии, критические, иронические и крикливые, торжественные и лживые - и, кроме того, совершенно шаблонные, те же, что употреблялись тысячи раз и будут употребляться снова, быть может, в диаметрально противоположных случаях. Мне необходимо составить обзор всех этих слов и мнений, претендующих на серьёзное к ним отношение; а затем столь же серьёзно изложить своё мнение на этот счёт. Но что я могу сказать? Какая скучища! Дипломаты и политики всех стран соберутся и будут о чём-то толковать, газеты выразят своё одобрение или неодобрение, симпатию или враждебность. И всё останется таким же, как и раньше, или даже станет хуже.

'Время ещё есть - говорю я себе, - возможно, позднее что-нибудь придёт мне в голову.'

Отложив газеты, я выдвигаю ящик письменного стола. Он набит книгами с необычными заглавиями: 'Оккультный мир', 'Жизнь после смерти', 'Атлантида и Лемурия', 'Догмы и ритуал высшей магии', 'Храм Сатаны', 'Откровенные рассказы странника' и тому подобное. Уже целый месяц меня невозможно оторвать от этих книг, а мир Гаагской конференции и газетных передовиц делается для меня всё более неясным, чуждым, нереальным.

Я открываю наугад одну из книг, чувствуя при этом, что статья сегодня так и не будет написана, А ну её к чёрту! Человечество ничего не потеряет, если о Гаагской конференции напишут на одну статью меньше.

Все эти разговоры о всеобщем мире - беспощадные мечты Манилова о том, как бы построить мост через пруд. Ничего никогда из этого не выйдет. Во-первых, потому, что люди, устраивающие конференции и собирающиеся для разговоров о мире, рано или поздно начнут войну. Войны не начинаются сами по себе; не начинают их и 'народы', как бы их в этом ни обвиняли. Именно все эти умные люди с их благими намерениями и оказываются препятствием к миру. Но можно ли надеяться на то, что когда-нибудь они это поймут? И разве кто-нибудь когда-нибудь мог понять свою собственную ничтожность?

Мне приходит на ум множество едких мыслей о Гаагской конференции, однако я понимаю, что для печати ни одна из них не годится. Идея Гаагской конференции исходит из очень высоких источников; если уж писать о ней, то в самом сочувственном тоне. Даже у тех из наших газет, которые обычно критически и недоверчиво относятся ко всему, что исходит от правительства, только позиция Германии на конференции вызвала неодобрение. Поэтому редактор никогда не пропустит то, что я мог бы написать, выражая свои подлинные мысли. Но если бы каким-то чудом он и пропустил мою статью, её никто не смог бы прочесть, так как газета была бы арестована полицией прямо на улицах, а нам с редактором пришлось бы совершить неблизкое путешествие. Такая перспектива ни в коем случае меня не привлекает. Какой смысл разоблачать ложь, если люди любят её и живут ею? Это, конечно, их дело; но я устал от лжи, да её и без меня достаточно.

Но здесь, в этих книгах, чувствуется странный привкус истины. Я ощущаю его с особой силой именно теперь, потому что так долго держался внутри искусственных 'материалистических' границ, лишая себя всех мечтаний о вещах, которые не вмещаются в эти границы. Я жил в высушенном стериализованном мире с бесконечным числом запретов, наложенных на мою мысль. И внезапно эти необычные книги разбили все стены вокруг меня, заставили меня думать и мечтать о том, о чём я раньше не смел и помыслить. Неожиданно я обнаруживаю смысл в древних сказках; леса, реки и горы становятся живыми существами; таинственная жизнь наполняет ночь; я снова мечтаю о дальних путешествиях, но уже с новыми интересами и надеждами; припоминаю массу необычных рассказов о старинных монастырях. Идеи и чувства, которые давно перестали меня интересовать, внезапно приобретают смысл и притягательность; глубокое значение и множество тонких иносказаний обнаруживаются в том, что ещё вчера казалось наивной народной фантазией. И величайшей тайной, величайшим чудом кажется мысль о том, что смерти нет, что покинувшие нас люди, возможно, не исчезают полностью, а где-то и как-то существуют, и что я могу снова их увидеть. Я так привык к 'научному' мышлению, что мне страшно даже вообразить нечто вне пределов внешней оболочки жизни. Я испытываю то же, что и приговорённый к смерти; его друзья повешены, а сам он примирился с мыслью о такой же судьбе - и вдруг узнаёт, что друзья его живы, что им удалось спастись, и что у него самого есть надежда на спасение. Но ему страшно поверить во всё это, ибо всё может оказаться обманом, и ему не останется ничего, кроме тюрьмы и ожидания казни.

Да, я знаю, что все эти книжки о 'жизни после смерти' крайне наивны; но они куда-то ведут, за ними что-то есть - что-такое, к чему я приближался и раньше; но прежде оно пугало меня, и я бежал от него в сухую и бесплодную пустыню 'материализма'.

'Четвёртое измерение!'

Вот реальность, которую я смутно чувствовал уже давно, но которая всегда ускользала от меня. Теперь я вижу свой путь; вижу, куда он может вести.

Гаагская конференция, газеты - всё это так далеко от меня. Почему получается, что люди не понимают, что они - лишь тени, лишь силуэты самих себя, и вся их жизнь - не более чем силуэт какой-то другой жизни.

Проходят годы.

Книги, книги, книги... Я читаю, нахожу, теряю, опять нахожу и снова теряю. Наконец в моём уме формируется некое целое. Я вижу непрерывность линии мысли и знания; она тянется из века в век, из эпохи в эпоху, из одной страны в другую, из одной расы в другую. Эта линия скрыта глубоко под слоями религий и философских систем, которые представляют собой лишь искажения и лжетолкования идей, принадлежащих основной линии. Я обнаруживаю обширную и испоненную глубокого смысла литературу, которая до недавних пор была мне совершенно незнакомой, а сейчас становится понятной, питает известную нам философию, хотя сама в учебниках по истории философии почти не упоминается. И теперь я удивляюсь тому, что не знал её раньше, что так мало людей слышали о ней. Кто знает, например, что простая колода карт содержит в себе глубокую и гармоничную философскую систему? Её так основательно забыли, что она кажется почти новой.

Я решаюсь написать книгу, рассказать обо всём, что нашёл. Вместе с тем я вижу, что вполне возможно согласовать идеи этого сокровенного знания с данными точной науки; и мне становится понятным, что 'четвёртое измерение' и есть тот мост, который связывает старое и новое знание. Я нахожу идеи четвёртого измерения в древней символике, в картах Таро, в образах индийских божеств, в ветвях дерева, в линиях человеческого тела.

И вот я собираю материал, подбираю цитаты, формулирую выводы, надеясь показать очевидную мне теперь внутреннюю связь между методами мышления, которые обычно кажутся обособленными и независимыми. Но в самый разгар работы, когда всё уже готово и приняло определённую форму, я внезапно чувствую, как мне в душу заползает холодок сомнения и усталости. Ну хорошо, будет написана ещё одна книга. Но уже сейчас, когда я только принимаюсь за неё, я заранее знаю, чем кончится дело. Я угадываю границу, за пределы которой выйти невозможно. Работа моя стоит, я не могу заставить себя писать о безграничности познания, когда вижу уже его пределы. Старые методы не годятся, необходимы какие-то другие. Люди, рассчитывающие достичь чего-то своими собственными способами, так же слепы, как и те, кто вообще не подозревает о возможностях нового знания.

Работа над книгой заброшена. Проходят месяцы, я с головой окунулся в необычные эксперименты, которые выводят меня далеко за пределы познаваемого и возможного.

Устрашающее и захватывающее чувство! Всё становится живым! Нет ничего мёртвого, нет ничего неодушевлённого. Я улавливаю удары пульса жизни. Я 'вижу' Бесконечность. Затем всё исчезает. Но всякий раз после этого я говорю себе, что это было; а значит существуют явления, отличные от обычных. В памяти остаётся совсем немного; я так смутно припоминаю свои переживания, что могу пересказать лишь крохотную часть того, что со мной происходило. К тому же я не способен ничего контролировать, ничего направлять. Иногда 'это' приходит, иногда нет; иногда возникает только чувство ужаса, иногда же - ослепительный свет. Порой в памяти остаётся самая малость, а то и вовсе ничего. Временами многое становится мне понятно, открываются новые горизонты; но длится это всего лишь мгновение. И мгновения эти оказываются столь краткими, что никогда нельзя быть уверенным в том, что я нечто увидел. Свет вспыхивает и гаснет, прежде чем я успеваю рассказать себе, что я видел. С каждым днём, с каждым разом пробудить этот свет становится всё труднее. Нередко мне кажется, что уже первый опыт дал мне всё, а последующие опыты были лишь повторением одних и тех же явлений в моём сознании, лишь повторением. Я понимаю, что это не так, что всякий раз я приобретаю что-то новое, но от этой мысли очень трудно избавиться. Она усугубляет то ощущение беспомощности, которое возникает у меня словно при виде стены: через неё можно бросить беглый взгляд, но настолько кратковременный, что я не в состоянии даже осознать то, что вижу. Дальнейшие эксперименты лишь подчёркивают мою неспособность овладеть тайной. Мысль не может ухватить и передать то, что порой ясно угадывается, ибо она слишком медленна, слишком коротка. Нет слов, нет форм, чтобы передать то, что мы видеть и сознаём в такие мгновения. Задержать их, приостановить, удлинить, подчинить воле - невозможно. Мы не способны припомнить найденное и впоследствии пересказать его. Всё исчезает, как исчезают сны. Быть может, и сами эти переживания - не более чем сон.

И всё-таки это не так. Я знаю, что это не сон. Во всех моих экспериментах и переживаниях есть привкус реальности, который невозможно подделать; здесь ошибиться нельзя. Я знаю, что всё это есть, я в этом убедился. Единство существует. Я знаю, что оно упорядоченно, бесконечно, обладает одушевлённостью и сознанием. Но как связать 'то, что вверху' с 'тем, что внизу'?

Я понимаю, что необходим какой-то метод. Должно существовать нечто такое, что человек обязан знать прежде, чем начинать опыты. Всё чаще и чаще я думаю, что такой метод могут дать мне восточные школы йогинов и суфиев, о которых я читал и слышал, если такие школы вообще существуют, если туда можно проникнуть. Моя мысль сосредоточена на этом. Вопрос школы и метода приобретает для меня превостепенное значение, хотя сама идея школы ещё не совсем ясна и связана со слишком многими фантазиями и очень сомнительными теориями. Но одно мне очевидно: в одиночку я не смогу сделать ничего.

И вот я решаюсь отправиться в далёкое путешествие, на поиски этих школ или людей, которые могли бы указать мне путь к ним.

1912

Мой путь лежит на Восток. Предыдущие путешествия убедили меня в том, что на Востоке до сих пор остаётся много такого, чего в Европе давно не существует. Вместе с тем, у меня вовсе не было уверенности, что я найду именно то, что хочу найти. Более того, я не мог с уверенностью сказать, что именно мне нужно искать. Вопрос о 'школах' (я имею в виду 'эзотерические', или 'оккультные' школы) по-прежнему оставался неясным. Я не сомневался, что эти школы существуют, но не мог сказать, насколько необходимо их физическое существование на земле. Иногда мне казалось, что подлинные школы могут существовать только на другом плане, что мы способны приблизиться к ним только в особых состояниях сознания, не меняя при этом места и условий нашего существования. В таком случае моё путешествие оказывалось бесцельным. Однако мне казалось, что на Востоке могли сохраниться традиционные методы приближения к эзотеризму.

Вопрос о школах совпадал для меня с вопросом об эзотерической преемственности. Иногда я допускал непрерывную историческую преемственность; в другое же время мне казалось, что возможна только 'мистическая' преемственность, линия которой на земле обрывается и исчезает из нашего зрения. Остаются лишь её следы; произведения искусства, литературные памятники, мифы, религии. Возможно, лишь через продолжительное время те же самые причины, которые породили когда-то эзотерическую мысль, снова начинают работу - и возобновляется процесс собирания знаний, создаются школы, а древнее учение выступает из своих скрытых форм. В этом случае в промежуточный период может и не быть полных или правильно организованных школ, а разве что подражательные школы или школы, хранящие букву древнего закона в окаменевших формах.

Однако это не отталкивало меня; я был готов принять всё, что надеялся найти.

Имелся ещё один вопрос, ко