ик денег! -- заметил сам себе Платон Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка. - Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное, урода в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся, подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей француженки! Для чего же, однако, эти надписи? Надписи и впрямь были пречудные. На дощечку была прикреплена черная пластина с серебряными буквицами: "Горизонт". Слово "горизонт" совершенно лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же, выполненные твердой, но безграмотной рукой. - Частота строк, - читал Платон Герасимович. -- Вкл. Что за вкл? И от чего частота? Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом году, например, на святки, в возок квартирмейстера егерского полка подбросили дохлого борова с намеком, потому что у борова углем были намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка. Да мало ли что выдумает праздный ум! Проделка же с ямщиком, однако, превосходила все виденное Платоном Герасимовичем. - А отвезу-ка я этот ящик прямо к предводителю, - мыслил вслух статский советник. -- И мы разберемся там, что это за ящик. Зачем это -- ящик?! И отчего -- "горизонт"?! Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон Герасимович крутил все рычажки и кнопочки; наконец, под пальцами у него раздался щелк. Внезапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал точно такой звук, какой издает потревоженный пчелиный рой. Головачев ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть людей, но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках противу стекла. Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним оказались не пчелы, как ожидал того пораженный Платон Герасимович, но человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный день у раешника. - Ах, так это раек! -- сказал Платон Герасимович и несколько обиделся даже, что там не пчелы. -- Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару! Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых золотом костюмах и с гитарами на манер цыганов; в отличие же от райка, они перебирали пальцами по струнам и раскрывали рты. "Дорогонько стоит, - подумал Платон Герасимович. -- Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей сто, не менее того". Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и покрутил еще рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с трудом догадался статский советник, что то была песня. Напев, однако же, был совсем не цыганский, Головачев еще покрутил -- певцы запели несколько тише. Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон Герасимович едва успел набросить на ящик рогожку. - Я чаял, барин, вас тут режут, - простодушно сказал слуга. -- Изволите отужинать? - Вздор какой, - сказал Платон Герасимович. -- Кто меня в собственном доме может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод. Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице его выказалось недоумение. - Он, чать, поет! -- сказал слуга, указуя на ящик. - Вестимо, поет, - ответил Головачев. - Для чего же ему не петь, коли он музыкальный ящик? Подай ужин и ступай. К ужину тем не менее Платон Герасимович так в этот вечер и не прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и должна смешить людей. Арлекина Головачев видел на гастролях заезжей труппы; певица нимало не напоминала его. - А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе этакую фигуру. С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом... Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем кабинете; невоздержанный его Матвейка болтал между своих сотоварищей, что из кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада. Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как поднаторевший мастеровой со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в какой час он может увидеть за стеклом шансонеток, когда -- нескромный водевиль, когда -- послушать ученого человека о таинствах природы. Более же прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по льду черной коробочки, должно быть, из гуммиластика. Сам конькобежец изрядный, Головачев надивиться не мог той стремительности, с которой играющие носились по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко приветствовал, когда появлялись они за стеклом. Читатель вправе удивляться, отчего Платон Герасимович не задумывался над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался, очень задумывался. По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все равно ничего не изменится. Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так, например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружающим его чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?" Когда же стали спрашивать его: "Какого шведа? За что?" - он сказался больным и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю, принялся рассказывать он, что в англицкой столице Лондоне из пробирки родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц -- отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович блистал в салонах, исполняя итальянские романсы; сейчас же, сев за клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в которых были такие слова: Соловьи поют, заливаются. Но не все приметы сбываются. А твои слова не забудутся, Сбудутся, сбудутся! Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева: редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще нескольким подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и отвратил ее внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка за бесчинство. Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина -- в такие дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" - чем весьма обидел нескольких вполне достойных людей. Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и тайна ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил песню про Арлекина. Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину Корефанову, окончившему в свое время курс Петербургского университета и покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского советника следующей сентенцией: - Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки какого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской энциклопедии. Черта ли в ней даяку? На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал: - Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным даяком я не позволю! - Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов. -- Но природа хитра, и уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря. - Конечно не зря, - сказал Головачев. -- Как же это зря, когда я, не выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это прогресс! - Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов. -- Далеко ли до беды. - Какая ж тут беда? -- удивился Платон Герасимович. -- Да ежели таких ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову всех на ужин и объявлю! Корефанов откашлялся и пошел прочь. Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером -- соберутся ровно все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем. Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был приглашен и я -- юный чиновник, вчерашний недоросль. Посреди залы стоял комод, на комоде -- ящик, покрытый китайским шелком. Рядом с ящиком сиял хозяин дома. - Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая шелковый покров с ящика. -- Парижская новинка -- механический раек! Сейчас мы увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по многочисленным просьбам! Тотчас же Крарандафиди поинтересовался: дозволено ли это все цезурою. - Дозволено, коли кажут! -- поспешил заверить его Платон Герасимович. -- А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами на масленой нынче видели и не такое! Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились! - Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович. -- Скоро и водевиль начнется. Слушайте, господа! Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой доски. Сейчас, слава Богу, времена другие и можно хотя бы намекнуть на то, что услышали мы в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает к кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове... - А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда преступная декламация кончилась. На Платона же Герасимовича было страшно смотреть: руки его дрожали, челюсть отвисла. Полицмейстер Карандафиди взял стул и мощными ударами разрушил ящик. x x x Платона Герасимовича увезли с курьером в Петербург, и более никто его уже не видел. Верный его личарда Матвейка разделил судьбу своего господина. Песню про соловьев запретили. Остатки ящика облили святой водой и бросили в полынью, как и советовал господин Корефанов. Под старость лет мы сошлись с ним коротко. От него я и узнал все подробности этой истории. Должен присовокупить, что Корефанов смотрел в ящик с гораздо большею пользою, нежели бедный Платон Герасимович. - Друг мой, - говаривал он мне подчас. -- Иногда мне кажется, что в ящике этом можно было увидеть грядущее... - Каково же оно, грядущее? -- спрашивал я. Вместо ответа он глубоко вздыхал и затягивался трубочкой. И я начинал представлять себе, что в грядущем все будут сидеть вечерами дома, смотреть водевили, не ходить в собрания, не разговаривать вот этак запросто, не видеть природы вокруг себя... Страхами этими я делился с Корефановым. Он только посмеивался. - Ну, не так уж мрачно, - говорил он. -- Не одни же водевили. Вспомните-ка тот вечер... И он начинал звонким, совершенно не старческим голосом читать послание Пушкина, и странно звучало оно в устах глубокого старца в черном шлафроке. Суди сам, читатель, можно ли поверить во всю эту историю. Все свидетели уже покинули земную юдоль. Остались только стихи. Я тоже часто твержу их про себя. Михаил Успенский. Желание славы Один человек писал стихи. Фамилия у него на вид была хорошая, героическая, а на слух не очень: Сабленосов. Сам Сабленосов думал, что он поэт, а другие люди так не думали. Но Сабленосов все равно писал стихи и скоро написал их целую книгу. Книга называлась очень красиво: "За лебединой стаей журавлей". Но так как печатать Сабленосова никто не хотел, книга получилась самодельная. Хотя на вид почти как настоящая -- в переплете и с иллюстрациями из журналов "Работница" и "Крестьянка". И все равно так никого и не смог Сабленосов уговорить, чтобы прочли его книгу. А ведь стихи он писал исключительно ради славы, чтобы имя его у людей изо рта не вылазило. Тогда Сабленосов сделал вот что. В аэропорту он подстерег одного известного нашего поэта, который везде путешествует, и незаметно засунул свою книгу в его дорожную сумку. Лететь поэту долго, может, и прочтет. Лететь поэту было и вправду долго -- аж в Бразилию. В полете он заискался чего-то в сумке и наткнулся на подкинутую книгу. С ужасом прочитав несколько стихотворений, поэт почувствовал, что просто физически не может находиться в одном помещении с этим кошмарным творением. Он прошел к пилотам и попросил, чтобы ему дали возможность либо выпрыгнуть самому, либо выбросить книгу из самолета. Мировая известность и большое личное обаяние поэта сделали свое дело: книга Сабленосова с позором покинула борт "Боинга" и, кружась, полетела вниз, где простирались бескрайние бразильские джунгли. В это время малоизвестное науке племя тиритомба справляло небольшой религиозный праздник на поляне. Упавшую к ногам руководителей племени прямо с неба книгу тиритомба истолковали, конечно, с идеалистических позиций и тут же начали ей поклоняться. В настоящее время культ книги "За лебединой стаей журавлей" растет и крепнет. Тиритомба намыли маленько золотишка и отправили в большой город самого смышленого юношу. С помощью золота и выдающихся личных способностей юноша сумел перевести книгу и выучил все пятьсот восемьдесят два стихотворения наизусть. Теперь они составляют основу всей духовной жизни индейцев тиритомба. Даже дети в этом племени знают, какое стихотворение следует читать перед охотой на ягуара, как с помощью венка сонетов увеличить мужскую силу, сколько раз нужно повторить поэму "Зазнобушка", когда засушиваешь голову побежденного врага. Тиритомба -- народ воинственный. Вдохновившись стихами, они встают на тропу войны и несут слово Сабленосова все дальше в джунгли. Покоренные племена принимают новую веру. Скоро этот феномен заметят этнографы и напишут о нем. Но, к сожалению, сам Сабленосов так никогда и не узнает о своей небывалой славе в джунглях Амазонки, потому что никогда не читает ничего, кроме своих стихов. Михаил Успенский. Золото Была Аня Кирдяшова. Она приехала в большой город из села Зеледеево. Там у нее была бабка, но умерла, а перед смертью велела внучке копить золото -- верное дело. Сама-то не накопила, так хоть внучка. В городе Аня поступила работать техническим работником в одно очень известное учреждение. Технический работник -- это техничка. А жила в общежитии кирзавода. Стала Аня копить золото. То есть пока не само золото, а деньги на его покупку. Не ела сладкого, в кино ходила только на дневные сеансы. Фильмы "Золото Маккены", "Золотой поезд", "Золотой пояс", "Золотое путешествие Синдбада" и многие другие про золото она смотрела по сто раз. Только накопит Аня денег, а золото, будучи предметом роскоши, и повысится в цене. Аня еще поднакопит, а оно еще дороже заделается. Только на третий год догнала-таки Аня золотишко: скопила тысячу рублей деньгами. На работе дали Ане добрый совет: - В магазин зря не ходи, там нету ничего. А ходи лучше возле магазина. Там иногда с рук продают. И не только с рук, но и с шеи и из ушей тоже. Только обязательно возьми с собой азотной кислоты, покапай на золото. А то обжулят. В своем учреждении утащила Аня целую колбу кислоты и пошла делать золотые покупки. Возле магазина "Дефицитные товары" толкались цыгане и вообще люди. Толкался там и Моня Радзиковский. Моня был красивый-красивый и очень хорошо одет в дубленку и джинсы. Аня же Кирдяшова была еще девушка: в деревне испортить не успели, а в городе никто не позарился. Только один начальник по работе начал было хватать за бока, но Аня ему живо дала по рукам. Такого человека, как Моня, Аня видела только в кино, и то один раз. Поэтому она разинула рот, да так широко, что Моня заметил. - Вам золотых вещей не надо? -- спросил. Аня не сказала ничего, а закивало головой с разинутым ртом. Моня протянул ей цепочку, пару колечек, сережки в виде любящего сердца. Все эти вещи сильно блестели. Аня закрыла рот и отдала Моне тысячу рублей деньгами. Зажала золотые вещи в кулачок и побежала к себе -- копить. За углом она вспомнила про испытание кислотой. Вытащила из сумочки колбу и побросала туда золото. Золото пошло пузырьками и пропало в кислоте, как не было. Ане стало жалко себя, золото и деньги. Вернулась к магазину и колбу с кислотой тычет Моне: - Где мое золото, паразит? А Моня все понял и отказался -- знать не знаю. Аня рассердилась и стукнула его хрупкой колбой в лоб. Про кислоту-то забыла. Моне стало больно, он громко закричал и ослеп. Всю красоту у него с рожи съела кислота. Потом был суд. Судили, конечно, Аню Кирдяшову, так как Монино мошенничество растворилось в колбе. Сама Аня винила во всем себя, много и часто плакала, что погубила за тысячу рублей деньгами хорошего человека. На суде выступил потерпевший от Ани Моня. - Раньше мои мысли были заняты только наживой и чистоганом, - сказал он. -- А теперь у меня появилось много времени на раздумья. Неправильно я жил, не по совести. Поделом вору и мука. Глаза мне эта девушка раскрыла... И заплакал. И судьи заплакали, и все-все люди. ...Когда Аня вышла на свободу с чистой совестью, они с Моней поженились. Все мечты Ани сбылись. Золота у нее теперь навалом. Каждый вечер она приводит Моню за руку к магазину "Дефицитные товары". Моня делает вид, что побирается. На деле же он продолжает продавать всяким дуракам латунные подделки. А деньги он наловчился различать по шороху. На эти деньги Аня Радзиковская покупает натуральное золото, которое никакая кислота не берет, разве что царская водка.