л к окну и стал рассматривать свое бледное отражение в стекле. Я пытался отгадать, что в моей внешности могло понравиться профессору. Нет, вообще-то я ничего себе. Без особенных уродств... Глаза вдумчивые, брови просто красивые. Рот, правда, никуда не годится. А главное, я женат... -- А зачем тебе его дочка? -- лениво поинтересовался Чемогуров. Я не успел ответить, потому что щелкнул замок с шифром, и в дверях показался Крылов. С Крыловым в последние дни стало твориться что-то странное. Во-первых, он выдал Мих-Миху какую-то идею, от которой доцент пришел не то в ужас, не то в восторг. Эту идею Славка предварительно опробовал на мне. Я ничего не понял. Мих-Мих, видимо, понял больше, и стал приходить каждый день к нам в комнату. Но тут Крылов повел себя странно. Это и было во-вторых. Он стал пропадать. Без всяких объяснений не являлся на работу. Уходил вдруг среди дня. Появлялся вечером и сидел один в комнате допоздна. Утром я находил на его столе чайник Чемогурова и куски сахара. Один раз он ушел посреди разговора с Мих-Михом. Посмотрел вдруг на часы, застенчиво улыбнулся и ушел. Мих-Мих даже обидеться не успел. Если бы не гениальная идея, с которой возился Крылов, Мих-Мих его бы приструнил. Но сейчас Славке все прощалось. -- Ты где был? -- спросил я Славку. Он только загадочно улыбнулся. -- Тебе звонил Мих-Мих. Спрашивал, когда мы сможешь его принять. Теперь Крылов улыбнулся смущенно. Но все равно ничего не сказал, сел за стол и мечтательно уставился в стенку. -- Ты что, совсем офонарел? -- спросил я. -- Он ждет звонка в первом корпусе. На кафедре вычислительной математики. -- Сейчас позвоню, -- сказал Крылов и попытался сделать озабоченное лицо. У него ничего не вышло. Он сладко потянулся, рассеянно переложил листки на столе, раскопал телефон кафедры вычислительной математики и промурлыкал: -- Сорок два, восемь шесть, восемь два... После этого Крылов ушел звонить Мих-Миху. -- Одним теплом сыт не будешь, -- сказал Чемогуров. -- Вы думаете, он влюбился? -- спросил я, догадавшись. -- Ясно и ежу, -- сказал Чемогуров. Он вышел из-за интегратора и стал ходить по комнате. Время от времени он поглядывал на пустой Славкин стул, на листочки, разбросанные по столу, на стакан Славки с присохшими ко дну чаинками. Было видно, что Чемогуров думает о чем-то своем. -- Когда-то давно в этой комнате, за этим столом, произошло обыкновенное чаепитие, -- начал Чемогуров. -- Лет пятнадцать назад. Результатом его явилось то, что один молодой аспирант не защитил диссертацию. Не говоря уже о других важных для него вещах... Трое молодых людей попили чайку с сахаром, потолковали о жизни... Интеллигентно, не впрямую. И один из них понял, что он лишний. Он допил свой чаек и ушел. А те двое остались... Я слушал с большим вниманием, потому что Чемогуров еще так со мной не говорил. Обычно он изображал циника. Сама история никакого интереса не представляла. Мало ли кто с кем не пил чаю, молока или там шампанского. И не вел разных разговоров... Но чувствовалось, что Чемогуров слишком хорошо все помнит. В коридоре послышался стук каблуков. Я уже научился его узнавать. Так энергично и целеустремленно ходил только Мих-Мих. -- Женя, привет! -- сказал он, вбегая в комнату с Крыловым. -- Здорово, -- сказал Чемогуров, протягивая ему руку. Доцент пожал руку и мне, спросил, как мои дела. Я сказал, что нормально. Мих-Мих весело взглянул на Чемогурова и сказал: -- Женька, а ведь вроде бы совсем недавно мы здесь просиживали штаны? А? -- Я только что об этом рассказывал, -- тихо сказал Чемогуров, надел плащ и вышел. -- Мы с ним вместе писали здесь дипломы, -- сказал ему вслед Мих-Мих, -- и кандидатские тоже... -- начал он, но осекся, видимо, вспомнив, что писали вместе, а написал один. -- Он замечательный человек, -- закончил Мих-Мих. Тут какая-то тень пробежала по его лицу. Мелькнуло какое-то воспоминание, но Мих-Мих отогнал его, и они с Крыловым опять устроили диспут часа на два. Чемогуров до конца рабочего дня больше не появлялся. На следующее утро он был мрачнее обычного, и мешки под глазами выступали резче. Впрочем, у меня не было времени следить за настроениями Чемогурова. С самого утра к нам завалился Борька Сметанин. Крылов опять отсутствовал. Сметанин зашел осторожно. Вид у него был такой, будто он принюхивается. Он о чем-то потрепался, рассказал, как он пишет диплом, но я видел, что Сметанину что-то надо. Вместо того, чтобы прямо перейти к делу, он начал рассказывать о своей руководительнице. Сметанин пошел на диплом к молодой аспирантке, видимо, имея в виду свои неотразимые внешние данные. Он у нас был первым человеком в группе по этой части. Сметанин жил в общежитии, но родители хорошо снабжали его с юга. И деньгами, и продуктами, и тряпками. Сметанин одевался лучше всех в группе, что никак не влияло на умственные способности. Кое-как он дотянул до диплома, и теперь из него вынуждены были делать инженера. Надо сказать, что аспирантка здорово его запрягла. Сметанин называл ее старой научной девой и всячески ругался, потому что она не обращала внимания на его шмотки, а требовала результатов измерений. Сметанин измерял параметры полупроводниковых материалов. -- Ну ладно. Чего тебе нужно? -- спросил я, когда Сметанин меня утомил. -- Петя, вы со Славкой поступаете не по-товарищески, -- сказал он. -- Вы сидите под боком у начальства. Ты с профессором на дружеской ноге... -- Скажешь тоже! -- возразил я. -- Закройся! Я все знаю. Ты затыкаешь своим телом грузинский договор. Тебе профессор будет обязан по гроб жизни. -- Кто тебе сказал? -- спросил я. -- Да все говорят. Моя селедка говорила... Ей проф предлагал этим заняться. Она отказалась. Селедкой у него была теперь аспирантка. Когда он к ней подъезжал на распределении тем, она была рыбкой получше. -- Ну, и что дальше? -- На кафедру пришли заявки из министерства. Нужно узнать, какие есть места для иногородних. Вам-то со Славкой хорошо. Вас все равно в Ленинграде оставят... Так что давайте! Ты сейчас один можешь это сделать. Славке не до этого. -- Почему? -- автоматически спросил я, раздумывая над поручением Сметанина. Сметанин посмотрел на меня с удивлением. Потом он терпеливо объяснил, что у Крылова сейчас роман, о чем все, кроме меня, знают. У него роман с Викой Одинцовой из нашей группы. Может быть, они даже поженятся. По мнению Сметанина, я должен был чуть-чуть больше соображать, что к чему. Если они поженятся, то Одинцова, у которой средний бал оставляет желать лучшего, пойдет при распределении впереди как семейная. Это и волновало Сметанина. "Господи, какие тонкости!" -- подумал я. -- И вообще, Петя, ты совсем отошел от группы. Славка ладно, он выдающийся человек, у него все равно башка не тем забита. Но ты мог бы быть к нам поближе... Ага, вот как он заговорил! Он заговорил от лица общественности. Я был жалким отщепенцем, пригревшимся под крылышком профессора, погрязшим в семейных делах и своем грузинском дипломе. Группа прислала мне своего представителя. Представитель уличил меня в индивидуализме. Сметанин ушел, а у меня на душе стало совсем худо. А что, если наша Викочка, наша серенькая птичка, незаметная и тихая, окрутила Славку только из-за лучшего распределения? Вот к чему ведут разговоры с такими типами, как Сметанин. Начинаешь хуже относиться к людям. Эта Вика никогда ничем не выделялась. Скромно училась, скромно сдавала, скромно пользовалась шпаргалками, скромно одевалась и скромно ждала своего часа. Я вдруг подумал, что ничего не могу о ней сказать. Мы проучились рядом пять лет, скоро расстанемся и вряд ли вспомним друг друга. Это тоже говорило о моем индивидуализме. И я стал бичевать себя с новой силой, вспоминая разные факты из жизни группы, когда я оказывался в стороне. Такие вещи прощают талантливым, на них смотрят снизу вверх, как на Славку. Во мне же не было ничего такого. Сметанин правильно сказал. Я просто обязан был жить с ними заодно, волноваться, подсчитывать шансы при распределении и следить за романом Славки Крылова. Мой индивидуализм был лишен законных оснований. Когда пришел Славка, от меня осталась горстка пепла. Я сжег себя дотла. -- А что Вика? -- спросил я его. Славка очумело посмотрел на меня. Я понял, что до него не доходят звуки моего голоса. У него было лицо лунатика, которого внезапно разбудили, когда он прогуливался по карнизу. -- Чего-чего?.. -- спросил он. -- Как дела? Ты ей напишешь диплом? -- Петя, заткни фонтан! -- угрожающе произнес из-за интегратора Чемогуров. Славка вдруг затрясся от хохота, упал на стул и продолжал смеяться в течение десяти минут. Я засек по часам. Потом он погрозил мне кулаком. -- Не твое дело! -- сказал он. Кутырьма Несколько дней я убил на дурацкое поручение Сметанина. Я стал подъезжать к Зое Давыдовне, которая сидела в "конторе", как мы ее называли, за пишущей машинкой. Зое Давыдовне было лет двадцать восемь. Она была маленькой, круглой и симпатичной. Пишущая машинка была марки "Оптима". Сначала я заходил просто так. Потолковать о погоде. А потом напросился перепечатать три странички отчета, который я готовил заказчикам. Постановка задачи и метод решения. Я печатал медленно, одним пальцем, а Зоя подшивала бумаги, регистрировала письма и заполняла какие-то бланки. Краем глаза я следил за бумагами. Медленно, но неуклонно между нами завязывалась беседа. -- Скоро кончим уже... -- вздохнул я. -- Да... -- охотно вздохнула Зоя. -- И не говорите! Каждый год студенты уходят. Не успеешь привыкнуть, а их уже нет. Я вздохнул в квадрате, если можно так выразиться. -- И главное, неизвестно куда попадешь, -- сказал я. Зоя не отреагировала на мой намек. -- Если бы не семья, было бы все равно... -- продолжал я. -- Петя, вы женаты? -- изумилась Зоя. -- Уже четвертый год, -- мрачно подтвердил я. -- И дети есть? -- Угу. -- Ну, тогда вам бояться нечего. Вы на распределении пойдете в первую очередь. -- Хотелось бы знать, куда. -- Да я сейчас не помню... -- рассеянно сказала Зоя. -- Места все хорошие. -- А можно посмотреть? -- спросил я. -- Вообще-то, пока нельзя... -- неуверенно сказала Зоя. Ее неуверенность придала мне сил. Я почувствовал, что нужно сменить тему и подождать, пока плод сам упадет в руки. -- У вас всегда потрясающая прическа, -- сказал я примитивно и нагло. -- Да? -- сказала Зоя, заливаясь румянцем. Она несколько заволновалась, встала с места и подошла к зеркалу. Прическа, и в правду, была в порядке. -- Как вы этого добиваетесь? Скажите, я научу жену. -- У меня есть фен, -- скромно сказала Зоя. -- Приятно, когда женщина так за собой следит, -- сказал я, чувствуя непереносимый стыд. Но странное дело -- Зое все это нравилось! -- Скажете тоже, Петя... -- возразила она смущенно. -- Все, я кончил. Спасибо! -- твердо сказал я, вынимая листок из машинки. Это был гениальный ход с моей стороны. Я его не продумывал, он пришел по наитию. По лицу Зои я понял, что ей не хочется прерывать столь удачно начавшийся разговор. -- Так вас действительно интересуют места? -- спросила она. -- Ну, не так, чтобы очень... -- начал ломаться я. -- Можете посмотреть, -- сказала она, доставая из шкафа папку с надписью "Распределение". -- Зоинька, вы добрая фея! -- воскликнул я как можно более натурально. В глубине души я чувствовал себя Сметаниным. Мы уселись рядышком и принялись изучать заявки. Я выписывал места распределения на листок. Зоя комментировала, если место было ей знакомо. Для ленинградцев я выписал пару известных НИИ, штук семь почтовых ящиков, пяток заводов. На оборотной стороне листа я стал выписывать другие города. Новосибирск, Тула, Саратов, Рязань... -- Петя, вас же в другой город не пошлют. Ленинградцев мы распределяем в Ленинграде, -- сказала Зоя. -- Мало ли что, -- уклончиво сказал я. -- Возможно, меня позовет романтика. И я продолжал писать: Новгород, Углич, Кутырьма... -- Что это за Кутырьма? -- спросил я. -- Понятия не имею. Кутырьма у нас впервые, -- сказала Зоя. -- Вот Новгород знаю. Там большое КБ акустических приборов. На отдельном листке в папке "Распределение" был список нашей группы. Мы были расставлены по среднему баллу. Первым стоял Крылов со средним баллом 5,000. Это выглядело вызывающе. Я помещался где-то в первой трети. Мой балл был 4,587. Сметанин замыкал список. Против его фамилии значилось 3,075. Это был самый краткий и выразительный итог нашего пребывания в ВУЗе. После этой акции мой авторитет в группе очень вырос. В течение нескольких дней вся группа побывала в нашей комнате. Приводил их Сметанин, который неустанно подчеркивал свою инициативу. Места распределения обсуждались тщательно, в особенности Кутырьма. Кутырьму никто не мог найти на карте. Сметанин полагал, и не без основания, что Кутырьма достанется ему. -- Меня может спасти только одна вещь... -- сказал он. -- Какая? -- спросила Вика. Разговор был при ней. Крылов тоже сидел в комнате, но делал вид, что распределение и Вика его не касаются. -- Женитьба! -- многозначительно сказал Сметанин. Вика почему-то покраснела. А Сметанин достал записную книжку и долго листал ее, шевеля губами. Потом он захлопнул книжку, решительно запахнулся в свой длинный плащ, намотал шарф на горло и ушел. Вика тоже исчезла. Только она ушла, смылся Крылов. Чемогуров вышел ко мне. Он был чем-то недоволен. -- Ты занимаешься ерундой, -- сказал он. -- Вот возьми параметры материалов и размеры конструкций. Нужно это сосчитать. Он протянул мне листок бумаги. Откуда он брал эти цифры, ума не приложу. Я покорно взял листок и принялся писать программу для машины. Машина у нас была на кафедре вычислительной математики. Называлась она "М-222". Я уже договорился, чтобы мне давали машинное время. Однако история с Кутырьмой на этом не закончилась. Не успел я первый раз выйти на машину, как снова явился Сметанин. -- Петя, ты мне нужен сегодня вечером, -- сказал он. -- Приходи в общежитие к семи. -- Зачем? -- спросил я. -- Ну, я тебя прошу, старик! Очень нужно! -- сказал Сметанин, но объяснять ничего не стал. Я отличаюсь тем, что не умею отказываться. Если меня настойчиво просят, я соглашаюсь, чтобы сэкономить нервы. На самом деле, нервы я этим не экономлю, потому что потом ругаю себя за то, что согласился. Вечером я пришел в общежитие к Сметанину. Он был один в своей комнате. На Сметанине была эффектная рубашка с немыслимым воротничком и новенькие синие джинсы. На джинсах было килограмма полтора заклепок. Сметанин стоял у окна и увлеченно тер себе задницу наждачной бумагой. -- Ну как? -- спросил он, показывая результаты работы. -- А что должно быть? Дыра? -- спросил я. -- Потертость, -- сказал Сметанин. -- Купил совсем новые джинсы, а нужны потертые. В потертых самый хип. Коленки я уже сделал. Я посмотрел на его коленки. Они были такими потертыми, будто Сметанин совершал на них паломничество к святым местам. Он довел до такого же состояния задницу и стал готов к мероприятию. -- Пошли, -- скомандовал он. Мы вышли на улицу и куда-то поехали. Троллейбус привез нас на Невский. По Невскому шли нарядные прохожие. Сметанин привел меня к стеклянным дверям, в которые втекала тонкая струйка очереди. Это был коктейль-бар. Очередь состояла из молодых людей, одетых как Сметанин и еще лучше. Сметанин что-то сказал швейцару, и нас пропустили. В коктейль-баре было темно и накурено. За стойкой возвышалась фигура бармена в белой рубашке и при бабочке. Сметанин помахал ему рукой и пошел в угол, где за столиком сидела девушка. -- Знакомьтесь, -- сказал он. -- Это Мила. Мила встала и протянула мне руку. В темноте я разглядел только глаза, которые занимали почти все лицо. Собственно, ничего кроме глаз и не было. Мила напоминала соломинку, из которой она тянула коктейль. На ней был бархатный комбинезончик с вырезом на животе. Вырез имел форму сердечка. В центре выреза размещался аккуратный маленький пупок. -- Петя, -- сказал я, стараясь не смотреть на пупок. Сметанин принес еще три коктейля, и мы стали ловить кайф. Так выразился Сметанин. Я еще никогда не ловил кайф. Я даже не знаю, как это толком делается. Дело в том, что я женился после второго курса, и мне просто некогда было ловить кайф. У нас родилась дочка, мы с женой ее прогуливали, купали, по очереди не спали ночью, когда она болела, и тому подобное. Кроме того, я подрабатывал, чтобы у семьи были деньги. Я чертил листы первокурсникам, которым не давалось черчение. Моя аккуратность приносила меня десятку за каждый лист большого формата. Так что с кайфом у меня обстояло туго. Я судорожно ловил кайф, соображая, зачем Сметанин привел меня сюда. Неужели он не мог посидеть с девушкой наедине? Постепенно выяснилось, что Мила учится в Университете. Она социальный психолог. Специальность у нее была такая же модная, как комбинезончик. -- Я испытываю интерес к асоциальным личностям, -- сказала Мила. -- Здесь я их изучаю. -- Борька, тогда ты зря меня привел, -- сказал я. -- Я плохой экспонат. Я еще не дорос до асоциальной личности. Заревела музыка, и на стенке бара зажглись разноцветные огни, которые дрожали и переливались в такт музыке. Сметанин и Мила поднялись, обхватили друг друга руками и застыли рядом со столиком. Они простояли минуты три, пока играла музыка, не шевелясь. Многие юноши и девушки поблизости делали то же самое. Я понял, что безнадежно отстал и устарел морально. Они сели, и разговор продолжился. Мила говорила о Фрейде, экзистенциализме и каких-то мотивациях. Еще она говорила слово "ремиссия", которое я постарался запомнить. Каким образом в разговоре участвовал Сметанин, для меня осталось загадкой. Но он тоже что-то произносил близкое к социальной психологии. В самый разгар экзистенциализма Милу пригласил танцевать молодой человек в звериной шкуре, которая свисала с него живописными лохмотьями. На этот раз танец был другим. Они вышли на свободное место перед стойкой и стали прыгать. Молодой человек в шкуре потрясал кулаками, а лохмотья яростно развивались. -- Ну как? -- спросил Сметанин. -- Недурно, -- сказал я. -- Значит, так. Я на ней женюсь. Ты будешь свидетелем... -- Почему я? -- Тебе что, трудно? Так надо... Это будет фиктивный брак, -- прошептал Сметанин таинственно. Я совсем обалдел от коктейля и непонимающе уставился на Сметанина. -- Фиктивный брак, -- повторил он. -- Это значит, что мы распишемся, я получу ленинградскую прописку, меня распределят здесь, а потом мы разведемся. Она согласна. -- Мне не хочется, -- сказал я. -- Это нечестно. -- А честно загонять человека в Кутырьму?! А честно писать липовый диплом для грузин?! -- завопил Сметанин. Этим он меня убил. На соседних столиках с интересом посматривали на нас, ожидая инцидента. Мила подошла к нам после танца и сказала: -- Мальчики, у вас наедине психологическая несовместимость. Я сяду между вами. И мы продолжали ловить кайф втроем, правда, он никак не ловился. У меня в голове вертелось это дурацкое слово: Кутырьма, Кутырьма, Кутырьма. Оно очень подходило к окружающей обстановке. Фиктивная жизнь Настроение у меня после того вечера испортилось. Моя жена заявила, что если я пойду к Сметанину свидетелем на фиктивный брак, то могу наш брак считать тоже фиктивным. Она хорошо знала Сметанина, поскольку до того, как мы поженились, училась в нашей группе. Потом, правда, ей пришлось на год отстать из-за дочки. -- Если уж ты не занимаешься дипломом, а устраиваешь фиктивные браки, пошел бы лучше подработать. На нашу с тобой стипендию я не могу купить дочери даже туфельки. Она была абсолютно права. Мне все стало казаться в мрачном свете. Мой диплом тоже выглядел фиктивным. Незаметно это слово взяло меня в плен, потому что я постоянно думал то о фиктивном дипломе, то о фиктивном браке. Все вокруг стало фиктивным. Я фиктивно ел, фиктивно спал, слушал фиктивные радиопередачи, смотрел фиктивные детективные фильмы по телевизору. Я делал фиктивные расчеты фиктивных электронных приборов. Я становился фиктивным инженером. Окончательно добил меня Крылов. Выяснилось, что он уже написал свой диплом и теперь работает над диссертацией, потому что Мих-Мих обещал ему аспирантуру. Вот только неясно, что он сначала будет защищать -- диплом или диссертацию. Попутно он фактически написал диплом своей Вике, как я и предполагал. Об этом рассказал тот же Сметанин. Правильно говорят, что любовь способна на чудеса. Моя беда состояла в том, что я пережил любовь еще на втором курсе. Нужно было оттянуть ее до диплома. Сметанин повадился к нам в комнату и вел бесконечные разговоры о преимуществах фиктивного брака и о Кутырьме, местоположение которой он выяснил. Кутырьма была где-то за Уралом, что не устраивало Сметанина. Еще он начал читать Фрейда и нес несусветную чушь о психоанализе. Мое положение становилось критическим. Спас меня Чемогуров. Однажды, он, как всегда, вышел из-за интегратора и выгнал Сметанина. Сметанин и не предполагал, что Чемогуров там сидел и слушал его бред о психоанализе и фиктивном браке. -- Вот ты, -- сказал Чемогуров, указывая пальцем на Сметанина, -- уходи отсюда и больше сюда не приходи. Я запрещаю как ответственный за противопожарное состояние комнаты. -- Почему? -- выдавил перепугавшийся Сметанин. -- Потому что он, -- и Чемогуров перевел палец на меня, -- уже горит синим пламенем. Сметанин удалился, стараясь сохранять достоинство. Чемогуров тут же переменил шифр на двери и запретил сообщать его посторонним. Он поставил 4-67 в честь того шампанского, которое мы будем пить после моей защиты. После этого Чемогуров сел верхом на стул напротив меня и долго изучал мое лицо. Я в это время внимательно рассматривал пол. -- Как ты думаешь, чем студент отличается от инженера? -- начал Чемогуров. Я понял, что вопрос риторический, поэтому не ответил. -- Тем, что студент получает оценку от преподавателя, а инженер ставит ее себе сам, -- продолжал Чемогуров. -- Преподавателя можно обмануть, а себя не обманешь. -- Вот-вот, -- сказал я. -- Я и не хочу себя обманывать. Моя работа никому не нужна. -- Любую работу можно делать двояко, -- продолжал философствовать Чемогуров. -- Можно сделать так, что ею воспользуются один раз и выкинут, как бумажный стаканчик. Но если ты сделаешь ее по-настоящему, она пригодится еще много раз. Ты сам не знаешь, кому и когда она сможет пригодиться. -- Вы ведь сами говорили, что весь смысл моей работы в получении диплома... -- Для тебя, -- спокойно парировал Чемогуров. -- Но не для человечества. -- Скажете тоже -- для человечества! -- смущенно возразил я. Мне несколько польстила неясная связь моей работы с человечеством. -- Ты студент, Петя, и останешься студентом до пенсии! -- в сердцах вскричал Чемогуров. -- Ты будешь вечно видеть не дальше своего носа, вечно зарабатывать хороший балл у начальства, вечно решать маленькие конкретные задачи... Я обиделся. Особенно меня задело слово "вечно". Мне не понравилось, что мою бездарную деятельность планируют на такой срок. -- Лазеры еще еле дышат! -- кричал Чемогуров. -- Тебе и не снилось, как они будут применяться! В космосе чем будут сваривать? А?.. У тебя появилась уникальная возможность поставить и решить задачу в общем, для многих случаев, для будущего! Бу-ду-ще-го! -- по складам произнес Чемогуров. -- А ты страдаешь, что твои расчеты не нужны сейчас в городе Тбилиси. Чемогуров ушел в свой закуток и с шипением погрузил паяльник в канифоль. А я стал думать над его словами. В самом деле, я еще ни разу не смотрел на свою работу с такой точки зрения. А ведь нужно смотреть на любую работу именно так. Я старался ее спихнуть и получить маленькую пользу в виде диплома и горстки полезных сведений для грузинского КБ. Теперь мне предстояло переосмыслить задачу и стараться уже для всего мыслящего человечества. Мыслящее человечество с нетерпением ждало результатов. И я провалился в программу для машины. Тут моя жизнь стала опять совершенно фиктивной, но уже в другом смысле. Я стал работать по ночам. Вычислительная машина днем сильно загружена. Поэтому студентам ее в нормальные часы не дают. Мое машинное время начиналось с полуночи и кончалось в шесть утра. Около месяца я жил в странном режиме совы или летучей мыши. Я просыпался после обеда, часа в четыре. В пять я завтракал и садился за программу и выкладки по расчету тепловых полей. В десять часов вечера я обедал и шел на машину. Ровно в полночь я нажимал кнопку общего сброса и запускал свою задачу. Устройство ввода заглатывало колоду перфокарт и лампочки на панели начинали дрожать мелкой дрожью. В шесть часов утра появлялся заспанный инженер по эксплуатации и нажимал ту же кнопку общего сброса. Он сбрасывал мою задачу. В семь утра я приходил домой, ужинал и ложился спать. Я жил в противофазе с женой и окружающими. Мыслил я в то время на двух языках, причем оба были неродными. Первым был математический язык формул. Мои тепловые поля выражались через ряд интегралов, среди которых выделялся один. Он имел особенность. Я старался обойти ее и так, и сяк, вычисляя интеграл приближенно, но ничего не получалось. Для этого интеграла я придумал специальное имя. Я назвал его "бесконечно подлый змей", потому что он обращался в бесконечность в одной точке, а другие слова выражали мое к нему отношение. На "змея" я тратил уйму времени. Другим языком на этот период времени стал сильно усеченный английский, в котором было около двух десятков слов. Этот язык назывался АЛГОЛ-60. На нем я разговаривал с машиной. Может ли машина мыслить? Этот вопрос часто становится предметом дискуссии в прессе. По-моему, он устарел. Машина уже давно мыслит. В этом я убедился на собственном опыте. Правда, она мыслит не так, как нам бы хотелось. Мои диалоги с машиной выглядели странно. -- Бегин! -- говорил я, нажимая кнопку ввода. Этим словом начиналась моя программа. Машина не различала его на слух, но понимала, если слово было набито на перфокарту. -- КОНЕЦ ОТДЫХА, ВРЕМЯ СЧЕТА, -- вежливо говорила машина, печатая свои слова на пишущей машинке. И начинала считать. Чаще всего ей не нравилась моя программа. Проработав несколько минут, машина говорила мне страшное слово АВОСТ. На нормальном языке это означает АВТОМАТИЧЕСКИЙ ОСТАНОВ, хотя я сильно сомневаюсь в наличии слова "останов" в русском языке. Короче говоря, она останавливалась, потому что произошло деление на ноль или что-то в этом роде. По всей вероятности, это были проделки "подлого змея". После АВОСТА машина терпеливо ожидала продолжения диалога. Однажды, когда она выдала мне подряд семь "авостов", я ее ударил. Я смазал ей по никелированной панели устройства ввода. Машина и тут оказалась выше меня. Она в восьмой раз произнесла с достоинством это слово и затихла. Я ругался так, что мне не хватало не только, алгольных, но и всех известных мне русских слов. Машина молча зациклилась, то есть ушла в себя и минут десять крутилась на одном месте программы, пока я ее не остановил. Подобные сцены обычно происходили часа в четыре ночи, когда в голове полная путаница, а сквозь окна машинного зала видны только одинокие милицейские машины. Корректность и твердость машины бесили меня. Я совал ей в пасть новые и новые перфокарты, но она невозмутимо выплевывала АВОСТ или зацикливалась. Иногда инженер по эксплуатации заставал меня лежащим на пульте в полном изнеможении. Машина же всегда была как огурчик. Кто же из нас, спрашивается, мыслил? Я пожаловался на машину Чемогурову. К тому времени он завалил меня исходными данными по лазерной сварке, которые брались неизвестно откуда. Но из-за упрямства машины результаты задерживались. -- Всякая машина -- это женщина, -- глубокомысленно изрек Чемогуров. -Только лаской, Петя, только лаской и нежностью. Грубым напором ты ничего не добьешься. Я не успел воспользоваться его советом, потому что подошло время жениться Сметанину. Я уже успел позабыть, что приглашен свидетелем. Но Сметанин это хорошо помнил. Продолжение моего романа с машиной пришлось отложить. Сметанин нашел меня и потребовал выполнения обязательств. Я сказал, что жена против. Сметанин презрительно посмотрел на меня и обозвал подкаблучником. -- Сделай так, чтобы она не знала. Ты же все равно каждый вечер уходишь из дома. Не все ли ей равно -- на свадьбу или на машину? И я решился. Кроме всего прочего, я никогда не видел фиктивного брака. Хотелось посмотреть, как это выглядит. Было только одно маленькое затруднение. На свадьбу нужно было одеться поприличнее, чем на работу. Жена, конечно, сразу обратила внимание, когда я наряжался. -- На работу так не ходят, -- сказала она. -- У тебя, наверное, свидание? -- Конечно, свидание, -- сказал я. -- Чемогуров советовал подойти к машине как к женщине. Теперь я всегда буду ходить к ней нарядным и с цветами. Между прочим, я так потом и делал. Может быть, именно это мне помогло. Но в тот вечер жена не оценила моего юмора, и мы с ней немного поспорили. В результате я чуть не опоздал во Дворец бракосочетания, где регистрировались Сметанин и Мила. Когда я с букетом белых хризантем влетел во Дворец, до бракосочетания оставалось полторы минуты. А во Дворце график бракосочетаний выполняется с точностью железнодорожного расписания. Это я знал еще по своей регистрации. Я взбежал по мраморной лестнице наверх и ворвался в зал, где происходило построение участников. Процедурой руководила миловидная девушка. Она выстраивала всех парами перед закрытыми дверями в самый главный зал, где совершалось таинство. -- Впереди жених и невеста, -- командовала она. -- Дальше свидетели... Какая-то незнакомая девушка подхватила меня под руку и повела. Мы пристроились за Сметаниным и Милой. Мила на этот раз была в нормальном свадебном платье. Сметанин, красный от духоты и ответственности, обернулся и погрозил мне кулаком. -- Следующими становятся родители невесты... -- продолжала вещать распорядительница. За нами пристроилась еще одна пара. Я скосил глаза и, к своему ужасу, обнаружил, что пара эта состоит из элегантной пожилой женщины в розовом костюме и профессора Юрия Тимофеевича, моего руководителя. Он был строг и торжественен. -- Здра... -- прошептал я, но задохнулся. Профессор кивнул мне немного холодновато. Мол, не стоит церемониться, после поговорим. Я отвернулся, чувствуя, что мой затылок немеет под взглядом профессора. Вот и состоялась наша встреча! Больше всех я в тот момент ненавидел Сметанина. Только теперь я понял, зачем я ему понадобился в качестве свидетеля. Сметанин прикрывал мною свой фиктивный брак. Я был буфером между ним и профессором. Заиграл свадебный марш композитора Мендельсона, и мы вошли в зал бракосочетаний, чтобы выполнить формальности фиктивного брака. Свадьба понарошке Интересно было бы узнать, о чем свидетельствует брачный свидетель? Свидетель в суде, например, рассказывает, как произошло преступление. При этом он обязуется говорить правду и только правду. С брачного свидетеля таких обязательств не берут. По-видимому, он должен засвидетельствовать, что знает жениха с хорошей стороны и уверен в благоприятном браке. То есть, я должен был сделать именно то, против чего активно возражала моя совесть. Тем не менее, в нужный момент я вышел к столу и поставил свою подпись там, где требуется. -- А теперь, товарищи, поздравьте новобрачных! -- сказала главная женщина с бархатной красной перевязью. Мы все, толпясь, подошли к Сметанину и Миле и принялись их целовать куда попало. Хуже того, пришлось целовать и родителей. Я облобызался с собственным профессором, чувствуя, что никогда еще не был в более идиотской ситуации. -- Как ваши расчеты? -- спросил он меня между поцелуями. -- Как сказать?.. Скорее хуже, чем лучше, -- ответил я и снова приник к его щеке. После этого мы дружной гурьбой спустились вниз и принялись рассаживаться в такси. Я как свидетель ехал с новобрачными в специальной машине с переплетенными колечками на крыше. К колечкам примотали большую куклу в свадебном платье с фатой. Кукла хлопала глазами на ветру и была очень похожа на Милу. Эта кукла символизировала что-то хорошее. Мы поехали сначала на Дворцовую площадь, где трижды объехали вокруг Александровской колонны. Зачем это понадобилось, не знаю. Таков обычай. Эти загадочные обычаи плодятся с огромной быстротой. Кажется, уже появилась мода взбираться на купол Исаакиевского собора в день бракосочетания. Потом мы поехали в ресторан "Ленинград", где был заказан свадебный ужин. Заказывал ужин Юрий Тимофеевич, который взял на себя и другие свадебные расходы. Если бы профессор знал, что его дочь вступает в фиктивный брак, он не потратил бы ни копеечки. -- А ты не боишься, что придется расплачиваться при разводе? -- шепнул я Сметанину, чтобы хоть как-нибудь испортить ему настроение. -- Не имеет права. Я узнавал у юриста, -- быстро ответил он. Колоссальный человек! Все расселись за столоим. Гостей было человек сорок. С одной стороны стола сидели старики -- тети, дяди, бабушка Милы и прочие родственники. По другую сторону -- молодежь. Были ребята из нашей группы, включая Крылова и Вику. Вика разглядывала всех с повышенным интересом и невзначай наводила справки. Она готовилась к своему браку. Крылов до сих пор пребывал в состоянии грогги и никого, кроме Вики, не замечал. Мои неприятности продолжились и в ресторане, потому что меня назначили тамадой. Я должен был выкликать тосты и время от времени организовывать хор, завывающий "Горько!" Сметанин и Мила целовались кинематографично и не без чувства. Было непохоже, что впереди их ждет фиктивный брак. Я тем временем потихоньку записывал на салфетке имена и отчества всех родственников, чтобы, не дай Бог, не перепутать. -- А теперь мы попросим бабушку Милы Калерию Федоровну сказать несколько слов и напутствовать новобрачных! -- кричал я голосом циркового клоуна. И несчастная бабушка, принимая за чистую монету все происходящее, проникновенно говорила о трудностях и радостях семейной жизни. Рука об руку... Умейте прощать друг другу... Главное -- дети... Сметанин понимающе кивал. -- Горько! -- крикнула Вика и вдруг ни с того ни с сего запустила пустым фужером в стенку. Фужер просвистел над головой профессора и разлетелся на мелкие брызги. -- На счастье! -- твердо сказала бабушка, выпила и тоже хряснула своим фужером об пол. Сразу возник официант. Он обеспокоенно повертелся вокруг стола и наклонился к уху профессора. Юрий Тимофеевич, благодушно улыбаясь, что-то сказал официанту. Тот испарился. Сметанин и Мила опять слились в поцелуе. Они, кажется, вошли во вкус. Свадьба потеряла управление и покатилась дальше сама собой, как трамвай, у которого отказали тормоза. Заиграл оркестр, гости пошли танцевать, а ко мне подсел Юрий Тимофеевич. Он был в приподнятом расположении духа. -- Вот как бывает, Петя, -- сказал он, обобщая совершающееся в одной фразе. Потом он помолчал и стал распрашивать о Сметанине. -- Скажите, как вам нравится Боря? Вы ведь его хорошо знаете... Как студент он... э-э... немножко с ленцой. Но мне кажется, если захочет, он своего добьется. Не правда ли? -- Совершеннейшая правда! -- убежденно сказал я. -- Хорошая пара... -- сказал профессор, с любовью глядя в зал, где на площадке перед оркестром кружились Сметанин и Мила. -- Очень подходят друг другу, -- согласился я. -- Так что Боря? Мне хотелось бы знать ваше мнение. Вы ближайший его товарищ. Всякий раз, когда у меня спрашивают мое мнение, я теряюсь. И вовсе не потому, что не обладаю им. Дело в том, что в подавляющем большинстве случаев хотят услышать не мое мнение, а подтверждение своему. Вот и сейчас профессор Юрий Тимофеевич хотел услышать от меня, что Сметанин превосходнейший человек, добрый товарищ и верный друг. Я же придерживался мнения, что Сметанин большой прохиндей, бездарен, но энергичен. Поэтому я сказал: -- Боря очень энергичен... -- Так! -- воскликнул Юрий Тимофеевич, радуясь совпадению. -- Любит общество. Всегда живет жизнью коллектива, -- продолжал я, вспомнив его поручение относительно мест распределения. -- Ага! -- кивнул профессор. -- По-моему, Мила любит его, -- закончил я свое мнение. -- Я тоже так думаю, -- сказал профессор. А ведь умный человек! Лауреат государственной премии. Большая голова в своей области. Почему умение разбираться в людях никак не коррелирует с профессиональным совершенством? Проще говоря, почему профессора, академики и, скажем, народные артисты могут быть сущими детьми во всем, что касается человеческих отношений? Профессора опять отвлек официант. Они стали обсуждать горячее и сладкое. Что когда подавать. А я пригласил Вику, потому что она явно скучала. Крылов не умел танцевать и только шептал ей что-то на ухо. Я дружески отстранил Славку и повел Вику на площадку. Слава Богу, играли что-то спокойное. Можно было поговорить. -- Как тебе это все нравится? -- спросил я. -- Очень! -- мечтательно сказала Вика. -- Они такие счастливые! Я вот только удивляюсь твоему участию... -- А что? -- не понял я. -- Всем известно, что при кафедре оставят двоих, -- сказала Вика. -Крылову место обеспечено. Мы думали, что вторым будешь ты. А теперь, скорее всего, оставят Борьку. Как же не помочь зятю?.. Я отодвинул Вику от себя и осмотрел ее, продолжая танец. Наконец я ее увидел. Оказывается, можно проучиться с человеком пять лет, а увидеть один раз в ресторане во время танца. Я подумал, что Крылов непроходимый дурак. У меня даже появилось желание его спасти. Но вмешиваться в чужую личную жизнь не принято. Я поблагодарил Вику за танец и вернул Крылову. Дальше были какие-то незначительные свадебные эксцессы. Кто-то куда-то убегал, его ловили, успокаивали, пили на брудершафт, целовались, хохотали над чем-то, привели иностранца, усадили, пили с ним на брудершафт, целовались, выясняли откуда он, наконец выяснили. Он был с острова Маврикий. В общем, все как обычно. В полночь я обнаружил себя стоящим в вестибюле ресторана в обнимку с профессором. Я выяснял, почему он к себе на диплом взял меня, а дочь выдал за Сметанина. Я находил это нелогичным. Профессор настойчиво грозил мне пальцем и смеялся. Самое интересное, что и в этот раз у меня было машинное время. Я вышел на машину в час ночи, шутил с нею и пел ей цыганские романсы. Видимо, машине это понравилось. Под утро затрещало АЦПУ, что в переводе на русский язык означает "алфавитно-цифровое печатающе устройство" и машина выдала мне рулон бумаги с буквами и цифрами. Я засунул рулон под мышку и пошел домой разбир