педный катер. На этот раз первым прийти не удалось. Меня опередил Леша. Я посмотрел на его грядку. Она была чистой, точно вспахана трактором. Ни одной травинки. -- А где турнепс? -- спросил я. -- Увлекся, -- сказал Леша. -- Выдернул все под горячую руку. Я объяснил, что пользы от такой прополки мало. Леша согласился. Потом я осмотрел остальные грядки. В основном, народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки. Только Яша вместо турнепся оставил какие-то цветочки. Но ему простительно. Он поэт, и ко всему подходит эстетически. -- Хорошие у тебя брюки, -- сказала мне Тата. -- Далеко видно. Она имела в виду пятно белой масляной краски величиной с тарелку. Они все ориентировались по нему. Ну, и черт с ними! Лишь бы работали. Тут пришел из конторы Лисоцкий. Он посмотрел на нашу работу и сказал: -- Не густо. -- Было густо, -- сказал дядя Федя. -- Пропололи уже. Лисоцкий взялся за одну травинку и выдернул ее. -- Да... -- сказал он глубокомысленно. И мы пошли обедать. Сначала искупались в озере, потом поели, потом поспали. Обеденный перерыв получился часа три. А потом пошли снова утюжить наше поле. Я уже никого не уговаривал, а сразу бросался в заросли. Интересная все-таки штука -- личный пример! По-моему, дело тут в том, что у людей просыпается совесть. Неудобно им смотреть, как один надрывается. Нужно иметь большое мужество, чтобы послать работающего руководителя ко всем чертям. В нашем отряде таких людей не оказалось. Тата не переставала ехидничать по поводу моего рвения. Глазки ее зло сверкали, но траву она дергала. И даже обставила дядю Федю. Он к концу дня как-то сник и стал жаловаться на печень. Я знаю, откуда у него эти замашки. Он работает в лаборатории, где у начальника больная печень. Поэтому дядя Федя заимствовал всю терминологию у него. А он сам, я думаю, и не подозревает, где находится эта самая печень. Как-то незаметно пропололи половину поля. И тут же испугались своего энтузиазма. Энтузиазма теперь почему-то принято стыдиться. Никому не хочется, чтобы на него показывали пальцем. На поле посматривали с любовью. Говорили уже: наше поле... Моя грядка... Ходили друг к другу и тщательно проверяли качество. Я совсем не руководил, стараясь только делать быстрее и лучше. Это не так просто в моем возрасте. Я даже о времени забыл. Тата пошепталась о чем-то с амбалами и подошла ко мне. -- Петя! -- жалобно сказала она. -- Может, хватит на сегодня? Завтра сделаем больше. Во какие разговоры начались! Я разогнулся и сказал: -- Конечно, хватит! Уже две нормы сделали. Я совсем офонарел. Тоже словечко из словаря амбалов. Очень колоритное. Тата обрадовалась, что начальник, наконец, офонарел, запрыгала и закричала, размахивая платком: -- Конец работы! Конец работы! И мы потянулись к своему сараю. Устал я предельно. Но было как-то приятно на душе. По дороге зашли в контору к девушкам. Тата вынесла мне воды в ковшике. Я попил, как в кино, когда запыленные солдаты проходят через деревню, а девушки дают им напиться. Струйки текли с краев ковшика за рубашку. Я чувствовал себя мужчиной. А Тата, вероятно, женщиной. Но я не знаю, не спрашивал. В соседней с девушками комнате конторы сидел Лисоцкий. На голове у него был носовой платок, завязанный по углам. Лисоцкий щелкал на счетах. -- Заработали рубль девяносто, -- сказал он. -- Эх! Переработали на копейку! -- сказал дядя Федя. Он все денежные суммы переводит в стоимость "маленьких". Так ему почему-то легче. Дождь Проработали мы таким манером три дня. Закончили поле, потом еще одно. Там росла морковка. Надеюсь, что она выросла благополучно. Мы постарались освободить ее от паразитов. А потом пошел дождь. В дождь мы официально не работаем. Потому что сыро, и можно запросто простудиться. Но едим. Вера и Надя не отходили от плиты. Дядя Федя к тому времени плюнул на сельскохозяйственные работы и попросился постоянным рабочим на кухню. Лисоцкий ему разрешил. В помощь дяде Феде каждый день назначался еще кто-нибудь. Они пилили дрова, таскали воду и рубили мясо. Когда оно было. Еще они растапливали печь. Очень трудоемкое занятие. Когда пошел дождь, народ сначала возликовал. Ликование продолжалось до вечера. Мы опять сидели на нарах, пили сухое вино и пели песни. К вечеру песни кончились. А дождь нет. На следующий день сухое вино в магазине тоже кончилось. Мы перешли на мокрое вино. По какой-то иронии судьбы оно называлось "Солнцедар". То есть, в переводе -- дар солнца. Ужасная жидкость. После нее во рту все слипается и остается вкус жженой резины. В отряде начали проявляться симптомы загнивания. -- Петр Николаевич! -- сказал Лисоцкий, придя из конторы в прорезиненном плаще. -- Я сейчас наблюдал, как Алексей в одних трусах валяется на нарах у девушек. И кладет голову, простите, им на бедра. Что это означает? -- Это означает, -- объяснил я, -- что он сушит брюки у них на печке. Кроме того, это означает, что бедра мягче подушки... А на чьи бедра, кстати, он кладет голову? -- Этой... Как ее? Маленькой, черненькой... Наташе. -- Тате, что ли? -- Ну, да. Кажется, вы ее так называете. -- Кретин! -- возмутился я. -- Нашел бедра! Там что, Барабыкиной нету? Вот где бедра. -- Петр Николаевич, -- сказал Лисоцкий. -- Я попросил бы вас не отзываться так об Инне Ивановне. -- Простите, -- пробормотал я. -- Я просто хотел сказать, что ее бедра... -- Я не хочу ничего слышать, -- прошептал Лисоцкий. У него задергалась щека, и он растворился в мутной пелене дождя. Я схватил кусок полиэтилена, набросил его на голову и помчался к девушкам. Там все происходило так, как описал Лисоцкий. Леша в плавках лежал поперек нар от стены до стены. Голова его была на коленях у Таты. Тата сидела задумчиво и от нечего делать заплетала Леше косички. Косички получались длинные и тонкие. Леша лежал, прикрыв глаза, в состоянии, близком к нирване. Барабыкина сидела по-турецки и курила, смотря в стенку. Собака Казимир спала на чьей-то подушке. Наташа-бис вязала. За столом Юра, Наташа и Яша играли в карты. В дурачка. В общем, притон. -- Тата, -- сказал я. -- Ты видела картину "Снятие с креста" Тициана? Там композиция точно такая же, как у вас. Леша похож на Исуса, а ты на Магдалину. Видимо, Тата что-то слышала о Магдалине. Она стряхнула Лешу с колен и сказала: -- В гробу я ее видела, твою Магдалину. В белых тапочках. Для тех, кто не понимает, могу перевести. Смысл этой фразы таков: знаем историю не хуже вашего, кто такая Магдалина и чем она занималась. Только этим нас не смутишь, и вообще, не ваше собачье дело. Вы, Петр Николаевич, глубоко мне безразличны и не вызываете никакой симпатии. Можете проваливать, откуда пришли. Вот так это будет на русском языке. Видите, как длинно. Леша с Евангелием был плохо знаком. Поэтому он пока молчал. А я продолжил разговор на том же языке. -- Быстро ты подклеилась, -- сказал я. Ну, это Леша прекрасно понял. Он сел и посмотрел на меня угрожающе. Все-таки он плохо подбирает слова. Можно было бы уже что-нибудь сказать. -- Мальчики, -- сказала Барабыкина. -- Кончайте петушиться. Давайте чем-нибудь займемся. Яша, почитай стихи! Только про любовь. Яша оторвался от карт, томно взглянул на Барабыкину и нараспев произнес: -- Ты меня не любишь, не жалеешь... Разве я немного не красив? -- Ты давай свое, -- сказала Инна Ивановна. Яша покраснел, но прочитал свое стихотворение, где сообщалось, как он ушел ночью в зеленый туман, а девушка, стоя на углу, роняла слезы на тротуар. Слезы свертывались в пыли шариками и бежали по тротуару вдогонку за Яшей. Как мыши. По форме это тоже было красиво. -- Не бывает зеленого тумана, -- наставительно произнесла Барабыкина. Яша зевнул и сказал: -- Ничего вы не понимаете в поэзии. -- У нас Петя специалист по поэзии, -- сказала Тата. -- Он выучил стихотворение Лермонтова. И пудрит мозги девушкам. Я плюнул и растворился в мутной пелене дождя. Как Лисоцкий. Только щека у меня еще не дергалась. Но задергается, я уже чувствовал. Интересно знать, почему Тата так умеет действовать мне на нервы? Редко кому это удается. Я шел по мокрой тропинке, скользил и проклинал Тату. Еще я проклинал себя, потому что надо быть выше этого. Нужно быть бесстрастным и не обращать на эти штучки внимания. В гробу я видел эти штучки. Переводить не буду, потому что в данном случае это непереводимо. Я пришел в сарай, где спал в одиночестве Лисоцкий. Он хотел показать, что стихия выше него. Я улегся рядом и заснул прескверным сном выброшенного из жизни неудачника. Перед самым засыпанием я успел подумать о том, как приятно, должно быть, лежать головой на коленке Таты и быть заплетаемым в косички. "Отрастить, что ли, волосы?" -- подумал я уже во сне. Много сена Снова наступила жара, и мы стали работать на сене. Сено дают коровам зимой, чтобы они его ели. В сене много витаминов. Сено хранят в таких больших стогах, которые называются скирдами. Все эти сведения сообщил нам управляющий. Нас разбили на бригады по шесть человек и каждое утро развозили по разным полям. В моей бригаде оказались амбалы, Тата и Барабыкина. Барабыкина сама напросилась. Интересно, зачем? Каждой бригаде придавался дед из местных жителей. Дед был главным специалистом по кладке скирды. Оказывается, это целая наука -- класть скирду. И высшего образования тут мало. Вообще, заготовка сена -- интересное дело. Вот как это делается, на тот случай, если вам придется помогать какой-нибудь деревне. Сначала косят траву. Это делает специальная машина, которая называется косилкой. Можно и вручную, косой. Трава лежит, разбросанная по всему полю, пока не пожелтеет. Когда она пожелтеет, ее сгребают большим граблями, которые тащит лошадь. На граблях сидит мальчик. Он время от времени нажимает на рычаг, чтобы освободить грабли от сена. Еще он ругает лошадь. Неизвестно, за что. Больше он ничего не делает. Когда мальчик с лошадью сгребут сено в валки, приходим мы. У каждого из нас есть вилы. Этими вилами мы изготовляем так называемые копны. Небольшие такие горки сена. Поле становится будто в веснушках от этих копен. А дальше начинается самое главное. Дальше приходит дед. Тот самый. Он закуривает "Беломор" и говорит: -- Здесь будем ставить. Потом дед уходит докуривать "Беломор" в тень. А к нам приезжает трактор. Я здесь описываю идеальный случай. Бывает, что сразу после того, как мы изготовили копны, начинается дождь. Тогда нужно его переждать, снова разбросать сено по полю, высушить, и все по новой. И так несколько раз. Бывает, что дождя нет, но и трактора тоже нет. Трактор сломался. Трактор не лошадь, он ломается часто. Тогда мы сидим вокруг дерева и разговариваем о жизни. Какая она была до революции, а потом до войны. Наконец приезжает трактор. Из него выходит тракторист Миша с наколкой на руке: "Нет в жизни счастья". Это квинтэссенция его философии. Миша рубит первую попавшуюся березу и привязывает ее обрубленным концом к трактору. Получается волокуша. А дальше он ездит с этой волокушей от копны к копне, а мы бегаем за ним и перебрасываем сено на березу. В результате на березе получается большая гора сена, похожая на женскую прическу с начесом. И все это подвозится к деду, который уже стоит на том месте, где будем делать скирду. Я понятно излагаю? Теперь мы перебрасываем сено с березы на деда. Миша в это время уходит на соседнее поле есть горох. Дед хватает вилами сено и закладывает основание скирды. Когда мы докапываемся до веток березы, дед уже ходит на высоте одного метра над землей. Дальше все повторяется сначала. Вот такие дела, сено-солома. Самое интересное начинается, когда дед ходит уже высоко. А мы вшестером пытаемся завалить его сеном. Дед, не выпуская "Беломора" из зубов, спокойно разбрасывает сено по скирде. И еще ходит, утаптывает. Длины вил начинает не хватать. Мы уже подпрыгиваем, чтобы забросить сено вверх, тогда дед говорит: -- Насаживайте на шесты. Мы насаживаем вилы на длинные шесты. Шест с острым концом, чтобы втыкать его в землю. Тут начинается цирк. Пронзаешь вилами копну, делаешь упор на колено -и р-раз! Копна тяжелая, шест не втыкается, а скользит по земле. И ты бежишь, стараясь сохранить равновесие. Потом конец шеста за что-то цепляется, копна медленно плывет вверх; а там, наверху, благополучно рассыпается и падает тебе на голову. Деду достаются три травинки. Когда я повторил этот номер пять раз, Миша не выдержал: -- Откуда у тебя руки растут? -- закричал он. -- Из плечей! -- огрызнулся я, отплевываясь сеном. -- Умственный работник! -- сказал Миша. -- Смотри! Он схватил вилы и принялся закидывать копны вверх. Под наколкой относительно счастья в жизни перекатывались приличные мускулы. -- Пригнали столько народу! А работать не умеют! -- Если всю вашу деревню пригнать к нам в лабораторию на помощь, -- сказал я, -- тоже неизвестно, что получится. -- Не беспокойсь! -- сказал Миша. -- Получится. -- Давай поменяемся, -- предложил я. -- И посмотрим, кто быстрей научится работать. Я вилами или ты лазером. -- Я с голоду дохнуть не хочу, если ты вилами будешь работать, -- сказал Миша. Вот такая у нас вышла полемика. Наша молодежь так прямо укатывалась со смеху. А сами, между прочим, ни вилами, ни лазером работать не умеют. Только Барабыкина перепугалась, что мы сейчас с Мишей передеремся на почве стирания граней между умственным и физическим трудом. Хотя передеремся -- это не то слово. Она испугалась, что Миша меня побьет. -- Каждому свое, -- философски заметила она. И посмотрела на меня как-то значительно. Я тогда не обратил внимания. А зря. Я немного потренировался и тоже научился закидывать копны наверх. А на следующий день попросился к деду в ассистенты. Мне хотелось овладеть искусством кладки скирд. Я люблю заниматься деятельностью, для которой не предназначен. -- Давай, лезь, -- сказал дед. -- Навивай на углы. Смотри, чтобы не заваливались. Середку забивай. И утаптывай. Сначала я, в основном, утаптывал. Амбалы старались вовсю, пытаясь забросать меня сеном. Они меня чуть не проткнули вилами. Я едва успевал уворачиваться. Все было бы хорошо, если бы не слепни. Мы работали в одних плавках, исключая девушек. Девушки были в сарафанчиках. И слепни садились на наши потные тела в самый неподходящий момент. Когда несешь вилами копну. Слепни были толстые, как огрызки карандашей. Они садятся совершенно незаметно. Несешь копну и наблюдаешь, как слепень у тебя на животе плотоядно облизывается, а потом с наслаждением впивается в кожу. Доносишь копну до места назначения, и лишь тогда отбрасываешь вилы и с отвратительной руганью бьешь себя по животу. Слепень дохнет и беззвучно падает вниз. На коже остается белый волдырь, который сначала болит, а потом чешется. Мы долго терпели, но потом решили все-таки, что у нас не так много крови, чтобы раздаривать ее дохлым слепням. Поэтому мы попросили наших девушек следить за слепнями и уничтожать их до укуса. Тата и Барабыкина сначала оскорбились, но потом поняли, насколько это важно. Они стали работать перехватчицами слепней. Одна наводила другую. -- У Леши на шее! -- кричала Тата. -- У Яши на боку. -- Не надо! -- орал Яша. Барабыкина прыгала между амбалами и хлопала их по спинам и животам. Она вошла в такой азарт, что я испугался, как бы она не перебила амбалов заодно со слепнями. Яшу она хлопнула по боку так, что он рухнул на копну и минут пять извивался на ней от боли. А слепень все равно улетел, потому что у Барабыкиной плохая реакция. К концу дня все тело горело от этих ударов, укусов слепней и сена. В волосах полно было трухи. Мы доделали скирду, и машина отвезла нас домой. После такого пекла окунуться в озеро -- это все равно, что попасть из отделения милиции на балет Чайковского "Спящая красавица". Я точно говорю. Хотя ни там, ни там не был. Мы искупались и только тут до нас дошло, что первая рабочая неделя кончилась. Культурный отдых Первым делом, чтобы иметь средства для отдыха, мы сдали бутылки. Амбалы ползали под нарами и собирали их, как грибы. Бутылок набралось пять ящиков. Мы вшестером понесли их цепочкой к приемному пункту. Дядя Федя был ошеломлен вырученной суммой. -- И чего, спрашивается, мы работаем? -- задумчиво спросил он. -Можно месяц прожить на бутылках. Потом мы стали готовиться к танцам. По субботам в местном клубе танцы. Приезжает ансамбль из военно-спортивного лагеря для трудновоспитуемых подростков. И подростки тоже приезжают. Мальчики пятнадцати-шестнадцати лет. Получаются такие танцы, что с ума можно сойти. В семь часов мы постучались в окошко к девушкам. Одеты мы были живописно. Яша в тельняшке навыпуск и с платочком вокруг горла. Леша в синем тренировочном костюме, а я в пятнистых джинсах и кедах. Я сначала не хотел идти на танцы, думал, что несолидно. Но меня уговорили. Девушки уже накрасились и ждали нас. Мы призваны были защищать их от местных хулиганов. Местные хулиганы прибывали на грузовиках из соседних поселков. С ними прибывали девушки с распущенными волосами и в белых брюках. Единственный в поселке милиционер на время танцев скрывался у родственников. Увидев наших девушек во всеоружии, я понял, что нам придется туго. По моим расчетам, местные хулиганы не должны были упустить такую добычу. -- Если будут бить ногами, -- шепнул я Яше, -- закрывай лицо. -- А что, тебя уже били ногами? -- поинтересовался Яша. -- Пока нет, -- сказал я. Я сбегал в наш сарай предупредить народ, чтобы были в боевой готовности. Если что. Народ в сарае играл в настольные игры. Мой клич был встречен без энтузиазма. -- Чего вы туда поперлись? -- сказал дядя Федя. -- Начистят вам фотокарточки, и вся любовь. -- Федор Степанович абсолютно прав, -- сказал Лисоцкий. -- Могут быть неприятности. -- Вы же сами говорили о физических упражнениях, -- сказал я. -- Современные танцы не настраивают лирически. Партнер и партнерша не контачат. Энергии они теряют вагон. Лучшее средство от любви. -- Не понимаю, -- сказал Лисоцкий. -- А Инна Ивановна тоже пойдет? -- Конечно, -- сказал я. -- Не понимаю, -- повторил Лисоцкий. Когда я вернулся в клуб, наши уже плясали. Там было не протолкнуться. На сцене пятеро мальчиков в синих пиджаках с золотыми пуговицами что-то кричали. По-английски. Трое с электрогитарами, один на барабане, а один на электрооргане. Все как положено. Они были страшно серьезны. Теперь танцуют коллективно. Так проще, потому что все равно неизвестно, где твоя партнерша. Я пригласил Наташу-бис, но она тут же потерялась в толпе. Я оказался в кружке девушек с распущенными волосами. Они выделывали что-то ногами, и плечами, и головой, а ручками ритмично поводили у лица. Как умывающиеся кошечки. Я тоже стал дергать ручками у лица. И ножками шевелил очень активно. Слава Богу, девочки меня не замечали. Они были углублены в себя. Грохот стоял такой, что я пожалел колхозных коров, находившихся неподалеку в коровнике. От такого грохота у них могло свернуться молоко. И вообще, они могли заболеть нервным расстройством. Нам-то что! А вот коровам это наверняка вредно. Пока я думал о коровах, меня оттеснили дальше, и я стал прыгать рядом с местным хулиганом, который плясал что-то совсем уж замысловатое. Я позавидовал его координации. Руками он чертил окружности в разных плоскостях, а ногами стриг, точно ножницами. Он взглянул на меня и чего-то разоткровенничался. -- Во дают! -- сказал он. -- Неплохо, -- ответил я вежливо. -- Потрясно! -- заметил хулиган. -- Вы не знаете, что это за песня? -- спросил я, чтобы поддержать разговор. -- Ай лав дифферент сабджектс, -- сказал местный хулиган. -- Битловая. -- Какая? -- спросил я. -- Битловая, -- сказал он. Вероятно, это означало высшую степень похвалы. Грохот оборвался, и я снова нашел наших. От них шел пар. Яшу уже можно было выжимать. А на щеках девушек можно было жарить блины. Так они пылали. Тут снова запели какую-то содержательную песню. На этот раз по-русски. "Люди встречаются, люди влюбляются, женятся..." Такая элементарная схема жизненного процесса. "Мне не везет с этим так, что просто беда..." Я пригласил на эту песню Тату. То есть, как пригласил? Я взял ее за руку, притянул к себе и прокричал в ухо: -- Пойдем танцевать?! Тата что-то крикнула в ответ, и мы, не сходя с места, принялись снова прыгать. Я потом узнал, что мы танцевали шейк. Никогда не подозревал, что я умею танцевать этот танец. Рядом плясали амбалы. Все-таки городские амбалы лучше танцуют. Виртуознее. Яша умудрялся протаскивать Любу у себя под коленкой. Для этого он лишь слегка приподымал ногу. И вообще они вытворяли штучки почище Пахомовой и Горшкова. Потом все устали, и был объявлен перерыв. Для восстановления сил и выяснения некоторых отношений. Толпа высыпала на улицу курить. Кого-то уже ловили в темноте. Но нас пока не трогали. Присматривались. Подошел Леша с местной девушкой. Отважный человек. Девушка мило улыбалась, но в разговор не вступала. Хорошая девушка. Позже выяснилось, что она работает телятницей. Звали ее Элеонора. Для такого имени она была чуточку курносее, чем нужно. -- Отпусти Элеонору, -- сказал я Леше. -- Из-за твоей Элеоноры нам намылят шею. -- Пусть попробуют! -- сказал Леша. Мы вернулись в зал, и Леша стал демонстративно танцевать с Элеонорой, прижавшись. При этом он холодно посматривал на Тату. Элеонора обхватила нашего Лешу руками за шею и повисла на нем, как полотенце. А Тата повисла на Яше. В буквальном смысле слова. Она тоже держала его за шею, но ноги у нее не доставали до пола. Яша таскал ее на шее, как хомут. Тогда я пригласил Барабыкину. Ее еще никто не приглашал. Наверное, местные хулиганы принимали ее за чью-нибудь маму. Инна Ивановна прильнула ко мне немного по-старинному, но тоже достаточно плотно. И мы стали топтаться на месте, слившись в экстазе. Я чувствовал, как у меня из-под мышек текут струйки пота. Это было неприятно, потому что разрушало экстаз. -- Петя, пойдем на воздух, -- сказала Инна Ивановна, коснувшись моего уха губами. -- Зачем? -- спросил я. -- Жарко, -- прошептала Инна, вкладывая в это слово много эмоций. -- Пойдем, -- сказал я. -- Только ненадолго. Мне нужно следить за порядком. Мы вышли на улицу и сели на скамеечку под деревом. Мимо прошел какой-то тип, который нас внимательно осмотрел. Я подумал, что сейчас меня примут за кого-нибудь другого. Меня часто принимают за кого-то другого. От этого одни неприятности. -- Дети... -- вздохнула Барабыкина. -- Кто? -- спросил я. -- Все, -- сказала Инна Ивановна. -- У них совершенно не развиты чувства. Как-то все примитивно просто... Я молчал, соображая, куда она клонит. -- Все-таки в наше время было не так... Правда? Я не стал уточнять, какое время она имеет в виду. Поэтому на всякий случай кивнул. Инна Ивановна взяла мою ладонь и стала всматриваться. Не знаю, чего она там увидела в темноте. -- Много увлечений, -- читала она по ладони. -- Но серьезен. Энергичен. Сильная линия любви... И она сделала многозначительную паузу. Не отпуская моей ладошки. -- Мне нравятся застенчивые мужчины, -- сказала она. С чего она взяла, что я застенчив? Что я не полез с нею сразу целоваться, что ли? А мне не хочется. Если бы хотелось, я бы полез. Инна Ивановна готовилась продолжить наступление, но тут из клуба выскочил одуванчик Юра. -- Наших бьют! -- крикнул он и помчался за подкреплением к нашему сараю. Пришлось вернуться в зал. Хотя туда не очень хотелось. Юра немного преувеличил. Наших еще не били. Просто человека три из местных стояли напротив Леши с глубокомысленным выражением на лице. Бить или не бить? Между ними и Лешей происходили какие-то дебаты. Обычно это тянется от двух до десяти минут, пока кто-нибудь, устав от бесперспективности разговора, не съездит оппоненту по уху. Нужно четко почувствовать этот момент. И бить первым. Иначе можно уже не успеть. Я протолкался в круг вместе с Барабыкиной. -- Ну, чего? -- спросил я. -- А ничего! -- ответил один из оппонентов. -- Ты чего? -- сказал я. -- А ты чего? -- А ничего! -- сказал я. Все это на полутонах. Разговор зашел в тупик. Никто ничего. Самый момент бить по уху. А танцы, между прочим, шли своим чередом. Публика только освободила место для возможной драки. Ринг, так сказать. Барабыкина надвинулась на меня грудью и умоляюще произнесла: -- Петр Николаевич! Не надо! Не бейте их, я вас прошу. Они извинятся. Оппоненты были озадачены. Во-первых, тем, что не они будут бить, а их будут бить. А во-вторых, они никак не могли взять в толк, за что нужно извиняться. -- Это за что же извиняться? -- недоуменно спросили они. -- За бестактность! -- заявила Барабыкина. Местные хулиганы совсем завяли от такого интеллигентного разговора. -- Пошли, Генка, -- сказал один. -- Чего с ними связываться? Чокнутые какие-то. В этот момент в зале появился Лисоцкий с красной повязкой дружинника. В сопровождении дяди Феди и кое-кого из наших. Дядя Федя шел, заметно покачиваясь. -- Для работников охраны общественного порядка мы исполняем "Йеллоу ривер", -- провозгласил мальчик со сцены. И они завыли "Йеллоу ривер". Желтая река, в переводе. Мордобоя не получилось. Хулиганы отвалили в недоумении. Лисоцкий прошелся по залу в повязке, очень довольный собой. Потом Лисоцкий снял повязку и пригласил Барабыкину. Он закружил ее, держа руку на отлете. Я приглашал наших девушек в строгой очередности. Чтобы не дать им привыкнуть к амбалам. Каждой я шептал что-то нежное. Для профилактики. Только Тате я почему-то не мог шептать нежного. Стеснялся, что ли? Все наши дружинники плясали. Только дядя Федя пристроился на стуле у стены и совершенно внезапно заснул. Под адский рев динамика. Видно, очень хотел спать. Наплясавшись, мы разбудили дядю Федю и проводили девушек. Лисоцкий еще раньше исчез куда-то с Барабыкиной. Леша исчез в Элеонорой. Все-таки он достукается! Дядя Федя просто исчез. Было три часа ночи. Фактически, уже утро. Воскресные разговорчики На следующий день, в воскресенье, мы отходили от танцев. За завтраком Лисоцкий был какой-то вялый. Он долго смотрел в кашу, шевеля ее ложкой, будто хотел там чего-то найти. Леша загадочно улыбался по поводу Элеоноры. Барабыкина смотрела на меня укоризненно. Тата была почему-то злая. Один дядя Федя был добрый. Он рассказывал, как мы вчера победили местных хулиганов. После завтрака народ двинулся загорать и купаться. Кроме Леши с дядей Федей. Леша заступил дежурным на кухню. И они с дядей Федей принялись пилить дрова. Там же вертелся и Юра, который продолжал обхаживать повариху Веру. Лисоцкий предложил мне сыграть в шахматы. Мы начали. -- Загадочный народ эти женщины, -- сказал Лисоцкий, передвигая пешку. -- По-моему, не очень, -- сказал я, передвигая свою. -- Вы еще не все понимаете. Простите, -- сказал Лисоцкий, выводя слона. -- А что вы имеете в виду? -- осторожно поинтересовался я, толкая еще одну пешку. -- Как вы относитесь к Инне Ивановне? -- спросил Лисоцкий, делая ход конем. -- Как к старшему товарищу, -- ответил я. -- А она, между прочим, вас любит, -- сказал Лисоцкий, объявляя мне шах. -- Вы преувеличиваете, -- парировал я, защищаясь слоном. -- Да, любит. Она мне сама вчера призналась, -- сказал Лисоцкий, усиливая давление. -- Этого нам только не хватало, -- пробормотал я. -- Вы с этим не шутите, -- предупредил Лисоцкий. -- Какие уж тут шутки... -- задумался я. -- А как же ваша тактика? Как же борьба с влюбляемостью? -- Инна Ивановна -- особая статья. Она взрослая женщина и отвечает за себя... Вы будете ходить или нет? -- Нет, -- сказал я. -- Я сдаюсь. -- У вас же хорошая позиция! -- закричал Лисоцкий. -- Все равно сдаюсь, -- сказал я. -- С Барабыкиной мне не справиться. -- Будьте мужчиной, -- предложил Лисоцкий. -- Как это? -- Проявите твердость, -- посоветовал он. -- Спасибо, -- поблагодарил я и ушел проявлять твердость. Я пошел проявлять твердость на озеро. Необходимо было срочно охладиться. Но судьба приготовила мне жестокое испытание. Я спустился к озеру и зашел в кусты натянуть плавки. В кустах стояла Инна Ивановна. Она тоже чего-то натягивала. Ее сиреневый халатик валялся на траве. Инна Ивановна напоминала "Русскую Венеру" художника Кустодиева. Кто видел, тот поймет. -- Ах! -- сказала Инна Ивановна. -- Елки-палки! -- сказал я. -- Простите... Барабыкина не спеша продолжала натягивать купальник. При этом она смотрела мне в глаза гипнотически. Я застыл, как кролик, проявляя чудеса твердости. Инна подошла ко мне и прошептала: -- Петя, я тебя не волную? -- Почему же... -- пробормотал я. -- Пойдем купаться, -- сказала она, дотрагиваясь до меня чем-то теплым. -- Плавки, -- пискнул я. -- Надень, я отвернусь. Дрожащими руками я натянул плавки, не попадая в дырку для ноги. "Тоже мне, Тарзан! -- думал я. -- Супермен чахоточный!" Это я про себя. Мы вышли из кустов и плюхнулись в озеро. На берегу сидела и лежала наша публика. Все, конечно, обратили на нас внимание. Яша сидел на камне с гитарой и пел только что сочиненную им песню о вчерашних танцах: Танцы в сельском клубе. Пятеро на сцене. Я прижался к Любе, Позабыв о сене. Кто-то дышит сзади Шумно, как корова. Я прижался к Наде, А она ни слова. Знаю, в прошлой эре Так не разрешалось. Я прижался к Вере, И она прижалась. В этакой малине Я совсем смешался. Я прижался к Инне... Тут я и попался! Все дружно посмотрели на нас с Барабыкиной и заржали. Инна Ивановна чуть не потонула от возмущения. Она повернула голову к берегу и сказала: -- Дурачье! -- Яша, я с тобой потом поговорю, -- пообещал я. Все заржали еще пуще. А Тата подошла к Яше и демонстративно его поцеловала в лобик. Яша закатил глаза и рухнул на траву, вне себя от счастья. -- Бывают же такие любвеобильные начальники, -- сказала Тата. Я выпустил фонтан воды. Как кит. И у меня свело ногу. Я зашлепал руками по воде, поднимая массу брызг. Инна Ивановна плыла рядом, удивленно на меня поглядывая. -- Тону, -- сказал я не очень уверенно. Барабыкина будто этого ждала. Двумя мощными гребками она приблизилась ко мне, схватила меня за руку и забросила к себе на спину. -- Не надо, -- сказал я. -- Лучше я утону. -- Молчи, глупыш, -- нежно сказала Инна и поволокла меня к берегу. Я лег на траву и принялся растирать ногу. Барабыкина попыталась сделать мне искусственное дыхание. Изо рта в рот. Я отказался. Тата смеялась до слез. Настроение у меня совсем упало. Я лежал под солнцем и мысленно посылал всех к чертям. Себя в первую очередь. Слух о том, как меня спасла Барабыкина, разнесся быстро. Все ее поздравляли. И меня тоже. Дядя Федя после обеда отозвал меня в сторону и сказал: -- Казимир нервничает. -- Собака? -- спросил я. -- Лисоцкий, -- сказал дядя Федя. -- Я его давно знаю. Ему такие женщины страсть как нравятся. А тут ты встрял. -- Да я не хотел вовсе... -- Крути лучше с этой пигалицей, с Таткой. Она тоже по тебе сохнет. -- Не хочу я ни с кем крутить! -- заорал я. -- И никто по мне не сохнет. Я задание выполняю, чтобы они не влюблялись! -- Ну, смотри, -- сказал дядя Федя. -- Не перевыполни его, задание. Вечером произошло ЧП. Леша растопил плиту, а потом неосторожно на нее упал. Падая, он оперся на плиту рукой и поджарил ладошку. Она стала как ватрушка. Я повел его к девушкам, потому что у них были всякие лекарства. Мы с Татой намазали ладошку мылом. Не помогло. Потом вазелином. Не помогло. Потом питательным кремом для лица. То же самое. Леша лежал на нарах весь белый от боли. Держался он мужественно. -- Сейчас я умру, -- сказал он сквозь зубы. Тата наклонилась к нему и поцеловала. Настоящая сестра милосердия. Как ни странно, это помогло. Леша затих и закрыл глаза. Тата нежно гладила его и приговаривала: -- Ну, потерпи, потерпи... Скоро пройдет. Почему это дядя Федя решил, что Тата по мне сохнет? Вот по кому она сохнет. Это было как на ладони. Я незаметно ретировался и пошел домой. По дороге мне встретился Лисоцкий. Он прошел мимо без единого слова, гордо неся голову. Глаза его блуждали. Его сжигал огонь ревности. "Сено-солома! Как все сложно!" -- в тоске подумал я. Памятник В понедельник обнаружилось, что наш дед, который кладет скирды, заболел. Или запил. Мы не выясняли. Не было его, одним словом. И наша бригада осталась без специалиста. -- Я сам сложу скирду, -- сказал я управляющему. -- Спасибо, -- сказал он. -- Чтобы ее осенью ветром сдуло? Да? -- Я умею, -- сказал я. -- На словах все мастера, -- сказал управляющий. -- Спросите у деда, -- предложил я. Мы с управляющим пошли к деду. Дед лежал на кровати в валенках. Он постанывал и поматывал головой. -- Погоди трястись, Нилыч, -- сказал управляющий. -- Говорили тебе вчера, сено-солома, -- не пей шампанского! Не привычен ты к шампанскому. -- И то правда, -- промычал дед. -- Ты лучше скажи, этот парень сможет скирду поставить? Или нет? Только так, чтобы она до весны простояла. Дед оторвал голову от подушки и посмотрел на меня, с трудом узнавая. -- Могет, -- прохрипел он. -- Этот могет. -- Лады, -- сказал управляющий. -- Под твою ответственность, Нилыч. Бери трактор и валяй, -- сказал он мне. Мы выехали в поле, я встал посередине и сказал, как дед: -- Здесь будем ставить. Потом я отсчитал восемь шагов в длину и четыре в ширину. Это я размечал основание. Амбалы в это время нагружали волокушу. Тата с Барабыкиной потихоньку копнили. Приехало сено, и я стал махать вилами. Миша, тракторист, скептически хмыкал, но сено возил. Я размахивал вилами до обеда и за это время сложил прямоугольный параллелепипед. Размерами восемь, на четыре, на два метра. Правда, он был не совсем прямоугольный. Чуть-чуть косоватый параллелепипед. -- После обеда начинай затягивать, -- сказал Миша. -- А то нам до темноты не управиться. И сена не хватит на верхушку. Затягивать -- это значит понемногу скашивать углы. Чтобы получилось похоже на домик с крышей. Тут вся штука в том, чтобы правильно выбрать угол. Если сильно затянешь -- сено останется. А если слабо -- его не хватит. И скирда выйдет высокая, вилами не достать. Я стал затягивать, видимо, слабо. Затягиваю, затягивая, а до верхушки далеко. Снизу мне все подавали советы. Особенно Тата и Инна Ивановна. Они обе очень болели за меня, чтобы скирда получилась нормальная. Как у людей. Миша привез волокушу и сказал: -- Все. На этом поле сена больше нет. -- А сколько еще до верхушки? -- спросил я сверху. -- Волокуши две, -- оценил Миша. -- Ну, поехали у соседей тянуть. Может, у них еще осталось. Он усадил амбалов на волокушу и уехал с ними куда-то. А я разлегся на скирде в плавочках и оттуда вел беседу с женщинами. -- Соскучился по дому. По жене, -- сказал я, как бы между прочим. -- Это понятно, -- вздохнула Инна Ивановна. -- Что-то не видно, -- сказала Тата. -- У тебя молодая жена? -- спросила Барабыкина. -- Молодая, -- ответил я. -- Моего возраста. Тата прыснула. Для нее женщина старше двадцати пяти была уже древняя, как русско-турецкая война. -- Хочется теперь постарше? -- спросила она дерзко, косясь на Барабыкину. -- Нет, помладше, -- спокойно ответил я, глядя ей прямо в лицо. Тата неожиданно покраснела. Оказывается, она умеет краснеть. А Инна Ивановна холодно на нее взглянула и заметила: -- Нынешние девушки довольно испорчены. -- А нынешние бабушки большие зануды, -- сказала Тата, выгибаясь на траве, как кошка. Я испугался, что они сейчас начнут фехтовать на вилах. Учитывая разницу весовых категорий, Тата вела себя бесстрашно. Я никогда еще не присутствовал на рыцарских турнирах женщин и просто не знал, как себя вести. К счастью, приехали амбалы с волокушей. Они принялись снова кидать мне сено, а я рос и рос вместе со скирдой. Отсюда хорошо было видно вокруг. Продувал ветерок. Поля желтели между лесами, как кусочки печенья. По полям ползали тракторы, выпуская из коротких труб синеватые столбики дыма. Люди заготовляли корма. А зимой они будут использовать эти корма и готовиться к следующей заготовке. И так каждый год. Можно сказать, вечно. В этом было что-то непреходящее. Это выходило за рамки человеческой жизни. Причем, в обе стороны. В самом деле, мы могли решить только локальную задачу. Заготовить корма на зиму. И так во всем. Мы всегда решаем только локальные задачи. Закончить институт. Жениться. Написать диссертацию. Получить квартиру. Еще чего-нибудь получить. А что-то, наоборот, отдать. Тоже, кстати, задача непростая -- что-то отдать, что имеешь. Даже если хочешь. Иногда просто не берут. Но я отвлекся. Так вот. Никто никогда не решит такой задачи: заготовить корма вообще. Заготовить их раз и навсегда, чтобы больше этим делом не заниматься. И не трепать себе нервы. Потому что заготовка кормов -- это всеобщая и вечная задача. Как рождение детей. Нельзя народить всех детей и больше к этому вопросу не возвращаться. Рано или поздно их потребуется родить еще. Вот что такое заготовка кормов. Это если в философском плане. Я философствовал попутно с самой заготовкой. Откуда у меня силы брались, ума не приложу. Неужели Тата на меня действовала? Очень может быть. Я смутно начинал чувствовать, что влюбился. Признаться себе открыто я не мог. Господи, было бы в кого! Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был уже на гребне. Теперь только двухметровый Яша мог достать до меня длинным шестом. Он аккуратно доставлял мне копнушки, которые я столь же аккуратно укладывал себе под ноги. Дело близилось к блистательной победе. У меня внутри уже звенели фанфары. Прикатил на мотоцикле управляющий. На заднем сиденье он привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на акробата в цирке. Между прочим, не зря. Свалиться оттуда -- пара пустяков. А высота скирды получилась метров шесть. Если снизу считать. А сверху казалось в два раза выше. -- Ай, молодец, сено-солома! -- кричал управляющий. -- Давно я такой скирды не видал! -- Очень способный товарищ. Мастер на все руки, -- сказал Лисоцкий, тепло посмотрев на меня. Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки. Они кладутся на гребень, чтобы верхний слой не сдувало. Или для красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил вилы вниз и гордо выпрямился на самом верху. -- Все! -- закричал я. -- Как получилось? -- Памятник! -- завопили амбалы. -- Ты похож на памятник! -- Мемориальную доску нужно прибить, -- сказала Тата. Лисоцкий с управляющим замерили скирду и тут же составили наряд. -- Хорошо заработали, -- сказал управляющий. --